Глава девятнадцатая. Как будто

Казавшийся таким далеким (успокоительно далеким), словно в тумане маячивший день неотвратимо приближался. Нужно было спешить с последними приготовлениями, дочитывать и дописывать то, что еще не успел: «День-деньской я читаю и пишу, читаю и пишу...». Но что же он пишет? Теперь это не просто выписки и конспекты. В марте 1890 года Чехов набрасывал первые страницы будущего «Острова Сахалина»: «Я начал уже писать про Сахалин. Написал страниц пять «истории исследования». Вышло ничего себе, как будто по-умному и авторитетно. Начал и географию с градусами и с мысами».

Между строк сквозит ирония, легкая насмешка над самим собой. Как будто... без этого словечка Чехов не был бы Чеховым. Не мог же он, в самом деле, начертать: «Вышло по-умному и авторитетно». Хоть подавай на премию митрополита Макария, увенчивающую подобные труды (позднее он напишет Суворину, что его «Сахалин» достоин премии, и тот воспримет это всерьез, станет хлопотать, устраивать, вести переговоры с влиятельными лицами).

Такого самодовольства он бы себе не простил. Нет, он еще не до конца уверен — вот и хочется попробовать, прикинуть, посмотреть, как это будет выглядеть на бумаге. Черкнуть пару строк, добавить еще с десяток, отдалить от глаз на расстояние вытянутых рук исписанный листок, прищуриться, оценить: не сплоховал ли он, не обмишурился в новом для себя жанре? Если сплоховал, то, может быть, и ехать никуда не надо — со спокойной совестью остаться дома. А то, видите ли, «история исследования», да еще и география с градусами и мысами. А ну как бумага-то и покажет, что не его это дело — диссертации сочинять? После рассказов и водевилей?

Нет, кажется, что-то есть, не промахнулся, хотя и побаивается ошибиться. Отсюда и как будто словно оставленная для себя возможность во всем разочароваться, скомкать листок бумаги и выбросить в корзину.

Так они писались, первые страницы «Сахалина». Разумеется, это лишь предварительная работа, но и она захватывала, увлекала, поглощала настолько, что Чехов сам себе ставил диагноз: умопомешательство.

Mania Sachalinosa.

Впрочем, лихорадочная подготовка не мешает трезвому сознанию того, как он был бы рад немного оттянуть, отодвинуть наступающий день, пожить прежней, привычной, спокойной, тихой и милой кудринской жизнью, из которой недавно так хотелось вырваться, а теперь не хочется с ней расставаться, настолько она дорога и близка. Словно он на войну собирается (его собственное признание). Или должен постричься в монахи (мое предположение).

Но оттянуть не удалось, и наконец он настал, этот неотвратимый день. Настал, как грянул: 21 апреля. Именно на это число и взяли в кассе железнодорожный билет. Взяли с таким расчетом, чтобы попасть в Сибирь и на Сахалин тогда, когда с треском ломается лед, вскрываются, становятся судоходными реки, просыхают дороги... Это позволит провести на Сахалине как можно больше времени, сделать все необходимое, намеченное, запланированное и успеть уехать к концу навигации.

И маршрут был составлен: Ярославль, Нижний Новгород, Пермь, Тюмень, Томск, Иркутск, Сретенск, вниз по Амуру до Николаевска, два месяца на Сахалине, Нагасаки, Шанхай, Ханькоу, Манила, Сингапур, Мадрас, Коломбо, Аден, Порт-Саид, Константинополь, Одесса, Москва. Названия городов, соединенные стрелками, завораживают слух, словно дудочка заклинателя змей. Шанхай, Мадрас, Коломбо, Порт-Саид — какая экзотика! Если исключить Сахалин, то получится Гончаров, «Фрегат «Паллада»».

Но Сахалин исключить нельзя: там он должен провести наибольший срок. Да, именно так — срок во всех значениях этого слова. Срок вместе с каторжниками, ссыльными и переселенцами, о которых он напишет: «За все время, пока я был на Сахалине, только в поселенческом бараке около рудника да здесь, в Дербинском, в это дождливое, грязное утро, были моменты, когда мне казалось, что я вижу крайнюю, предельную степень унижения человека, дальше которой нельзя уже идти» («Остров Сахалин»).

Дальше нельзя: так думали в конце девятнадцатого века, но двадцатый век показал, что можно... можно и дальше если не на Сахалине, то на Соловках и по всем бескрайним просторам Архипелага ГУЛАГ. Ведь благодаря Чехову мы можем теперь сравнивать, сравнение же позволяет осмысливать небывалый и невообразимый ход истории.

Впрочем, выразимся по-чеховски: как будто можем...