В повести остро дискутируется вопрос о прогрессе. Между Мисаилом и доктором Благово происходит спор о том, в чем заключается суть прогресса и как человечество должно к нему идти. Во многом благодаря этим идеологическим спорам «Моя жизнь» всегда привлекала внимание исследователей как возможность выявить отношение А.П. Чехова к тем или иным общественным идеям, прояснить взгляды писателя.
А.П. Скафтымов, детально проанализировав позиции героев, выявил, взгляды каких мыслителей отражены в их воззрениях. Так, позиция доктора Благово соответствует идеям «о законности и естественности для привилегированных пользоваться своими привилегиями, а для массы оставаться на положении исполнителей грубых и низких функций», развивавшимся с середины XIX в. и находившим поддержку в «социал-дарвинизме, в органической теории общества (Спенсер), в культе науки и ее героев О. Конта и Ренана» [Скафтымов 2007: 411]. Особенно очевидно, показывает А.П. Скафтымов, позиция Благово перекликается со взглядами Ренана: «В повести «Моя жизнь» во взглядах доктора Благово идея о естественном неравенстве людей сочетается с особым культом науки и ее деятелей. Мысли о «великом иксе», который когда-то через науку откроется человечеству, пренебрежение к нуждам «толпы», равнодушие к общественному неравенству, где одни «насекомые» неизбежно будут порабощать других, — все это находит наиболее близкие аналогии во взглядах Ренана» [Скафтымов 2007: 412]. Исследователь видит прямые параллели в словах Благово и текстах Ренана: ««Высшая цель жизни человечества, — пишет Ренан, — заключается вовсе не в счастье и не в честности людей, а в том, чтобы осуществить при помощи общества великое, чтобы достигнуть благородства и превзойти ничтожество, в котором влачит свое существование большинство людей» (ср. «великий икс» доктора Благово). Задачу «повышения уровня благосостояния всей совокупности человечества», идеал «честности» и всеобщего «счастья» Ренан находит слишком наивным и элементарным. «В нем, — говорит он, — можно умереть со скуки» (ср. слова доктора Благово: «кухонная, серая сторона жизни»)» и проч. [Скафтымов 2007: 412].
С.В. Тихомиров также отмечает родственность взглядов Благово философии Г. Спенсера, что видел и А.П. Скафтымов, говоря в целом об идеях, отразившихся в речах доктора [Тихомиров 2011: 118—121]. Позиция главного героя повести, как указывают оба исследователя, близка взглядам Н.К. Михайловского и отчасти Л.Н. Толстого. Михайловский выступал с критикой тех идей, которые нашли отражение во взглядах Ренана и Спенсера, и принял участие в дискуссии по вопросу о том, нужна ли для прогресса человечества совесть.
Мисаил, пишет А.П. Скафтымов, «близок к теории Толстого не только тем, что ушел из интеллигентного дома и занимается физическим трудом, но и тем, что главным положительным началом в развитии человеческого общества он считает улучшение нравственных отношений между людьми» [Скафтымов 2007: 408]. Учение Толстого, доказывает А.П. Скафтымов, было близко А.П. Чехову в той его части, где говорилось «о признании нравственного фактора в жизни человечества, об апелляции Толстого к чувству «совести», о том суде над жизнью, который осуществлялся Толстым во имя моральной правды» [Скафтымов 2007: 407]. Неприятие толстовства Чеховым заключалось в расхождении по поводу обязательности тех требований Л.Н. Толстого, которые противоречили развитию культуры, цивилизации, прогресса.
Кроме того, как Чехов относился к конкретным идеям, исследователи ставят вопрос о его мысли по поводу идеологии вообще, ее роли в жизни человека. Анализируя позицию Мисаила и его поступки, А.Д. Степанов делает вывод о том, что «послание Чехова, всю глубину и парадоксальность которого еще предстоит осмыслить», заключается в том, для человека «этический выбор всегда существует, но он может быть осуществлен только вне соотнесения с идеологией и, значит, с любой сформулированной доктриной» [Степанов 2005: 154].
На наш взгляд, отношение Чехова к конкретным идеям и к идеологии вообще показывает метафорическое изображение жизни, которое воплощено в повести «Моя жизнь».
В каких образах предстает прогресс в видении доктора Благово? Их три: течение, продуктивность, в которых воплощена жизнь художника и ученого (в соответствии со взглядами Ренана, они своей жизнью превосходят ничтожество масс), затем появляется образ лестницы, рисующей сам прогресс как цивилизацию и культуру:
...Я иду по лестнице, которая называется прогрессом, цивилизацией, культурой, иду и иду, не зная определенно, куда иду, но, право, ради одной этой чудесной лестницы стоит жить; а вы знаете, ради чего живете <...> Но ведь это мещанская, кухонная, серая сторона жизни, и для нее одной жить — неужели не противно? [С. 9, 221].
О том, что стоит за метафорами течения и продуктивности, мы уже говорили. Обратим внимание на очень яркий, выразительный образ лестницы, который сразу дает развернутую картину — с идущим по лестнице человеком. Метафора лестницы объединяет в себе признаки дороги (движение) и строительства.
Образ лестницы не может не вызвать ассоциации с широко известным в христианстве символом (ср., лестницу Иакова) связи между небом и землей. Однако представления доктора Благово противоречат этому символу. Во-первых, образ лестницы возникает в словах доктора, когда тот утверждает, что живет ради прогресса, не желая видеть в нем нравственного закона. Во-вторых, из слов Благово непонятно, куда ведет лестница: «Я иду по лестнице <...> иду и иду, не зная определенно, куда иду...». Очевидно, что прогресс должен ассоциироваться с подъемом вверх. Не случайно исследователи именно так трактуют это место в повести. Так, А.Д. Степанов пишет: «Доктор понимает, что это счастливое время наступит за пределами его жизни, но находит утешение в своей причастности к самому процессу постепенного восхождения (курсив наш. — Н.Щ.) к разумности» [Степанов 2005: 149—150]. Заметим, однако, что в речи доктора нет обстоятельств, которые указывают на направление вверх. Впрочем, если лестница даже и ведет вверх, то это значит, что человечество не имеет почвы под ногами, теряя естественную «среду обитания», землю, дорогу, поднимаясь в воздух и лишаясь нормальной жизни. Лестница, ведущая вверх, из водного потока (ведь жизнь художника или ученого именно поток) переместит человека в воздух, заменив «течение» на «веяние».
Представление о подъеме вверх заставляет вспомнить лестницы в домах архитектора, с описанием которых соседствовало указание на присутствующую под полом кухню:
...я как сейчас вижу узкие сенцы, узкие коридорчики, кривые лестнички, ведущие в антресоли, где можно стоять только согнувшись и где вместо пола — три громадных ступени вроде банных полок; а кухня непременно под домом, со сводами и с кирпичным полом [С. 9, 198].
Так же и Благово от своей чудесной лестницы отграничивал кухонную сторону жизни. Это подчеркивает, что суть метафоры лестницы, ее главный семантический признак, — «строение». То, что идея прогресса выражена Благово в строительно-архитектурных образах, весьма сходных с проектами архитектора, показывает принципиальное сходство его представлений со взглядами архитектора. Человек «новой жизни», «новых взглядов» становится удивительно похож на старомодного, отставшего от новых форм жизни архитектора.
Описание лестниц в домах отца подсказывает, что лестница прогресса может иметь под собой какое-то пространство вроде бани, т. е. как бы выходить из воды. Это логично подходит и для картины Благово, который необходимые для прогресса знания и жизнь художника и ученого представлял именно как течение.
Доктор видит себя идущим по нескончаемой лестнице, при этом четырехкратный повтор глагола, в том числе контактный — иду и иду, изображает непрерывную ходьбу. Ходьба — это то в образе лестницы, что связывает ее с дорогой и неспешным передвижением шагом. Для Мисаила, с его стремлением к движению, это, по-видимому, может показаться заманчивым, по расчетам искусителя Благово. Однако чудесная лестница сама задает направление, и человек, хотя и совершает шаги, выглядит не самостоятельным, выбирающим свой путь пешеходом, а слепцом, идущим на ощупь в непонятном направлении.
Но лестница может вести и вниз, а кроме того, движение может осуществляться по горизонтали. Но тогда лестница явно ассоциируется с железной дорогой, о которой так много говорится в повести и которая становится «фальшивкой», стремящейся подменить настоящий путь человека, идущего по земле.
Постоянная ходьба, к которой, как показывает повтор глагола идти, принуждает лестница, становится показателем несвободы человека: влекомый маячащими впереди ступеньками, он не может остановиться, передохнуть, оглядеться. Движение по лестнице Благово легко сопоставляется с движением Мисаила полем по дороге в Дубечню. Здесь герой спокойно останавливается у дороги, садится, любуется красотой природы, смотрит вверх:
Или вот сажусь у дороги и закрываю глаза, чтобы отдохнуть, прислушаться к этому чудесному майскому шуму [С. 9, 207];
Вот я стою один в поле и смотрю вверх на жаворонка [С. 9, 207].
Очевидно, что на лестнице взгляд вверх невозможен по причине опасности упасть — или с «небес» на землю, или в еще более глубокие провалы подземелья.
Родственность архитектурных образов, в которых предстает прогресс по Благово, строительным идеям Полознева-старшего заставляет увидеть и то, что движения, которое так заманчиво обещает лестница, не будет. На чудесной лестнице можно будет «стоять только согнувшись», т. е. совершенно несвободно, или попасть всего лишь в антресоль. Небесное пространство для идущего по лестнице Благово, как и по кривым лестничкам дома отца, закрыто.
Кривые лестнички, очевидно, символизируют кривизну пути человека, отсутствие в нем правды (ср. известное в русской лингвокультуре противопоставление правды и кривды).
В споре с Мисаилом доктор Благово никак не определяет цель лестницы прогресса. Определение того, что ждет впереди, в принципе не нужно: все становится ясно благодаря комплексной метафорической картине. Будет увеличиваться продуктивность, расширяться и углубляться течение, все сложней и мучительной будет находиться на лестнице, которая упирается в антресоль и тем не менее требует постоянного движения и проч. Дьявол в образе Благово все это прекрасно понимает, как же он может назвать цель прогресса? Однако нужно заметить и то, что его лукавство выражается в явном противоречии: с одной стороны, доктор говорит о пользе знаний, с другой — утверждает, что знать конечную цель прогресса скучно («это «не знать» не так скучно, как ваше «знать»»). По чудесной лестнице Благово нужно идти, ничего не зная. «Чудеса» и знания, действительно, разные вещи. Настоящее знание возможно не на лестнице, а только на дороге жизни: идущие по дороге знают, куда идут.
Никак не определяя конечную цель лестницы прогресса, отметая необходимость что-либо знать, доктор Благово логично говорит о великом иксе, который ждет человечество:
...Если одни насекомые порабощают других, то и черт с ними, пусть съедают друг друга! Не о них нам надо думать — ведь они всё равно помрут и сгниют, как ни спасайте их от рабства, — надо думать о том великом иксе, который ожидает всё человечество в отдаленном будущем [С. 9, 221].
Великий икс — излюбленная тема Благово:
Опять разговоры о физическом труде, о прогрессе, о таинственном иксе, ожидающем человечество в отдаленном будущем [С. 9, 252].
А.П. Скафтымов обращал внимание именно на слова о «великом иксе», находя в них соответствие положению Ренана о великом как цели человечества («осуществить при помощи общества великое») [Скафтымов 2007: 412]. Нам представляется, что великий икс Благово, в отличие от приведенной фразы из Ренана, в большей степени сосредоточен на самой цели, нежели на декларации ее величия. При этом цель человечества в словах Благово зашифрована с помощью самого слова икс, использованного для обозначения неизвестного. Это слово очень важно, о чем свидетельствует хотя бы его повтор в тексте, а определение таинственный ориентирует на поиск скрытого в нем смысла. Очевидно, ассоциацию подсказывает форма греческой буквы, которой соответствует крест, перечеркивание. Но в таком случае икс Благово означает не что иное, как гибель человечества. То, что слова о великом иксе расположены рядом с метафорой поглощения, логично заставляет увидеть в них мысль о полном истреблении людьми друг друга.
Таким образом, человечество, оказываясь на лестнице прогресса, идет к гибели, не чувствуя почвы под ногами, не зная, что ждет впереди. В повести это, очевидно, хорошо знает доктор Благово, дьявол, маскирующийся под простосердечного, открытого студента, «спасителя», распространителя знаний. Его лестница разрушает христианский символ, имея внешнее сходство при полной противоположности значения. Уподобление образа лестницы христианскому символу делает идеи Благово особенно опасными.
Относительно позиции Мисаила в споре с доктором Благово свое замечание высказал А.Д. Степанов. Обратив внимание на спорный для героев вопрос о необходимости для всех физического труда, он увидел в позиции Мисаила то, что сблизило его с доктором, а именно формулировку идеи, «рецепта» справедливого устройства общества [Степанов 2005: 153]. Однако сила героя А.П. Чехова в том, указывает А.Д. Степанов, что он постоянно отступает от своей идеи [Степанов 2005: 154]. Противоречивость героя подчеркнул также А.С. Собенников, который считает, что он, с одной стороны, имеет некоторое отношение к идеям — к толстовству, а с другой стороны, выглядит антитолстовцем, героем, «не укладывающимся в прокрустово ложе тех или иных идей» [Собенников 1997: 68]. Таким образом, исследователи сходятся на том, что все поступки и жизнь Мисаила нельзя свести к какой-либо программе, они непоследовательны с точки зрения того или иного направления общественной мысли. С нашей точки зрения, в образе Мисаила Полознева воплощен человек, который совершает свободный, самостоятельный жизненный путь, над которым не имеют власти те или иные идеи, течения и у которого не было изначально идеологической мотивировки выбора своего пути. Идея, или, точнее, мысль самого Мисаила о необходимости труда для всех, которую он высказал в споре с Благово, не приобрела в повести образ течения. Она осталась на уровне мысли, высказанной только потому, что герои разговорились:
Мы разговорились, и когда у нас зашла речь о физическом труде, то я выразил такую мысль: нужно, чтобы сильные не порабощали слабых, чтобы <...> все без исключения — и сильные и слабые, богатые и бедные, равномерно участвовали в борьбе за существование, каждый сам за себя, а в этом отношении нет лучшего нивелирующего средства, как физический труд, в качестве общей, для всех обязательной повинности [С. 9, 220].
Справедливо, видимо, предположение, что это вообще не собственная мысль Мисаила, хотя и созвучная «его собственным устремлениям» [Зайцева 2008: 339]. Сама предметно-аналитическая форма передачи чужой речи, от которой Мисаил уходит затем, когда говорит «о себе и от себя», свидетельствует об этом: см. подробно [Зайцева 2008: 339—340]. Для превращения мысли в идею самой благодатной почвой становятся разговоры, споры — стихия доктора Благово. Споры несовместимы с тихими, действительно серьезными мыслями, которые рождаются в тишине церкви:
Ни брани, ни смеха, ни громких разговоров. Само место обязывало к тишине и благочинию и располагало к тихим, серьезным мыслям [С. 9, 226].
Важнейшей задачей Благово было «разговорить» Мисаила («Голубчик, позвольте с вами поговорить!») — с тем, чтобы заставить его спорить, говорить громко, а значит, найти идею, попасть в течение. Однако герой, как мы уже замечали, утверждает самостоятельность шагов человека, т. е. то, что течениям, идеям в корне противоположно. Поэтому только в ситуации спора речь Мисаила приобретает некоторую идеологическую окраску. Это способствует поспешным выводам о том, что герой идеолог. Так, Д. Рейфилд видит в образе Мисаила идейность, близкую марксизму [Rayfield 1999: 158], хотя также говорит и о связи героя с «интуитивными ценностями» «в их столкновении с готовой идеологией» [Рейфилд 2008: 447] Идеологом, однако, может быть только тот, кто постоянно высказывает, пропагандирует идеи общественного устройства, чья жизнь превращается в разговоры. Мисаил не говорит, но живет. Руководящим началом в жизни является для него только один — чистота побуждений, и ему соответствует не течение, но настоящая дорога жизни. Соображение относительно метафоричности дороги, как и метафоричности течений или лестницы, снимает вопрос о конкретном наполнении жизни: речь идет не о том, должен или не должен человек заниматься физическим трудом, а о том, чтобы свободно и ответственно совершать собственные шаги, помня об их значимости для окружающего мира.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |