Метафорическая картина конфликта Мисаила с отцом связана, как мы видели в предыдущих главах, с двумя базовыми представлениями жизни — в образе дороги и в образе строения. Мисаил стремится обрести свою собственную дорогу и идти по ней, свободно и осознанно совершая каждый свой шаг. Отец же пытается заставить его принять общественное положение, т. е. неподвижно «уложить» на определенное место в здание существующей общественной жизни. Очевидно, что Мисаил должен «выйти» из этого «строения», созданного архитектором. Логике развития двух базовых метафор соответствует сюжетная линия — конфликт с отцом и постепенное отдаление от его дома: сначала жизнь «на дворе в хибарке» [С. 9, 199], затем окончательный уход из дома. Первая же сцена повести содержит в себе детали, позволяющие представить пространственно-метафорическую картину выхода из отцовского дома.
Мы уже обращали внимание на то, что сцена конфликта сопровождается изменением положения Мисаила: сначала он сидит, затем, когда отец его бьет, стоит, что позволяет ему начать двигаться. Теперь рассмотрим пространственные координаты движения Мисаила относительно положения отца. Начнем с этой неподвижной точки — того места, где сидит отец, когда Мисаил к нему приходит.
Здесь нет указания на ту комнату в доме, где находится отец, а просто говорится, что Мисаил пришел к нему. При этом, однако, точно определяется положение отца:
Отец, когда я пришел к нему, сидел глубоко в кресле, с закрытыми глазами [С. 9, 192].
Если увидеть в этой фразе описание позы Полознева-старшего, его глубокой посадки в кресле, то тогда это будет выглядеть одной из типичных, весьма трудно объяснимых чеховских «случайностей». Такая детализация особенно заметна на фоне абсолютной неопределенности по части интерьера, хотя можно предположить метонимически, принимая во внимание кресло, что это отцовский кабинет. Однако если фразу прочитать иначе — не относить обстоятельство глубоко к положению в кресле, а, наоборот, в положении в кресле предположить уточнение к нему, то тогда в предложении откроется совсем другой смысл. Наречие глубоко обернется метафорической стороной, указывая пространственные координаты относительно уровня земли. Это подскажет и другой возможный смысл глагола сидел — с семой «в заключении». В контексте рассуждений архитектора о святом огне, данном в удел, его чертежей, характеристики всего города и проч. его нахождение глубоко может вызывать ассоциации с бездной Дантова ада и с заключенным в озере Коцит его властителем.
Подобные аллюзии известны уже в русской литературе, так, например, они имели место в «Мертвых душах» Н.В. Гоголя, в сцене в присутственном месте, когда Чичикову удается, преодолев некоторые препятствия, пройти к председателю палаты. У Гоголя очевидным намеком на дантовский ад в этом эпизоде было сравнение чиновника, проводившего Чичикова и Манилова «в присутствие», с Вергилием, который некогда «прислужился Данту»1. Примечательно положение председателя палаты: он сидит в широких креслах «один, как солнце». Архитектор также один, в таком же величии, но не в ярком освещении гоголевской сатиры, а в приглушенном свете чеховских «случайных» деталей, в скрытом значении фразы.
Однако у Чехова подтекст подсказывается все же достаточно прозрачно. Непосредственно до сцены прихода Мисаила к отцу герой повествует о смене им должностей. Их девять, как раз по числу знаменитых кругов ада, и эта деталь особо выразительна в связи с повтором, который на поверхностном смысловом уровне должен всего лишь подчеркнуть сходство всех должностей:
Итак, за все время, пока я считаюсь взрослым, к великому огорчению моего отца, городского архитектора, я переменил девять должностей. Я служил по различным ведомствам, но все эти девять должностей были похожи одна на другую, как капли воды: я должен был сидеть, писать, выслушивать глупые, или грубые замечания и ждать, когда меня уволят [С. 9, 192].
Таким образом, тот путь, который ведет в самую глубину бездны, Мисаил уже проделал, и приход к отцу — без реалистической подробности о том, что это был его кабинет, — выглядит именно как хорошо известное путешествие героя в первой части «Божественной комедии». То, что для Чехова образ Дантова ада был важен и реализовался в его творчестве постоянно, хорошо известно [Долженков 2003: 152—160; Кубасов 2003]. А.В. Кубасов заметил, что часто «вход в ад» у Чехова отмечен наличием рассказчика, который, обращаясь к читателю, выполняет функцию Вергилия. Однако затем «Вергилий» исчезает, предлагая читателю, как свободному человеку, самостоятельно разобраться в увиденном [Кубасов 2003: 181—186]. Очевидно, что герою повести «Моя жизнь» Вергилий не нужен, и смены субъектов повествования, как при других «вхождениях» в ад, здесь нет. Уже повествование от первого лица, от лица самого героя соответствует его самостоятельности и свободе личности.
Имеет смысл обратить внимание на образное восприятие героем сходства всех пройденных им девяти кругов — должностей различных ведомств, выраженное в идиоматическом выражении как капли воды. Метафорическая картина ада обнаруживает внутреннее единство со стихией воды. С одной стороны, это соответствует пространству Дантова ада с его реками античной преисподней, с другой — подсказывает логику объединения чеховских метафор: ад органично связан со всеми общественными течениями. Аналогично с ними уживается, как мы видели, и строение жизни. Но построенная архитектором жизнь — тот же ад, Дантов Дит (ср., например, башню на чертеже отца с охваченными пламенем башнями нижнего ада в «Божественной комедии»). Метафора ада выполняет оценочную функцию по отношению к жизни, показанной в метафорических образах строения и течения2.
Итак, Мисаил после движения по девяти кругам ада спускается к отцу в самую бездну. Здесь он должен принять наказание за свободу передвижения и затем должен быть водворен на место под надзор управляющего. Однако неподвижность, с которой Мисаил принимал наказания в детстве, преодолена, и взрослый сын отца начинает собственное движение. Все детали движения Мисаила указаны подробно и точно:
Я попятился назад в переднюю [С. 9, 196].
Движение Мисаила можно рассматривать как в связи с метафорой дороги, так и в свете аллюзий на Дантов ад. Значение пространства передней должно быть при этом определено одновременно относительно движения Мисаила и положения отца.
В связи с образом отца передняя становится пространственным указателем его положения в своем доме по отношению к дороге жизни. Дорога, с ее необходимостью движения вперед, задает правильные координаты, ту систему отсчета, в которой должны определяться все пространственные параметры, точка нахождения человека. Положение отца в глубине своего дома соответственно выглядит как отступление назад, безнадежное отставание от того места на дороге, в котором человек должен уже находиться по времени. С этой точки зрения Мисаил, пятясь от отца в переднюю, движется в направлении к нужным пространственным координатам3. В доме отца назад означает движение вперед, и поворачиваться вспять, возвращаться Мисаил не намерен, что подчеркивает фраза, следующая сразу после сцены наказания:
Намерение мое не возвращаться в канцелярию, а начать новую рабочую жизнь, было во мне непоколебимо [С. 9, 196].
Передняя относительно движения Мисаила по дороге, таким образом, показывает, что герой начинает правильный путь — вперед. В сопоставлении же с путешествием по Дантовому аду Мисаил меняет предусмотренное направление, не совершая подъема с другой стороны, а оставаясь в «полушарии» ада. Передней в этом плане по отношению к положению отца — глубоко — могут оказаться «верхние» круги ада. Движение вспять, пятясь, таким образом, соответствует подъему на поверхность адского пространства. Чтобы вообще уйти из ада, необходимо найти свою дорогу, однако дорогу метафорическую, но не реальную. Именно поэтому, пройдя испытания, Мисаил не покидает город, что отмечают исследователи [Сухих 2007: 326, Собенников 1997: 70—71]. Нового пространства как новой местности в жизни Мисаила не будет. Смена пространства — изменение самой сути жизни в плане духовного состояния человека, его отношений с окружающими. Поэтому «Чистилище» в «Моей жизни», если развивать ассоциации с Данте, расположено в том же «физическом» пространстве, что и ад.
Конфликт с отцом, таким образом, не означает, что Мисаил сразу уходит из пространства ада, однако он отрывается от отца. Он не допускает того, чтобы отец пошел с ним вместе, как собирался («завтра мы пойдем вместе»). После начальной сцены повести в первой главе Мисаил держится в отдалении от архитектора. Он стоит у калитки и видит, как рядом с отцом идет Клеопатра, точнее, отец идет с ней под руку, ведет ее, прогуливаясь по Большой Дворянской в числе других гуляющих:
Вот медленно, отвечая на поклоны, прошел отец в старом цилиндре с широкими загнутыми вверх полями, под руку с сестрой [С. 9, 197].
Глядя на отца, Мисаил вспоминает его уродливые дома, думает о его бездарности. Самостоятельная, свободная мысль Мисаила ставит его особняком в пространстве ада, где все (и пока еще Клеопатра) верят в ум и талант архитектора. Мисаил находится в пространственной близости от гуляющих по Большой Дворянской, но не среди них, не принимая участие в этом общем праздном движении.
Рассматривая сцену конфликта с отцом как начальный этап выхода героя из ада, мы должны обратить внимание на слово канцелярия, использованное в приведенной выше фразе, повествующей о намерениях Мисаила относительно своей жизни. Очевидно, что, употребленное в контексте всей сцены с отцом, это слово обозначает не только все однотипные «должности», но и кабинет отца, а следовательно, стоящее за ним ассоциативно-метафорическое пространство ада. В связи с образом архитектора — как почитаемого всеми главы города — это слово также может обрастать смыслами, связанными с представлениями о хорошо известном в России учреждении под названием «Тайная канцелярия». Они вполне согласуются с картиной ада — и в плане всего происходящего, и в плане скрытости от посторонних глаз. Кроме того, слово канцелярия важно своим основным смыслом, связанным с «бумажной» деятельностью всякой канцелярии. Оно становится одной из единиц, реализующих метафорическое представление о «газетном» человека (см. гл. 3, § 5).
Примечания
1. Гоголь Н.В. Указ. соч. 1984. Т. 5. С. 143.
2. Если метафорическую картину адского города продолжать ассоциациями, порождаемыми положением отца — «глубоко» — и основанными на аллюзии, то эта метафора даст не только бездну ада, но и превратившуюся в льдину воду. Такое развертывание водной метафоры, предполагающее замерзание воды и превращение ее в твердый предмет, соответствует важному для Чехова представлению о неудобном пространстве и предметно-метафорическому ощущению тяжести жизни [Крылова 2009]. Реально представленные у Чехова превращения метафорической «воды жизни» в твердый предмет, загромоздивший пространство, находим в рассказе «Попрыгунья». Если вначале Ольга Ивановна ощущала свою жизнь как легко текущую — «жизнь <...> текла как по маслу» [С. 8, 11], «потекла мирная счастливая жизнь без печалей и тревог» [С. 8, 12], то в конце она едва ли не физически мучительно испытывает присутствие в квартире огромного куска железа. Относительно «Моей жизни» мы, естественно, можем говорить об ассоциациях, подсказанных исключительно логикой аллюзий.
3. Поведение Мисаила в этой сцене, как и в других аналогичных, как например, в сцене прихода к нему Маши и ее признания в любви, М. Фрайзе трактует как проявление слабости героя, «дефицит жизненной активности», что позволяет ему сопоставить Мисаила с князем Мышкиным [Фрайзе 2012: 168]. Чехов, по мнению М. Фрайзе, как и Достоевский, создает таким образом «положительно прекрасного человека», и «пассивность» героев указывает на присутствие в их образах «христианского мотива». С нашей точки зрения, поведение Мисаила — то, что он стоит навытяжку или пятится, обусловлено реализацией базовой метафоры дороги. Действия героев — их движение или остановка и проч. — соответствуют метафорическому представлению взаимоотношений людей в жизни. Дефицит жизненной активности в герое увидеть достаточно сложно: Мисаил чувствовал, как от каторжной жизни тело становилось «только сильнее и моложе» [С. 9, 240], он замечал, что они с Клеопатрой «уродились <...> в мать, широкие в плечах, сильные, выносливые» [С. 9, 213]. Едва ли можно говорить о пассивности Мисаила в сцене обвинения им отца, а также вообще учитывая твердость намерений героя в жизненных поисках. Противоречий в трактовке образа главного героя удастся избежать, если рассматривать движение и остановки героев как однородный метафорический ряд, обусловленный исходным образом дороги жизни.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |