Образ жизни-строения обычен для русской языковой картины мира. В повести «Моя жизнь» этот метафорический образ отчетливо представлен в словах Мисаила, спорящего с доктором Благово по вопросу о сущности прогресса:
— Если вы не заставляете своих ближних кормить вас, одевать, возить, защищать вас от врагов, то в жизни, которая вся построена на рабстве, разве это не прогресс? [С. 9, 221]
Здесь существительное жизнь обозначает не бытие конкретного человека, а жизнь общества в ее целостности, со всеми ее законами и установленными отношениями. Образ жизни-строения предполагает пациентивную роль жизни как объекта деятельности людей, что в приведенном контексте выражается посредством пассивного залога. Страдательное причастие в качестве именной части сказуемого способствует изображению жизни как уже законченного строения, а реализованная валентность, требующая управляемого имени с предлогом на, определяет основу, фундамент строения. Общественная жизнь, таким образом, выглядит как результат деятельности людей, искусственно возведенное сооружение, рабство в качестве фундамента также предстает как результат выбора человечества.
Главным «идеологом» жизни-строения является в повести Полознев-старший, городской архитектор. Сама специальность отца Мисаила соответствует «строительному» образу жизни.
В требовании архитектора для представителей своего общества прочности положения проглядывает «укладывание» человека в здание общественной жизни и невозможность двигаться. Горизонтальное положение исключает наклонность предмета и его подвижность, и возведенная однажды общественная постройка соответственно должна быть крепкой и нерушимой.
Вспомним, что Маша, собираясь возвращаться в город, укладывается в постель. Это укладывание метафорически соответствует обретению героиней своего истинного «общественного положения» и возвращению на «свое место» в общественном здании. Примечательно, что представления Маши о собственной жизни, кроме картины плывущего по течению человека, включают также строительную метафору. Собираясь отказаться от комфорта и удобств и начать жизнь по течению в Дубечне, Маша говорит:
— Одно несомненно: надо устраивать себе жизнь как-нибудь по-иному <...> а та жизнь, какая была до сих пор, ничего не стоит. Не будем говорить о ней [С. 9, 230—231].
Как видим, в словах Маши появляется глагол устраивать, репрезентирующий базовую метафору «жизнь — строительство». Жизнь — объект и результат «устраивания», т. е. строительства, и Маша это чувствует, соответствующим образом ощущает свою жизнь, что выражается в ее словах. Существующая «постройка» Маше не нравится, и она хочет построить жизнь «как-нибудь по-иному». Заметим, что в дубеченских главах разворачивается строительная деятельность Маши — она строит школу. В одной из сцен, связанной с затеянным Машей строительством школы, очевидно одновременное, слитое воедино развертывание строительной, водной и дорожной метафор:
Как нарочно, дожди и холод продолжались весь май. Дорога испортилась, стало грязно. Подводы, возвращаясь из города, заезжали обыкновенно к нам во двор — и какой это был ужас! Вот в воротах показывается лошадь, расставив передние ноги, пузатая; она, прежде чем въехать во двор, кланяется; вползает на роспусках двенадцатиаршинное бревно, мокрое, осклизлое на вид; возле него, запахнувшись от дождя, не глядя под ноги, не обходя луж, шагает мужик с полой, заткнутою за пояс. Показывается другая подвода — с тёсом, потом третья — с бревном, четвертая... и место перед домом мало-помалу запруживается лошадьми, бревнами, досками [С. 9, 249].
Примечателен метафорический глагол запруживаться, значение которого включает семы «сооружение» и «течение».
Мисаил также принимает участие в строительной деятельности Маши. Когда жизнь в Дубечне подходит к концу и Мисаил понимает, что дни его любви также сочтены, состояние героя описывается с помощью строительной метафоры:
Мне не было жаль Дубечни, мне было жаль своей любви, для которой, очевидно, тоже наступила уже своя осень. Какое это огромное счастье любить и быть любимым и какой ужас чувствовать, что начинаешь сваливаться с этой высокой башни! [С. 9, 261]
Е.О. Крылова рассматривает эту метафору как ориентационно-предметную: любовь (счастье взаимной любви) соответствует верху и видится в образе «большого предмета» [Крылова 2009]. Пространственно эта метафора соответствует сравнению жизни с воздушным шаром и положению героя, увлекаемого воздушными течениями. Сам же предмет, с которым сравнивается счастье взаимной любви, представляет собой развертывание метафоры «жизнь — строение». В контексте метафорического представления жизни в повести смыслом этого образа становится не нерушимость «башни любви» и не неспособность человека удержаться на ней [Крылова 2009], а искусственность жизненной постройки и того сооружения, которое возводилось по желанию Маши и к которому, увлеченный жизнью, не отдавая себе отчета, оказался причастен Мисаил. Примечателен следующий контекст:
Сколько тяжелых разочарований на первых же порах, в весенние месяцы, когда так хотелось быть счастливым! Моя жена строила школу [С. 9, 248].
В нем рядом оказываются два предложения, содержательно никак не связанные между собой: речь идет сначала о счастье и тут же, что совершенно нелогично, о строительстве. Такое странное объединение, однако, имеет художественный смысл: становится понятно, что счастье Мисаила зависит от строительной деятельности Маши. Затем это показывает метафора «башня любви».
Башня любви находит некоторое «архитектурное» соответствие той ловушке, в которую попали окунь и рак: верша представляет собой устройство конической формы, т. е. имеющее высоту, вертикаль, как и башня. Примечателен сам выбор рыболовной снасти, именование которой может быть связано со словом верх: «верша <...>, по-видимому, производное от праслав. *vьrхъ» [Фасмер 1986, т. 1: 302], причем внутренняя форма слова очень прозрачна. Игра обычными ориентационными представлениями в повести соответствует равенству водной и воздушной сред обитания несвободного человека и связи с ними строения жизни (см. ниже).
Если Мисаил, осознавая скорое расставание с Машей, чувствует себя падающим с башни, то уход Маши из их совместной жизни видит, как мы помним, как ее выпархивание (см. гл. 1, § 6). Использованный Чеховым глагол выпорхнуть предполагает нахождение субъекта действия в каком-то закрытом пространстве и его освобождение, что выражается в наличии при глаголе существительного в соответствующей предложно-падежной форме. Это закрытое пространство названо в контексте не было, но выпархивание Маши соответствует ее устремленности к свободе, ее освобождению. Маша оказывается в воздухе, и это показывает легкость ее расставания с любовью (если она, конечно, была). Мисаил переживает все крайне тяжело, и именно это рисует метафора падения с высокой башни.
Для Маши период устраивания жизни «по-иному» заканчивается укладыванием в здание старой жизни. Она укладывается, вспоминая себя, уходя от того состояния, когда она забылась.
Укладывание в постель возвращающейся к своей старой жизни Маши, кроме того, соответствует метафорическому представлению жизни в образе сна — забытья, дремы. Сон естественно связан с горизонтальным положением человека, поэтому жизнь человека, имеющего общественное положение, предстает одновременно в метафорических образах сна, забытья, а также строения.
Укладывание человека в здание общественной жизни означает, что в нем главное не собственная личность, а место в общественной постройке. Человек должен думать только о положении, но вовсе не о себе. В этом смысл слов, которые говорит отец в первой же сцене повести:
— Что ты о себе думаешь? — продолжал отец. — В твои годы молодые люди имеют уже прочное общественное положение, а ты взгляни на себя: пролетарий, нищий, живешь на шее отца! [С. 9, 193].
Здесь дело не в том, что отец упрекает сына в излишнем самомнении, хотя эта фраза на первый взгляд воспринимается именно так. Но такой смысл противоречит уже тому, что Мисаил вовсе не стремится на вершины общественной иерархии. Поэтому слова «Что ты о себе думаешь?» означают в подтексте, что Мисаил позволяет себе думать о самом себе. Акцент, выражающий эту мысль, должен приходиться на дополнение о себе.
Жизнь в образе общественной постройки безлика, лежащие в ней — нивелированные личности, неодушевленные «ничто».
Общественное положение предполагает удобства и комфорт жизни. Когда Мисаил в первый раз приходит к Марии Викторовне в гости, она, готовая к выбранному ей общественному течению, высказывает свое негативное отношение к богатству и соответственно к удобствам жизни. Она говорит:
Комфорт и удобства обладают волшебною силой; они мало-помалу затягивают людей даже с сильною волей [С. 9, 228].
Именно от комфорта и удобств она пыталась отказаться, уехав с Мисаилом в Дубечню. Интересно, однако, что когда Маша, вспомнив себя, укладывается в постель, она старается улечься поудобнее. В этой связи единиц текста проглядывает волшебная сила комфорта и удобств, действие которой героиня уже, видимо, знала. Комфорт и удобства — одна из характеристик быта определенной части общества, важнейшая его составляющая. Эта сторона быта представляет жизнь общества метонимически, выступая ее знаком, и затягивающая сила удобств характеризует саму жизнь, которой живут представители верхушки общественного здания. Жизнь оказывается намного сильнее человека, она подавляет его и грозит гибелью. Эти признаки в изображение жизни вносит глагол затягивать, в семантическую структуру которого входит достаточно яркое денотативное значение, связанное с представлением об увлекающей силе воды или воздуха — «увлекаться воздушным или водным потоком в глубину, внутрь, внизу, втягиваться. Погружаться в трясину, болото; засасываться». Это значение обусловливает и соответствующий метафорический лексико-семантический вариант, являющийся одним из значений глагола — «отрицательно влиять, подчиняя, подавляя кого-л. (об окружающей среде, обстановке и т. п.)1.
Могут ли герои возвести здание новой жизни — общественной или собственной, как хотела сделать Маша Должикова? Маша, как мы видели, после попыток устроить жизнь «как-нибудь по-иному» улеглась на старое место. В повести «Моя жизнь» метафора «жизнь — строение» имеет определенный, очень узкий объем: она представляет исключительно общественную жизнь, основанную на рабстве и предполагающую общественное положение. Именно поэтому в повести описываются только те городские дома, которые построены по плану архитектора. В словах Маши «Одно несомненно: надо устраивать себе жизнь как-нибудь по иному, <...> а та жизнь, которая была до сих пор, ничего не стоит» просматривается в подтексте смысл, связанный с авторской оценкой построенной архитектором жизни: она действительно ничего не стоит и ее без сомнения нужно менять. Однако возведение (строение) принципиально нового здания невозможно. Метафора «жизнь — строение» в повести соответствует только одному «архитектурному решению» — рабству в качестве фундамента и прочной кладке верхних «этажей».
Мисаил говорит, что рабство остается «со времен Батыя», ему просто придаются более утонченные формы:
Рядом с процессом постепенного развития идей гуманных наблюдается и постепенный рост идей иного рода. Крепостного права нет, зато растет капитализм. И в самый разгар освободительных идей, так же, как во времена Батыя, большинство кормит, одевает и защищает меньшинство, оставаясь само голодным, раздетым и беззащитным. Такой порядок прекрасно уживается с какими угодно веяниями и течениями, потому что искусство порабощения тоже культивируется постепенно. Мы уже не дерем на конюшне наших лакеев, но мы придаем рабству утонченные формы, по крайней мере, умеем находить для него оправдание в каждом отдельном случае [С. 9, 222].
В рамках метафоры «жизнь — строение» это означает неизменность существующей общественной постройки. Метафорический контекст «Моей жизни» не позволяет создавать картину даже внешнего изменения строения. Знаменитая характеристика жизни из «Горе от ума» А.С. Грибоедова — «Дома новы, но предрассудки стары»2 — разрушит чеховскую метафору, превратив в антитезу то, что у Чехова интегрируется в метафорической картине.
Как показывает приведенный контекст, жизнь, которая представлена в повести в образе строения, т. е. основанная на рабстве, сосуществует с водно-воздушной, изменчивой стихией общественного бытия, с веяниями и течениями. Развивая метафору Чехова, можно сказать, что течения не «подмывают» фундамента дома. Примечательно, как в повести говорится о том, что к домам Полознева в городе привыкли:
С течением времени в городе к бездарности отца пригляделись, она укоренилась и стала нашим стилем [С. 9, 198].
Благодаря предлогу с течением строения архитектора связываются со стихией воды, в образе которой выступает время и, следовательно, «текущая» жизнь.
Общество живет в одном общем уже возведенном здании. Само представление (ощущение) жизни в образе строения с необходимостью означает для героев, что они оказываются в этой общей постройке. Именно так происходит с Машей.
Метафора «общественная жизнь — строение» разворачивается в повести, находя соответствие во многих деталях ее предметного мира. Городские дома построены по одному неизменному проекту архитектора, тем самым ничем не отличаясь друг от друга:
К сожалению, он был у нас единственным архитектором, и за последние 15—20 лет, на моей памяти, в городе не было построено ни одного порядочного дома. Когда ему заказывали план, то он обыкновенно чертил сначала зал и гостиную; как в былое время институтки могли танцевать только от печки, так и его художественная идея могла исходить и развиваться только от зала и гостиной. К ним он пририсовывал столовую, детскую, кабинет, соединяя комнаты дверями, и потом все они неизбежно оказывались проходными и в каждой было по две, даже по три лишних двери [С. 9, 228].
Очевидно, что эта однотипность домов города является реализацией метафоры, представляющей существующую общественную жизнь в образе строения. То, что все комнаты в проекте оказываются проходными, соответствуют несвободе тех, кто принадлежит общественному зданию, невозможности человека остаться наедине с собой, подумать о себе. Общая постройка исключает всякое частное пространство.
Образу устроенной обществом жизни, жизни-строения, противостоит в повести образ другой жизни, существующей в народе, — жизни мужицкой:
В самом деле, были и грязь, и пьянство, и глупость, и обманы, но при всем том, однако, чувствовалось, что жизнь мужицкая, в общем, держится на каком-то крепком, здоровом стержне [С. 9, 256].
Сочетание существительного жизнь со словами держаться на стержне порождает представление о жизни как о каком-то предмете продолговатой формы, имеющем вертикальное положение. Очевидно, что это образ, аналогичный образу жизни-строения. Однако разница видна отчетливо. В этой картине в отличие от картины жизни, построенной на рабстве, явно проявляется самостоятельность жизни, ее агентивность: она сама «держится на <...> стержне». Жизнь мужицкая благодаря своей агентивности приобретает одушевленность, живость, атрибутизации крепкий, здоровый придают ей органичность. Ее невозможно разрушить, потому что она не является строительным сооружением. В такой жизни нет искусственности и, следовательно, нет возможной ошибочности выбора, ей свойственна внутренняя организованность (стержень), целостность, не зависящая от внешних влияний. Можно сказать, что стержень, на котором держится жизнь, пронизывая ее всю, обусловливает ее «внутреннюю норму». В этом стержень противопоставлен фундаменту — внешнему условию качества строения.
Жизнь мужицкую отличает устойчивость: жизнь держится на крепком стержне. Именно устойчивости, прочности, крепости добивался от общественной постройки архитектор. Но прочность жизни-строения зависит от того, согласны ли люди получить общественное положение, стать своего рода кирпичами в «кладке» здания. Жизнь, которая держится сама, не требует человеческих жертвоприношений.
В отличие от целостно-органической, живой жизни народа жизнь-строение выглядит как искусственный, мертвый, отчужденный от людей предмет. И именно такая жизнь получает способность управлять человеком, умерщвляя его.
Примечания
1. Словарь современного русского литературного языка: в 17 т. М. — Л.: Изд-во АН СССР. Т. 4. 1955. С. 1030.
2. Грибоедов А.С. Сочинения в стихах. Л.: Советский писатель, 1967. С. 100.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |