§ 3. Продуктивная жизнь

Как мы уже сказали, в доме Должиковых Мисаила ждут пиршества. Их описание дается на фоне его тяжелой, полуголодной рабочей жизни:

В лавках нам, рабочим, сбывали тухлое мясо, лёглую муку и спитой чай [С. 9, 225];

В эту же невеселую осень какая-то добрая душа, очевидно, желая хотя немного облегчить мое существование, изредка присылала мне то чаю и лимонов, то печений, то жареных рябчиков [С. 9, 226];

Мы втроем ужинали. Доктор и Мария Викторовна пили красное вино, шампанское и кофе с коньяком <...> Чтобы не показаться скучным, и я тоже пил красное вино [С. 9, 229—230].

Особые пиршества начинаются в Великий пост, с приездом из Петербурга инженера:

Наступил Великий пост. Приехал из Петербурга инженер Виктор Иваныч <...> Мы пробовали сыры, колбасы, паштеты, пикули и всевозможные закуски, которые привез с собою инженер, и вина, полученные в его отсутствие из-за границы [С. 9, 237—238];

Как-то за ужином мы вместе с инженером съели целого омара [С. 9, 239].

Картины гастрономических излишеств в доме Должиковых, по замечанию А.С. Собенникова, являются приметами нечистой жизни города [Собенников 1997: 85]. Однако обилие продуктов в доме Должикова — это явный контраст не только к полуголодному существованию рабочих, но и к скаредной архитекторской жизни. «Новая жизнь» «новых людей» действительно отличается от тех пошлостей, которые Мисаил слышал с детства:

У нас в доме часто повторяли: «деньги счет любят», «копейка рубль бережет» и тому подобное, и сестра, подавленная этими пошлостями, старалась только о том, как бы сократить расходы, и оттого питались мы дурно [С. 9, 199].

Доктор Благово, призывавший Мисаила к жизни ученого или художника, утверждал, что эта жизнь будет намного продуктивнее во всех от

ношениях, нежели жизнь рабочего. Смысл, который Благово вкладывает в свои слова, естественно, на поверхностном уровне связан с его идеями о прогрессе и той роли, которую в нем играют интеллектуальные профессии по сравнению с физическим трудом. Однако определение жизни, данное доктором, имеет скрытое, глубинное значение. Оно подсказано связями, которые знак обретает в тексте по линии своего смысла — с семой «продукты питания». В таком случае грамматическая форма компаратива позволяет сравнить и архитекторские ужины, и скудное пропитание Мисаила, и роскошь инженерского дома. Тем самым продуктивная жизнь приобретает характер гипаллаги, метонимического эпитета — жизнь с изобилием продуктов.

Метонимическое значение понятия соотносится только с внешней, бытовой стороной жизни. Однако «нечистая» жизнь имеет более глубокие корни, чем нарушение поста людьми «без предрассудков». Продуктивная жизнь, по Благово, оборачивается еще одним смыслом, выявляющим источник гастрономического роскошества. Он подсказывается двумя контекстами:

...жизнь <...> захватывала бы шире и глубже и была бы продуктивнее во всех отношениях [С. 9, 220];

...Я иду по лестнице, которая называется прогрессом, цивилизацией, культурой, иду и иду, не зная определенно, куда иду <...> а вы знаете, ради чего живете — ради того, чтобы одни не порабощали других, чтобы художник и тот, кто растирает для него краски, обедали одинаково. Но ведь это мещанская, кухонная, серая сторона жизни, и для нее одной жить — неужели не противно? Если одни насекомые порабощают других, то и черт с ними, пусть съедают друг друга! [С. 9, 221].

В первом контексте прилагательное продуктивная заряжено метафорическим смыслом глагольной части сказуемого захватывала бы, получая сему «агрессивность», во втором появляется ничем не прикрытая, яркая метафора агрессии, порабощения — поедание, употребление в пищу (съедают друг друга). Обе «захватнические» метафоры соответствуют базовому представлению о жизни как о войне или охоте. Таким образом, продуктивная жизнь, по Благово, включает в себя и метонимическое значение, и глубинное метафорическое, являясь следствием метафоры «захватывание и поглощение, употребление в пищу». Последнее значение основное, выявляющее саму суть продуктивной жизни. Обыкновенный цивилизованный обед — метонимия продуктивной жизни, поедание других — метафора, выявляющая происхождение самой что ни на есть «безобидной» трапезы. Эта скрытая метафора определяет и глубинное значение «продуктивности» как результатов прогресса. Прогресс, основывающийся на поедании одних другими, метафорически выглядит как возрастающее количество «продуктов», т. е. жертв поглощения. Компаратив измеряет число «съеденных» в эпохи «архитектурной» и «инженерной» жизни. Его метафорическое значение поддержано метонимически: практика порабощения людей архитектором и еда в его доме не идут ни в какое сравнение с количеством жертв инженера («мне нужны механики, слесаря, землекопы, столяры, колодезники») и с его застольями. Продуктивность жизни в словах Благово действительно предстает во всех отношениях.

Благово, однако, сам не желает продуктивность жизни измерять во всех отношениях. «Гастрономический» параметр жизни его не интересует, он объявляет это кухонной стороной жизни, мещанской, серой, не стоящей внимания. Он бы хотел отграничить художников и ученых от общей жизни, которая видится ему в метафоре взаимного поедания. Однако расположение в одном контексте, в непосредственной близости друг от друга идеи равенства людей, воплощенной весьма картинно в образе одинакового обеда, и этой метафоры не позволяет отделить обед художника от людоедского пожирания. Прогресс, как бы ни хотелось представить его Благово, связан с продуктивностью как количеством захваченных и поглощенных на общей войне, или на кухне человеческих жертв, и художники и ученые получают свой хороший обед именно из этой кухни жизни. Семантическая связь кухни и насыщения очевидна. Кухня — это то, что необходимо предшествует красиво подаваемому обеду.

Отвращение Благово к кухонной стороне жизни родственно отношению к кухне архитектора, который располагал ее под домом.

Кухня, как место для приготовления пищи, связано по смежности с другими местами, где в цивилизованной жизни добываются продукты. Если развернуть в обратной последовательности эту связь, то это поведет к рынку, а затем к бойне. В повести связь кухни с рынком показана непосредственно: на рынок приходят кухарки [С. 9, 233].

В словах самого Благово обнаруживается непосредственное отношение кухни к бойне. Синонимом к определению кухонная (сторона жизни) становится эпитет серая. Однако бойня огорожена серым забором: «Это были три мрачных сарая, окруженные серым забором» [С. 9, 233]. Бойня тем самым также становится непосредственно воплощенной серой стороной жизни, которая столь же неинтересна и неприятна для глаз, как и кухня для доктора.

Описание городской бойни явно вызывает ассоциации с адом:

Бойня находилась за кладбищем, и раньше я видел ее только издали. Это были три мрачных сарая, окруженные серым забором, от которых, когда дул с их стороны ветер, летом в жаркие дни несло удушливою вонью. Теперь, войдя во двор, в потемках я не видел сараев; мне всё попадались лошади и сани, пустые и уже нагруженные мясом; ходили люди с фонарями и отвратительно бранились. Бранились и Прокофий, и Николка, так же гадко, и в воздухе стоял непрерывный гул от брани, кашля и лошадиного ржанья.

Пахло трупами и навозом. Таяло, снег уже перемешался с грязью, и мне в потемках казалось, что я хожу по лужам крови [С. 9, 233].

Связь бойни с адом совершенно очевидно подчеркивает эпизод, в котором Мисаил при упоминании доктором Благово ада вдруг вспоминает бойню:

— Ваше высокоблагородие... — проговорил Редька, тихо пошевелив губами, — ваше высокоблагородие, осмелюсь доложить... все под богом ходим, всем помирать надо... Дозвольте правду сказать... Ваше высокоблагородие, не будет вам царства небесного!

— Что же делать, — пошутил доктор, — надо быть кому-нибудь и в аду.

И вдруг что-то сделалось с моим сознанием; точно мне приснилось, будто зимой, ночью, я стою в бойне на дворе, а рядом со мною Прокофий, от которого пахнет перцовкой; я сделал над собой усилие и протер глаза, и тотчас же мне представилось, будто я иду к губернатору для объяснений [С. 9, 274].

Это особый момент в повести, когда Мисаилом внезапно овладевают почти реальные представления о том, что с ним рядом мясник Прокофий, что он на бойне, а затем идет к губернатору. Реальность воспоминаний, похожих на сон, выражается в том, что Мисаил их переживал, т. е. ощущал прошедшие события как существующие здесь и сейчас:

Ничего подобного не было со мной ни раньше, ни потом, и эти странные воспоминания, похожие на сон, я объясняю переутомлением нервов. Я переживал и бойню, и объяснение с губернатором и в то же время смутно сознавал, что этого нет на самом деле [С. 9, 274].

Ощущение странности происходящего — знак присутствия некой мистической реальности, картины которой проявились при упоминании ада. В этих картинах, однако, не было ничего ирреального, сверхъестественного, напротив, в них присутствовали реальные люди и повторились реальные события. Такое совмещение реального и ирреального, естественного и сверхъестественного уравнивает их, показывая, что именно в реальной жизни соответствует представлениям об аде и кто имеет к нему непосредственное отношение. Ад — ощутимое «Ничто», то, чего нет на самом деле. Ср. у Л. Шестова: «...это Ничто, т. е. то, чего нет» [Шестов 1992: 189].

«Реально» видимые «представители» ада, как следует из видения Мисаила, — мясник Прокофий и губернатор, достаточно эпизодические фигуры в повести. Прокофий — приемыш старушки няньки, появление которого сюжетно обусловлено тем, что Мисаил поселяется в доме Карповны: «С нею в домике жил ее приемыш Прокофий...» [С. 9, 217]. Однако образ Прокофия является «фокусом», к которому стягиваются многие персонажи, с их представлениями, речами, подходами к жизни и отношением к людям.

Как заметил С.В. Тихомиров, исследовавший повесть «Моя жизнь» с точки зрения отражения в ней психологии взаимоотношений авторитарной личности отца и испытывающего на себе тяготы его характера сына, Прокофий в первую очередь дублирует отца Мисаила [Тихомиров 2002]. Мясник Прокофий, пишет С.В. Тихомиров, принадлежит к «ряду «отцеподобных» личностей», которых А.П. Чехов воссоздавал в своих произведениях, списывая их с образа собственного отца Павла Егоровича. Чувство, которое испытывает Мисаил как сын своего отца, — это «чувство глубокой подавленности отцовской силой и властью», иррациональное чувство вины перед отцом, неизжитый с детства страх, который «заставляет его бояться (опять-таки рационально не объяснимым образом) губернатора, «жандармов, полицейских, судейских», т. е. людей, представляющих собой власть» [Тихомиров 2002]. Именно поэтому сцене посещения губернатора, замечает С.В. Тихомиров, предшествует «описание бойни, куда Мисаил сопровождает Прокофия, и рыночной мясной лавки, где тот торгует «в белом, обрызганном кровью фартуке» и со «страшным топором» в руке». Исследователь указывает и на то, что речь Прокофия по своему смыслу равна тому, что говорит отец и губернатор: «И то, что скажет Мисаилу губернатор, призывающий его вернуться к «нормальной» жизни, будет не только повторением призыва его отца (причем также не без угрозы: отец обещает его лишить своего благословения и наследства, губернатор — «принять крайние меры»), но и повторением того, что накануне на своем причудливом языке говорил Мисаилу Прокофий: «Вы не держитесь своей науки, и этого вам нельзя дозволить» [Тихомиров 2002].

И действительно, словам Прокофия соответствуют слова губернатора об обязанностях человека, «приличных» его «званию»:

...прошу вас — или изменить ваше поведение и вернуться к обязанностям, приличным вашему званию... [С. 9, 235].

Они являются денотативными синонимами, отличаясь всего лишь в сигнификативной части. В отличие от речи Прокофия слова губернатора выглядят «мягко», что, однако, смысла их, равного значению слов Прокофия, не меняет. Губернатор вызвал Мисаила по настоянию его отца, который также требовал от Мисаила образа жизни, приличествовавшего его дворянскому статусу. Линия отец — губернатор — Прокофий делает образ архитектора причастным бойне как воплощению городского ада, что логично поддерживается рядом деталей, уже рассмотренных нами в связи с образом Полознева-старшего.

Реплики Прокофия связывают его и с образом доктора Благово. Прокофий часто употребляет слово наука, придавая ему свое значение — «обязанности человека, соответствующие его социальному статусу». Когда Прокофий объясняет Мисаилу, зачем его вызвали к губернатору, то в его речи очень выразительно выглядит повтор этого слова в эпифорической позиции:

— Вас у губернатора, должно, наказывать будут <...> Есть губернаторская наука, есть архимандритская наука, есть офицерская наука, есть докторская наука, и для каждого звания есть своя наука. А вы не держитесь своей науки, и этого вам нельзя дозволить [С. 9, 233].

В системе художественного целого повести это настойчиво повторяющееся слово явно ведет к доктору Благово, активно проповедующему пользу науки. Таким образом, Прокофий в определенном смысле дублирует также речи доктора Благово. Заметим, что именно образы Благово и Прокофия сходятся в сцене «переживания» Мисаилом ада. Губернатор оказывается причастным и к этой паре персонажей, причем «случайная», возникшая благодаря состоянию Мисаила связь между ними имеет в тексте еще одну поддержку — орден губернатора в сцене посещения Мисаила, соответствующий имени доктора Благово:

...я направился к большому зеленому столу, за которым стоял военный генерал с Владимиром на шее [С. 9, 234].

Имя же доктора объясняется действительным смыслом его образа — дьявол, «владеющий миром». Заметим также, что губернатор — генерал, а доктор Благово впервые появляется в военном кителе:

Приехала моя сестра, а с нею Анюта Благово и еще какой-то господин в военном кителе. Подойдя ближе, я узнал военного: это был брат Анюты, доктор [С. 9, 212].

Генеральство губернатора и военный китель доктора Благово — значимые детали, которые реализуют метафору войны, обозначенную еще образом первого генерала — из рода Полозневых. Именно на войне захватываются жертвы, происходит порабощение. Метафорически это порабощение ведет к людоедскому пожиранию, освещаемому пламенем ада (святым огнем), к кухне, рыночной мясной лавке и бойне, в реалистических картинах жизни это выглядит как обед людей, имеющих благородные должности и специальности и презирающих кухонную сторону жизни. Такие люди на кухню не заходят и на рынке и бойне не появляются. Картины кухонной стороны жизни показывают истинное лицо «войны», воплощенное в образе прадеда-генерала. Метафора «низменная» раскрывает суть метафоры «возвышенной».

Рынок и бойня — легко распознаваемое пространство ада. Здесь есть все атрибуты «поверхностного», «замаскированного» метафорического ада: вода, огонь, орудия убийства. Постоянная деталь в образе непосредственно связанного с бойней Прокофия — перцовка, которую он пьет и которую советует выпить Мисаилу перед посещением губернатора. Запах перцовки упомянут в моменте сна-видения Мисаила: «...я стою в бойне на дворе, а рядом со мною Прокофий, от которого пахнет перцовкой». Перцовка — «огненная жидкость», вода с огнем — постоянная подпитка для Прокофия, рыночного палача, мыслящего точно так же, как отец-архитектор и городской губернатор. На кухне архитекторского дома «стояли четвертные бутыли с ягодами и водкой» [С. 9, 276]. Инженер называл Мисаила сектантом именно потому, что тот не пил водку.

Прокофий и Николка на рынке вооружены топором и ножом:

Прокофий с топором в руке, в белом, обрызганном кровью фартуке, страшно клялся, крестился на церковь, кричал громко на весь рынок, уверяя, что он отдает мясо по своей цене и даже себе в убыток. Он обвешивал, обсчитывал, кухарки видели это, но, оглушенные его криком, не протестовали, а только обзывали его катом. Поднимая и опуская свой страшный топор, он принимал картинные позы и всякий раз со свирепым выражением издавал звук «гек!», и я боялся, как бы в самом дело он не отрубил кому-нибудь голову или руку [С. 9, 234];

Он был красен от мороза и от водки; возле него за прилавком стоял Николка с разбойничьим лицом, держа в руке окровавленный нож [С. 9, 271].

Орудиям убийства Прокофия и Николки соответствуют их «цивилизованные» модификации — «безобидный» зонтик отца и обычная школьная линейка. Отец так же, как и Николка, говорит о религии, о Боге. Соответствующий ассоциативный смысл приобретают и замечания госпожи Чепраковой сыну («Жан, ты не так держишь нож!»), следующие обычно после вспышек святого огня дворянского сознания бывшей помещицы. Эти замечания делаются за обеденным столом.

Кухня, в отличие от бойни — пространство более мирное, «домашнее». Однако кухня — своего рода «потайной ход» в ад. Интересно, что говорится на кухне. В домике Карповны у себя в кухне Прокофий часто произносит сформулированный им закон жизни:

У нас никто не бывал, кроме почтальона, приносившего сестре письма от доктора, да Прокофия, который иногда вечером заходил к нам и, молча поглядев на сестру, уходил и уж у себя в кухне говорил:

— Всякое звание должно свою науку помнить, а кто не желает этого понимать по своей гордости, тому юдоль [С. 9, 270].

Прокофий вообще часто излагает свои взгляды на жизнь, которым соответствует излюбленное им слово юдоль — одна из примет его «причудливого» языка: «Он любил слово «юдоль»» [С. 9, 270]. Юдоль — «первоначально долина, а затем преимущественно в выражениях земная юдоль, сия юдоль и т. п. — жизненный путь, жизнь, с ее заботами и печалями»¹. Юдоль Прокофий предписывает тем, кто не соблюдает свою «науку». Затем на рынке он объявляет Мисаилу свое решение о том, что Мисаил и Клеопатра должны покинуть домик Карповны:

— Я желаю выразить вам мои слова, — начал Прокофий. — Это событие не может существовать, почему что, сами понимаете, за такую юдоль люди не похвалят ни нас, ни вас. Мамаша, конечно, из жалости не может говорить неприятности, чтобы ваша сестрица перебралась на другую квартиру по причине своего положения, а я больше не желаю, потому что ихнего поведения не могу одобрить [С. 9, 271].

Все то же самое говорит и отец в своем кабинете:

— Я пришел вам сказать — сестра очень больна. Она скоро умрет, — добавил я глухо.

— Что ж? <...> Что посеешь, то и пожнешь. <...> я <...> напоминал тебе о долге, чести и о твоих обязанностях по отношению к предкам, традиции которых мы должны свято хранить. <...> Ты пренебрег моими советами и с упорством продолжал держаться своих ложных взглядов; мало того, в свои заблуждения ты вовлек также сестру и заставил ее потерять нравственность и стыд. Теперь вам обоим приходится нехорошо.

Что ж? Что посеешь, то и пожнешь! [С. 9, 277];

Можешь уходить откуда пришел! <...> Ты не должен переступать моего порога, пока не исправишься [С. 9, 278].

Выселения из города по просьбе отца требует губернатор. Кабинетные речи, таким образом, хорошо переводятся на язык Прокофия и по своему смыслу соответствуют пространству кухни и рынка. Архитектор, по сути, такой же мясник и убийца, как и Прокофий, хотя в руках у него всего лишь линейка и он не бывает во всех «адских» местах. Но обязательным архитектурным изыском на кухне являются своды: не выдает ли эта готическая деталь настоящий «храм» архитектора?

На кухне в архитекторском доме звучат также речи Аксиньи, кухарки в доме Полозневых. Аксинья — верная слуга, служившая еще при матери героя, образ ее включает положительные коннотации: она любит Мисаила и Клеопатру, она добра, она опрятная кухарка и держит в чистоте свою кухню. Однако ее мысли о жизни Мисаила и Клеопатры, продиктованные ее горячим желанием помочь им, защитить от бед, доставленных Машей и доктором, все равно находятся в русле существующей жизни:

В какие-нибудь четверть часа она выложила передо мною все свои соображения, какие с рассудительностью старой слуги скапливала в тиши этой кухни всё время, пока мы не виделись. Она сказала, что доктора можно заставить жениться на Клеопатре, — стоит только припугнуть его, и если хорошо написать прошение, то архиерей расторгнет его первый брак; что хорошо бы потихоньку от жены Дубечню продать, а деньги положить в банк на мое имя; что если бы я и сестра поклонились отцу в ноги и попросили хорошенько, то, быть может, он простил бы нас; что надо бы отслужить молебен царице небесной [С. 9, 276].

Советы Аксиньи защищают интересы жертв жизни, однако они соответствуют сути существующих взаимоотношений людей, основанных на лжи и обмане, и ведут к сохранению той жизни, от которой Мисаил уходит. Все это — любой обман, даже с «благой» целью защиты, спасения, или, иначе говоря, приспособления к существующему порядку — выглядит в повести кухонной стороной жизни, поддерживающей существующий ад, войну, употребление друг друга в пищу.

Понимание значения локуса кухни в повести может добавить определенный смысл в трактовку примечательных деталей в сцене в хибарке, когда Клеопатра умоляет Мисаила пойти служить на железную дорогу. Здесь догорает лампа, и, Мисаил, сдавшись, идет на кухню за керосином. Эти детали всегда обращали на себя внимание исследователей [Чудаков 1971: 188—189; Фрайзе 2012: 184—185]. К очень глубокому объяснению смысла образа лампы с проекцией на библейскую притчу об умных и глупых женах, данному М. Фрайзе, можно добавить и то соображение, что керосин, хранящийся на кухне, является источником нехорошего света, символизирующего «решение проблем», внесение ясности в жизненные трудности. Керосин, кстати, необходим для железной дороги: хозяин дома, в котором жил Должиков, «поставлял на линию керосин» [С. 9, 238], а «однородность» кухни и железной дороги в повести очевидна.

Картину продуктивности жизни как убийства и пожирания очень ярко, буквально в деталях, показывает образ Степана. Ненавидящий деревню, мужиков, он говорит:

...Поживешь с ними в деревне, так словно в аду. Навязла она у меня в зубах, деревня-то эта [С. 9, 254].

«Пожиратель» чужих жизней обязательно сам оказывается в аду и, мучая других, мучается сам. Как к архитектору подбирается огонь, от которого он собирается укрыться в пожарной каланче, так и Степану приходится мучительно «пережевывать» свою пищу. Ассоциации ведут к Люциферу, обреченному вечно держать «пищу» в каждой из своих отвратительных пастей.

Нежелание прогрессиста Благово обращать внимание на кухонную сторону жизни означает повышение ее продуктивности, а значит, продолжение адских мучений и жертв, и самих мучителей, их неизменную юдоль. Прокофий говорит: «В сей юдоли как выпьешь, оно и ничего» [С. 9, 233]. Каков смысл этого ничего — облегчение или бессмысленность адской подпитки? Или вообще пустота адской жизни, измеряемой показателем продуктивности, ее всесильное «Ничто»?

Примечания

1. Толковый словарь русского языка: в 4 т. / под ред. Д.Н. Ушакова / Т. 4. М.: Гос. ин-т «Советская энциклопедия», 1940. С. 1944.