Вещи, окружающие юного Чехова... к ним следует присмотреться внимательнее, раз уж письма Павла Егоровича дают нам такую счастливую возможность. Вот он придирчиво и скрупулезно перечисляет, что из вещей следует продать, а что отослать в Москву. Затем меняет свое решение (уж очень становится жалко): не продавать. А не продашь — останешься без гроша в кармане. Поэтому все-таки (все-таки!) продать, и дело с концом... Нет, жалко и обидно до слез, ведь когда-то покупали, наживали, пылинки сдували, радовались каждой покупке.
И кадушкам радовались, и бочкам, и кроватям, и комоду, и самоварам. Самоварам-то даже особенно — медные, начищенные, блестят. Краник повернешь — струйка кипятка-то и заворкует, наполняя граненый стакан. Как сядешь чай пить, так и не встанешь, пока испарина на лбу не выступит, пока стаканов десять не выпьешь. Да с сахарком внакладку или вприкуску, да с вареньицем вишневым, крыжовенным или абрикосовым... эх!
Павлу Егоровичу трудно пережить горечь утраты, трудно свыкнуться с мыслью, смириться, но мы-то знаем, что вещи никуда не денутся, не исчезнут, сколько их ни продавай. Скоро они попадут в рассказы, повести, водевили, пьесы Антона Чехова и заново обретут свою физиономию, неповторимое выражение — некий особый чеховский отсвет, оживут, заговорят.
Для него будет достаточно пепельницы, чтобы неожиданно возник, обозначился, затрепетал в руке пойманным окуньком (Чехов заядлый рыбак) сюжет:
— Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы?.. Вот.
Он оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь, — это оказалась пепельница, — поставил ее передо мною и сказал:
— Хотите — завтра будет рассказ... Заглавие «Пепельница» (Короленко «Антон Павлович Чехов»).
Поэтому, посылая ему перечень вещей для продажи, Павел Егорович и не подозревает, что невольно подсказывает сыну будущие сюжеты. Но мы-то их сразу угадываем, распознаем, эти сюжеты, прячущиеся в кадушках, бочках, кроватях, комоде, самоварах. Самовар, к примеру, подарит на именины Ирине Чебутыкин («Три сестры»), и «Дядя Ваня» начинается с того, что Марина, «сырая, малоподвижная старушка, сидит у самовара, вяжет чулок». Да и почти в каждом рассказе, каждой повести герои пьют чай, поскольку самовар — символ тихих семейных радостей, патриархального быта, домашнего тепла и уюта.
Ирина. Что вы молчите, Александр Игнатьич?
Вершинин. Не знаю... Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю!
(«Три сестры»)
Символ... В перечне Павла Егоровича вещи натуральны, у Чехова они всегда символичны, поскольку он обладает особым даром называния предмета. Это называние выводит предмет за пределы житейского круга и обнажает его бытийную сущность, его экзистенцию.
Ольга. (Вполголоса испуганно.) На вас зеленый пояс! Милая, это не хорошо!
Наташа. Разве есть примета?
Ольга. Нет, просто не идет... и как-то странно...
(«Три сестры»)
Казалось бы, достаточно сказать: «Нет, просто не идет...» И бытовое несоответствие между празднуемыми именинами и тем, как оделась Наташа, будет обозначено. Но Чехов добавляет: «...и как-то странно...» И предмет — зеленый пояс — смещается в иную реальность, остраняется, обретает некий обобщенный смысл, символическую значимость, становится категорией существования.
Странно не только то, что Наташа надела зеленый пояс, но и все в жизни трех сестер. Они должны были бы жить в Москве, на Старой Басманной, ничего не ведая, не подозревая о какой-то там Наташе с ее зеленым поясом. Но почему-то живут здесь, в этом провинциальном городе, и Наташа не только приходит к ним на именины, но и вселяется к ним как жена брата Андрея, а затем и вытесняет из дома... странно, странно.
Наверное, прав Чебутыкин, и их существование — лишь призрачная мнимость: «Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет?..»
В уста Гаева из «Вишневого сада» Чехов вкладывает реплику, ставшую знаменитой:
— Дорогой, многоуважаемый шкап! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая (сквозь слезы) в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания.
Приветствовать существование шкапа — это тоже по-чеховски. При этом шкап не просто существует — он наделен точно указанным юбилейным возрастом (ему сто лет) и к тому же воспитывает в поколениях рода Раневских идеалы добра и общественного самосознания. Собственно, вся пьеса — пародия на вековой юбилей, отмечаемый шкапом (шкап — ровесник девятнадцатого века с его идеалами и призывами к плодотворной работе). Вишневый сад же при этом вырубают, а человека (Фирса) забывают...
Однако вернемся к Павлу Егоровичу, который из Москвы шлет письма в Таганрог своему сыну Антону. Вот перечень вещей для посылки в Москву: часы, зеркала, сундуки, сковороды, подсвечники, шубы, перины, подушки, швейная машинка. Не угодно ли рассказ о зеркале? Извольте: «Подновогодний вечер. Нелли, молодая и хорошенькая дочь помещика-генерала, день и ночь мечтающая о замужестве, сидит у себя в комнате и утомленными, полузакрытыми глазами глядит в зеркало. Она бледна, напряжена и неподвижна, как зеркало».
Точно так же у Чехова бьют часы, в подсвечниках горят свечи, на вешалке висят шубы, стрекочет швейная машинка. Вещи... вещи... вещи...
...Настасья Тимофеевна. Кроме того, что тысячу рублей чистыми деньгами, мы три салопа даем, постель и всю мебель. Подика-сь, найди в другом месте такое приданое.
(«Свадьба. Сцена в одном действии»)
Перечень, как у Павла Егоровича, солидный, внушительный, натуральный. Такое приданое нигде не найдешь — только у Чехова.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |