Привязанность к «традициям», к какой-либо позиции обусловливает несоответствие поведения внутренней норме жизни и требует от человека введения определенных понятий, имеющих соответствующие знаки. Отец Мисаила, как идеолог устроенной общественной жизни, чтобы заставить Мисаила подчиниться и обрести общественное положение, говорит об умственном труде и святом огне.
В повести знак умственный труд предстает в тройном освещении, соответствующем трем частям семиотики, — в его отношении к смыслу, к пользователям и к знакам.
Семантика знака умственный труд в его отношении к действительности становится ясной из следующего диалога Мисаила с отцом:
— Сидеть в душной комнате, — проговорил я, — переписывать, соперничать с пишущею машиной для человека моих лет стыдно и оскорбительно. <...>
— Все-таки это умственный труд, — сказал отец [С. 9, 194].
Очевидно, что понятие умственный труд соотносится с несложными механическими действиями, позволяющими сравнивать человека с машиной. Это предмет, или референт знака. У архитектора, как видно, признаки, перечисленные Мисаилом, возражения не вызывают: отец называет это умственным трудом. Ответ отца показывает, что он исходит из формы, из означающего, не ставя его под сомнение в связи с очевидной неувязкой с референциальным значением. Означающее имеет для отца смысл, обусловленный отношением соответствующего имени с антонимом — физический труд. Соответственно, все, что не может составить содержание понятия физический труд, соотносится с понятием умственного труда. Поэтому сюда попадает такая «деятельность», которая на деле является не чем иным, как праздностью, что видит Мисаил и чего не хочет признавать общество:
...я служил по различным ведомствам, проводя большую часть дня совершенно праздно, и мне говорили, что это — умственный труд... [С. 9, 196—197].
Правильным знаком для именования этой «деятельности» должно стать имя праздность, настоящий антоним слова труд. Таким образом, отношение знака умственный труд с действительностью показывает ложность введенного понятия.
Выбор имени для именования «деятельности», которой занято общество, играет для него (общества) важную роль. Использование слова труд имеет целью соотнести понятие с родовым, ввести его в рамки общей культуры. Второе слово должно назвать видовое отличие, с тем чтобы объяснить специфику деятельности, утвердив ее на «общих» правах как разновидность труда. В выборе имени можно усмотреть то, что Ю.С. Степанов называет явной культурой и неявной — неявным уровнем употребления языка [Степанов 1998: 103—105]. Понятие бытует в определенном обществе, и между всеми, кто им пользуется, существует молчаливое согласие называть свою праздность трудом (факт неявной культуры или, лучше, субкультуры — определенной части общества). Но и сам выбор слова труд становится знаком, показывая «маскировочные» цели говорящих, их желание оправдаться и обмануть как весь народ, так и самих себя:
...такой умственный труд я ставлю ниже физического, презираю его и не думаю, чтобы он хотя одну минуту мог служить оправданием праздной, беззаботной жизни, так как сам он не что иное, как обман, один из видов той же праздности [С. 9, 197].
Таким образом, в именовании «деятельности» общества умственным трудом очевидно представление ситуации субъективно, с определенными целями.
Выбор определения умственный, впрочем, также демонстрирует крайне малые духовные запросы отца и его общества, отсутствие в них таланта, непонимание того, что на самом деле должна представлять собой умственная деятельность:
...моя деятельность в сфере учебной и служебной не требовала ни напряжения ума, ни таланта, ни личных способностей, ни творческого подъема духа: она была машинной; а такой умственный труд я ставлю ниже физического [С. 9, 197].
Примечательно, что деятельность человека видится Мисаилу в пространственных координатах верха и низа. Чем менее востребованы духовные силы человека, тем более низкий уровень занимает его деятельность и, следовательно, сама жизнь. Пространственное положение человека в жизни соответствует уровню подъема его духа.
В связи с тем, что у Мисаила совершенно другие представления о той деятельности, которая должна называться умственной, он подбирает для ее обозначения другое имя — умственное наслаждение:
Наклонность к умственным наслаждениям — например, к театру и чтению — у меня была развита до страсти, но была ли способность к умственному труду — не знаю [С. 9, 196].
Говоря обо всей своей деятельности под руководством отца, герой заключает, что «настоящего умственного труда он не знал никогда» [С. 9, 197]. В этих словах героя сквозит ирония автора: Мисаил допускает, что он просто, вероятно, «не дорос» до настоящего умственного труда, в то время как автор знает, что за умственной деятельностью стоит не труд, а истинное наслаждение. По-видимому, для Чехова умственный труд — это оксюморон. Именно в авторской оценке, подготовленной рассуждениями героя, видна принципиальная невозможность понятия умственный труд, что подсказывает отсутствие семантического согласования составляющих его знаков.
Таким образом, общество, образ которого создается в «Моей жизни», по причине своей бездарности не знает как раз умственного наслаждения, а понятие умственный труд изобретает для того, чтобы замаскировать обман, оправдать материальный источник своего существования, проводимой в постоянной праздности жизни.
Другое понятие архитектора — святой огонь, или дух божий. Собственно, святой огонь для него — это метафора духа божьего в человеке:
...у тебя, кроме грубой физической силы, есть еще дух божий, святой огонь, который в высочайшей степени отличает тебя от осла или от гада и приближает к божеству! [С. 9, 193].
Но над тем, чем в действительности должен быть «дух божий» в человеке, архитектор не задумывается, по всей вероятности, по причине своей бездарности. Дух божий мыслится в противопоставлении грубой физической силе, крайне упрощенно, без определения конкретных признаков, которые должны составить содержание понятия, сигнификат соответствующего знака. Истинный смысл знака дух божий становится для него недоступным. Поэтому в языке отца знаки дух божий и святой огонь превращаются в единицы с крайне размытой, неопределенной семантикой, в которой отсутствует понятийная составляющая, но превалирует коннотативная. Подобные явления в настоящее время квалифицируют как манипулятивные высказывания апологетического характера [Сковородников 2007: 159—161]. Денотативным значением этих знаков в представлениях архитектора становятся те занятия, которые не являются физической деятельностью:
...Твой прадед Полознев, генерал, сражался при Бородине, дед твой был поэт, оратор и предводитель дворянства, дядя — педагог, наконец, я, твой отец, — архитектор! [С. 9, 193].
Другими словами, наличие в жизни человека того, что в обществе архитектора называется умственным трудом, означает, что в человеке есть дух божий, или святой огонь. Однако выше мы видели, что противопоставленный физическому труду умственный труд на деле не был связан с духовной деятельностью человека, что хорошо понимал Мисаил. Занятия, перечисленные архитектором, сами по себе также не являются доказательством работы духа. Так, Мисаил говорит о деде-поэте, что он был забытым поэтом, «который когда-то писал плохие и фальшивые стихи» [С. 9, 194]. Сам архитектор назван им бездарным человеком [С. 9, 198].
Знаками дух божий и святой огонь архитектор пользуется в манипулятивных целях, пытаясь заставить Мисаила принять нормы существующей жизни. Понятие дух божий архитектор приспосабливает к своим нуждам, рисуя возвышенную картину истинно человеческого в человеке.
Метафорический образ святого огня, однако, в большей степени, как мы увидим ниже, нужен самому автору, нежели его герою — архитектору.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |