«Было это за год или за два до начала войны, то есть в 1939 или 1940 году, — рассказывает один из очевидцев трагедии в урочище Куропаты под Минском. — Как-то летом, днем мы жали жито около этого леса. Возле нас по дороге прошла грузовая машина с открытым кузовом. В кузове сидели мужчины в гражданской одежде. Машина въехала за ограду. Мы решили посмотреть, подошли к ограде, отодвинули доски и увидели, что мужчины копают яму. Потом они уехали. Вскоре после этого за ограду в лес прошла машина с черной будкой. И сразу же послышались выстрелы и людские крики. Потом эта машина уехала. Мы пошли посмотреть. Когда пролезли за ограду, то увидели, что яма была засыпана свежим песком, который шевелился».
Приехали... уехали... как все это, казалось бы, буднично! Но свежий песок шевелится...
О таком же случае нам рассказали в Тобольске: на окраине города рыли котлован под рабочее общежитие и наткнулись на трупы людей в одежде з/к — заключенных сталинских лагерей. Они лежали ровными рядами, — видно, расстреливали неподалеку, а сюда свозили закапывать. А может быть, и стреляли здесь же, около ямы, чтобы далеко не возить. Укладывали на дно и засыпали землей — вот и пролежали они под двухметровым слоем пятьдесят лет. В карманах сохранились потускневшие монетки тридцатых годов и нашлась даже полуистлевшая книжка заключенного со странной надписью: сумма прописью. Долго думали, что она означает, пока не догадались спросить у бывшего з/к. Оказалось, что прописью записывалась цифра, обозначавшая срок заключения.
Чтобы все было точно — по-бухгалтерски точно, — как в сберкассе...
Или другой случай — мы услышали о нем в Красноярске. Весной подмыло высокий берег Оби, осыпался в воду оползень. И обнажились ряды трупов — братская могила расстрелянных в тридцатые годы.
Да и на самом Сахалине, конечно же, немало таких могил. Правда, в отличие от места, где находилась знаменитая александровская тюрьма, описанная Чеховым, там нет мемориальных табличек, и Антону Павловичу — даже несмотря на любезность и расположение к нему начальника острова генерала Кононовича — вряд ли разрешили бы посетить их с корреспондентским билетом «Нового времени».
Паламарчук в своем очерке (эссе) о нашем путешествии цитирует Солженицына: «Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать-тридцать-сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого легкого — пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, — ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом».
Да, и это было, и описанное Солженицыным — один из примеров его диалога с Чеховым. Но Солженицын в этом диалоге свидетельствует и обличает, Чехов же провидит и пророчески угадывает. Угадывает то, что еще сокрыто временем...
Вершинин в «Трех сестрах» рассказывает: «Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу, смотрю — дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои две девочки стоят у порога в одном белье, матери нет, суетится народ, бегают лошади, собаки, и у девочек на лицах тревога, ужас, мольба, не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить еще этим девочкам в течение долгой жизни!»
Что им придется пережить — Вершинин не знает, но мы-то теперь знаем: дочки подполковника, царского офицера... И, что самое поразительное, и Чехов словно бы уже знает, поскольку символически относит этот пожар не столько к настоящему, сколько к будущему этих девочек, стоящих у порога в одном белье. Через этот порог им еще придется переступить. И на их лицах — отблески пламени, отблески того мирового пожара, которым вскоре заполыхает Россия и о котором напишет Александр Блок:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи, благослови!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |