Картина, представившаяся герою в Дубечне, — резкий контраст к жизни природы. Здесь стройка, запах известки, строительный мусор, люди, не знающие, что им делать, никаких деревьев и из птиц — ястреба:
В Дубечне штукатурили внутри станцию и строили верхний деревянный этаж у водокачки. Было жарко, пахло известкой, и рабочие вяло бродили по кучам щепы и мусора; около своей будки спал стрелочник, и солнце жгло ему прямо в лицо. Ни одного дерева. Слабо гудела телеграфная проволока, и на ней кое-где отдыхали ястреба [С. 9, 208].
Мисаил в такой местности долго не может понять, что ему делать и куда идти. Наконец он понимает, что ему нужно в контору. Так он попадает в дом Чепраковых. Это новое пристанище Мисаила, где ему предстоит жить во время службы на железной дороге.
Встретившись с обитателями дома, Иваном Чепраковым и его матерью, Мисаил узнает всю историю имения. Она связана не только с людьми, но и с домом и садом, которые меняют свой облик. История имения Чепраковых начинается с момента смерти хозяина-генерала и полностью зависит от поведения и действий Чепраковой:
Еще недавно Чепраковы жили богато, но после смерти генерала всё изменилось. Елена Никифоровна стала ссориться с соседями, стала судиться, недоплачивать приказчикам и рабочим; всё боялась, как бы ее не ограбили — и в какие-нибудь десять лет Дубечня стала неузнаваемою [С. 9, 210].
Ряд деталей свидетельствует о том, что имение было красиво, в нем прежде была совсем другая жизнь, однако затем и дом, с его комнатами, и сад переходят в какое-то новое состояние. При этом изменений тем больше, чем ближе пространство непосредственно к месту обитания человека. Так, сад, лишенный ухода, еще сохраняет в себе признаки сада, хотя и дичает в запустении:
Позади большого дома был старый сад, уже одичавший, заглушенный бурьяном и кустарником <...> От прежних цветников уцелели одни пионы и маки, которые поднимали из травы свои белые и ярко-красные головы; по дорожкам, вытягиваясь, мешая друг другу, росли молодые клены и вязы, уже ощипанные коровами. Было густо, и сад казался непроходимым, но это только вблизи дома, где еще стояли тополи, сосны и старые липы-сверстницы, уцелевшие от прежних аллей [С. 9, 210—211].
Терраса дома еще не утратила своего качества: «Я прошелся по террасе, еще крепкой и красивой» [С. 9, 210]. Однако комнаты и внешний вид дома оказались наиболее чувствительны к действиям людей. Только паркетный пол, например, позволяет догадаться, что комната ранее была гостиной:
...сквозь стеклянную дверь видна была комната с паркетным полом, должно быть, гостиная [С. 9, 210—211].
Пространство дома заполнено неравномерно. Во флигеле, где живет сама Чепракова, все загромождено мебелью, в центральной, закрытой, части дома — пустоты. Так, в бывшей гостиной «старинное фортепиано да на стенах гравюры в широких рамах из красного дерева — и больше ничего» [С. 9, 211]. И загроможденные, и пустые пространства плохо приспособлены для жизни. В пустых помещениях — нежилой, гнилостно-прелый запах («пахло грибами»), но и рядом с самой Чепраковой, как мы уже отмечали, «чувствовался запах трупа». Запахи в доме Чепраковой заставляют вспомнить запах счастья в гостиной Должикова, и реальность первых и метафоричность последнего не перечеркивают их принципиального сходства, которое показывает, что и в одном, и в другом доме нет настоящей, «живой» жизни.
В центральной части дома Чепраковой таинственно и страшно, и когда впоследствии Мисаил и Маша занимают там три комнаты, то им кажется, что в доме есть кто-то еще:
Было здесь сумрачно, таинственно, пахло грибами, и шаги наши издавали гулкий шум, точно под полом был подвал [С. 9, 213];
Мы жили в большом доме, в трех комнатах, и по вечерам крепко запирали дверь, которая вела в пустую часть дома, точно там жил кто-то, кого мы не знали и боялись [С. 9, 244].
Интересно, что центральная часть дома открывается только для доктора Благово, который приезжает со своей сестрой и Клеопатрой к Мисаилу на пикник, и для Маши, которая решила жить и хозяйничать в Дубечне.
Мисаил в Дубечне не может выбрать себе самостоятельно место для жилья. Когда он приходит туда на службу, то всем распоряжается Иван Чепраков:
Потом он повел меня обедать, решив суетливо, что жить я буду с ним вдвоем во флигеле, а столоваться у его матери [С. 9, 209].
Затем, когда Мисаил едет в Дубечню по воле Маши, новой хозяйки имения, он также не может выбрать комнаты, оказываясь в большом доме:
Сначала я предполагал устроить помещение для нас обоих, для меня и Маши, в боковом флигеле, против флигеля госпожи Чепраковой, но в нем, как оказалось, издавна жили голуби и утки, и очистить его было невозможно без того, чтобы не разрушить множества гнезд. Пришлось волей-неволей отправляться в неуютные комнаты большого дома с жалюзи [С. 9, 202].
Деталь, повествующая о том, что в одном из флигелей множество птичьих гнезд, подается весьма примечательным образом. Глагол жить в качестве сказуемого при подлежащем голуби и утки подчеркивает жизнь птиц наравне с людьми — и даже не в гнездах, а именно во флигеле. Люди, живущие в доме на равных правах с птицами, — это люди, чья жизнь уже теряет характер человеческой. Сравнение людей с птицами соответствует стихиям, непригодным для жизни человека, — воздуху (голуби) и воде (утки). Реальные птичьи гнезда в доме Чепраковых соотносятся с метафорическими гнездами домов отца, что показывает родственность мест обитания городских и дубеченских жителей и, соответственно, их самих.
Испытывая на себе воздействие со стороны живущих в нем людей, дом Чепраковых приобретает новое качество. Разоренное Чепраковой имение покупает инженер Должиков, и дом, естественно приспособленный для жизни, начинать выполнять другие функции. Это хорошо видно в эпизоде первого знакомства Мисаила с домом:
Походив, по крайней мере с два часа, я заметил, что от станции куда-то вправо от линии шли телеграфные столбы и через полторы-две версты оканчивались у белого каменного забора; рабочие сказали, что там контора, и наконец я сообразил, что мне нужно именно туда.
Это была очень старая, давно заброшенная усадьба [С. 9, 208].
Порядок расположения слов, обозначающих один и тот же референт, — контора и усадьба — порождает определенный смысл: дом — это уже не усадьба, а контора, это даже не усадьба, в которой помещается контора, это именно контора, которая в прошлом была усадьбой. Вид бывшей усадьбы ярко характеризует жизнь ее обитателей:
Забор из белого ноздреватого камня уже выветрился и обвалился местами, и на флигеле, который своею глухою стеной выходил в поле, крыша была ржавая, и на ней кое-где блестели латки из жести. В ворота был виден просторный двор, поросший бурьяном, и старый барский дом с жалюзи на окнах и с высокою крышей, рыжею от ржавчины. По сторонам дома, направо и налево, стояли два одинаковых флигеля; у одного окна были забиты досками, около другого, с открытыми окнами, висело на веревке белье и ходили телята. Последний телеграфный столб стоял во дворе, и проволока от него шла к окну того флигеля, который своею глухою стеной выходил в поле [С. 9, 208].
Дом-контора принадлежит пространству станции, становится ее «придатком», и, соответственно, дорогу в бывшую усадьбу обозначают телеграфные столбы и проволока. Происходит профанация усадебного пространства и превращение его в новую «вокзальную модель» [Любомищенко 2015: 79]
«Проволочно-телеграфная дорога» заменяет нормальную дорогу, ведущую по земле. Такой человек, как Мисаил, вовсе не сразу догадывается, что это ориентир, показывающий направление пути.
Телеграфная проволока — место отдыха ястребов. В бывшем имении находится свой «ястреб» — Иван Чепраков. Его портрет вкупе с кривыми каблуками — выразительная чеховская деталь, обращающая на себя внимание исследователей [Шеховцова 2010: 100] — явно имеет в основе аналогию с хищной птицей:
Чепраков был не крепкого сложения; узкогрудый, сутулый, длинноногий. Галстук веревочкой, жилетки не было вовсе, а сапоги хуже моих — с кривыми каблуками. Он редко мигал глазами и имел стремительное выражение, будто собирался что-то схватить, и всё суетился [С. 9, 209].
Ястребиная деталь есть и в образе Должикова — это его фамилия: должик — это один из атрибутов инвентаря соколиной охоты — «кожаный ремень длиной около 1,5 м», который «является продолжением путцев и крепит птицу к краге или присаде» [Федоров, Матехина, Осипов 2011: 205].
Для Чепраковой, разорившей имение, главное — сохранить место своего обитания, а чем оно становится, для нее не важно. Она говорит Мисаилу:
Должиков обещал сделать Жана начальником станции Дубечни, так что мы не уедем отсюда, будем жить тут на станции, а это всё равно, что в имении [С. 9, 210].
Определение места, где живет человек, очень значимо, так как это важнейший показатель жизни в ее сути и характеристика самого человека. Вообще зависимый компонент словосочетания, построенного по модели «жить где?», в русском языке ничем не ограничен, однако только определенный набор слов соответствуют нормальному, естественному месту обитания человека (например: жить дома, жить в доме, жить в квартире, жить в имении, жить в городе, жить в деревне). Другие из возможных слов обычно показывают непривычность, необычность или даже странность жизни человека. В словах Чепраковой выражается именно странность, полная несовместимость с жизнью проживания человека на станции. Станция — это новое место для «жизни», образом которой является железная дорога, результат нового строительства и запустения старого родового имения. Превращение дома в контору, имения в станцию — это знак приспособления бывших хозяев к новой жизни, к «железной дороге».
Обитатели дома, оказавшись вместо усадьбы на станции, соответственно тоже приобретают новое «качество», подходящее для «железнодорожной» жизни. Иван Чепраков становится кондуктором, а его мать, подогреваемая воспоминаниями о прошлом величии, мечтает о должности для него начальника станции, которую обещал дать Должиков. Дворянские привычки, однако, не соответствуют законам железной дороги, где побеждает сила, умение вырываться вперед, «ходить машинистом», как это делал в свое время инженер, и Иван Чепраков «faire la carrière» [С. 9, 214], как говорит Должиков, сделать не может.
Втянутый в новую жизнь, Иван Чепраков тяжело переживает свое падение на самые низкие ступеньки социальной иерархии. Он сам дает своей жизни определение, соответствующее его социальному положению и содержащее нравственную оценку:
— Послушай, жизнь у меня теперь подлейшая. Главное, всякий прапорщик может кричать: «ты кондуктор! ты!» [С. 9, 248].
Чепраков не в состоянии изменить свою жизнь и обвиняет во всем мать, чему способствует и некий доктор в вагоне:
...Погубила меня мать! Мне в вагоне один доктор сказал: если родители развратные, то дети у них выходят пьяницы или преступники [С. 9, 248].
Вагонный доктор — это своего рода «диагност», соответствующий требованиям «железнодорожной» жизни, которая запрещает свободное, осмысленное поведение людей, осознание человеком каждого своего собственного шага. Доктор «приговаривает» человека к тому, чтобы безоговорочно принять свое место в жизни. Иван Чепраков, живущий по законам «железной дороги», находится в положении полной пассивности по отношению к своей жизни.
Чепраковы вовсе не случайно попали в жизненное пространство железной дороги. Их привела сюда вся прошлая жизнь — неразумие хозяйки имения, ее нечестность и склочность, неспособность жить в мире с соседями. Дворянская гордость, святой огонь вовсе не означают свободу духа и внутреннее достоинство человека, и Чепраковы подчиняются тому, кто с приходом эпохи железной дороги оказывается сильней. Они готовы принять железную дорогу жизни. Примечательна в этом плане их фамилия, образованная от слова чепрак: ча(е)пракъ — «суконная, ковровая, меховая подстилка под конское седло» [Даль 2006, т. 4: 582]. Фамилия соответствует ямщицкому происхождению инженера Должикова, и смысл этого соответствия можно определить так: готовность подчиняться инженеру, стать его «лошадьми», средством быстрого движения. Добавим к этому и странное пристрастие Ивана Чепракова бегать по полю голым, а также его смех ги-ги-ги, напоминающий ржание [С. 9, 212]. Фамилия Чепраковых может вызывать еще одну ассоциацию, которую подсказывает метатеза чепрак — черпак: в соответствии с ней существование Чепраковой и ее сына вписывается в общую картину жизни, определяемую водной метафорикой.
Чепракова, однако, не выглядит жертвой в наступившей новой жизни. Она цепко, как пиявка, держится за свое место и становится обременительной обузой для Должикова:
...мать Чепракова при продаже выговорила себе право жить в одном из боковых флигелей еще два года и выпросила для сына место при конторе [С. 9, 209].
Не собирается она уезжать и в будущем, взяв с Должикова обещание дать «Жану» должность начальника. Должиков, купив имение, испытывает неудобства и крайнее раздражение от присутствия Чепраковых. Так, он трясется от злости, не находя мебели «в стиле empire» [С. 9, 246], с которой он покупал имение. Машу, когда она живет в Дубечне, как мы уже говорили, мучают живущие рядом гады. Свободу на железной дороге не имеет, таким образом, не только «строительный мусор», но и сами хозяева. Они также не могут обрести нормальную жизнь в имении, оставаясь при конторе на станции.
Конкретное место жизни, состояние его, обстановка, пригодность для жизни человека, удобство или неудобство соответствуют человеку. Исключительно ярко это видно в дубеченских главах на примере эпизодического образа мужика-дурачка:
Эту часть сада арендовали наши городские торговки, и сторожил ее от воров и скворцов мужик-дурачок, живший в шалаше [С. 9, 211].
Шалаш — «жилье», в котором может жить только странный, особенный человек, — дурачок. Этот образ явно проецируется на всех персонажей повести, жизнь которых не проходит в настоящем, «человеческом» доме.
Новая служба Мисаила на железной дороге ничем не отличалась от тех девяти должностей, которые он сменил в городе и которые ставили человека на один уровень с пишущей машиной:
Я получал телеграммы и отправлял их дальше, писал разные ведомости и переписывал начисто требовательные записи, претензии и рапорты, которые присылались к нам в контору безграмотными десятниками и мастерами [С. 9, 211].
Устав от своего вынужденного безделья, от обитателей дубеченского дома, Мисаил покидает железную дорогу. Происходит это после первого же приезда Должикова, перед которым он должен стоять навытяжку [С. 9, 214], как в свое время перед отцом. Должиков, хотя и называет презрительно всех «искателей мест» писателями: «Все вы писатели!» [С. 9, 204]. Сам он, однако, занимается тем же самым:
...он <...> целый час сидел у нас во флигеле и писал какие-то письма; при нем на его имя приходили телеграммы, и он сам выстукивал ответы [С. 9, 214].
Письма и телеграммы — средство коммуникации на железной дороге. Она лишена человеческих голосов, превращаясь в телеграфный стук или в безгласный лист бумаги.
Дом Должикова-Чепраковых тем самым очевидно оправдывает свое новое качество — контора. Контора на железной дороге на какое-то время сменила для Мисаила канцелярию отца.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |