Никто не предполагал...
Но постепенно (к концу восьмидесятых) становилось ясно, что расшатались сваи, разжались скрепы и настил под ногами ходил ходуном. Иными словами, все распадалось, высшая номенклатура это чуяла и уже озорничала, вела себя игриво и легкомысленно. Стала грациозно уступчивой. Вдруг разом, единым росчерком пера приняли в Союз всех, кому до этого отказали, в том числе и меня (надо мной вдоволь поиздевался один из рецензентов). Получив билет, я прежде всего побежал в Лавку писателей на Кузнецком Мосту, набрал, накупил, вышел счастливый и опьяненный: хорошие книги были еще в дефиците.
Каким-то чудом я попал в заместители Петра Проскурина, хотя к этому и не стремился, поскольку считал его совершенно мне чуждым (да и никогда не читал, признаться). Но заместитель есть заместитель, и на одном из собраний мне удалось выступить и во всеуслышание заявить, что Бога следует писать не с малой, как тогда было принято, а с большой буквы. И никто не возразил, хотя в зале повисла напряженная тишина (по тем временам это было смело). Затем меня выбрали в главные редакторы издательства «Столица», но это оказалось шуткой, поскольку директора издательства при этом назначили. И все кончилось скандалом, за который мне не то чтобы стыдно (цели были благие), но все это представляется чем-то нелепым, абсурдным, хотя книгами, которые мы успели издать (в том числе и «Библией для детей») я до сих пор горжусь.
Помню такую же милую шутку (шуточку) Феликса Кузнецова, возглавлявшего московскую организацию Союза. Тогдашним писателям затаенно и страстно хотелось, чтобы их... назвали. Не в приватном разговоре за рюмкой водки, а официально, с трибуны, на каком-нибудь пленуме. Они по этому просто-таки изнывали. И очень обижались, если не называли. И вот в зачитанном с трибуны отчетном докладе услышали свои фамилии те, кто никогда не удостаивался такой чести, даже и не мечтал об этом. И вдруг все они попали в правдолюбцы, поборники, глашатаи, отражающие в своих произведениях народные чаяния, и среди прочих я с изумлением услышал свою фамилию.
Правда, через минуту Феликс Кузнецов признался, что пошутил, но всем было невесело. Для меня же это послужило явным признаком того, что ничего уже не спасти: сваи подгнили и скрепы проржавели. Надвигалась последняя битва за недвижимость и дачи в Переделкине, и это при том, что писательский союз уже не был единым, шло дробление на правых и левых, славянофилов и западников, и авторитет писательской организации стремительно падал.
Шугаев же (надо отдать ему должное) стоял выше этой мелкой грызни и словно бы пытался что-то сохранить, удержать. Удержать, уповая на интеллигенцию, чеховские традиции, словом, что-то достойное, хотя по тем временам уже мнимое и эфемерное. Но этого старались не замечать во многом потому, что Шугаев был по натуре вожак, умел увлечь, воодушевить, и его влиянию охотно подчинялись.
Мы ездили в Мелихово, где нас встречали с самоваром на столе, застеленном белой скатертью, румяными, душистыми пирогами и прочими угощениями (вот оно, чеховское хлебосольство). Мы же, члены Чеховского общества, устраивали «круглые столы» и по-прежнему, не умолкая, говорили, говорили. У меня сохранилась заметочка с моим выступлением: я скорбел о том, что разрушили дом Брюсова на Большой Мещанской, вырубили древнейшие сады Дмитриева на Спиридоновке, и делал печальный вывод: «Мы действительно будто и не хозяева, а призраки на обломках былого». Смешно, конечно: хозяин выискался с претензией на какие-то права.
В 1990 году исполнилось сто лет чеховскому путешествию, чего, собственно, никто и не заметил (до этого ли было), но Шугаев решил, что Чеховское общество должно отметить эту дату. Писатели собрались лететь на Сахалин, я же договорился с Шугаевым, что не полечу, а поеду — вслед за Чеховым, по его маршруту. Отправлюсь в дорогу загодя, пораньше, месяца за полтора и на Сахалине присоединюсь к остальным. Затея моя, наверное, выглядела если не отчаянно безрассудной, то сомнительной, да и могло возникнуть подозрение, будто я гнушаюсь, не хочу лететь вместе со всеми (наверное, отчасти так оно и было). Но Шугаев не стал меня удерживать, и мне дали командировку. Я даже взял письмо от Министерства путей сообщения, чтобы мне, московскому гостю, оказывали всякое содействие с билетами и прочее.
Письмо, как оказалось, совершенно ненужное: за тысячи-то километров... какое там содействие.
Нашелся у меня и попутчик, но об этом надо рассказать особо.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |