Пушкин любил перифразы: Батюшков у него — «певец Пенатов и Тавриды», Жуковский — «певец Людмилы», Мицкевич — «певец Литвы», Боратынский — «певец Пиров и грусти томной», «певец Финляндки молодой». Когда десятилетия спустя почитатели Чехова называли его «певцом хмурых людей», «певцом сумеречных дней» (по названиям ранних сборников «Хмурые люди», «В сумерках»), а также «поэтом тоски», «певцом угрюмых настроений»1, это было продолжением той же традиции. Поэта Ивана Ивановича Дмитриева Пушкин именовал по сатирическому стихотворению «Чужой толк»: «Чужого толка хитрый лирик» («Евгений Онегин», гл. IV, XXXIII). Строка из этой сатиры Дмитриева: «Печатный всякий лист быть кажется святым», — приведена в статье Пушкина «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений»: «Я заметил, что самое неосновательное суждение, глупое ругательство получает вес от волшебного влияния типографии. Нам всё ещё печатный лист кажется святым. Мы всё думаем: как может это быть глупо и несправедливо? ведь это напечатано!» Цитата включена без ссылки на автора или источник как выражение, которое не может не быть известно читателям. Здесь Дмитриев — союзник Пушкина в литературной полемике. Другие пушкинские отзывы об этом поэте совсем не благосклонны. Но всё же Дмитриев для Пушкина — тот современник, с которым можно поспорить и примириться; строки в «Евгении Онегине»:
Тут бы можно
Поспорить нам, но я молчу;
Два века ссорить не хочу —
в известной мере подразумевают и Дмитриева.
Для чеховского времени поэзия И.И. Дмитриева — явление давно минувшего прошлого века. Его тексты в большинстве своем ушли из круга чтения, но зато малая их часть стала хрестоматийной, как басни Крылова и монологи Чацкого. Это определило своеобразие отношения Чехова к наследию Дмитриева.
Прежде всего отметим, что у Чехова встречаются две прямые отсылки к произведениям Дмитриева. Одна сделана в дружеском письме, другая в пьесах «Леший» и «Дядя Ваня». Оба примера так или иначе связаны с драматическим театром: в первом случае — со скрытой театрализацией реально случившегося события, во втором — с открытым театральным действом рождающейся пьесы. 15 февраля 1890 года Чехов писал из Москвы в Петербург А.Н. Плещееву: «Недавно я обедал у Ермоловой. Цветочек дикий, попав в один букет с гвоздикой, стал душистее от хорошего соседства. Так и я, пообедав у звезды, два дня потом чувствовал вокруг головы своей сияние» (П IV, 19). Здесь перефразирован один из «Апологов в четверостишиях» Дмитриева «Полевой цветок»:
Простой цветочек, дикой
Нечаянно попал в один пучок с гвоздикой;
И что же? От неё душистым стал и сам. —
Хорошее всегда знакомство в прибыль нам2.
Ирония цитирования в чеховском письме очевидна. Если же вспомнить историю незадавшихся отношений Чехова с Малым театром, воплощением которого была «звезда» М.Н. Ермолова, то ирония окажется уничтожающей по отношению к сентиментальной морали стихотворения, впрямую выводящего «прибыль» из «хорошего знакомства».
В тот же период Чехов окончательно дорабатывал текст комедии «Леший». Ещё в ранних редакциях в первое действие этой пьесы была включена слегка изменённая цитата из «Чужого толка»: «Напрягши ум, наморщивши чело, всё оды пишем, пишем, и ни себе, ни им похвал нигде не слышим» (XII, 129). Дмитриев так высмеивал многочисленных одописцев, бездарных, но неутомимых подражателей Ломоносова и Державина:
Что за диковинка? лет двадцать уж прошло,
Как мы, напрягши ум, наморщивши чело,
Со всеусердием всё оды пишем, пишем,
А ни себе, ни им похвал нигде не слышим3.
В «Лешем» эта цитата обращена против профессора Серебрякова, который «ровно двадцать пять лет читает и пишет об искусстве, ровно ничего не понимая в искусстве» (XII, 130). При переделке пьесы в «Дядю Ваню» Чехов сохранил и цитату из Дмитриева, и усиливающее её иронический смысл уподобление отставного профессора «пишущему perpetuum mobile». По сути, Серебряков как «пишущий perpetuum mobile» — это чеховский эквивалент цитаты из Дмитриева. Как и в «Лешем», в «Дяде Ване» это сравнение следует за характерным выражением профессора «Нужно было дело делать», произносимым или самим профессором, или явно с его голоса Марией Васильевной. Подобная оценка «дела», конечно, не могла его не дискредитировать. Когда Лаврецкий в эпилоге «Дворянского гнезда» Тургенева произносил почти такие же слова: «...растите, молодые силы <...> вам надобно дело делать, работать», — то они и означали, что молодым придётся работать ради будущего, автор не ставил задачей ни опровергнуть эти слова, ни осмеять. Когда же в «Лешем» или «Дяде Ване» о «деле» говорит Серебряков, то возникает комический эффект расхождения между словом и делом, впечатление мнимой значительности «дела», в сущности, никому не нужного. Такое несовпадение формы и сути было чутко уловлено первыми постановщиками и зрителями «Дяди Вани» в Московском Художественном театре. Через месяц после премьеры Вл.И. Немирович-Данченко писал Чехову из Москвы в Ялту: «...когда Серебряков говорит в последнем акте: «Надо, господа, дело делать», зала заметно ухмыляется, что служит к чести нашей залы. Этого тебе Серебряковы никогда не простят. И счастье, что ты, как истинный поэт, свободен и творишь без страха провиниться перед дутыми популярностями...»4
Выражение «дело делать» приобретает в чеховском тексте особую двусмысленность ещё и потому, что за ним стоит другое значение, в высшей степени ироническое. В воспоминаниях М.П. Погодина «Вечера у Ивана Ивановича Дмитриева» приведён связанный с этим выражением анекдот, который, скорее всего, и превратил его в крылатую фразу: «Кто-то из собеседников употребил выражение: «Надо заниматься делом». — «Каким делом? — заметил Иван Иванович. — Это слово у разных людей имеет разное значение. Вот, например, Вяземский рассказывал мне на днях, что́ под делом разумеют официанты Английского клуба. Он объехал по обыкновению все балы и все вечерние собрания в Москве и завернул наконец в клуб читать газеты. Сидит он в газетной комнате и читает. Было уже поздно — час второй или третий. Официант начал около него похаживать и покашливать. Он сначала не обратил внимания, но наконец, когда тот начал приметно выражать своё нетерпение, спросил: «Что с тобою?» — «Очень поздно, Ваше Сиятельство». — «Ну так что же?» — «Пора спать». — «Да ведь ты видишь, что я не один и вон там играют ещё в карты». — «Да те ведь, Ваше Сиятельство, дело делают!»»5
Этот анекдот, возводящий выражение «дело делать» к карточной игре, проливает свет и на историю появления пушкинского стихотворения «А в ненастные дни...» Написанное в 1828 году, оно позже было взято эпиграфом к первой главе повести «Пиковая дама». В рифмованных строчках, открывающих повествование об азарте карточной игры, Пушкин, фактически, пересказал анекдот, наверняка слышанный от Вяземского:
А в ненастные дни
Собирались они
Часто;
Гнули — бог их прости! —
От пятидесяти
На сто,
И выигрывали,
И отписывали
Мелом.
Так, в ненастные дни,
Занимались они
Делом.
Именно Вяземскому Пушкин послал эти стихи в письме от 1 сентября 1828 года, рассчитывая на адекватное восприятие адресата и, возможно, воздавая ему как источнику информации.
Записки Погодина, опубликованные в 1869 году в журнале «Русский», едва ли составляли массовое чтение. Но пушкинскую «Пиковую даму» знали все. Кроме того, стихотворение «А в ненастные дни...», положенное на залихватский мотив, зазвучало в опере П.И. Чайковского «Пиковая дама», ещё более закрепляя в сознании новейшее значение выражения «дело делать». Это второе значение, расходясь с первым, придавало прощальной речи Серебрякова неожиданную игривость, что в итоге увеличивало комизм ситуации и облика персонажа.
Поэта времён Екатерины II, Павла и Александра I, крупнейшего представителя русского сентиментализма, И.И. Дмитриева трудно назвать властителем умов рубежа XIX—XX веков. Тем не менее свободное цитирование его как Чеховым, так и героем его пьесы во многом симптоматично. Ранее Чехова такое же цитирование, по самому приёму аналогичное, встречается у И.С. Тургенева. В октябре 1862 года в письме к А.И. Герцену по поводу отставки графа В.Н. Панина, известного своим высоким ростом, Тургенев иронически перефразирует окончание басни Дмитриева «Дуб и трость»:
Кто ада и небес (своим ростом) досягал —
Упал!
(в оригинале: «Кто ада и небес едва не досягал...»)6.
В записке об издании журнала «Хозяйственный указатель» (1858) Тургенев также цитирует «Чужой толк», и ту же строку, которую цитировал и Пушкин, но при этом ошибочно приписывает её А.С. Грибоедову: «...у нас до сих пор, по выражению Грибоедова, «печатный каждый лист быть кажется святым»»7. Это примечательная ошибка! Сатира Дмитриева, написанная затри десятилетия до знаменитой комедии Грибоедова «Горе от ума», по стилю, тону и даже содержанию (противопоставление «века нынешнего» — и «века минувшего») совпадает с обличительными монологами Чацкого. В воспоминаниях два текста вполне могли сливаться, к примеру, следующим образом:
К тому ж, у древних цель была, у нас другая;
Гораций, например, восторгом грудь питая,
Чего желал? О! он — он брал не свысока:
В веках бессмертия, а в Риме лишь венка
Из лавров или мирт, чтоб Делия сказала:
«Он славен, чрез него и я бессмертной стала!»
А наших многих цель — награда перстеньком,
Нередко сто рублей иль дружество с князьком,
Который отроду не читывал другова,
Кроме придворного подчас месяцеслова,
Иль похвала своих приятелей; а им
Печатный всякий лист быть кажется святым.
Где, укажите нам, отечества отцы,
Которых мы должны принять за образцы?8
Последние две строки, конечно, принадлежат Грибоедову, но как естественно вписываются они в текст Дмитриевской сатиры!
Известно, что Пушкин, познакомившись с «Горем от ума», в январе 1825 года предсказал грибоедовской комедии долгую жизнь: «О стихах я не говорю: половина — должны войти в пословицу»9. Дмитриев в это время уже казался устаревшим: новые литературные направления развенчали в первую очередь «Дмитрева нежного» (как назвал его Пушкин в юношеском стихотворении «Городок»), а затем и Дмитриева-баснописца и сатирика. «И что такое Дмитриев? — писал по-приятельски Пушкин Вяземскому в 1824 году. — Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова; все его сатиры — одного из твоих посланий, а всё прочее первого стихотворения Жуковского»10. Будущее, однако, показало, что не только грибоедовские, но и некоторые из Дмитриевских строк превратились в пословицы, он оставался цитируемым автором на протяжении всего XIX столетия. Однако характер обращения к его наследию постепенно и ощутимо менялся.
В то самое время, когда проживающий в Париже Тургенев игриво цитировал басню Дмитриева лондонскому эмигранту Герцену, узник Петропавловской крепости Н.Г. Чернышевский писал роман «Что делать?» о «новых людях» России. Автор романа разделывался со многими пережитками прошлого, не обошёл он и поэта Дмитриева, которому досталось уже в самом конце этой книги. Ироническая стрела Чернышевского была направлена против Дмитриева как создателя чувствительной песни «Голубок». Сочинённая в конце XVIII века, эта песня тогда же была положена на музыку, получила самое широкое распространение и намного пережила своего создателя. В одном из заключительных эпизодов «Что делать?» появляется «дама в трауре», которая присаживается к роялю и объявляет: «— дети, не сметь смеяться, потому что я буду петь с чувством. — И, стараясь выводить ноты как можно визгливее, она запела:
Стонет сизый...
Молодежь фыркнула при такой неожиданности, и остальная компания засмеялась, и сама певица не удержалась от взрыва смеха, но, подавив его, с удвоенною визгливостью продолжала:
...голубочек,
Стонет он и день и ночь:
Его миленький дружо...
но на этом слове голос её в самом деле задрожал и оборвался. «Не выходит — и прекрасно, что не выходит, это не должно выходить — выйдет другое, получше...»11 — и она поёт то, что отвечает потребностям нового времени.
К слову, подобная ситуация была осмеяна ещё Пушкиным в «Евгении Онегине»:
Потом приносят и гитару:
И запищит она (бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!..
Но именно к «Голубку» Пушкин оказался снисходителен. В «Домике в Коломне» он не то чтоб совсем без иронии, но беззлобно, с достаточно тёплым чувством, перечислил важные достоинства своей героини Параши, среди которых было и это:
Играть умела также на гитаре
И пела: Стонет сизый голубок...
О силе воздействия этого романса даёт представление также роман Льва Толстого «Война и мир», достоверно воспроизводящий сознание человека 1810-х годов. У Толстого чувствительный романс косвенно характеризует мировосприятие даже такого сдержанного, мужественного героя, как Андрей Болконский. Перед Бородинским сражением, в котором он будет смертельно ранен, князь Андрей думает о Наташе, не сохранившей ему верность. То, на что он надеялся, и то, что случилось, он соотносит с каноном, заданным «Голубком»: «Как же! Я верил в какую-то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить её верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А всё это гораздо проще... Всё это ужасно просто, гадко!»12
«Как нежный голубок басни» — думает князь Андрей, смешивая в своих воспоминаниях содержание басни Дмитриева «Два голубя» и его песню «Голубок». Но идеальные отношения влюблённых, кончающиеся смертью одного из них в разлуке, воспевала именно песня:
Стонет сизый голубочек,
Стонет он и день и ночь;
Миленький его дружочек
Отлетел надолго прочь.<...>
Сохнет, сохнет неприметно
Страстный, верный голубок.Он ко травке прилегает;
Носик в перья завернул;
Уж не стонет, не вздыхает;
Голубок... навек уснул!13
Князь Андрей иронией изживает в себе душевную слабость, когда-то во зло ему откликнувшуюся и доверившуюся чувствительному романсу. Героиня Чернышевского обращается к устаревшему романсу Дмитриева с откровенно разоблачительной целью. Осмеяние Дмитриева дало возможность автору романа «Что делать?» художественно декларировать новую, революционную эстетику, неизбежно идущую на смену старой. Хотя нельзя не отметить, что в этой новой эстетике, повлиявшей на последующую социал-демократическую публицистику, отыщется место и Дмитриеву, но не как чувствительному поэту, а как сатирику. Выражение из сатиры «Чужой толк» будет использовано в работе В.И. Ленина «Предисловие к русскому переводу книги «Письма И.Ф. Беккера, И. Дицгена, Ф. Энгельса, К. Маркса и др. к Ф.А. Зорге»», написанной в апреле 1907 года. Цитируя письма Энгельса о возможной близкой победе революции в России, Ленин заметит, что в настоящий момент, несомненно, «найдутся филистеры, которые, нахмурив лоб, наморщивши чело, резко осудят «революционаризм» Энгельса или снисходительно посмеются над старыми утопиями старого революционера-эмигранта»14. Неточность цитаты из Дмитриева, приведённой к тому же без кавычек, показывает, что к началу XX века фраза «напрягши ум, наморщивши чело» сделалась распространённым оборотом. Не исключена и возможность того, что жизнь этого выражения продлилась благодаря цитированию в столь популярной пьесе Чехова, как «Дядя Ваня».
Делая цитату из «Чужого толка» выразительной характеристикой профессора Серебрякова, Чехов опирался на сатирический потенциал, изначально заложенный в тексте Дмитриева. В контексте как «Лешего», так и «Дяди Вани» смысл цитаты не расходился со смыслом оригинала, не был ни искажён, ни переиначен. Иной характер носило цитирование «Полевого цветка» в упоминавшемся письме к Плещееву. Там назидательность стихотворения, написанного на заданную моральную тему, интерпретировалась пародийно, что в результате разрушало назидание. Понятно, что из двух приёмов литературных отсылок именно такой обладает бо́льшим художественным потенциалом. И Чехов не раз будет обращаться к этому приёму, используя в качестве первоосновы другие примеры из известных ему «Апологов в четверостишиях». В отличие от указанных выше двух очевидных отсылок к Дмитриеву, другие аллюзии будут не столь явными.
Как нельзя более кстати «Апологи» (от греч. apologos рассказ — басня, иносказательное повествование поучительного характера) придутся к тем случаям, когда задачей Чехова будет изобразить умствующего или морализирующего героя. В пьесе «Иванов» в обеих её редакциях, комедийной и драматической, повторяется сцена между Ивановым и Лебедевым, где Лебедев рассказывает о своей умной дочери: «Вчера стали мы с Шурочкой насчёт сплетен говорить. (Смеётся.) А она афоризмом выпалила: «Папочка, светляки, говорит, светят ночью только для того, чтобы их легче могли увидеть и съесть ночные птицы, а хорошие люди существуют для того, чтобы было что есть клевете и сплетне». Каково? Гений! Жорж Занд!..» (XII, 51).
«Афоризм» Шурочки ближайшим образом соотносится с апологом Дмитриева «Светляк и змея»:
Со светлым червячком встречается Змея
И ядом вмиг его смертельным обливает.
— Убийца! — он вскричал. — За что погибну я?
— Ты светишь, — отвечает15
Заметим, что Иванов никак не откликается на такую попытку объяснить его ситуацию. Стараясь разобраться в себе, он не сможет найти удовлетворительного ответа, но не станет искать опоры в заёмной морали, превратившейся в общее место. Лестное, может быть, для кого-то другого, для него суждение Шурочки — из того же ряда, что и другие её высказывания: «Исполняй свой долг», «главное, не забывай дела», — высоко моральные, но невольно вызывающие такое чувство, как будто он «мухомору объелся» (XII, 59). Именно здесь яснее всего обозначается пропасть между сознанием двух героев. Не имеющая собственного жизненного опыта двадцатилетняя Шурочка, любящая «поговорить об умном» (XII, 51), рассуждает и поучает своих близких по книжным прописям. Умная и серьёзная чеховская барышня — тот же Иван Иванович Дмитриев, некогда со всей серьёзностью перекладывающий житейские назидания в стихотворные «Апологи». А своего Иванова Чехов наделил долей авторской иронии, выработавшейся у него по отношению к подобным общим местам.
В позднейших чеховских произведениях образы умствующих героев будут приобретать всё более резкие и карикатурные черты. В драматургии одним из таких персонажей станет Епиходов в «Вишнёвом саде». Чехов с первых же реплик даст ему фразы, которые будут звучать как отклик на чьё-то не высказанное вслух мнение: «Не могу одобрить нашего климата. (Вздыхает.) Наш климат не может способствовать в самый раз» (XIII, 198). Первый исполнитель роли Епиходова И.М. Москвин в поисках наибольшей выразительности сценического образа нашёл для него своеобразную речевую окраску, признанную и одобренную Чеховым. Это была особенность произнесения слов «Бокля» и «климат»: с ударением на последнем слоге16, создающим, особенно во втором случае, впечатление комического архаизма. Тем самым речь Епиходова была доведена до стиля И.И. Дмитриева, рассуждавшего о климатических проблемах в апологе под названием «Равновесие»:
Сын севера! суров и хладен твой климат;
Ужасны льды твои, но счастлив ты стократ:
В тебе и бодрый дух, и богатырска сила.
В Сицилии ж вулкан; чума на бреге Нила17.
Но ещё до «Вишнёвого сада» тематика «Равновесия» нашла пародийное отражение в драме Чехова «Три сестры». Четверостишие Дмитриева как бы растворено в тексте драмы, но при внимательном чтении его аналог реконструируется по отдельным репликам:
— Здесь холодно и комары...
— Что вы! Здесь такой здоровый, хороший, славянский климат. <...> Хорошо здесь жить.
— Цицикар. Здесь свирепствует оспа (XIII, 128, 148).
Назидание Дмитриевского аполога: человек, живущий в холодном, но здоровом климате, должен быть бодр духом и «стократ счастлив» — в сюжете чеховских «Трёх сестёр» пародийно переосмысливается. Оппонентом Дмитриева в данном случае выступает сам автор: его персонажам, живущим в «хорошем, славянском климате», нет ни счастья, ни душевного равновесия.
В «Вишнёвом саде» пародийное переосмысление «Равновесия» связано с образом Епиходова. Его неодобрительные высказывания по поводу «нашего климата» совпадают с характеристикой в стихотворении: «суров и хладен твой климат», «ужасны льды твои...» Соответственно этот «сын севера», в полном согласии с моралью стихотворения, сознаёт в себе «бодрый дух», что подчеркивает неоднократно: «Каждый день случается со мной какое-нибудь несчастье. И я не ропщу, привык и даже улыбаюсь» (XIII, 198). Ожидание «богатырской силы» у человека, живущего в означенном климате, перерастает у Чехова в мотив великанов, иронически сопоставляемых с тем же Епиходовым:
Лопахин. ...живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами...
Любовь Андреевна. Вам понадобились великаны... Они только в сказках хороши, а так они пугают.
В глубине сцены проходит Епиходов и играет на гитаре.
(Задумчиво.) Епиходов идёт...
Аня (задумчиво). Епиходов идёт... (XIII, 224).
Наконец, Епиходов — пародия на само физическое понятие «равновесия», о чём подробнее ещё будет сказано дальше. И словесно, и ситуативно этот чеховский персонаж прочитывается в рамках определённого контекста, сопоставимого с контекстом «Апологов в четверостишиях». Характеризуя себя «развитым человеком», читающим «разные замечательные книги» (XIII, 216), в частности, модного Бокля, он, по сути, безнадёжно архаичен и комичен, как архаизм. Что касается сочинений И.И. Дмитриева, спародированных и переосмысленных в чеховской драматургии, то здесь позволительно говорить об обратном явлении: послужив художественным целям новаторской поэтики А.П. Чехова, они получили новую жизнь.
Примечания
1. Памяти Чехова // Русская Мысль. М., 1904. Кн. IX. Отд. II. С. 165—172.
2. Дмитриев И.И. Сочинения. М.: Правда, 1986. С. 150.
3. Там же. С. 44.
4. Немирович-Данченко Вл.И. Из прошлого. М.; Л.: Academia, 1936. С. 208.
5. Дмитриев И.И. Сочинения. С. 494.
6. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 18 т. Т. 5. М.: Наука, 1988. С. 127, 470.
7. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 12 т. Т. 12. М.: Наука, 1986. С. 354, 690.
8. Дмитриев И.И. Сочинения. С. 46; Грибоедов А.С. Горе от ума. Комедии. Драматические сцены. М.: Искусство, 1987. С. 74.
9. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 19 т. М.: Воскресенье, 1994—1999. Т. 13. С. 139.
10. Там же. С. 89.
11. Чернышевский Н.Г. Избранные произведения: В 3 т. Л.: Худож. лит., 1978. Т. 1. С. 456.
12. Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. Т. 6. М.: Худож. лит. 1980. С. 211.
13. Дмитриев И.И. Сочинения. С. 178.
14. Ленин В.И. Полн. собр. соч.: В 55 т. Изд. 5-е. М.: Изд-во полит. лит., 1972. Т. 15. С. 248—249.
15. Дмитриев И.И. Сочинения. С. 154.
16. И.М. Москвин. Статьи и материалы. М.: ВТО, 1948. С. 137, 140.
17. Дмитриев И.И. Сочинения. С. 150.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |