Представим себе, что нам попало в руки письмо неизвестного автора, который разбирает рассказ начинающего беллетриста. Разумеется, не обходится и без критики, тем более что рассказ предназначен для дебюта в одном из петербургских изданий. Поэтому автор позволяет себе быть придирчивым, указывая начинающему беллетристу на недостатки и мелкие неточности. «Но вот что не совсем мелочно, — пишет он далее, — где Вы видели церковного попечителя (разрядка автора письма. — Л.Б.) Сидоркина? Правда, существуют церковные старосты или ктиторы, но никакие старосты и попечители, будь они хоть разнаивлиятельнейшие купцы, не имеют права и власти переводить дьячка с одного места на другое... Это дело архиерейское...»
Архиерейское, и никаких тут вольностей быть не может. Извольте с этим считаться.
Вот так с, милостивый государь.
И чуть ниже автор письма высказывается в том же роде. «В конце рассказа дьячок (это очень мило и кстати) поет: «Благослови, душе моя, Господи, и возрадуется...» — отмечает он, чтобы сейчас же указать начинающему беллетристу на досадный промах: — Такой молитвы нет. Есть же такая: «Благослови, душе моя, Господа и вся внутренняя моя имя святое Его...»»
Прочитав эти строки из письма, мы бы наверняка решили, что его автор, наверное, и есть тот самый многоопытный архиерей, когда-то начинавший с дьячков, добравшийся до вершин церковной иерархии и наделенный властью по собственному усмотрению переводить дьячков из одного прихода в другой. К тому же он так хорошо знает храмовые службы и помнит наизусть молитвы, что от него не ускользнет ни малейшая погрешность, а уж тем более такая грубая и непростительная ошибка, которую по неведению допускает персонаж рассказа.
И каково было бы наше удивление, если бы нам сообщили, что письмо написано вовсе не архиереем, не старостой, не ктитором и даже не церковным прихожанином, а Антоном Павловичем Чеховым. Тем самым Чеховым, который в письмах Суворину защищал от нападок материалистическое направление, отстаивал права позитивной науки и позволял себе весьма критические, насмешливые, даже несколько язвительные отзывы о церкви и ее служителях.
«Вот уж действительно парадокс!» — воскликнули бы мы, испытывая некоего рода замешательство при мысли о том, сколь причудливой и противоречивой бывает человеческая натура.
Между тем ничего парадоксального в этом нет, если учесть, какое воспитание получил Антон Павлович Чехов. Иначе как церковно-религиозным это воспитание не назовешь, и трудно удержаться от вывода, что во второй половине девятнадцатого века оно уже встречалось нечасто, было самой настоящей редкостью. Пожалуй, мало кто из окружения Чеховых (да и не только из окружения, а вообще по России) мог соперничать с ними в упорном стремлении приучить детей к церковному обиходу, православному календарю, службам, постам и молитвам.
Сам Чехов сообщал об этом в письме Леонтьеву (Щеглову): «Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание — с церковным пением, с чтением Апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне» (эту цитату можно было бы продолжить, но мы на время прервемся, чтобы вернуться к ней несколько позже и в совершенно ином контексте).
Пожалуй, только в старообрядческих семьях можно отыскать подобное рвение, недаром Антон Чехов пишет об отце брату Александру: «Он такой же кремень, как раскольники, ничем не хуже, и не сдвинешь ты его с места». Но раскольники, как известно, скрывались в глуши, держались особняком, избегали таких приморских, торговых, разноязыких городов, как Таганрог (там жили греки, итальянцы, немцы и отчасти англичане, велась торговля со всей Европой, сколачивались миллионные состояния), Чеховы же не избегали, и тем не менее по своей строгости и даже суровости воспитание было почти старообрядческим...
В сентябре с началом церковного года у Чеховых читали жития святых. Братья не только посещали церковные службы, но и сами пели на клиросе. Александр Чехов рассказывает: «Павел Егорович во всем, что касалось церковных служб, был аккуратен, строг и требователен. Если приходилось в большой праздник петь утреню, он будил детей в два и в три часа ночи и, невзирая ни на какую погоду, вел их в церковь». Старшему брату вторит сестра Мария: «Наш отец был ревностным исполнителем всех церковных служб, полагавшихся в праздничные дни, и заставлял всю семью присутствовать на них. Для нас, детей, это бывало порой нелегко: нужно было рано вставать и долго стоять в церкви».
Тут бы и пожалеть бедных детей, посетовать на строгости воспитания, даже возмутиться, как возмущаются некоторые биографы, особенно либерально настроенные женщины, которых так опасался Чехов: «Ах, какое притеснение! Какая жестокость! Заставлять детей выстаивать эти утомительно долгие церковные службы!»
Но мы подождем возмущаться (время для этого еще наступит), а лучше приведем запись из дневника Россолимо, однокурсника Чехова по медицинскому факультету Московского университета: «Хоронили Алтухова, еще один товарищ-однокурсник доработался. На отпевании в университетской церкви меня взял за локоть Чехов. Я не знал, что он здесь, но очень ему обрадовался. Он очень изменился за последние полгода: похудел, пожелтел, и лицо покрылось множеством мелких морщин. И все-таки какое у него всегда доброе, славное и молодое лицо. Удивленно, с доброй мечтательной улыбкой глядя вдаль из-под пенсне, он нежным баском подпевал хору».
Запись относится к декабрю 1903 года, Чехову остается жить всего год: хоронили Алтухова, и его вскоре также похоронят. Но привычки к церковному пению он не утратил вплоть до самых последних дней, сохранил, пронес через всю жизнь, несмотря на притеснение и жестокость. Вот он худой, пожелтевший нежным баском подпевает хору. И слова церковных напевов словно бы доносятся до него из далекого, несчастного, но в чем-то и счастливого таганрогского детства...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |