Пытаясь выбрать свое направление в жизни, Мисаил чувствует, что есть определенный нравственный принцип, норма жизни, которая подсказывает, как надо жить. Так, например, когда Маша не приняла его отца в Дубечне, в его голове промелькнула мысль, что он живет «не так, как надо» [С. 9, 246].
Наличие этой нормы никак не противоречит тому, что герой собирается совершать собственные шаги на дороге жизни, руководствуясь чистотой побуждений. Свободное передвижение человека делает его живым, что недопустимо для общественного строения. Но живой человек соответствует той живой общественной жизни, которая, будучи целостным организмом, сама держится на стержне. Очевидно, что Мисаил, совершая свои шаги, ищет именно такую жизнь.
То, как Маша отнеслась к отцу Мисаила, — пример нарушения внутренней нормы жизни, предполагающей естественную любовь детей к родителям, добрые отношения в семье. Тема отношений между людьми в повести имеет огромное значение для изображения жизни, как и в других произведениях А.П. Чехова. Как писал А.П. Скафтымов, «Чехов не переставал подчеркивать холод жизни в привычном быту людей, когда даже при близком общении люди оказываются очень далекими от подлинного внимания друг к другу» [Скафтымов 2007: 408]. В повести «Моя жизнь» показано, что не только отношения малознакомых людей — например, горожан и рабочих — исполнены жестокости и обмана, но и «родственные» связи в городе оборачиваются мучением для многих: в городских домах «сживают со света матерей, дочерей, мучают детей» [С. 9, 278].
Естественность в родственных отношениях присуща только детям архитектора. Мисаил и Клеопатра любят отца, и Клеопатра справедливо говорит своему брату, что его «всю жизнь будет мучить совесть <...> если, не дай бог, с ним (с отцом. — Н.Щ.) случится что-нибудь» [С. 9, 219]. Любовь детей к отцу — показатель нормальной жизни людей, какой она должна быть в идеале. В этом нет ничего привнесенного извне, нет насилия над чувством и мыслью человека. Однако архитектор руководствуется другими принципами, соответствующими неподвижному, мертвому строению жизни.
Любовь к отцу, желание нормальных человеческих отношений обусловливает часто движение Мисаила. Метафора «жизнь — дорога» с учетом естественных человеческих связей предполагает представление о движущихся рядом людях, что показывает их близость друг другу. Примечательно, что в сцене конфликта с отцом Мисаил долго не мог уйти от него, все надеясь на понимание. Интересны детали, определяющие пространственное положение героя в этой сцене. Когда он еще рассчитывает на понимание, он сидит:
Продолжать разговор было бесполезно и неприятно, но я всё сидел и слабо возражал, надеясь, что меня, наконец, поймут [С. 9, 194].
Когда отец бьет его, оказывается, что Мисаил стоит, так как начинает пятиться:
Я попятился назад в переднюю, и тут он схватил свой зонтик и несколько раз ударил меня по голове и по плечам [С. 9, 196].
Никаких других глаголов, показывающих изменение положения Мисаила, т. е. тот момент, когда он встает, нет. Очевидно тем самым, что положение Мисаила соответствует исключительно отношениям с отцом. Когда еще есть надежда, он сидит, как и отец, оставаясь с ним рядом, не желая уходить от него. Когда отец бьет его, то герой, поскольку он уже не ребенок, начиная двигаться, отходит от него. Интересно, что в контексте, где Мисаил говорит о своей привязанности к сестре и отцу, используется, причем повторяясь, глагол засесть:
Несмотря ни на что, отца и сестру я люблю, и во мне с детства засела привычка спрашиваться у них, засела так крепко, что я едва ли отделаюсь от нее когда-нибудь; бываю я прав или виноват, но я постоянно боюсь огорчить их, боюсь, что вот у отца от волнения покраснела его тощая шея, и как бы с ним не сделался удар [С. 9, 194].
Этот глагол обусловливает олицетворение — одушевление определенного внутреннего состояния, привычки, основанное на пространственной метафоре. Привычка, крепко засевшая в герое, становится противодействием его движению, останавливая его, когда это нужно. Это привычка естественная, так как появилась еще в детстве, и она не оставляет героя на протяжении всего жизненного пути («едва ли отделаюсь от нее когда-нибудь»), сдерживая тем самым скорость движения. Именно по привычке Мисаил сидит, продлевая свое нахождение рядом с отцом, не желая доставить ему огорчение и надеясь на нормальное ответное чувство и понимание. Но движение должно начаться, так как Мисаил пытается обрести личностную свободу и поэтому сопротивляется насилию.
Расхождение Мисаила с отцом на дороге жизни обусловлено невозможностью совместить личностную свободу и внутреннюю, естественную норму жизни с принципами отца. Герой не раз пытается преодолеть расстояние, разделяющее его с отцом. Его приводит к отцу любовь:
...Я люблю вас, мне невыразимо жаль, что мы так далеки друг от друга, — вот я и пришел [С. 9, 277].
Мисаил надеется на возможность нормальных отношений отца с Клеопатрой, когда та умирает. Однако все оказывается бесполезным: Полознев-старший не сдвинется со своего места. Его позиция — привязанность к традициям — связана с определенным пространством, с местом:
...Я прошу тебя вспомнить, как два года назад ты пришел ко мне, и вот на этом самом месте я просил тебя, умолял оставить свои заблуждения, напоминал тебе о долге, чести и о твоих обязанностях по отношению к предкам, традиции которых мы должны свято хранить [С. 9, 277].
Неподвижность означает отсутствие интеллектуальной деятельности, невозможность для человека вдуматься, что-либо понять самому. Отец прочно связан с наследством, соответственно он не может совершить умственное, духовное движение и пойти навстречу детям.
Движение по дороге отца, наследование вообще не позволяет людям идти рядом, быть друг для друга спутниками. Это хорошо видно в сцене, когда Маша объявила Мисаилу, что она не приняла отца:
— Сегодня приезжал твой отец, — сказала мне Маша.
— Где же он? — спросил я.
— Уехал. Я его не приняла.
Видя, что я стою и молчу, что мне жаль моего отца, она сказала:
— Надо быть последовательным. Я не приняла и велела передать ему, чтобы он уже больше не беспокоился и не приезжал к нам.
Через минуту я уже был за воротами и шел в город, чтобы объясниться с отцом. Было грязно, скользко, холодно. В первый раз после свадьбы мне стало вдруг грустно, и в мозгу моем, утомленном этим длинным серым днем, промелькнула мысль, что, быть может, я живу не так, как надо. Я утомился, мало-помалу мною овладели слабодушие, лень, не хотелось двигаться, соображать, и, пройдя немного, я махнул рукой и вернулся назад [С. 9, 246].
Решение Маши, естественно, обусловлено тем, что Мисаил рассказывал ей о своем детстве, о том, как его бил отец:
— Твоя сестра — симпатичное существо, — сказала Маша, — но похоже, будто ее долго мучили. Должно быть, твой отец ужасный человек.
Я стал рассказывать ей, как воспитывали меня и сестру и как, в самом деле, было мучительно и бестолково наше детство. Узнав, что еще так недавно меня бил отец, она вздрогнула и прижалась ко мне.
— Не рассказывай больше, — проговорила она. — Это страшно [С. 9, 244].
То, что Маша после таких рассказов не хочет принимать архитектора, должно объясняться ее любовью к Мисаилу и, очевидно, неприятием дикости старой жизни столичной женщиной, далеко отстоящей на лестнице прогресса от провинциальных обывателей. Однако описание того, как Маша говорит об этом Мисаилу, свидетельствует не о любви и сочувствии, желании понять близкого человека, а лишь о холодности рассудочного решения, подчиняющегося железной логике последовательности. В требовании Машей последовательности просматривается не что иное, как следование бесчеловечным нормам жизни архитектора, которую, на первый взгляд, Маша отрицает. Существительное последовательность, как и наследство, явно соответствует тому единственному передвижению по дороге, которое разрешает отец. Реально в ситуации приезда отца это означает, что навстречу отцу нельзя сделать ни одного шага, нельзя сдвинуться с места. Именно так затем отец в своем кабинете отсылает сына туда, «откуда пришел» [С. 9, 278]. Жизнь Полознева-старшего подчиняется принципам, верность им не позволяет сделать свободный и естественный шаг и заставляет идти на разрыв с детьми. Архитектор не изменяет своим принципам даже тогда, когда умирает его дочь. Последовательность, провозглашенная Машей, таким образом, заставляет Мисаила следовать примеру его отца, повторять его жизнь. Такая последовательность означает полное отсутствие свободы человека, подавление его интеллекта, личности, превращение человека в простую функцию принципов, каких-то идей и при этом противоречит естественным человеческим связям.
Согласится Мисаил с Машей и не пойдет за отцом — он повторит модель существующих отношений, не согласится (что он, собственно, и делает) — он все равно не сможет сделать собственные шаги по грязной, скользкой дороге. На такой дороге нет настоящих спутников, идущие по ней не связаны ни пониманием, ни любовью, ни сочувствием, на ней царствует холод отчуждения. На такой дороге люди вообще не могут идти рядом. В том, что герой не догоняет отца, проявляется логика грязной дороги и невозможности для Мисаила, ищущего личностной свободы и истинно человеческих отношений, идти по оставленным следам.
Духовная неподвижность отца оборачивается не только драмой взаимоотношений с детьми, но и драмой в отношениях со смертью:
...Вам говорят теперь о том, что ваша единственная дочь безнадежна, а вы опять о предках, о традициях... И такое легкомыслие в старости, когда смерть не за горами, когда осталось жить каких-нибудь пять, десять лет! [С. 9, 277].
Примечательно использование в данном контексте фразеологизма смерть не за горами, который связан с метафорической картиной жизни как дороги. Он показывает неукротимое, устрашающее приближение смерти, ее движение, а не естественный и потому свободный ход навстречу ей человека.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |