Возможно, это и парадокс, но отнюдь не преувеличение: в сознании образованной части русского общества второй половины XIX века медицина занимает то место, которое раньше принадлежало исключительно религии. Парадоксально здесь то, что медицина, казалось бы, никогда не могла претендовать на эту роль, настолько она далека от религии и с нею несопоставима. Ну, что может быть общего между практикующим врачом, который ездит на извозчике со своим потертым баулом, осматривает, простукивает, через трубочку прослушивает больного («Дышать... не дышать»), чтобы выписать рецепт и назначить лечение, и священником, совершающим литургию, погруженным в молитву, окутанным дымом кадильниц, озаренным отблесками свечей! Между сиротством больничной палаты с белеными стенами, рядами железных коек, лекарствами на тумбочках, отколотыми головками ампул в мусорных корзинах и благолепием храма, иконами, росписями, мозаиками, пышно украшенными раками, резными и золочеными Царскими вратами!
Хотя, если вдуматься, общее все же есть — не в том, что священники тоже болеют (как чеховский архиерей или андреевский батюшка из рассказа «Жили-были»), а в том, что святые среди прочих деяний, свершений и подвигов еще и исцеляли. Исцеляли безнадежно больных, расслабленных и парализованных, слепых и глухих. Исцеляли чудесной силой, заключенной в молитве, как повествуют об этом их жития. Врачи же подчас становились если не святыми, то священниками — наиболее яркий пример тому Войно-Ясенецкий (епископ Лука), выдающийся хирург и священник. Правда, большая часть его жизни приходится на двадцатый век, на сталинские времена, но у него обрело законченное выражение то, что зародилось еще в девятнадцатом веке, парадоксально сблизившем медицину и религию, лечение болезней телесных и исцеление недугов духовных.
Медицина для девятнадцатого века, собственно, и становится своеобразной интеллигентской религией. Духовная атмосфера девятнадцатого столетия такова, что религиозный, даже мистический (и это тоже не преувеличение) отсвет лежит на всех исканиях и устремлениях тогдашней интеллигенции — от хождения в народ до революционной борьбы, террора и цареубийства. Недаром революционная агитация так охотно пользуется словарем Апокалипсиса: «час искупленья», «смертный бой», «царство свободы» и т. д. А образ разрушенного до основания, а затем заново выстроенного мира («Весь мир насилья мы разрушим...») разве не навеян иудео-христианской эсхатологией!
Одним словом, идейность революционеров — пусть они и называют себя атеистами — замешана на религии, но при этом именно медицина воплощает религиозную идею в наиболее чистом виде. Врачи проливают кровь только на операционном столе. Завет апостола Павла, утверждавшего, что для христианства нет ни эллина, ни иудея — все одинаково равны, медицина преломляет в непреложное обязательство, и даже более того — священный долг — оказывать одинаковую врачебную помощь и раненому террористу, и его истекающей кровью жертве.
При этом нельзя не заметить: медицина отчасти восполняет собой то, что официальная церковь не способна дать интеллигентному верующему с повышенными духовными запросами. Православие девятнадцатого века заслуженно упрекали в кастовой замкнутости, недостатке социальной активности, нежелании вмешиваться в общественную жизнь. Об этом писали многие выдающиеся публицисты и философы — от Мережковского до Бердяева, но религиозная философия в целом была способна лишь обозначить, поставить проблему, а не решить ее.
Именно поэтому медицина так властно притягивает тех, кто стремится воплотить евангельские истины не на словах, а на деле, жаждет деятельного служения ближнему, самопожертвования, подвига ради науки. Появляются фигуры врачей, не только владеющих профессиональными навыками и самыми передовыми методами современной науки — признанными авторитетами, светилами в своей области, но олицетворяющих особый тип подвижника, всего себя без остатка посвятившего медицине, лечению, уходу за больными. Вся Россия с благодарностью произносит имена Пирогова, Склифосовского, Боткина, Захарьина. Таких врачей позднее назовут великими именно за нравственную составляющую их труда. И не случайно рассказ о враче-подвижнике Дымове и его жене Ольге Ивановне — попрыгунье, увлекавшейся искусством и художниками (к этому рассказу мы еще вернемся), Чехов поначалу так и хотел назвать — «Великий человек».
Больных отныне не просто лечат — им сострадают, и это сострадание тоже имеет легко угадываемую религиозную основу. Больницы и госпитали со всем их отталкивающим декором — пропитанными кровью бинтами, суднами, отхаркиваемой мокротой, нечистотами, стонами — становятся лучшим местом для испытания истинно христианских добродетелей. Сестрами, сиделками и поломойками у постелей больных становятся не от безысходности и не ради скудного, нищенского заработка, а из христианских убеждений, и русские девушки идут в больницы на самую грязную работу, как раньше шли в монастыри.
Даже члены царской семьи считают своим долгом деятельную помощь больным. Если Войно-Ясенецкий — врач и священник, то великая княгиня Елизавета Федоровна в основанной ею Марфо-Мариинской обители устраивает больницу для бедных, где бесплатно лечат и выдают лекарства. Все сестры обители проходят в ней послушание, а сама Елизавета Федоровна по ночам вместо отдыха ухаживает за больными и при мигающем свете свечи читает Псалтырь над умершими.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |