Выход из адской канцелярии должен быть связан с дорогой, как мы уже сказали. Однако Мисаилу не удается сразу осуществить свое намеренье. Препятствием на пути становится боязнь огорчить родных, привычка, засевшая в герое. Но если Мисаила не может остановить гнев отца, то его останавливают слезы Клеопатры. Сестра приходит к нему в хибарку, где он живет в последнее время, чтобы не жить у отца, и, рыдая, именем покойной матери, умоляет Мисаила искать другое место. Очевидно, что место, внося сему «неподвижность», становится синонимом положения:
...Что с тобою будет? — спрашивала она, рыдая и протягивая ко мне руки. — Прошу тебя, умоляю, именем нашей покойной мамы прошу: иди опять на службу!
— Не могу, Клеопатра! — сказал я, чувствуя, что еще немного — и я сдамся. — Не могу!
— Почему? — продолжала сестра. — Почему? Ну, если не поладил с начальником, ищи себе другое место. Например, отчего бы тебе не пойти служить на железную дорогу? Я сейчас говорила с Анютой Благово, она уверяет, что тебя примут на железную дорогу, и даже обещала похлопотать за тебя. Бога ради, Мисаил, подумай! Подумай, умоляю тебя! [С. 9, 199—200].
Новым местом оказывается служба на железной дороге. Мисаил, уступая просьбам Клеопатры, вынужден согласиться, сдаться. При всей любви Мисаила к Клеопатре и соответственно при таком их общении, которое позволяет «изливать душу», согласие Мисаила в этот момент вовсе не означает настоящего духовного единения его с сестрой. Сдаться — это метафора из области борьбы, военных действий. Такие семы, как мы уже видели, проникали в метафорическую картину добывания святого огня архитектора. Сама агрессия отца соответствовала борьбе, нападению, «войне». Мисаил именно сдается, уступая слезным мольбам Клеопатры. Примечательно, что в этой сцене разговора брата с сестрой упоминается мать, однако совсем не так, как это было в эпизоде в саду. Клеопатра заклинает Мисаила именем покойной мамы. Мисаил же вспоминает детство и мать, т. е. «оживляет» ее. Живая мать присутствует в тот момент, когда душа героя полнится одной любовью, когда проявление чувства не отягощено несвободой жизни, ее неестественными требованиями того, чтобы человек занимал какое-то место, шел на службу. В тот же момент, когда герой сдается и вынужден согласиться с нормами жизни, на страже которой стоит отец, упоминание о матери становится скорбным свидетельством муки жизни. Только имя покойной матери, может освящать, по сути, жертву детей, требуемую архитектором для построенной им жизни. Жертвоприношение матери в доме отца уже свершилось1.
Клеопатра, умоляя Мисаила пойти опять на службу, рыдает, ее слезы в этой сцене становятся важной деталью:
Она не закрывала лица, слезы у нее капали на грудь и на руки, и выражение было скорбное. Она упала на подушку и дала волю слезам, вздрагивая всем телом и всхлипывая [С. 9, 199].
Обильные слезы, рыдания Клеопатры — это слезы жертвы жизни, только верность внушенным отцом нормам жизни заставляет Клеопатру страдать. Совсем не так она плачет на венчании Мисаила:
Во время венчания она тихо плакала от умиления и радости, выражение лица у нее было материнское, бесконечно доброе [С. 9, 243].
Здесь тихие слезы — это «изливание» добрых, нежных чувств: радости за брата, ощущения его счастья, мечтаний о собственной любви. Все эти истинно человеческие чувства светятся в материнском выражении лица Клеопатры.
В анализируемой сцене, даже когда Мисаил сдается, Клеопатра не перестает плакать:
Она радостно улыбнулась сквозь слезы и пожала мне руку и потом всё еще продолжала плакать, так как не могла остановиться, а я пошел в кухню за керосином [С. 9, 200].
Здесь интересно объяснение того, почему Клеопатра продолжает плакать, которое выражается соответственно в придаточном предложении причины. Очевидна плеонастичность, смысловая избыточность придаточной конструкции и тем самым нелогичность объяснения: смысл сказуемого не могла остановиться, по сути, дублирует значение фазового глагола продолжала. Логичность изложения потребовала бы в этой ситуации вообще отсутствия придаточного причины. Однако отсутствие логики и смысловая избыточность проявляются только на поверхностном, буквальном смысловом уровне, если глагол остановиться связывать с формой продолжала. Логика объяснения видна на глубинном уровне повествования, если глагол остановиться соотнести с метафорическим движением. Этого требует базовая метафора повести «жизнь — дорога»: Клеопатра не может остановиться на дороге отца, совершая то самое движение, которое он требовал и от Мисаила, т. е. наследование. Но такая дорога угнетает человека, убивает его, превращает в жертву, отсюда и неизбежные слезы жертвы. Радость Клеопатры — «сквозь слезы», заливающие потоком весь предуказанный архитектором путь.
Итак, Клеопатре удается уговорить Мисаила пойти служить на железную дорогу. Железная дорога — это вариант службы, не входивший в число девяти уже пройденных должностей, и, следовательно, начало новой жизни Мисаила. Железная дорога становится метафорой новой жизни, новой эпохи, которая приходит в город.
Заметим, что очевидных метафор, которые явно представляли бы жизнь в образе железной дороги, в повести нет. Однако вывод о том, что железная дорога все же является маской человеческой жизни в ее определенной организации, напрашивается на основании ряда деталей текста. Так, примечательно, что после фразы «В нашей местности строилась железная дорога», начинающей третью главу повести, говорится не о строительстве (что было бы логично), а о поведении неких оборванцев, которых называют в городе чугунка. Однако присутствие чугунки, по сути, во многом обусловливает страшную жизнь города:
В нашей местности строилась железная дорога. Накануне праздников по городу толпами ходили оборванцы, которых звали «чугункой» и которых боялись. Нередко приходилось мне видеть, как оборванца с окровавленною физиономией, без шапки, вели в полицию, а сзади, в виде вещественного доказательства, несли самовар или недавно вымытое, еще мокрое белье. «Чугунка» обыкновенно толпилась около кабаков и на базарах; она пила, ела, нехорошо бранилась и каждую мимо проходившую женщину легкого поведения провожала пронзительным свистом. Наши лавочники, чтобы позабавить эту голодную рвань, поили собак и кошек водкой или привязывали собаке к хвосту жестянку из-под керосина, поднимали свист, и собака мчалась по улице, гремя жестянкой, визжа от ужаса; ей казалось, что ее преследует по пятам какое-то чудовище, она бежала далеко за город, в поле и там выбивалась из сил; и у нас в городе было несколько собак, постоянно дрожавших, с поджатыми хвостами, про которых говорили, что они не перенесли такой забавы, сошли с ума [С. 9, 206—207].
Таким образом, связь чугунки с железной дорогой, основанная на семантической близости имен, становится знаком влияния на жизнь в городе железной дороги.
То, что железная дорога определяет облик жизни, видно также из слов Ивана Чепракова, который делает свои выводы о скверной жизни на основании разговоров в вагонах:
...Понаслушался я, брат, в вагонах всякой всячины и, знаешь, понял: скверная жизнь! Погубила меня мать! Мне в вагоне один доктор сказал: если родители развратные, то дети у них выходят пьяницы или преступники [С. 9, 248].
Таким образом, жизнь как железная дорога, или жизнь на железной дороге явно выглядит крайне негативно. Приведенные отрывки дают некоторые реалистические характеристики такой жизни. Какие метафорические черты приобретает новая жизнь — железная дорога?
Метафорически образ «жизни — железной дороги» находится в определенных отношениях и с образом земляной дороги-жизни, и с образом жизни как строения. С одной стороны, новая жизнь — это дорога, поэтому она предполагает движение и может быть принята за альтернативу жизни-строению. С другой стороны, она железная, а это лишает ее естественности, «природности» дороги земляной, новая дорога, как и дома отца, тоже строение, искусственное сооружение. В значении слова дорога материал является одним из его семантических признаков [Арутюнова 1999: 5], и в повести «Моя жизнь» эта сема актуализируется. Вообще дорога в русском языке, как замечает Н.Д. Арутюнова, — это артефакт, встроенный в природу. В этом плане дорога отличается от пути, который представляет собой скорее природу, превращенную в артефакт [Арутюнова 1999: 5]. Естественно-природный материал дороги в повести «Моя жизнь» дает возможность видеть в ней не артефакт, а естественное пространство, объективно данное человеку в его земной жизни. Поэтому материал искусственный означает уже отступление человека от естества, от настоящей человеческой жизни. Материал сооружейной человеком железной дороги сообщает ей нечто страшное, смертоносное.
От строений архитектора железная дорога отличается тем, что это новое строительство, с новыми артефактами — линиями, станциями, поездами, мостами, которые приходят в жизнь города извне:
Вокзал строился в пяти верстах от города [С. 9, 207];
По всей линии были уже положены шпалы и рельсы, и ходили служебные поезда, возившие строительный материал и рабочих, и задержка была только за мостами, которые строил Должиков, да кое-где не были еще готовы станции [С. 9, 207].
Если жизнь, которую разрешает отец, уже построена, то новая жизнь только строится:
...мысль о службе на строящейся железной дороге мне еще ни разу не приходила в голову... [С. 9, 200].
Новую жизнь в город приносят с собой новые люди. Во главе строительства железной дороги и, соответственно, новой жизни стоит приехавший в город инженер Должиков. Как по происхождению, так и по его требованиям к человеку он полная противоположность архитектору. Должиков — из низов, его отец вовсе не дворянин, он ямщик. Когда Мисаил приходит к инженеру, он с раздражением говорит о том, что ему нужны настоящие рабочие, а не бездельники, он хвалится своим рабочим прошлым. Должиков наряду с доктором и Машей является представителем новых, прогрессивных взглядов, казалось бы, отличающихся от идеологии архитектора. Так, он утверждает, что «быть порядочным рабочим куда умнее и честнее, чем изводить казенную бумагу и носить на лбу кокарду» [С. 9, 238]. Казалось бы, его требования и отношение к жизни находятся в русле исканий героя. Однако образ Должикова обнаруживает сходство с отцом. Уж сама фамилия инженера связывает со святая святых отца — понятием долга [Фрайзе 2012: 174—175].
Интересны детали, показывающие движение инженера, его перемещение в пространстве. Должиков перемещается часто и быстро: уезжает в Петербург, возвращается, не раз посещает Дубечню, строит в восточных губерниях, отправляется в Америку. Иногда Должиков ходит и пешком. Так, в Дубечню он приехал «на паровозе, затем со станции пришел пешком» [С. 9, 214]. Однако некоторые замечания показывают ходьбу Должикова как нечто для него неестественное: он ходит «как подагрик, слегка переваливаясь» [С. 9, 238]. Железной дороге вообще соответствует очень быстрое движение, стремительное передвижение. Она в принципе не предназначена для шагов, совершаемых человеком, идущим по естественной, земляной дороге жизни.
Примечательно, как инженер вспоминает, что был машинистом: «...я ходил машинистом...» [С. 9, 204]. А.П. Чехов использует здесь такую модель сочетаемости глагола ходить, по которой он приобретает значение «быть в соответствующей должности». Ср.: «ходить старостою, в старостахъ, быть в этой должности» [Даль 2006, т. 4: 556]. В повести «Моя жизнь» это порождает оксюморон. Эта же модель встречается рассказе «По делам службы», где она смыслового противоречия не имеет: у Лошадина должность сотского, он все время именно ходит, что исключительно важно для образа героя и изображения жизни. «Ходьба» же инженера Должикова соответствует связи его не с естественной, настоящей дорогой — с жизнью, а с искусственным, страшным, железным сооружением.
Обратим внимание на контекст, в котором появляются слова инженера о том, что он ходил машинистом:
...Я инженер-с, я обеспеченный человек-с, но, прежде чем мне дали дорогу, я долго тер лямку, я ходил машинистом [С. 9, 204];
...За меня никто не хлопотал-с. Прежде чем мне дали дорогу, я ходил машинистом [С. 9, 214].
Буквальный смысл очевиден: до того, как инженер получил руководство железной дорогой и стал обеспеченным человеком, он работал машинистом. Однако форма, избранная А.П. Чеховым для выражения данного смысла, находит соответствие с важнейшей образной составляющей концепта «жизнь» в повести — жизнь как дорога. Выражение дать дорогу может иметь смысл «посторониться», «уступить дорогу». Прошлое инженера — это его движение, поведение на общей дороге жизни, и это движение сильного, того, кто идет к своей цели напролом, требуя освободить путь. Очевидно, что так выглядит ходьба машинистом. Тот, кто пробивается вперед на дороге, спешит, развивает большую скорость движения. Неопределенно-личная конструкция в словах инженера (дали дорогу) передает его полное пренебрежение к тем, кто также рядом с ним идет по дороге жизни. Совершенно другая картина жизни как движения предстает в рассказе «По делам службы». Лыжину представляются в сне-откровении Лошадин и Лесницкий, которые идут «в поле по снегу, бок о бок, поддерживая друг друга» [С. 10, 98—99], и герой слышит их слова: «Мы идем, мы идем, мы идем» [С. 10, 99]. И Лыжин понимает:
...у этого страхового агента и у сотского в самом деле есть что-то общее в жизни. Не идут ли они и в жизни бок о бок, держась друг за друга? [С. 10, 99].
Картина движения инженера показывает его агрессивное поведение в жизни. Железная дорога с ее движением изображает действительно новую жизнь, сменяющую эпоху неподвижных дворянских домов. Движение с большой скоростью дает возможность вырваться вперед тем, кто в жизни-строении явно выполнял функции фундамента, или на дороге нес всю тяжесть, взваленную другими. Униженное положение вовсе не предохраняет от агрессивного поведения в жизни. В повести именно о такой агрессии недавних бедняков рассказывает Мисаил, повествуя о своей жизни рабочего:
И никто не относился ко мне так немилостиво, как именно те, которые еще так недавно сами были простыми людьми и добывали себе кусок хлеба черным трудом. В торговых рядах, когда я проходил мимо железной лавки, меня, как бы нечаянно, обливали водой и раз даже швырнули в меня палкой. А один купец-рыбник, седой старик, загородил мне дорогу и сказал, глядя на меня со злобой:
— Не тебя, дурака, жалко! Отца твоего жалко! [С. 9, 199—217].
В этой сцене масса деталей, имеющих непосредственное отношение к базовым метафорам жизни и являющихся их развертыванием и реализацией. Вода, которой обливают Мисаила, рыбное дело купца — все это явно связано с негативной характеристикой жизни в образе водной стихии, а такая подробность, как железная лавка отсылает к «материалу» новой жизни. Дорога Мисаила, загороженная стариком, — самостоятельный путь героя, за который его ненавидят те, кто в жизни оказывается в воде, или идет по чужим следам. Все метафорические комплексы сочетаются, рисуя картину жизни героя в обществе. Рынок, лавка, торговые ряды — тоже значимое для изображения жизни пространство.
Большая скорость движения по дороге требует каких-то средств передвижения: максимально быстрый темп ходьбы не может удовлетворить спешащего к своей цели. В качестве первого средства, позволяющего сильно увеличить скорость, становятся лошади. Однако гонка жизни требует чего-то более усовершенствованного — появляется поезд. Эту историю смены скорости на дороге жизни и переход к все более новым возможностям стремительного движения показывает ямщицкое происхождение инженера Должикова.
«Генетическая» связь железной дороги и конского бега, которая возникает у А.П. Чехова в повести «Моя жизнь», находится в русле традиций русской литературы. Эта традиция отмечена такими знаменитыми произведениями, как «Тройка» Н.А. Некрасова, «На железной дороге» А. Блока, «Анна Каренина» Л.Н. Толстого. Но если стихотворения Некрасова и Блока показывают разные воплощения движения и соответствующего ему пространства (бег «бешеной тройки» и ровный ход вагонов), то повесть «Моя жизнь» фиксирует как раз «наследственность», преемственность поколений, переход от старых форм стремительно летящей жизни к новым.
Должиков, выбившийся из простых смазчиков и ямщик по происхождению, — «неровня» архитектору. Но разница между ними преодолена. Неравенство и вместе с тем «родство» Должикова Полозневу-старшему символизирует их место жительства: Должиков оказывается на Большой Дворянской, в доме, расположенном напротив архитекторского. Мисаил в начале своей связи с Машей обеспокоен тем, как отнесется к его любви отец. Однако ответом на вопрос Мисаила: «Что скажет отец?» [С. 9, 242] служат его слова, которые передает Клеопатра:
...Он говорит, что эта женитьба поднимет тебя в глазах всего общества и что под влиянием Марии Викторовны ты станешь серьезнее относиться к жизни [С. 9, 243].
Таким образом, архитектор и инженер — люди одной жизни, хотя и пришедшие к ней разными способами: архитектор, продолжая традиции предков, сохраняет место над фундаментом в возведенном общественном здании, инженер получает место в результате того, что вырвался вперед на дороге. Прежде зависимое положение Должикова очень ярко показывает использованный А.П. Чеховым фразеологизм тереть лямку («я долго тер лямку»). Интересно, что он оборачивается разными ассоциациями, соответствующими базовым метафорам повести. Во-первых, сам фразеологизм имеет значение «служить в строю» [Даль 2006, т. 2: 286], соотносящееся с военной метафорой. Во-вторых, лямка вызывает представление о труде бурлака: ср. «Лямочник м. <...> кто тянет лямку <...>, бурлак», что ведет к метафоре «общественные течения»2. Кроме того, фразеологизм подсказывает родственные фразеологические единицы, а также известные пословицы, которые соответствуют метафоре «тяжесть жизни»: «тянуть лямку, быть в тяжкой работе, запрячь молодца, в лямку. Надел лямку, так тяни. Лямку три, налегай да при. <...> Тяни лямку, пока не выкопают ямку». Очевидны также ассоциации с запряженными лошадьми: (ср.: «Лямец м. кошемный подбой, войлочная подкладка хомута конского), что соответствует метафоре дороги, развертывающейся в образах быстрого движения. При этом в образе лошадей воплощается подчиненное, зависимое положение людей на дороге жизни. Эта метафора неоднократно встречается в повести. Таким образом, каждая из ассоциаций показывает, что жизнь, представленная в любой из указанных метафор, основывается на агрессии и эксплуатации. Точность словоупотребления Чехова проявляется в способности использованной единицы соответствовать целому ряду метафор, характеризуя общие для познаваемого явления — общественной жизни в ее различных вариантах — черты.
Со сменой эпох архитектора сменяет инженер, но сама «строительная» жизнь сохраняется. Значения слов архитектор и инженер ориентируют на определенные перемены в строительстве — утрату творчества и красоты и совершенное господство расчета, прямых линий и проч. Однако строения архитектора, однотипные и уродливые, его чертежи означают принципиальное сходство старых и новых строений, лишенных самого духа жизни.
Строительство архитектора и инженера обнаруживают еще одно общее качество. Характерная деталь домов архитектора связана с принципом пристроечности, который позволяет бесконечное распространение, «расползание». Очевидно, здесь можно усмотреть связь со словами из Книги пророка Исайи, на которые уже обращал внимание А.С. Собенников, проводя параллель между Редькой и библейским пророком: «Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остается места, как будто вы одни поселены на земле» [Собенников 1997: 72—73]. «Расползающиеся» дома архитектора родственны железной дороге, которая по природе своей также расползается, захватывая пространство, подчиняя себе землю. Принцип пристроечности домов архитектора делает его строительство как бы открытым рядом, который продолжают сооружения Должикова.
Строительство железных дорог сопровождается приобретением земель и домов новыми хозяевами. Так, инженер Должиков приобретает Дубечню, в главе XX, выполняющей функцию эпилога, говорится, что он «где-то в восточных губерниях строит дорогу и покупает там имения» [С. 9, 279]. Строительство — в любом его виде — все более разрастается, захватывая новые пространства. Метафорически это показывает агрессивность тех, кто ведет «строительный» образ жизни — независимо от того, образ каких конкретных строений принимает сама жизнь. Такая же агрессивность — захватывание чужого пространства — свойственна, как мы видели, и жизни-потоку.
Примечания
1. В чеховской картине мира актуально отделение человека от имени. Это особенно ярко проявляется в «Скучной истории», где замечательное имя героя противопоставлено его человеческой сущности. Отделение имени от персонажа у Чехова дало возможность А.Г. Головачевой сопоставить «Скучную историю» с «Носом» Н.В. Гоголя [Головачева 2011: 52] В «Моей жизни» имя матери и она сама, ее душа разведены в разные ситуации: имя остается там, где властвует жестокость строительной жизни, душа же живет в те моменты, когда дети освобождаются гнета, когда в их общении струится и изливается только настоящая, человеческая любовь.
2. Все примеры употребления фразеологизма приводятся из Словаря В.И. Даля [Даль 2006, т. 2: 286—287].
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |