В июле 1888 года было положено начало тому своеобразному литературному диалогу Чехова с Крымом, завершение которого пришлось уже на новое столетие, на последние, ялтинские годы писателя.
Впервые Чехов увидел Крым в 28 лет — в возрасте «не мальчика, но мужа». Уроженец южного города Таганрога, он был в эту пору узаконенным московским жителем, но не только поэтому, а скорее по своему умонастроению считал себя северянином. Тем не менее летний отдых в 1888 году он и его семейство предпочли провести на юге, и впервые для семьи была снята дача на Украине, близ города Сумы, у зеленых берегов реки Псёл. Отсюда берёт начало его дорога в Крым, поначалу — в Феодосию, куда он выехал по приглашению А.С. Суворина, достраивавшего удобный и вместительный дом у моря. В этих местах восточного побережья прошли первые крымские каникулы Чехова.
Приглашение от Суворина, стремившегося через дружеские связи укрепить деловые отношения с молодым талантливым писателем, поступило зимой. Всю весну Чехов думал об этой поездке, строил планы, делился ими: «Я непременно приеду в Феодосию» (П II, 230); «В Крыму начну писать лирическую пьесу» (П II, 281). И наконец: «Еду я в Феодосию 10-го июля. Мой адрес таков: Феодосия, Суворину для Чехова» (П II, 293).
Каким он ожидал увидеть крымское побережье, что знал о нём в это время? По слухам было известно, что русский юг не хуже знаменитых итальянских курортов. Кроме того, уже состоялось заочное знакомство с его красотами — по картинам художника-пейзажиста И.И. Левитана. Левитан был с юности другом и соучеником по Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества старшего брата Чехова, художника Николая. Приехав впервые на этюды в Ялту в марте 1886 года, он испытал при виде весеннего Крыма состояние необыкновенного восторга и творческого подъёма. Чехов, конечно, помнил эти рассказы художника, письма его из Ялты: «Дорогой Антон Павлович, чёрт возьми, как хорошо здесь! Представьте себе теперь яркую зелень, голубое небо, да ещё какое небо! Вчера вечером я взобрался на скалу и с вершины взглянул на море, и знаете ли что, — я заплакал, и заплакал навзрыд; вот где вечная красота и вот где человек чувствует своё полнейшее ничтожество! Да что значат слова, — это надо самому видеть, чтоб понять! Чувствую себя превосходно, как давно не чувствовал, и работается хорошо <...> верх восторга было бы, если бы вы сюда приехали, постарайтесь, это наверняка благодатно подействует на вас»1.
Вернувшись из Крыма, художник гостил у Чеховых в Подмосковье. Писатель рассказывал о талантливом друге: «Со мной живёт Левитан, привезший из Крыма массу (штук 50) замечательных (по мнению знатоков) эскизов. Талант его растёт не по дням, а по часам» (П I, 253). Крымские этюды Левитана привлекли всеобщее внимание, его дарование стало общепризнанным. Они подготовили к встрече с югом и воображение Чехова.
Два года спустя, благодаря гостеприимству Суворина, Чехову представилась возможность проверить свои ожидания. Первые впечатления, обычно важные при всяком новом знакомстве, определили его основные крымские симпатии и антипатии, оставшиеся на всю жизнь. Вид степи, открывшийся из окна поезда, показался ему унылым, но сразу понравился Севастополь, куда он приехал ночью: «Город красив сам по себе, красив и потому, что стоит у чудеснейшего моря» (П II, 294). Отправившись наутро пароходом из Севастополя в Феодосию, Чехов рассмотрел и знаменитое побережье. С борта парохода пышная южная растительность напомнила ему заросли крапивы.
В Феодосии у Суворина Чехов прожил 12 дней. Каждый из них был наполнен интересными разговорами, встречами и экскурсиями. Уже «через час после приезда, — сообщал он родным, — меня повезли на завтрак к некоему Мурзе, татарину. Тут собралась большая компания: Суворины, главный морской прокурор, его жена, местные тузы, Айвазовский» (П II, 296). Знаменитый художник-маринист Айвазовский на Чехова произвёл впечатление: «бодрый старик лет 75 <...> полон собственного достоинства <...> натура сложная и достойная внимания». В гостях у него Чехов провёл целый день: «Вчера я ездил в Шах-Мамай, именье Айвазовского, за 25 вёрст от Феодосии. Именье роскошное, несколько сказочное; такие имения, вероятно, можно видеть в Персии» (П II, 298).
Намерение поработать в тот раз не осуществилось: «Мечтал я написать в Крыму пьесу и 2—3 рассказа, но оказалось, что под южным небом гораздо легче взлететь живым на небо, чем написать хоть одну строку» (П II, 298). Решив продолжить морское путешествие, Чехов отправился в недолгую поездку на Кавказ. Несколько раз после этого он побывает в Крыму, но никогда больше не будет у него такого хорошего отдыха, как в этот первый приезд. И что важнее, не будет тех чувств радости жизни и независимости, какие наполняли его в год, когда состоялось знакомство с Крымом.
Творческая удача посетила писателя не в Феодосии, а в Ялте, и только 6 лет спустя, в марте 1894 года. Тогда был написан рассказ «Вечером», теперь известный под названием «Студент». Чехов построил его как диалог двух настроений, двух направлений мысли в сознании одного героя, студента Ивана Великопольского. Первоначальный поток его размышлений связан с гнетущими житейскими впечатлениями: «ужасы были, есть и будут»; в конце рассказа эти размышления сменяются другими: «правда и красота <...> всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле...» Диалогичность сознания, контрастность, положенная в основу этого первого ялтинского произведения Чехова, в высшей степени свойственны личному авторскому восприятию характерных крымских реалий. Постигая Крым, наблюдая местную жизнь, размышляя, писатель вёл с ним непрерывный внутренний диалог.
Чехов приезжал к прекрасным брегам Тавриды в разные годы, в разное время года, в разном своем настроении и состоянии здоровья. Но всякий раз бывал поражён контрастом, отмеченным с первой встречи. Ещё во время поездки 1888 года его восхитили крымские горы. Увиденные впервые при лунном свете, они пробудили творческое воображение: «От Симферополя начинаются горы, а вместе с ними и красота. Ямы, горы, ямы, горы, из ям торчат тополи, на горах темнеют виноградники — всё это залито лунным светом, дико, ново и настраивает фантазию на мотив гоголевской «Страшной мести». Особенно фантастично чередование пропастей и туннелей, когда видишь то пропасти, полные лунного света, то беспросветную, нехорошую тьму... Немножко жутко и приятно» (П II, 294).
На всю жизнь вошла в сердце Чехова и красота моря, «чудесного, синего и нежного» (П II, 297). В письмах к родным он рассказывал: «Самое лучшее у моря — это его цвет, а цвет описать нельзя» (П II, 294—295). Окунувшись впервые, он засмеялся от радости, целыми днями потом лежал на раскалённом солнцем песке, лунными вечерами смотрел на бесконечную морскую даль.
Устройство же побережья, курортные нравы показались чем-то «мещански-ярмарочным». Первые впечатления такого рода вызвала Ялта, увиденная поначалу проездом: «Коробкообразные гостиницы <...> рожи бездельников-богачей с жаждой грошовых приключений, парфюмерный запах вместо запаха кедров и моря, жалкая грязная пристань <...> болтовня барышень и кавалеров, понаехавших сюда наслаждаться природой, в которой они ничего не понимают» (П II, 295—296). Мало чем отличалось от этого и впечатление от Феодосии: «...скучный на вид городишко... и улыбается одно только море, которому нет дела до мелких городишек и туристов» (П II, 296).
Приехав второй раз в Крым, теперь уже в Ялту, летом 1889 года, Чехов опять восхищается морем и досадует на несовершенство местной жизни: «В Ялте много барышень и ни одной хорошенькой. Много пишущих, но ни одного талантливого человека. Много вина, но ни одной капли порядочного. Хороши здесь только море да лошади-иноходцы» (П III, 234). В третий приезд, весной 1894 года, опять поражает тот же контраст: «Море прекрасно. Прекрасны пароходы. Но публика некультурная, нудная» (П V, 285).
С сентября 1898 года Чехов становится ялтинским жителем. Крымская осень, не отличавшаяся от лета, порадовала его: «Крым очень хорош. Никогда раньше он мне так не нравился, как теперь» (П VII, 307). Но и в это время в чеховских отзывах звучат контрастные, раздваивающиеся голоса: «...погода здесь тёплая, летняя, но скука аспидская» (П VII, 275); «Крымское побережье красиво, уютно и нравится мне больше, чем Ривьера; только вот беда — культуры нет. <...> окрестности — это сплошная Азия» (П VII, 289).
В этих впечатлениях скрыт источник одного приметного лейтмотива в последних сочинениях писателя. «Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!» — размышляет герой написанной в Ялте драмы «Три сестры» (XIII, 181). Герой пьесы «Вишнёвый сад» говорит: «Иной раз, когда не спится, я думаю: господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами...» (XIII, 224). Самый «крымский» из чеховских рассказов — «Дама с собачкой», и не только по месту действия, но и по настроению, по мысли автора: «В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака». Посреди этой, как пишет Чехов, «сказочной обстановки — моря, гор, облаков, широкого неба», его герой Дмитрий Гуров «думал о том, как, в сущности, если вдуматься, всё прекрасно на этом свете, всё, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своём человеческом достоинстве» (X, 133—134).
Затри года до появления «Дамы с собачкой» об Ореанде было написано стихотворение Валерия Брюсова, признанного главы школы русского символизма. Брюсов описывал ту же картину, какую видели чеховские герои: горы, море и необъятный простор. Быть может, именно ту, что открывалась с той самой скамьи в Ореанде, на которой молча сидели Гуров и Анна Сергеевна:
Чёткие линии гор;
Бледно-неверное море...
Гаснет восторженный взор,
Тонет в небесном просторе.
Создал я в тайных мечтах
Мир идеальной природы, —
Что перед ним этот прах:
Степи, и скалы, и воды!12 июня 1896. Ореанда
Брюсов ведёт свой диалог с Крымом и по-своему полемизирует с ним: поэт-символист, он воспринимает окружающий мир как «прах», провозглашает его несовершенство в сравнении с миром своей мечты. Нетрудно заметить, что рассказ Чехова полемичен по отношению к этой идее. В «Даме с собачкой» утверждается самоценность и незыблемость реального мира: «Так шумело внизу, когда ещё тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда и нас не будет». В неутомимости морской стихии чеховский герой открывает для себя «залог нашего вечного спасения, непрерывного движения мысли на земле, непрерывного совершенства» (X, 133).
В чеховских строках развивается мотив пушкинского стихотворения «Талисман» — «Там, где море вечно плещет...» О том, насколько он был близок Чехову, можно судить по воспоминаниям художника Константина Коровина: однажды Чехов предложил ему в дар свою дачку у моря в Гурзуфе и при этом добавил: «Хотите?.. Только там очень море шумит, «вечно»...»2
В упоминании же о «залоге» скрыта полемика с традиционным понятием, связанным с поэтическим образом Тавриды в литературной традиции XIX века. Сравним со строками из «Дамы с собачкой» крымский пейзаж и поэтический вывод в стихотворении П.А. Вяземского:
Солнце, тень, благоуханье.
Гор Таврических краса,
В немерцающем сиянье
Голубые небеса!
Моря блеск и тишь, и трепет!
И средь тьмы и тишины
Вдоль прибрежья плач и лепет
Ночью плещущей волны!
Поэтической Эллады
Отголоски и залог
Мира, отдыха, услады,
Пристань, чуждая тревог!
В чеховском описании Ореанды перечислены те же детали пейзажа (горы, море, широкое небо), не забыт даже ночной шум волн, навевающий на героя особое настроение. Однако если в поэтической традиции красота крымской земли — залог личного счастья, покоя и безмятежности, то у Чехова это совсем иное и даже прямо противоположное: залог общечеловеческого совершенства, непрерывного движения ищущей мысли. Между тем в мире чеховских героев движение мысли, как правило, оборачивается мучительным раздумьем, лишающим безмятежности, порой не оставляющим вовсе надежды на счастье. «И как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас...» (XIII, 146) — говорит герой «Трёх сестёр», размышляя о настоящем и будущем человечества. Во многих чеховских сочинениях обозначен один и тот же этап на пути к общечеловеческому совершенству: осознание необходимости «новой, нервной, сознательной жизни, которая не в ладу с покоем и личным счастьем» (VIII, 332; рассказ «Учитель словесности»).
Постижение Крыма как текста позволило Чехову покончить с литературной традицией, разделявшей мир на макро- и микромиры. До него макромир был наполнен конфликтами и звучал сплошным диссонансом, микромиром была Таврида, не знающая ненастья, дарующая успокоение. «Успокоенье» — характерное слово из знаменитой крымской «Элегии» В.И. Туманского:
На скалы, на холмы глядеть без нагляденья;
Под каждым деревом искать успокоенья <...> —
Вот жизнь моя в стране, где кипарисны сени
Средь лавров возрастя, приманивают к лени...
Начало этой литературной традиции было положено элегией К.Н. Батюшкова «Таврида»:
Друг милый, ангел мой! Сокроемся туда,
Где волны кроткие Тавриду омывают... <...>
Под небом сладостным полуденной страны
Забудем слёзы лить о жребии жестоком...
Этой традиции отдал щедрую дань Пушкин:
И там, где мирт глумит над падшей урной,
Увижу ль вновь сквозь тёмные леса
И своды скал, и моря блеск лазурный,
И ясные, как радость, небеса?
Утихнет ли волненье жизни бурной?
Минувших лет воскреснет ли краса?
Приду ли вновь под сладостные тени
Душой уснуть на лоне мирной лени?
Здесь всё относящееся к «волненью жизни бурной» вынесено за границы воображаемого крымского оазиса, строго очерчен тот заповедный «златой предел», внутри которого не может возникнуть даже намёка на какие-то диссонансы, на какие-либо противоречия между миром природы и сферой человеческого сознания. Оказавшись «на лоне» крымской природы, мысль и душа лирического героя всматриваются в окружающий мир, как в покойное зеркало, и отражение их неизменно столь же покойно. Не диалог и не многоголосье, а единый голос звучит в безмятежно льющемся монологе.
Как предельная степень душевного, эстетического и физического слияния человека и природы воспринимается известное пушкинское сравнение из стихотворения «Виноград», написанного по южным воспоминаниям:
Краса моей долины злачной,
Отрада осени златой,
Продолговатый и прозрачный,
Как персты девы молодой.
Всякая предельность чревата соблазном пародии: представитель следующего поэтического поколения, А.К. Толстой, не удержался, чтобы не приписать к последним пушкинским строчкам свой комментарий:
Мне кажется, тому немалая досада,
Чей можно перст сравнить со гроздом винограда3.
Он же сделал следующую назидательную надпись под стихотворением «Кто видел край, где роскошью природы...», подобрав свои рифмы к пушкинской «мирной лени» и «сладостной тени»:
Пятьсот рублей я наложил бы пени
За урну, лень и миртовы леса4.
Но было бы напрасно думать, что в собственном поэтическом творчестве А.К. Толстой вышел за пределы той же укоренившейся традиции. Его цикл «Крымские очерки», включивший 14 стихотворений, открывается произведением, столь явственно разделяющим мир на там и здесь, что его литературная ориентация не вызывает сомнений:
Над неприступной крутизною
Повис туманный небосклон;
Там гор зубчатою стеною
От юга север отделён.
Там ночь и снег; там, враг веселья,
Седой зимы сердитый бог
Играет вьюгой и метелью,
Ярясь, уста примкнул к ущелью
И воет в их гранитный рог.
Но здесь благоухают розы,
Бессильно вихрем снеговым
Сюда он шлёт свои угрозы,
Цветущий берег невредим.
Над ним весна младая веет,
И лавр, Дианою храним,
В лучах полудня зеленеет
Над морем вечно голубым.
Крымские впечатления многократно давали А.К. Толстому повод и для выражения чувства душевного единения с природой:
Сижу я на камне, висят облака
Недвижные в синем просторе;
Душа безмятежна, душа глубока,
Сродни ей спокойное море.
XIX век осознал и утвердил ценность такого согласия. В стихотворении Вяземского о Тавриде, начало которого приводилось выше, заключительные строки звучат как гимн единству природы и воспринимающего её сознания:
И с природою согласно
Свежесть в мыслях и мечтах,
Здесь и на сердце так ясно,
Как в прозрачных небесах.
В стихотворении старшего друга Чехова Я.П. Полонского «Ночь в Крыму» описание лунной ночи, звуки, запахи, всё обаяние природы неразрывны с сердечным переживанием, в унисон звучат
Эта музыка природы,
Эта музыка души.
Погружение сознания в мир природы, полное слияние их происходит в крымских стихах младшего современника и друга Чехова И.А. Бунина.
Иное у Чехова. В чеховском мире сильны чувства утраты подобной гармонии или сожаления, что она невозможна. Для героев Чехова эта гармония — как любовь, о которой сказано в Записной книжке писателя: «Любовь. Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьётся в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, даёт гораздо меньше, чем ждёшь» (XVII, 77). В «Даме с собачкой» только однажды делается намёк на возможное, но пока ещё недостижимое: «Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки — моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, всё прекрасно на этом свете...» Но мы помним, как, не дождавшись точки, посреди этой фразы будто вырастает дуэльный барьер, по другую сторону которого одновременно начинает звучать второй голос: «...всё, кроме того, что мы сами мыслим и делаем...» (X, 133—134).
Имевший возможность хорошо узнать Чехова в его последние годы И.А. Бунин вспоминал об одной особенности их ялтинских встреч: «...во время разговора всё думал о чём-то своём, предоставляя собеседнику самому улавливать переходы в скрытом течении своих мыслей, и всё глядел на море сквозь стёкла пенсне, слегка приподняв лицо...»5
Чехов прочитывал Крым, как книгу. И прочитанное, осознанное, усвоенное возвращалось словами и строчками на страницы его писем, рассказов и пьес.
Примечания
1. И.И. Левитан. Письма. Документы. Воспоминания. М.: Искусство, 1956. С. 27.
2. Коровин К.А. Из моих встреч с А.П. Чеховым / Публ. И.С. Зильберштейна // Литературное наследство. Т. 68. Чехов. М.: Изд-во АН СССР, 1960. С. 555—556.
3. Толстой А.К. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1. М.: Правда, 1969. С. 445.
4. Там же.
5. Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. М.: Худож. лит., 1967. С. 182—183.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |