К метафизическому понятию равновесия из одноимённого аполога И.И. Дмитриева близко метафорическое понятие грации, применяемое Чеховым к разным жизненным явлениям. Например, в связи с постановкой драмы Гауптмана «Одинокие» в Художественном театре он предостерегал актёров от резких приёмов выражения чувств на сцене: «...громадное большинство людей нервно, большинство страдает, меньшинство чувствует острую боль, но где — на улицах и в домах — Вы видите мечущихся, скачущих, хватающих себя за голову? Страдания выражать надо так, как они выражаются в жизни, т. е. не ногами и не руками, а тоном, взглядом; не жестикуляцией, а грацией» (П IX, 7).
Тем же понятием Чехов оценивал не только поведение человека, но и качество художественного текста. Переписываясь с Горьким, он заметил по поводу его рассказов: «Единственный недостаток — нет сдержанности, нет грации. Когда на какое-нибудь определённое действие человек затрачивает наименьшее количество движений, то это грация. В Ваших же затратах чувствуется излишество» (П VIII, II).
Из всех чеховских персонажей «Вишнёвого сада» (и не только) наиболее обделён чувством равновесия и грации Епиходов. При первом же выходе на сцену с торжественным букетом в руках он этот букет роняет. Уходя из комнаты, «натыкается на стул, который падает». Взявшись играть на бильярде, ломает кий. Помогая укладывать вещи, продавливает шляпную картонку. Купленные им новые сапоги «скрипят так, что нет никакой возможности». В нарушение эмоционального равновесия утром, когда он просыпается, у него «на груди страшной величины паук»; стоит взять квасу, чтобы напиться, «а там, глядишь, что-нибудь в высшей степени неприличное, вроде таракана». В довершение прочих бедствий горничная Дуняша, в которую он влюблён и которая принимала его ухаживания, вдруг самым явным образом начинает отдавать предпочтение другому кавалеру — лакею Яше, приехавшему из Парижа.
Соответствие внешнего и внутреннего разлада этого чеховского персонажа многократно обыгрывалось в мировой театральной практике. Известный французский театровед Жорж Баню отмечает: «Епиходов весь разлаженный. И некоторые режиссёры передают это через беспорядок в его одежде. Костюм оказывается слепком с языка, манеры выражаться, с самой личности»1.
В старом барском имении, где Епиходов служит конторщиком, его называют «двадцать два несчастья». Полностью оправдывая это прозвище, Епиходов напоминает героя ещё одного аполога Дмитриева — «утлый челночок» из четверостишия «Челнок без весла»:
По ветру, без весла, Челнок помчался в море,
Ударился в скалу и раздробил свой бок.
На жизненной реке и нам такое ж горе:
Без мудрости прощай наш утлый челночок!2
Подытоживая череду своих потерь и разрушений, сам чеховский герой говорит: «...судьба относится ко мне без сожаления, как буря к небольшому кораблю» (XIII, 216).
Между двумя схожими литературными образами — «утлым челночком» и «небольшим кораблём», потрёпанным житейскими бурями, — есть промежуточное звено, о котором Чехов не мог не знать. Это аллегорическая образность произведений М.Ю. Лермонтова.
Одна из постоянных и характерных тем Лермонтова — тема одиночества. Для выражения одиночества он находит разные образы, но в целостном контексте его творчества они оказываются синонимичными. Например, образ сухого листка, оторванного от родной ветки и уносимого бурей. Из стихотворения «Листок»:
Дубовый листок оторвался от ветки родимой
И в степь укатился, жестокою бурей гонимый...
В том же стихотворении передана жалоба на одиночество:
Один и без цели по свету ношуся давно я...
Из стихотворения «Портреты»:
Везде один, природы сын,
Не знал он друга меж людей:
Так бури ток сухой листок
Мчит жертвой посреди степей.
Из поэмы «Мцыри»:
Угрюм и одинок,
Грозой оторванный листок,
Я вырос в сумрачных стенах...
Из вариантов к поэме «Демон»:
Он жил забыт и одинок,
Грозой оторванный листок...
Синонимичный образ у Лермонтова — одинокий колос под бурей. Из поэмы «Последний сын вольности» — об отверженной Леде:
Она одна и день и ночь.
Так колос на поле пустом,
Забыт неопытным жнецом,
Стоит под бурей одинок,
И буря гнёт мой колосок!..
В том же синонимичном ряду у Лермонтова — образы «неверного челнока» (стихотворение «Челнок», 1830) или «повреждённой ладьи», увлекаемых бурей. Буря — неизбежный мотив в подобных аллегорических сопоставлениях. Он объединяет разные образы и придаёт им однозначно трагическое звучание. Если у Дмитриева образ «утлого челночка» нравоучителен, а у Чехова в приложении к Епиходову комичен, то у Лермонтова образы того же ряда романтически приподняты и трагичны. Наблюдается это повсеместно: в лирике, эпосе и драме.
В поэме «Демон» в признаниях Демона Тамаре:
...прежними друзьями
Я был отвергнут; как Эдем,
Мир для меня стал глух и нем.
По вольной прихоти теченья
Так повреждённая ладья
Без парусов и без руля
Плывёт, не зная назначенья...
В поэме «Последний сын вольности» в словах повествователя:
Кипя, с оружием своим
На князя кинулся Вадим;
Так над пучиной бурных вод
На легкий чёлн бежит волна —
И сразу лодку разобьёт
Или сама раздроблена.
В поэме «Боярин Орша» также в словах рассказчика:
И слово «пытка» там и там
Вмиг пробежало по устам;
Но узник был невозмутим,
Бесчувственно внимал он им.
Так бурей брошен на песок,
Худой, увязнувший челнок,
Лишённый вёсел и гребцов,
Недвижим ждёт напор валов.
В драме «Маскарад» в исповеди Арбенина:
Опять мечты, опять любовь
В пустой груди бушуют на просторе;
Изломанный челнок, я снова брошен в море:
Вернусь ли к пристани я вновь?
В прозе — в романе «Вадим», в обращении Вадима к Ольге:
Перед тобой я могу обнажить странную душу мою: ты не слабый челнок, не способный переплыть это море; волны и бури его тебя не испугают; ты рождена посреди этой стихии; ты не утонешь в её бесконечности!..
Если вернуться теперь к реплике Епиходова: «...судьба относится ко мне без сожаления, как буря к небольшому кораблю», — то можно увидеть, как на фоне приведённых лермонтовских цитат в чеховском тексте проступают характерные лермонтовские мотивы:
— у Чехова «небольшой корабль» / у Лермонтова «чёлн», «челнок», «ладья»;
— у Чехова и у Лермонтова — «буря», безжалостная по отношению к ненадёжному суденышку;
— покорность судьбе с элементами стоицизма: в реплике Епиходова — «не ропщу, привык и даже улыбаюсь»; в поведении узника в «Боярине Орше» — «узник был невозмутим, / бесчувственно внимал он им...»;
— ожидания следующего несчастья в репликах Епиходова / ожидание нового «напора валов» у разбитого лермонтовского челнока.
Возможность подобных сопоставлений обусловлена характером чеховского персонажа, а именно — представлением Епиходова о себе как о непонятом страдальце, отмеченном печатью рока. Образ жертвы судьбы он пытается подкрепить многозначительным заявлением: «...я всегда ношу при себе револьвер. Вот он... (Показывает револьвер.)». Литературно-театральную подоплёку поведения конторщика подмечает другой персонаж «Вишнёвого сада» — ироничная гувернантка Шарлотта. Со скрытой издёвкой она обращается к нему: «Ты, Епиходов, очень умный человек и очень страшный; тебя должны безумно любить женщины. Бррр!» (XIII, 216). Подразумеваемым фоном для этой иронии может служить известный лермонтовский типаж — Арбенин, Печорин, Демон, Измаил-Бей, одинокий герой лирических стихотворений. В предшествующей «Вишнёвому саду» драме «Три сестры» литературным фоном для Солёного был «мятежный» парус, ищущий «бури»: преломление этого образа в нарывающегося на скандалы бретёра имело для окружающих трагические последствия. В последней чеховской пьесе романтическая тема одиночества преломилась в снижение рокового героя до комичного «недотёпы». Епиходов выглядит эпигоном романтизма лермонтовского толка, непонятым и непризнанным в условиях нового времени. Усилению его внешнего образа служит предметный антураж — револьвер и гитара. Наигрывая на гитаре, Епиходов получает возможность перейти на возвышенный слог: «Как приятно играть на мандолине!» Его тотчас же поправляют: «Это гитара, а не мандолина», — на что он, не смущаясь, заявляет: «Для безумца, который влюблён, это мандолина...»
То, что предмет его страсти постарается тут же удалить со сцены «влюблённого безумца» как третьего лишнего, позволяет проецировать на Епиходова ещё одно стихотворение Лермонтова под названием «Челнок» (1832):
По произволу дивной власти
Я выкинут из царства страсти;
Как после бури на песок
Волной расшибленный челнок;
Пускай прилив его ласкает, —
В обман не вдастся инвалид;
Своё бессилие он знает
И притворяется, что спит;
Никто ему не вверит боле
Себя иль ноши дорогой;
Он не годится — и на воле!
Погиб — и дан ему покой!
Как подведение черты под этим настроением, сцену ухода «безумца с мандолиной» завершают следующие реплики:
Епиходов. Теперь я знаю, что мне делать с моим револьвером...
Дуняша. Не дай бог, застрелится (XIII, 217).
Однако, в конце концов, вопреки роковым прогнозам, «небольшой корабль» Епиходова оказывается непотопляем. Имение, где он служил, продано за долги. Прежние хозяева разъезжаются кто куда, — теперь они, а не их бывший слуга напоминают гонимые ветром листки! А Епиходов, нанятый новым хозяином вишнёвого сада, остаётся при деле даже с повышением должности. Лермонтовский романтизм в его судьбе сыграл роль маски на маскараде: маска примерена, но маскарад окончен, и роль отыграна. И только лермонтовское предостережение:
Никто ему не вверит боле
Себя иль ноши дорогой —
повиснет роковым пророчеством над обречённым местом, доверенным этому «недотёпе».
Примечания
1. Баню Ж. Наш Театр — «Вишнёвый сад» / Пер. с фр. Т. Проскурниковой. М.: МХТ, 2000. С. 51.
2. Дмитриев И.И. Сочинения. М.: Правда, 1986. С. 162.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |