Образ отца Мисаила формирует целый ряд деталей, намекающих на его «божественность». Сама профессия вызывает ассоциации, заставляющие видеть в Полозневе-старшем демиурга, архитектона вселенной — города, в котором происходят события повести. «Божественными» ассоциациями обрастает слово отец. Образ отца Мисаила несет на себе печать «серьезности» и «торжественности», чему в немалой степени способствует сравнение его со старым католическим органистом, погружающее его в мир готики. Строения архитектора тоже имеют готические детали: кухня в домах была «со сводами» [С. 9, 198], а затем, в сцене последнего прихода к нему Мисаила, появляется чертеж дачи с готическими окнами. Готические детали, однако, не могут придать вертикаль его «приплюснутым» строениям и обращают на себя внимание именно в связи с явным противоречием приплюснутым крышам его сооружений.
Сопоставление бездарных пристроечных строений архитектора с настоящей божественной постройкой искусства показывает ложность «божественного» в архитекторе. Отец Мисаила живет в искусственном мире своих собственных представлений и обожествляет себя сам: «Отец обожал себя» [С. 9, 194].
В полном соответствии с «божественностью» архитектора выдержаны все его речи о духе божьем и о святом огне. Интересно обратить внимание на то, какая пространственная картина стоит за тирадой архитектора, где он апеллирует к этим понятиям. Приведем ее полностью:
— Пойми ты, тупой человек, пойми, безмозглая голова, что у тебя, кроме грубой физической силы, есть еще дух божий, святой огонь, который в высочайшей степени отличает тебя от осла или от гада и приближает к божеству! Этот огонь добывался тысячи лет лучшими из людей. Твой прадед Полознев, генерал, сражался при Бородине, дед твой был поэт, оратор и предводитель дворянства, дядя — педагог, наконец, я, твой отец, — архитектор! Все Полозневы хранили святой огонь для того, чтобы ты погасил его! [С. 9, 193].
Очевидно, что картина, нарисованная архитектором, строится на пространственных представлениях — верх и низ. Верх, естественно, принадлежит божеству, а внизу обретаются ослы и гады. Дух божий в человеке поднимает его вверх. Именно этому представлению способствуют единицы с семой «верх» (высочайший, приближает к божеству). Собственно человек, по представлениям архитектора, божественен и занимает пространство верха.
Однако реально пространственного противопоставления, обусловленного антонимами ослы, гады и божество, в языковой картине архитектора, как бы ему ни хотелось его выразить, нет.
Одним из языковых средств, разрушающих эту картину, становится метафора огня. Дело в том, что компоненты этой метафоры — сопоставляемый (дух божий) и сопоставляющий (святой огонь) — в картине архитектора находятся в разных пространственных континуумах — земля и небо. То, что огонь связан с низом, с землей и не имеет никакого отношения к небу, показывает сочетание соответствующего имени с глаголом добывать: «Этот огонь добывался тысячи лет лучшими из людей».
Это вполне законное сочетание слов в русском языке, показывающее трудоемкость процесса получения человеком огня в древнейшие времена. Понятно, что святой огонь как дар неба добываться не может: огонь с небес дается человечеству (ср., например, миф о Прометее, известную библейскую метафорику огня — уподобление Духа Святого языкам пламени). И в другом контексте архитектор говорит, что огонь дан в удел немногим представителям человечества:
— Надо быть справедливым, — сказал я. — Физический труд несут миллионы людей.
— И пускай несут! Другого они ничего не умеют делать! Физическим трудом может заниматься всякий, даже набитый дурак и преступник, этот труд есть отличительное свойство раба и варвара, между тем как огонь дан в удел лишь немногим! [С. 9, 193].
Однако противоречие очевидно, и огонь все же представлен как результат деятельности человека. Эта картина поддерживается обстоятельством тысячи лет, усиливающим представление о древности. В дубеченских главах повести есть эпизод, где Мисаил, глядя на труд крестьянина, вспоминает о доисторической жизни человечества, о жизни легендарной:
...мужик, поднимающий сохою землю, понукающий свою жалкую лошадь, оборванный, мокрый, с вытянутою шеей, был для меня выражением грубой, дикой, некрасивой силы, и, глядя на его неуклюжие движения, я всякий раз невольно начинал думать о давно прошедшей, легендарной жизни, когда люди не знали еще употребления огня [С. 9, 244].
Легендарная жизнь для Мисаила не овеяна славой предков и героикой, а кажется чем-то диким и потому неправдоподобным в истории человечества. Тяжелый сельскохозяйственный труд выглядит как возвращение к дикости прошлого, от которого человечество должно уходить. Точкой отсчета новой жизни, пришедшей на смену легендарной, становится употребление огня, что совершенно очевидно соотносится с тысячелетней добычей огня в словах архитектора. Тяжелая работа в поле, однако, продолжается, сохраняя тем самым и легендарную жизнь. Крестьяне выглядят как доисторические, древние люди, у которых нет спасительного огня, знака цивилизации. Но, согласно архитектору, тысячу лет существуют люди, которые этот огонь имеют. Соответственно создается картина странной жизни всего общества: большая часть людей живет, не зная огня, в дикости прошлого, а меньшая распоряжается огнем в своем уделе. Огонь как бы захвачен в собственность частью человечества. Эта часть человечества, или, как говорит архитектор, лучшие люди, добывает огонь.
Какое значение может иметь глагол добываться в реплике архитектора? Конечно, в контексте слов архитектора речь не идет о настоящем процессе добывания огня. Но использование этого глагола вносит семы «приобретение», «материальное», «усилие, труд», которые определяют семантику глагола: добывать — 1. Извлекать естественные богатства из недр земли. // Извлекать, получать из чего-л. в процессе обработки, путем химических реакций и т. п. 2. Получать, приобретать что-л., приложив усилия, старание. // Приобретать трудом, зарабатывать. 3. Получать в результате охоты, промысла. 4. Захватывать силой, в борьбе, в результате боевых действий [Ефремова 2001: I, 394]. Добываться может что-то на охоте (ср. сущ. добыча), в результате промысловой деятельности, а также в результате борьбы, захвата (добыл в бою, в борьбе). Добывается исключительно что-то материальное, предполагая материальный интерес субъекта. Словарная статья к слову добывать у В.И. Даля показывает образование ряда единиц на основе семы «материальное», содержащие характеристику субъекта: «Добывчивый человек, ловкий, находчивый, смышленый, умеющий найти и разжиться всем нужным», «добычелюбец м. алчный, жадный к добыче, к корысти, к грабежу» [Даль 2006, т. 1: 446].
Добывание святого огня, таким образом, оборачивается ассоциациями, связанными с деятельностью сугубо прагматической, приносящей материальный результат — «добычу», что сопровождается заметными негативными коннотациями. С учетом совершенной праздности, проповедуемой архитектором, из семантического пространства глагола добывать в его реплике должны быть исключены значения, указывающие на труд, на какие-то усилия. Остаются значения, связанные с добычей на охоте или в бою. Военная карьера прадеда Полозневых, с которого архитектор начинает «славные» дела их рода, свидетельствует о том, что огонь добывался в боях, посредством весьма масштабных военных действий. Охота — это слишком мелко и не благородно для претендующих на власть в жизни потомков генерала. То, что сражения велись при Бородине генерала не реабилитирует. Предлог при намекает на военные действия «рядом», с самим Бородином. Такой вариант подсказывает, например, игра словом сражение Л.Н. Толстым в «Войне и мире», где речь идет о сражении, которое ведет Кутузов, и о сражении за власть, разыгрываемом при этом партией Бенигсена1. Военные действия в борьбе за святой огонь позволяют увидеть еще одно метафорическое представление жизни — в образе войны.
Итак, сопоставление семантики глагола добывать и сочетания святой огонь показывает, таким образом, их семантическое несоответствие. Употребление метафоры святой огонь как знака духа божьего обнаруживает очевидное противоречие материального и духовного, земного и небесного, корыстного и бескорыстного. Добывание святого огня показывает невозможность для него быть метафорой духа божьего. Из пары семантически противоречащих друг другу компонентов метафоры должен быть исключен компонент сопоставляемый — дух божий, а оставшийся святой огонь также строится на семантическом противоречии, превращающем словосочетание в оксюморон. Определение святой призвано замаскировать несоответствие низа и верха. Метафора огня, таким образом, по замыслу автора «выдает» тайну архитектора.
Реальную пространственную картину отца Мисаила подсказывает также употребление в одном контексте слов гады и фамилии Полознев, что оборачивается вполне определенными ассоциациями. Существительное гад, гады привносит семы «пресмыкающиеся», «змеи», которые по причине своей денотативной наполненности поддерживает в контексте и фамилия. После слов о святом огне, в непосредственной близости к существительному гад, архитектор дважды повторяет фамилию своего рода. Буквальный смысл этого повтора — выражение чувства гордости архитектора, глубинный — в подсказывании ассоциации. Это хорошо заметно при стилистическом эксперименте — пропуске в приведенном контексте фамилии в первый раз и замене ее словами, скажем, «твои предки» во второй.
Полознев-старший явно использует слово гад в основном, непереносном значении, как общее название класса низших существ — пресмыкающихся и земноводных. К ним он относит и всех, кто занимается физическим трудом. Называя виды земных существ, архитектор близок библейскому стилю, ср: «...да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов зверей земных по роду их» (Быт. 1.24), «И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их» (Быт. 1.25). Это явно соответствует «божественности» архитектора. Сущностным признаком человека, его божественного начала в отличие от других биологических видов объявляется дух божий, святой огонь. Но Полозневы ассоциируются с гадами. Интересно обратить внимание на то, что слово гад встречается в повести еще дважды — в репликах Маши о Чепраковых:
— Неужели мы должны жить с этими гадами еще полтора года? [С. 9, 247].
Маша использует слово гады в его негативно-оценочном смысле. Совершенно очевидно, что она имеет в виду бывших хозяев имения и Моисея, тем более что эта же фраза в несколько измененном виде повторяется потом как реакция Маши на поведение Ивана Чепракова:
— Неужели эти гады проживут в нашем дворе еще полтора года? Это ужасно! Это ужасно! [С. 9, 248].
Генеральша Чепракова, дворянка, — главная после архитектора носительница дворянской идеологии, и эта идеология Чепраковой описывается в метафорическом образе огня (что мы покажем немного ниже.) Чепраковы, однако, в соответствии с репликой Маши оказываются, гадами. Отсюда после несложной логической операции напрашивается такой же вывод и о самом архитекторе, что еще более поддерживает ассоциации, порождаемые его собственными словами. Но архитектор употреблял слово гад, по сути, в буквальном смысле. Его картина оборачивается не метафорической, а «реальной», «биологической», стороной. А слова архитектора затем отзываются в репликах Маши, и здесь существительное гады реализует не только эмоционально-экспрессивное, коннотативное значение, но обретает и денотативный смысл, накладывающийся на слова героини: соседи Маши, с которыми ей приходится жить, становятся соответствующим «видом».
Возвращаясь к тираде отца Мисаила, сделаем вывод о том, что создаваемая в ней пространственная картина включает только низ, а это в свою очередь показывает ложность его слов о приближении к божеству хранителей святого огня. Принадлежность представителей рода Полозневых низу очевидно выражается благодаря названию видов низших существ, семантической связи с ними фамилии Полознев и метафорическому образу святого огня, о котором сказано, что он добывался. Полознев-старший обретается внизу, конструируя соответствующие жилища — низкие, распластанные по горизонтали. А святой огонь показывает не дух божий, а совсем другую проявляющуюся в архитекторе сущность.
А.Д. Степанов назвал архитектора «организующим центром» «адского города» [Степанов 2005: 153]. И действительно, в домах, построенных по плану архитектора, постоянно находятся жертвы:
...Эти ваши дома — проклятые гнезда, в которых сживают со света матерей, дочерей, мучают детей [С. 9, 278].
Метафора в словах Мисаила, по-видимому, может отсылать к знаменитому метафорическому образу И.С. Тургенева, что в «Моей жизни» вкупе с названием центральной улицы города — Большая Дворянская — подчеркивает дворянскую идеологию отца. В контексте картины, выдающей в Полозневых гадов, эта же метафора может прочитываться как «змеиные гнезда». Таким образом, дома архитектора — это место мучений, страданий и смерти, что естественно ассоциируется с адом. Ложные представления отца, его дома, связь с низом заставляют увидеть в его образе прямую связь с дьявольским началом, а в святом огне — пламя ада. «Божественность» архитектора оборачивается чертовщиной.
Чертовщина явно просматривается в архитектурной деятельности Полознева-старшего. Это особенно очевидно в сцене последней встречи Мисаила с отцом, в которой имеется инструментовка на слово черт, акцентированная корневым повтором (чертить — чертеж) и двукратным повтором глагола чертить:
Отец уже сидел за столом и чертил план дачи с готическими окнами и с толстою башней, похожею на пожарную каланчу <...> Я, войдя в кабинет, остановился так, что мне был виден этот чертеж [С. 9, 276];
...Бедная моя мать! <...> Бедная сестра! Нужно одурять себя водкой, картами, сплетнями, надо подличать, ханжить или десятки лет чертить и чертить, чтобы не замечать всего ужаса, который прячется в этих домах [С. 9, 278].
В словах Мисаила содержится обобщенная характеристика жизни всего города, происходящей в домах архитектора. Не все грехи могут быть приписаны отцу, его очевидный грех — последний («чертить и чертить»), который собственно грехом не является. Но здесь проглядывает небуквальный смысл, обобщающий все грехи в одном постоянном действии — «творении чертовщины». Отец, строитель домов города, обвинен именно в этом «творении чертовщины».
Чертежи архитектора связаны с огнем. Так, в описании планов домов на эту связь намекает сравнение, которое показывает, что его художественная идея исходит от печки:
Когда ему заказывали план, то он обыкновенно чертил сначала зал и гостиную; как в былое время институтки могли танцевать только от печки, так и его художественная идея могла исходить и развиваться только от зала и гостиной [С. 9, 198].
Последний чертеж архитектора — дача с толстой башней, похожей на пожарную каланчу. Это огнеупорное помещение отца ада, попытка защититься в собственном аду. Огонь становится наказанием для самого Полознева-старшего, оборачивается его судьбой. Такой смысл прочитывался и в словах отца «огонь дан в удел лишь немногим» (удел — в одном из значений — «судьба, доля»). С другой стороны, словосочетание дан в удел может оборачиваться ассоциациями о земельной собственности особ княжеского рода и выше: удел — «княжество, область, владение князя <...> недвижное имение, составляющее совокупную собственность государевой семьи» [Даль 2006, т. 4: 475]. У архитектора — удел с огнем, а все остальные обретаются в другом пространстве. Как видно из приведенного выше диалога Мисаила и архитектора, они, т. е. другие несут физический труд. Глагол порождает метафорическую картину движения с грузом, с тяжестью на спине. Движение явно соответствует картине жизни как дороги, а груз, тяжесть показывает специфику движения по дороге жизни части людей. И архитектор не возражает: «И пускай несут!» [С. 9, 193] Пребывание другой части общества в уделе скорее показывает ее неподвижность. Две пространственные метафоры — неподвижная жизнь в своих уделах одних и жизнь как движение по дороге с тяжелым грузом других — могут объединяться только в одной общей метафорической картине: тяжесть жизни для тех, кто движется, создают, превращаясь в их груз, сидящие в уделе. Такая «суммарная» метафора поддерживается в повести репликами Мисаила, в которых используются стертые пространственные метафоры быть кому-то в тягость, взвалить на кого-нибудь:
...Если вы никого не порабощаете, никому не в тягость, то какого вам нужно еще прогресса? [С. 9, 220];
А главное, я жил на свой собственный счет и никому не был в тягость! [С. 9, 216];
...если бы теперь, в конце XIX века, можно было взвалить на рабочих еще также наши самые неприятные физиологические отправления, то мы взвалили бы... [С. 9, 222].
Тяжесть жизни для тех, кто сам идет по дороге жизни, таким образом, создают те, кто превращают людей в своих рабов, кто живет за счет других. Этот процесс порабощения замалчивал архитектор, представляя картину человеческого общества как естественное деление на рабов, варваров и собственно людей, обладающих святым огнем. Однако само добывание огня (как мы видели, оно вызывает ассоциации с охотой или боем) означает порабощение людей.
Метафорический образ огня в повести является четвертой стихией жизни — наряду с землей, водой и воздухом. Представление об огне как возможной «среде» обитания выражено более опосредованно, нежели явные метафорические картины движения по дороге, плавания и полета. Образ жизни в стихии огня порождают сравнение дачи, которую чертит отец, с пожарной каланчой и слова отца об огне в уделе избранных.
Вместе с тем огонь в повести имеет как бы очевидную внутреннюю локализацию — в самом человеке, в его сознании, в душе, что вполне согласуется с представлениями архитектора о «духовности» огня как метафоры духа божьего.
Примечания
1. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 14 т. М.: Гос. изд-во худож. лит-ры, 1951. Т. 6. С. 203.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |