...И почему же все-таки он поехал? Почему? Наверное, это странно, но я снова задаю себе все тот же вопрос, хотя, казалось бы, ответ уже найден. Найден после долгих библиотечных бдений, чтения дома и даже в трамвае, следующем от Чистых прудов до университета, у залитого дождем окна. Найден по письмам, воспоминаниям, документам, сочинениям Чехова, его повестям, рассказам, драмам и даже газетным заметкам (как, например, заметка о Пржевальском). К тому же побывал я и в Садово-Кудрине, и в Таганроге. Да, собственно, и не только там, но и в Мелихове (об этом еще расскажу), и в Ялте, где бродил по чеховскому дому, разглядывал вещи и сидел на его садовой скамье.
Чего же еще? Казалось бы, все есть. Собрано достаточно данных, из которых сделаны определенные, проверенные на фактах, подтвержденные цитатами выводы — все, как и полагается при добросовестном исследовании, и я могу быть доволен. Но что-то меня не удовлетворяет, и я лишь повторяю слово, которое при видимом отсутствии сомнений позволяет мне все же усомниться в достигнутом: «Казалось бы... казалось бы... м-да».
Я поднимаюсь из-за библиотечного стола с полочками для книг, бронзовой лампой и врезом из зеленого сукна. Поднимаюсь, чтобы распрямить спину, расправить плечи, и в тот момент, когда руки упираются в подлокотники кресла, на котором я просидел столько времени (испытанное, насиженное кресло, крайнее справа), мне вдруг становится ясна причина моих сомнений. В этом кресле-то все и дело. И в этом библиотечном зале, где каждый час служительницы, натягивая шнурок, открывают фрамуги для проветривания, мягкие ковровые дорожки заглушают, скрадывают звуки шагов и царит тишина, слегка нарушаемая шелестом страниц и покашливанием. Готовясь к путешествию, Чехов тоже сидел за библиотечным столом в похожем кресле. Но затем уперся руками в подлокотники, встал и... поехал, после чего и написал свою книгу о Сахалине. И мне никогда не написать книгу о Чехове, если я тоже не оттолкнусь и не поеду вслед за Чеховым — туда же, на Сахалин.
Конечно, полностью повторить его маршрут не удастся: на лошадях теперь по Сибири не возят, но хотя бы отчасти, насколько возможно. Это позволит мне увидеть людей, живущих в тех местах, по которым он проезжал... повидать описанные им города, села, сибирские реки, маяк на мысе Жонкиер, куда он совершал прогулки вместе с почтовым чиновником, «Трех Братьев» (три остроконечных рифа), «около которых пенятся волны»... И, быть может, тогда мне откроется то, чего так недостает для окончательного ответа на вопрос: почему все-таки?..
Тут и случай представился.
Представился благодаря тому, что я входил в Чеховское общество, созданное писателем Вячеславом Шугаевым, яркой (хотя и не без надлома) фигурой времен советского декаданса и гибели империи. Барственный, коротко стриженный и гладко причесанный, с седеющей бородкой, чем-то татарским в чертах лица, Шугаев был, что называется, близок к номенклатуре. Номенклатуре писательского союза, секретарской элите. Но в то же время чувствовалось, что полной, особо доверительной, интимной близости меж ним и номенклатурой нет, возможно потому, что начинал он свою карьеру как суровый славянофил, а это в верхах не приветствовалось (особенно после известного выступления Александра Яковлева, члена политбюро), и к тому же любил выпить. По-русски. От тоски, что тоже вызывало по отношению к нему известную настороженность. Поэтому держали его все же на некоторой дистанции, хотя он возглавлял бюро объединения прозаиков и, кажется, даже сам был секретарем московской организации.
Со своими единомышленниками-славянофилами он резко порвал, словно избавившись от некоего наваждения, и в бюро набрал людей самых разных взглядов и пристрастий. Старшим по возрасту был красивый, стройный, элегантный, дворянского воспитания, с благоухающими сединами и слегка грассирующим выговором Олег Васильевич Волков, прошедший лагеря и написавший об этом замечательную книгу «Век надежд и крушений» (крушений — вместо свершений). Ну, и нужен был кто-нибудь помоложе — включили и меня, недавно принятого в Союз — и за прозу, и за востоковедческие работы и поэтому пользовавшегося репутацией... как бы это сказать, слегка академического толка.
На заседаниях говорили обо всем — и о Чехове, и о Солженицыне (чеховский «Остров» у него превратился в «Архипелаг»), и о Сахарове, и о переменах, которых все так ждали, хотя эти ожидания причудливо уживались с уверенностью, что, собственно, ничего не изменится. Все останется прежним — никто не обнищает, не лишится жилья и не окажется на улице, не сопьется от безнадежности, не кончит жизнь самоубийством, но будет больше свободы, демократии, уважения к личности. Всем дадут высказаться, напечатают то, что было под запретом, станут выпускать за границу без унизительных собеседований в райкоме.
Такие радужные картины нам рисовались. Капитализмом это никто не называл: таких пугающих миражей в сознании не возникало. Но и о социализме стыдливо помалкивали, упоминали только о свободном рынке, который сам все наладит и исправит. Рынок — вместо командных методов и экономики, которая должна быть экономной (был когда-то такой лозунг). И никто не предполагал (в страшном сне не могло присниться), что наступающие перемены разорят народ, лишив его последних сбережений, баснословно обогатят олигархов, вызовут неслыханную коррупцию и в конечном итоге уничтожат нас самих. Кто-то окажется на улице, кто-то сопьется от безнадежности... ну и так далее, как в самом настоящем, образцовом страшном сне.
После заседаний Шугаев вел нас в буфет и угощал сухим вином, с неким вызовом произнося фразу, словно бы адресованную тому, кто мог его за это осудить: «Ну, что мы не можем позволить себе выпить по стакану вина!» Могли — и позволяли. Сам он вскоре уходил, чтобы никому не давать ненужных поводов, а мы просиживали допоздна, охотно выпивали и не по стакану — по два и по три, а то и целой бутылке.
И снова говорили, говорили...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |