«Их идейность, честолюбие...» — фраза получилась длинная, но для Чехова важно перечислить все, чтобы как можно полнее обрисовать образ подвижника, перед которым сам он, быть может, и есть тот мальчик-гимназист, мечтающий убежать в Америку. Во всяком случае, мы знаем, что Чехов действительно был гимназистом... И, наверное, он мечтал... и наверняка читал эти книги, о которых здесь упоминает. Чехов прежде всего художник, а не публицист, поэтому абстрактное мышление ему чуждо. За каждым упоминанием у него, как правило, скрывается что-то конкретное, им самим пережитое, продуманное и прочувствованное. Если у персонажа, к примеру, болят глаза, то можно быть уверенным, что глаза болели у самого Чехова, и таких примеров великое множество. Вот и с мальчиком так же: у заправского публициста он был бы просто неким абстрактным мальчиком, не имеющим к нему никакого отношения, но Чехов, говоря о мальчике, вспоминает самого себя и свои детские мечты о подвигах, подобных дерзким экспедициям Пржевальского.
И не только вспоминает: эти мечты в нем живут. Недаром в одном из ранних писем (1879 год) он советует брату Михаилу прочитать «Фрегат «Палладу»» Гончарова именно как книгу о путешествиях. А затем на протяжении всей своей жизни о каких только путешествиях он не думает — стремится и в Алжир, и в Китай (вместе с Горьким) и даже под конец жизни на войну с Японией. Да иначе и быть не могло, иначе Чехов не написал бы свою исповедь-вопль, судя по которой Пржевальского он до сих пор страстно любит, обожает, боготворит, не желая знать никаких его недостатков (а они были, и исследователи не упускают случая на них ненавязчиво указать).
«Таких людей, как Пржевальский, я люблю бесконечно...» (из письма Линтваревой).
Недостатки Чехов видит лишь в самом себе. Он не отделяет себя от тех, чьи слабости и пороки, чье жалкое ничтожество столь явно обнаруживается соседством с этой великой личностью. Толстой бесстрашно обличал себя в «Исповеди». Но Чехов, по существу, так же бесстрашен в том приговоре, который он выносит своему времени, а значит, и самому себе:
«В наше больное время, когда европейскими обществами обуяли лень, скука жизни и неверие, когда всюду в странной взаимной комбинации царят нелюбовь к жизни и страх смерти, когда самые лучшие люди сидят сложа руки, оправдывая свою лень и свой разврат отсутствием определенной цели в жизни, подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают. Их личности — это живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих споры об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно сознанной цели. Если положительные типы, создаваемые литературою, составляют ценный воспитательный материал, то те же самые типы, даваемые самой жизнью, стоят вне всякой цены. В этом отношении такие люди, как Пржевальский, дороги особенно тем, что смысл их жизни, подвиги, цели и нравственная физиономия доступны пониманию даже ребенка».
«...людей, ведущих споры об оптимизме и пессимизме...» Позвольте, но ведь об оптимизме и пессимизме спорят герои повести Чехова «Огни», инженер Ананьев и его помощник студент фон Штенберг. Либералы и консерваторы показаны в рассказе Чехова «Именины». «...Пишущих от скуки неважные повести» — если это не сам Чехов, то близко к Чехову: опасная близость, которой он не избегает и не страшится, а идет на нее сознательно, давая повод недоброжелателям его со злорадством уличить: «Так вы же и пишете эти самые повести, любезный Антон Павлович!» — «Что ж, и я тоже», — готов он ответить. А если ему укажут, что без жалоб на скуку и лень не обходится почти не одно его письмо, то и это он примет с такой же готовностью, без возражений, попыток оправдаться и т. д.
Он понимает, что оправдываться надо делом, отчего и едет на Сахалин. Едет, как Пржевальский в Центральную Азию, но только не называет это подвигом и не переоценивает своих возможностей: «Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий» (из письма Суворину от 9 марта 1890 года).
Да, не даст, да, не хватит...
Но он едет, едет, поскольку это его долг — не столько перед наукой, сколько перед самим собой, и он не может поступить иначе.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |