Маршрут составлен, а уж там как Бог даст... Итак, 21 апреля. Поезд в 8 часов вечера. Ярославский вокзал.
Эти данные были сообщены всем провожающим. А провожали Чехова — помимо родных, отца, матери, сестры и братьев Ивана и Михаила — многочисленные друзья и знакомые. Можно даже уточнить: его друзья и подруги — Марии Павловны, при этом, конечно же, общие для них обоих, но все-таки кто-то ближе к нему, а кто-то к ней. Они и на вокзале так стояли — группками, кружками, несколько обособленными, с разными центрами притяжения. Кружок Антона Павловича и — кружок Ма-Па. Разумеется, переходили из кружка в кружок, смешивались, о чем-то переговаривались с теми, другими, но потом невольно возвращались на свое место. Свое проверенное — рядом с ним или рядом с ней.
Скажем, Левитан, виолончелист Семашко (прекрасно играл Чайковского и Сен-Санса), Иваненко, столь нежно любимый Чеховым актер (и драматург) Сумбатов-Южин — с ним, Мизинова и Кундасова — с ней. Супруги Кувшинниковы разделились: она — с ней, он — с ним.
А в целом все они люди ближнего чеховского круга, пестрая компания, маленький московский народец — те, кто выкроил время, сумел — и отважился — приехать на вокзал (а мы помним, как сам Чехов ужасно не любил вокзалов), выдержать печальную, даже мучительную церемонию проводов. Все ведь такие чувствительные, ранимые, впечатлительные, обидчивые, ревнивые, самолюбивые, в любую минуту готовые расплакаться, а то и вовсе разрыдаться (особенно женщины), но вот отважились...
Конечно же, из любви к нему, которую иные выставляют напоказ, демонстративно подчеркивают, иные же, наоборот, скрывают, утаивают.
И в первую очередь приехал (примчался), конечно же, Левитан как самый верный друг, завсегдатай кудринского дома, жгучий брюнет, красавец, любимец барышень и при этом безумец, отчаянный, неисправимый меланхолик, нервная, болезненно утонченная натура. Иной раз поздним вечером постучится с улицы в окошко спальни, спросит приглушенным голосом: «Крокодил, ты спишь?» И даже если Чехов собирался гасить лампу, чтобы завтра пораньше встать и сесть за письменный стол, то все равно открывал, впускал, обнимал, тормошил, радостно улыбался, и они засиживались до глубокой ночи.
А в другой раз бывало и так: «Звякнул звонок и... я увидел гениального Левитана... Жульническая шапочка, франтовской костюм, истощенный вид... Говорит, что тоска, тоска и тоска».
Такая затяжная тоска заставляет полуночничать, бродить по пустынной Москве одному и стучаться в окно лучшего друга...
И вот он здесь, на Ярославском вокзале, старается казаться шумным, веселым, беззаботным, острит и внезапно замолкает, поскольку обоим грустно, оба чувствуют горечь разлуки, и Чехов даже не пытается этого скрывать.
Здесь же, на платформе Ярославского, и Лика Мизинова, подруга Ма-Па и отчаянная перебежчица в кружок Чехова. Конечно же, не могла не прийти, а если бы позвал, то и, пожалуй, поехала бы с ним, измучила бы в дороге, да и сама измучилась бы, извелась, но была рядом, а это главное, поскольку...
Будут ли дни мои ясны, унылы,
Скоро ли сгину я, жизнь погубя,
Знаю одно, что до самой могилы
Помыслы, чувства, и песни, и силы —
Все для тебя!!!(Чайковский — Апухтин)
Так в 1898 году она надпишет подаренную ему фотографию. И при этом добавит: «Я могла бы написать это восемь лет тому назад, а пишу сейчас и напишу через десять лет». Восемь лет тому назад, т. е. в 1890 году, когда Чехов уезжал на Сахалин. Значит, вспомнила прощание на вокзале, а может быть, никогда и не забывала, как и свою мечту — всю себя, целиком посвятить ему...
Провожает Чехова и Ольга Кундасова, по образованию математик, но ее почему-то зовут астрономом, экспансивная, взбалмошная особа и при этом — трезвый, аналитический ум, способность мыслить логически, убеждать, подбирать аргументы. Не отходит от Ма-Па, но издали смотрит на Чехова, ищет его ответного взгляда, словно собираясь ему что-то сказать. Но при этом говорит не ему, а сестре, долго-долго что-то внушает, убеждает, на чем-то настаивает, хотя та ее почти не слушает и тоже издали смотрит. Да и никто друг друга не слушает, как будто нужных слов не находят, а ненужные не требуют внимания, произносятся и сразу забываются.
Не забудется только худая, высокая фигура Чехова в длинном пальто, с дорожным сундучком. Не забудется никем из провожающих, к какому бы кружку они ни принадлежали.
Через много лет Михаил Павлович напишет жене: «Я помню, как мы все провожали его на Сахалин. Была... запоздавшая весна. Зелени еще не было, но уже стояли северные бледные ночи, похожие на больных ласковых женщин. Мы все собрались на вокзале — отец, мать, Маша, я — и много знакомых. Был светлый вечер. Стояли, переминались с ноги на ногу, чувствовали, что-то еще не досказано, не находили слов говорить, а затем — звонок, спешное прощание, посадка в вагон, свисток, — и Антон уехал. Мне было так грустно и в то же время так хотелось остаться одному, что я бросил на вокзале своих и один, пешком отправился домой».
«Был светлый вечер». Да, бывают в апреле такие вечера, весенние, светлые, но еще холодные, зябкие и от этого особенно тревожные. Кажется, что все высветлено, каждая складочка, все на виду: не спрятаться за надвигающимися сумерками. Поэтому всем так неловко, нервно, неуютно, некуда себя деть, а тут еще «вечный друг дома» Иваненко, о котором Чехов позже напишет Лике Мизиновой уже из Мелихова: «Недотепа Иваненко продолжает быть недотепой и наступать на розы, грибы, собачьи хвосты и проч.». Он и здесь наступает кому-то на ноги, кого-то толкает локтем, извиняется, мешает сказать что-то нужное, необходимое, неотложное. Сам же говорит все не к месту, не о том, и всем досадно, но как исправишь, поздно, вот уже и звонок, спешное прощание, и — Антон уехал.
Брат Иван Павлович и Левитан поедут с Чеховым до Троице-Сергиевой Лавры, последней пригородной станции, а Кундасова махнет аж до Ярославля, где тоже сядет на пароход «Александр Невский». Не на Сахалин ли она собралась? Не заготовила ли убедительные аргументы, не выстроила ли логически выверенную систему доказательств? Наконец не вычислила по звездам, что ей суждено и она тоже должна? У Чехова был повод забеспокоиться... Нет, уверяет, что по собственным надобностям, где-то побывать, кого-то навестить. Вот и они простились.
Дальше Чехову плыть по Волге, а затем по Каме до Перми.
Одному, одному, одному. Без родных, без друзей, без любовей...
«...около меня нет людей, которым нужна моя искренность и которые имеют право на нее...» (из письма В.Г. Короленко, январь 1888 года).
«Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу один».
(из записной книжки)
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |