С июня 1877-го по август 1879 года Чехов живет один. Да, Павел Егорович, Евгения Яковлевна, Александр, Николай, Иван, Михаил, Мария — все в Москве, а Чехов один в Таганроге. Позвольте, а разве они не Чеховы? Почему мы называем по фамилии только его? А в том-то и дело, что с этих пор он один — Чехов, они, конечно, тоже, но при этом как бы и не Чеховы вовсе. Александр вскоре будет даже страдать оттого, что он теперь для всех не кто иной, как брат Чехова. «Брат Чехова... брат Чехова» — все его так и называют, хотя он тоже пишет, занимается журналистикой, работает у Суворина в «Новом времени». Но именно тоже... сначала Антон, а потом уже он, Александр. Поэтому и Чехов один, он же — всего лишь брат.
Он брат, а Мария — сестра, которая с обожанием смотрит на Чехова. Понятно, была бы замужем — носила фамилию мужа, но замуж она так никогда и не выйдет (поэтому трудно будет простить, что он женится), но все равно своей фамилии (девичьей) словно бы лишится, поскольку фамилия Чехов отныне принадлежит одному ему.
И произошло это уже в Таганроге, и произошло именно потому, что он там один, а они — вместе, скопом, вперемешку: «Все у нас благополучно. Маменька плачет не так часто. Расписание — со стены исчезло. Я по-прежнему живу отдельно от родных, но у них бываю довольно часто. Мишке в гимназии не везет, так что, я думаю, его после экзаменов попросят удалиться, ибо по латыни у него до сих пор отметка не заходит выше тройки, а двоек, а наипаче — колов — обилие. Николай мечтает о золотой медали и звании свободного художника и поэтому «начал» несколько картин. Я не совсем здоров, должно быть от недостаточного питания. Если пришлешь табаку, то это будет весьма кстати. У маменьки живет Наутилус и с утра до ночи ссорится с ней, причем никто друг другу не уступает».
Так пишет брату Александр, и по письму его чувствуется, какая у них там кутерьма, неразбериха, дым коромыслом. Наутилус — это Хелиус, приятель Николая по Училищу живописи, ваяния и зодчества, квартирант, которого за небольшую плату еще и кормили, а он знай себе ссорился с Евгенией Яковлевной. Вывешенное в спальной, тщательно разлинованное и каллиграфически выписанное Расписание — творение рук Павла Егоровича. Его полное название: «Расписание делов и домашних обязанностей для выполнения по хозяйству семейства Павла Чехова, живущего в Москве». Расписание на то и расписание, что там все расписано — «кому когда вставать, ложиться, обедать, ходить в церковь и какими делами заниматься в свободное время». И вот оно исчезло со стены, это творение, обеспечивающее «порядок», который так любил Павел Егорович... И Михаилу в гимназии не везет, Николай, мечтающий о золотой медали, начал несколько картин. Но если бы начал, а то ведь «начал» — верный признак того, что вряд ли хотя бы одну из них закончит.
Александр пишет от лица всех, живущих в доме маленьким беспокойным, суетным народцем, а вот письмо одного Чехова, адресованное брату Михаилу: «Почерк у тебя хорош, и во всем письме я не нашел у тебя ни единой грамматической ошибки. Не нравится мне одно: зачем ты величаешь особу свою «ничтожным и незаметным братишкой». Ничтожество свое сознаешь? Не всем, брат, Мишам надо быть одинаковыми. Ничтожество свое сознавай, знаешь где? Перед Богом, пожалуй, перед умом, красотой, природой, но не перед людьми. Среди людей нужно сознавать свое достоинство. Ведь ты не мошенник, честный человек? Ну и уважай в себе честного малого и знай, что честный малый не ничтожность. Не смешивай «смиряться» с «сознавать свое ничтожество»» (между 6 и 8 апреля 1879 года, Таганрог).
Никто из них такого не напишет, ни Александр, ни Николай, ни Иван — только Антон, поскольку он уже — Чехов. С ним одним что-то произошло. Он к чему-то пришел, что-то постиг, осознал, для себя открыл. Он все тот же прежний Антон, но при этом уже другой, новый, преображенный. Вот он объясняет Михаилу, где надо сознавать свое ничтожество: «Перед Богом, пожалуй, перед умом, красотой, природой, но не перед людьми». Замечательная фраза, но, может быть, уберем из нее одно слово — «пожалуй»? Зачем оно здесь? К чему? Нет, убрать нельзя, поскольку в этом слове — Чехов. Он по-прежнему верит в Бога, но уже не так, как учил отец. А главное — он к этой вере добавил что-то важное, им самим обретенное, возведенное в высший принцип, некий абсолют: ум, красоту, природу. Отныне в этом тоже его религия. Поэтому он готов «смиряться», но не «сознавать свое ничтожество», чего желает и брату.
Через десять лет он напишет Суворину свое знаменитое: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая».
Так вот оно что! Он и сам когда-то лицемерил «из сознания своего ничтожества»! Но, проснувшись в одно прекрасное утро, почувствовал себя уже не рабом, а человеком. И забрезжило это утро там, в Таганроге, наступило же — воссияло — оно тогда, когда Чехов решил ехать на Сахалин, недаром письмо Суворину написано 7 января 1889-го, за год до Сахалина. В нем он помимо всего прочего упоминает о возмужалости и чувстве личной свободы, необходимых романисту (Григорович советовал ему засесть за роман).
Роман он начал, но так и не закончил, хотя мужество и личная свобода понадобились ему для путешествия на каторжный остров, куда он отправился один, без провожатых и рекомендательных писем, как отдельный человек: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже тогда, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям — интеллигенты они или мужики, — в них сила, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своем; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было, наука все продвигается вперед и вперед, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать беспокойный характер и т. д. и т. д. — и все это делается помимо прокуроров, инженеров, гувернеров, помимо интеллигенции en masse и несмотря ни на что...»
«Я не верю в нашу интеллигенцию...» — об этом он писал и раньше, называя интеллигенцию («слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами») вялой, апатичной, лениво философствующей, холодной, непатриотичной, унылой, бесцветной, охотно отрицающей все, «так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать» (из письма Суворину от 27 декабря 1889 года). Теперь же для него важнее иная мысль — о том, что Россию спасут подвижники, такие, как тот же доктор Гааз, Пржевальский, Миклухо-Маклай и сам он, Антон Павлович Чехов.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |