В 1886 или 1887 году Чехов пишет для «Петербургской газеты» рассказ «Накануне поста». У него еще нет биографов, еще никто не сличает выведенных им персонажей с действительными фигурами его близких и друзей, не выискивает прототипов. И поэтому он может не опасаться, что имя одного из героев рассказа — Павла Васильевича — напоминает имя его отца Павла Егоровича: вряд ли кто-нибудь это заметит. Сам Павел Егорович рассказов сына не читает. Да и Евгения Яковлевна тоже, хотя оба гордятся, что он у них писатель, занимается столь важным делом, ездит по редакциям, водит знакомства с солидными и уважаемыми людьми, получает гонорары, содержит семью. Но чтобы читать — нет, для них это очень уж непривычно (рассказы — не жития святых), да и глазами слабы, а шрифт в газетах мелкий, очки надевать надо.
Если б прочли, то, может, и обиделись бы: «Что ж ты, Антоша...» Но не читают, не читают — вот и обижаться не на что...
Братья тоже не слишком усердные читатели Антона, ведь двое из них — Александр и Михаил — сами строчат для журналов. Николай — живописец, к тому же он шалаберничает, а Иван, хотя высоко чтит и искренне любит брата, слишком далек от литературы. Поэтому все четверо разве что при случае прочтут заголовок, перелистают, заглянут в конец и отложат. Сестре же вечно недосуг, занята в гимназии, «все время поправляет ученические тетрадки», как Ольга из «Трех сестер», что-то подчеркивает, выставляет отметки...
Да и газета петербургская — не в библиотеку же за ней идти. Вот Антон и не опасается, что имя одного из героев напоминает, и даже очень напоминает, хотя начинающим авторам он дает совет — не присваивать своим персонажам имена знакомых. А сам присвоил, и не знакомого, а отца. Значит, неспроста. Значит, для него было важно обозначить, что за героем рассказа скрывается именно отец.
«Павел Васильевич и его сын бросают арифметику и идут пить чай. А в столовой уже сидит Пелагея Ивановна, и с ней тетенька, которая всегда молчит, и другая тетенька, глухонемая, и бабушка Марковна — повитуха, принимавшая Степу. Самовар шипит и пускает пар, от которого на потолке ложатся большие, волнистые тени. Из передней, задрав вверх хвосты, входят кошки, заспанные, меланхолические...
— Пей, Марковна, с вареньем, — обращается Пелагея Ивановна к повитухе, — завтра пост великий, наедайся сегодня!»
Завтра пост, наедайся сегодня — вот главный мотив рассказа, тоже во многом автобиографического: мальчик Степа в чем-то напоминает Антона, он тоже гимназист, готовит уроки. Пелагея Ивановна, кажется, списана с матушки Евгении Яковлевны, такая же хлопотливая и сердобольная. Две тетеньки, глухонемая и постоянно молчащая, а вместе с ними и бабушка Марковна — повитуха тоже словно явились из далекого таганрогского детства.
Ну, и Павел Васильевич, конечно же... если и не вылитый Павел Егорович, то очень на него смахивает, особенно когда читает сыну нравоучения: «Погуляли, поспали, блинов покушали, а завтра сухоядение, покаяние и на работу пожалуйте. Всякий период времени имеет свой предел».
Все уже попросили друг у друга прощения, осталась только кухарка Анна (так по рассказу, но Чеховы тоже держали кухарку, пока жили в Таганроге, поэтому описываемая сценка могла запомниться Антону): «Старинные часы в зале сипло, точно простуженные, не бьют, а кашляют ровно десять раз. В столовую входит кухарка Анна и — бух хозяину в ноги!
— Простите Христа-ради, Павел Васильич! — говорит она, поднимаясь вся красная.
— Прости и ты меня Христа-ради, — отвечает Павел Васильич равнодушно».
Равнодушие, как сонная одурь, овладевает всеми: «Обе тетеньки сидят в прежних позах, неподвижно, сложив ручки на груди, и дремлют, поглядывая своими оловянными глазами на лампу. Марковна каждую минуту икает и спрашивает:
— Отчего это я икаю? Кажется, и не кушала ничего такого... и словно бы не пила... Ик!»
Степа тоже трет кулаками глаза, а они у него еще больше слипаются.
— Пойду спать... — говорит он, потягиваясь и зевая.
— Что? Спать? — спрашивает Пелагея Ивановна. — А заговляться?
— Я не хочу.
— Да ты в своем уме? — пугается мамаша. — Как же можно не заговляться? Ведь во весь пост не дадут тебе скоромного!
Павел Васильич тоже пугается.
— Да, да, брат, — говорит он. — Семь недель мать не даст скоромного. Нельзя, надо заговеться.
— Ах, да мне спать хочется! — капризничает Степа.
— В таком случае накрывайте скорей на стол! — кричит встревоженно Павел Васильич. — Анна, что ты там, дура, сидишь? Иди поскорей накрывай на стол!»
После испрошенного прощения — дура! Но хорошо уже то, что Павел Васильевич так называет кухарку, а то ведь Павел Егорович был куда более крутенехонек, мог и жену так назвать — дурой-то...
И вот концовка рассказа: «Пелагея Ивановна всплескивает руками и бежит в кухню с таким выражением, как будто в доме пожар.
— Скорей! Скорей! — слышится по всему дому. — Степочка спать хочет. Анна! Ах боже мой, что же это такое? Скорей!
Через пять минут стол уже накрыт. Кошки опять, задрав вверх хвосты, выгибая спины и потягиваясь, сходятся в столовую... Семья начинает ужинать. Есть никому не хочется, у всех желудки переполнены, но есть все-таки нужно».
Нужно, поскольку так заведено, так полагается, да и привыкли. Вот и едят...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |