Толстой и Чехов как прообразы романа П.А. Сергеенко «Дэзи»

1

В сентябре 1898 года Чехов уже надолго приехал на Южный берег Крыма для отдыха и лечения. В первые месяцы в Ялте, живя на съёмных квартирах, он не раз сообщал о нехватке книг и просил своих корреспондентов: «Пришлите-ка мне почитать. У меня нет книг, мне нечего читать, я каменею от скуки...» (П VII, 344).

В это время он получил от своего давнего приятеля, писателя Петра Алексеевича Сергеенко, две его только что изданные книги: мемуарно-биографический очерк «Как живёт и работает гр. Л.Н. Толстой» и роман «Дэзи». Героем биографической книги был реальный человек и писатель Лев Николаевич Толстой. В романе были изображены вымышленные герои: профессор Казанцев, его дочь Маргарита (домашнее прозвище Дэзи, на английский манер) и молодой драматург и беллетрист Герливанов. Роман имел посвящение «графине Т.Л. Толстой», и за двумя его фигурами просматриваются вполне очевидные прототипы: профессор Казанцев — Л.Н. Толстой, Дэзи — Татьяна Львовна Толстая.

Если читать параллельно обе книги Сергеенко, документальную и художественную, то можно найти несколько общих эпизодов, подтверждающих правильность расшифровки прототипов. В биографической книге приведены слова кучера Толстых, который вёз Сергеенко в Ясную Поляну:

«— Таких господ, как Лев Николаевич, — говорил он, — должно быть, больше нет на свете. <...> И всегда, кто бы ни был, генерал ли, простой ли человек, для них нет различия. Со всеми они одинаковы — вежливы, обходительны»¹.

В романе отмечена та же черта Казанцева:

«Жизнь Казанцевых, их беседы, привычки и отношения к людям заметно начали отражаться на Герливанове. Он замечал это влияние и охотно подчинялся ему. В первый день приезда ему показалось бы странным пожать руку Осману. Впоследствии ему показалось бы странным, если бы он не пожал руки Осману потому только, что тот простой лодочник»².

В документальной книге о Толстом приведён эпизод, названный Сергеенко «характерным»:

«В разговоре с одним из присутствующих Л.Н. упомянул об известной книге Берты Суттнер — «Долой оружие!» — и сказал:

— Вы конечно читали эту книгу?

Тот утвердительно кивнул головою. Но должно быть его начала мучить совесть, что он сказал неправду Льву Толстому, и он пробормотал:

— Лев Ник-ч, содержание книги «Долой оружие!» мне действительно известно... но самой книги я ещё не читал.

Л.Н. Толстой замял разговор и начал прощаться. Но мне показалось, что его очень тронуло признание собеседника, и он вполне оценил значение победы, которую тот одержал над собою»³.

В роман введён эпизод с подобной оценкой нравственной победы, которую, под влиянием общения с Казанцевыми, одержал над собой Герливанов в разговоре с Дэзи:

«— Вы к отцу? — спросила она, подавая ему руку с обычным твёрдым пожатием.

— Да... — замявшись, ответил Герливанов.

— Если по делу, то идите. Он у себя в кабинете. Если же дела особенного нет, то лучше не беспокойте его теперь. Он очень дорожит утренней работой... Я до обеда тоже занята и теперь иду по делу, — сказала Дэзи, как бы извиняясь, что говорит с ним на ходу и не приглашает в комнату.

— Тогда я уж не буду его беспокоить, потому что, правду говоря, я шёл к вам от безделья и хотел немного «покалякать», как выражаются здешние бабы.

Дэзи извинилась и быстрой походкой направилась в переулок. Но ей очень понравилось, что Герливанов признался в сказанной неправде. Она не ждала от него этого» (с. 109—110).

В документальной книге отмечен труд дочери Толстого: «Особенно много работает старшая дочь Л.Н. Толстого, Татьяна Львовна, девушка выдающаяся по своим дарованиям. Кроме спешной переписки статей отца, она ещё ведёт его огромную корреспонденцию»⁴. Эта черта отношений в семье Толстых была отмечена и Чеховым при первом же знакомстве: «Дочери Толстого очень симпатичны. Они обожают своего отца и веруют в него фанатически», — писал он Суворину в 1895 году и делал вывод: «А это значит, что Толстой и в самом деле великая нравственная сила, ибо, если бы он был неискренен и не безупречен, то первые стали бы относиться к нему скептически дочери...» (П VI, 87). В романе «Дэзи» дочь известного профессора Казанцева ведёт всю секретарскую работу: просматривает для отца иностранные журналы, делает на них отметки разноцветными карандашами, переписывает исправленные лекции, отвечает многочисленным корреспондентам; кроме того, принимает посетителей, помогает нуждающимся, учит детей бедняков. Эта сторона отношений не только подчёркнута, но и прокомментирована в романе: «Казанцев как бы переживал в ней свою молодость в очищенном виде, а она тянулась к нему душою, как к образцу искренней жизни. Они дополняли собою друг друга: она вносила в его жизнь молодость души, он в её жизнь — смысл и разумение» (с. 112).

Ассоциации с Толстым поддерживает и фамилия профессора Казанцева — от Казани, города, где прошли университетские годы Льва Толстого.

К Толстому ведут и некоторые черты внешности этого героя: «старик с коротко подстриженной белой бородою и крупным мясистым носом» (с. 65), — коротко подстриженная борода, по-видимому, должна была несколько затушевать сходство с реальным прототипом. Наряду с внешними деталями портрета, ещё важнее те характеристики, которые создают внутренний портрет литературного героя, приближающий к прототипу, — они даны через впечатление Герливанова при первом знакомстве с Казанцевым: «В крупных чертах старика, с характерным широким лбом и густыми белыми волосами, было что-то знакомое ему и даже связанное для него с чем-то хорошим» (с. 70—71).

Образ молодого писателя Герливанова также построен на ассоциациях, но более сложных и подразумевающих в первую очередь не реальное лицо, а литературный персонаж. Думается, это литератор Тригорин из «Чайки» Чехова. Роман Сергеенко начинается с того, что в одном из петербургских театров идёт премьера пьесы «Лад», автор которой — Михаил Герливанов, «молодой человек, в пенсне, с бледным интеллигентным лицом и возбуждённым взглядом» (с. 7). Он находится в том лихорадочном состоянии, которое создают одновременно переживаемые робость, тщеславие, взвинченная нервозность и опьяняющие мысли о власти над публикой: все четыре действия он не может найти себе места, весь антракт стоит в темном уголке, робеет выйти на вызовы; «сознание его как бы заволакивалось туманом» (с. 8), и потом ещё «несколько дней он был, как в чаду, отдавшись подхватившему его течению новой жизни» (с. 17). Состояние Герливанова созвучно тому, о котором рассказывал Тригорин по собственному опыту: «А в те годы, в молодые, лучшие годы, когда я начинал, моё писательство было одним сплошным мучением. Маленький писатель <...> кажется себе неуклюжим, неловким, лишним, нервы его напряжены, издёрганы <...> Я боялся публики, она была страшна мне...» и т. д.; заметим, что Тригорин также чувствует себя «как в каком-то чаду» даже в условиях признания и успеха (XIII, 29—30).

Уехав из Петербурга и поселившись на черноморском побережье Кавказа, Герливанов знакомится с Дэзи и профессором Казанцевым, которые поначалу привлекают его именно как литератора. «Её отношения к отцу очень занимали Герливанова, — говорится в романе. — Он уже задумал построить на таких отношениях целую поэму» (с. 112).

В чеховскую пору идея творческого профессионализма, превращающего творца в потребителя и переработчика реальности в ущерб непосредственности душевных движений, была идеей времени. Современники вычитывали её в романах Э. Золя «Творчество» и Мопассана «На воде», а в отечественной литературе видели её воплощение в чеховской «Чайке». Начиная разговор с Ниной Заречной, уже влюблённой в него, Тригорин не скрывает своего профессионального к ней интереса: «Мне приходится не часто встречать молодых девушек, молодых и интересных <...> и потому у меня в повестях и рассказах молодые девушки обыкновенно фальшивы. Я бы вот хотел хоть один час побыть на вашем месте, чтобы узнать, как вы думаете и вообще что вы за штучка» (XIII, 28). Беседуя с ней, он каждое мгновение помнит о том, что его ждёт неоконченная повесть, и признаётся: «Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу поскорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится!» (XIII, 29). Нина становится для него материалом для будущего произведения — «сюжетом для небольшого рассказа», который тут же будет занесён в накопительную записную книжку и продолжит волновать его даже после того, как сама вдохновительница этого сюжета будет прочно забыта.

Интерес Герливанова к Дэзи сродни интересу Тригорина к Нине. Вместе они совершают прогулки, во время которых Дэзи собирает лекарственные травы (она изучает ботанику и медицину, чтобы лечить крестьян), а Герливанов накапливает в памяти свой литературный материал. «Отношение Дэзи к цветам очень заинтересовало Герливанова. Он старался запомнить интонацию её голоса, позу и выражение глаз, когда она говорила о цветах. Его соблазняла мысль развить любовь к цветам в каком-нибудь женском образе, создать поэтическую сценку.

По свойству своего ума, он не мог воспринять в себя ни одного яркого впечатления, не отметив его как материал для будущих произведений. И в голове у него постоянно хранились целые склады всяких «человеческих документов»» (с. 92—93).

Приземлённым сравнением со «складами» в романе нарочно снижено то понятие, которое у Тригорина звучало гораздо поэтичнее: «моя литературная кладовая». Но мизансцена Дэзи и Герливанова на лоне природы вполне соответствует мизансцене Нины и Тригорина во время его писательских откровений. Герои «Чайки» находятся на берегу «колдовского» озера, оглядываясь на которое, Тригорин говорит: «Ишь ведь какая благодать!.. Хорошо!» (XIII, 13); герои романа — на фоне прекрасного водного пейзажа, от которого разливается вокруг «неизреченная красота» (та же «благодать»):

«Герливанов смотрел на узенький листик и слушал Дэзи. Но мысли его были сосредоточены не на подорожнике, врачующем лихорадку; он не мог оторвать глаз от безграничной водяной глади с необыкновенно эффектным освещением. И он думал:

— Господи, как хорошо здесь! И как красива эта группа: девушка со смеющейся девочкой в венке. Передать бы в красках или в стихах этот дивный вечер и всю эту «неизреченную красоту», разлитую кругом!» (с. 94—95).

Завершает сходство с Тригориным авторский комментарий по поводу Герливанова-писателя: «Он, увлечённый <...> новой работой, относился к Дэзи внимательно, но интересовался её личностью больше как писатель, чем как человек. Некоторые её черточки, выражения и мысли уже вошли в отражённом виде в его новую работу...» (с. 145).

2

Параллели между Герливановым и Тригориным наводят на следующие размышления. Современники, зрители и читатели «Чайки», мемуаристы и вслед за ними исследователи отмечали в образе литератора Тригорина «личный элемент»⁵ — автобиографические черты Чехова-писателя. А.С. Суворин в своём дневнике записал отзыв Льва Толстого о «Чайке»: «Лучшее в пьесе — монолог писателя — это автобиографические черты...»⁶ Так же судила о Чехове и Л.А. Авилова, раздражённая тем, что увидела «художественную оценку своей личности» в одном из чеховских сочинений. «Сколько тем нужно найти для того, чтобы печатать один том за другим повестей и рассказов. И вот писатель, как пчела, берёт мёд откуда придётся...» — упрекала она Чехова и делала вывод, что у него «душу вытеснил талант». Конечно, сам Чехов совсем иначе оценивал ситуацию, и его ответ Авиловой содержал скрытую полемику: мол, суждение о том, что писатели «живут и любят только в мире своих образов и фантазий» — это расхожее представление, и вообще: «чужая душа потёмки» (П VII, 260, 608). Тем не менее такое же мнение разделяли очень многие из общего литературного круга, в том числе и Толстой, утверждавший в одном из своих интервью о Чехове: «Он брал из жизни то, что видел, независимо от содержания того, что видел...»⁷ Сходство писателей Герливанова и Тригорина позволяет предположить скрытое присутствие в романе «Дэзи» третьего реального лица — Чехова. И если образ молодого, талантливого, известного беллетриста и драматурга Герливанова проецируется на Чехова, то к нему относятся и основные характеристики Герливанова, которые пронизывают все повествование.

В первую очередь в романе констатировано очевидное отсутствие религиозного, христианского начала в жизни и творчестве этого человека. В пору наибольшего, как ему казалось, душевного сближения с Дэзи Герливанов получает от неё письмо, раскрывающее коренное различие их мировоззрений:

«Вы сказали, что у вас нет Бога. Это ужасно! Ведь без Бога нет и жизни. Но ни дать Его, ни указать Его вам никто не может. Ищите Его сами и вы, наверное, найдёте Его, потому что Он везде и во всём чистом, добром, правдивом. И жить настоящей жизнью, это значит любить Бога, начиная со всего живущего и кончая высшим проявлением Его воли — человеком. Надо только любить истинной любовью, т. е. любить любовь и её проявление, а не проявления грубого чувства под именем любви. И когда вы полюбите такой любовью, вы непременно найдёте и Бога... <...> истинное значение жизни в вас заслоняется литературным тщеславием» (с. 220—221).

Герливанов влюбился в Дэзи и ожидает взаимности, не понимая долгое время, что «между ними лежит пропасть»: «Ведь он закоренелый язычник, эллин, верующий только в откровение форм, линий и красок. Она же истинная христианка, видящая в человеке отражение воли Божьей. Задача её жизни — как можно больше отдать себя ближним. Его же задачей всегда было — как можно больше взять от ближних» (с. 223).

Под влиянием общения с семьёй Казанцевых в Герливанове назревает и происходит внутренний перелом. Он припоминает всю свою жизнь, вдумывается в своё прошлое, которое теперь вызывает стыд и раскаяние. «Что он сделал из могущественнейшего оружия — живого Слова?.. Смастерил несколько красивых бирюлек...» Осознав, что его талант был потрачен на пустяки, он сжигает толстую тетрадь с новой пьесой: «Зачем же опять эти красивые побрякушки?» (с. 225). Теперь он видит перед собой совсем иную жизненную программу: «...воспитать себя и увеличить внутреннюю ценность своей жизни...» Последние страницы романа передают его ощущение, что «в святилище его души начинает совершаться какое-то великое таинство» (с. 228). Завершающая фраза романа: «В сущности, я обрёл здесь моё царство, — мысленно сказал Герливанов» (с. 229).

Авторские оценки и самохарактеристики Герливанова раскрывают позицию Сергеенко как приверженца идей «толстовства». Они соответствуют многим устным высказываниям Толстого, а также мыслям, выраженным в его трудах 1880-х — 1890-х годов, например — в книге «Царство Божие внутри вас, или христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание» (1890—1893). В романе «Дэзи» прочитывается очевидное намерение проиллюстрировать некоторые положения этого трактата, сравним: «Исполнение учения только в безостановочном движении — в постигновении всё высшей и высшей истины, и всё в большем и большем осуществлении её в себе всё большей и большей любовью, а вне себя всё большим и большим осуществлением царства Божия»; «И стоит только каждому начать делать то, что мы должны делать, и перестать делать то, чего мы не должны делать, стоит только каждому из нас жить всем тем светом, который есть в нас, для того, чтобы тотчас же наступило то обещанное царство Божие, к которому влечётся сердце каждого человека»⁸. Один из эпиграфов к трактату «Царство Божие внутри вас», взятый Толстым из Евангелия: «Познаете истину, и истина освободит вас (Иоан. VIII, 32)», в романе Сергеенко развёрнут в повествование о том, как «человек искренний» (с. 142), добрый, но лишённый христианского мировоззрения, находит свой путь обретения христианских истин.

Наряду с идеями позднего «толстовства», в романе «Дэзи» встречается и перепев идеи ранней «кавказской повести» Толстого «Казаки». Герой «Казаков» Дмитрий Оленин без сожаления покинул Москву с её утомительными светскими развлечениями и нашёл новый источник духовности в казачьей станице на Кавказе. «Чем дальше уезжал Оленин от центра России, тем дальше казались от него все его воспоминания, и чем ближе подъезжал к Кавказу, тем отраднее становилось ему на душе. «Уехать совсем и никогда не приезжать назад, не показываться в общество, — приходило ему иногда в голову <...>» И совершенно новое для него чувство свободы от всего прошедшего охватывало его...»⁹ Герливанов, сопоставляя своё прошлое и настоящее, размышляет: «И как всё это странно и дивно! Из Петербурга — сего всероссийского умственного центра, он бежит, как из зверинца. А в неведомом первобытном уголке Кавказа находит богатый родник умственных и духовных сил» (с. 224).

Один из памятных мотивов «Казаков» — «а горы...» в восприятии Дмитрия Оленина: «С этой минуты всё, что только он видел, всё, что он думал, всё, что он чувствовал, получало для него новый, строго величавый характер гор. Все московские воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые мечты о Кавказе, все исчезли и не возвращались более. «Теперь началось», — как будто сказал ему какой-то торжественный голос»¹⁰. Отголосок этого мотива слышится в кавказских впечатлениях Герливанова: «Когда белые, похожие на вату облака сползали с горных вершин и расширяли перед ним панораму гор, ему казалось, что и с его души сползает какая-то мутная пена петербургской жизни» (с. 106).

3

Оперируя различными мировоззренческими категориями, роман Сергеенко «Дэзи» в итоге проливает свет и на те разногласия, какие существовали между Чеховым и Толстым. Характеристики Герливанова, относящиеся к его «языческому» периоду, соответствуют устоявшимся суждениям о Чехове как в современной критике, так и — что ещё важнее в данном случае — в многократных высказываниях Толстого. А.Б. Гольденвейзер записал 29 апреля 1900 года: «Говорили о Чехове и Горьком. Лев Николаевич, как всегда, очень хвалил художественное дарование Чехова. Огорчает его в Чехове отсутствие определённого миросозерцания»¹¹. П.А. Сергеенко отметил из разговоров Толстого в Ясной Поляне 5 июля 1900 года: «Я недавно вновь перечитал почти всего Чехова, и всё у него чудесно, но не глубоко, нет, не глубоко. С внешней стороны это перлы», но — если сравнивать «с прежними писателями», которые всегда хотели сказать читателю самое лучшее, что есть в них, то — «у теперешних же писателей этого желания сказать что-то мне и нет. Особенно это ярко у Чехова»¹². В более поздние годы в записях Д.П. Маковицкого отражены ещё более резкие сожаления, что Чехов «несодержателен», что у него «бессодержательные темы» и «никакого убеждения: насмешки над всем, а во имя чего — неизвестно»; «он был умён, талантлив, но он не был мне близок. Во что он верил, один Бог знает»¹³. Как само собой очевидное. Толстой отмечал «то обстоятельство, что Чехов не знал и не нашёл смысла жизни»¹⁴.

Многим было известно отрицательное отношение Толстого и к драматургии Чехова. Отмечал этот факт и Сергеенко: «Заговорили о драмах Чехова. Л<ев> Н<иколаевич> против них и считает увлечение ими публики чем<-то> вроде гипноза»¹⁵. В романе Сергеенко Герливанов представлен в первую очередь как драматург, причем имевший успех в Петербурге. На Кавказе, в кругу профессора Казанцева, его просят устроить чтение вслух его нашумевшей пьесы «Лад». Герливанов с удовольствием делает это, предполагая, что ореол известности поможет ему быстрее завоевать сердце Дэзи. Но, вопреки ожиданиям, он получает от Дэзи упрек: «Меня отталкивает в вашей пьесе антихристианская идея» (с. 139). Потом она поясняет своё впечатление от его сочинения:

«— Творчество большинства современных писателей лишено идеалов и производит такое впечатление, как будто авторам нечего сказать от себя. Они талантливы, наблюдательны и образованны. <...> Но в их произведениях нет самого главного — духовности <...> произведения же, в которых нет духовности, не могут действовать и на душу читателя, должны быть причислены к праздным и вульгарным забавам.

Герливанов не стал возражать Дэзи <...> Но он не мог согласиться с её положениями. Подобные требования он считал посягательством на верховные права писателя. По его мнению, от писателя можно требовать только хорошей формы, а не известных идей. И всё, выраженное изящно, интересно и красиво, достойно внимания читателя...

Но, тем не менее, замечания Дэзи смутили его. Он не мог отделаться от грызущей мысли, что он какой-то беспринципный писатель, произведения которого могут быть отнесены к вульгарным забавам.

<...> червячок опять подполз к его сердцу. «Его произведения — праздная забава! Он — беспринципный писатель!»» (с. 141—143).

Приведённый отрывок, относящийся к Герливанову, весь построен на обвинениях, которые с разных сторон адресовались именно Чехову. Отсутствие идеалов как общее место критики в адрес Чехова отмечал А.М. Скабичевский¹⁶. Он же в запомнившейся Чехову рецензии записал автора «Пёстрых рассказов» «в цех газетных клоунов» за то, что, «увешавшись побрякушками шута, он тратит свой талант на пустяки...»¹⁷. К писателям, которым нечего сказать от себя, относил Чехова Л.Н. Толстой. О пропадающем даром художественном таланте Чехова сокрушался Н.К. Михайловский¹⁸. К беспринципным писателям причисляла Чехова критика «Русской мысли», что вызвало не только протестующий ответ писателя редактору журнала В.М. Лаврову¹⁹, но и долго лежавшее на сердце «тяжёлое чувство» (П IV, 57). Венчает этот обвинительный ряд высказывание Толстого, сделанное уже после смерти Чехова, но в принципе не отличающееся от более ранних утверждений: «Чехов — он великий талант, но внутреннего содержания не было у него»²⁰.

В «протолстовском» романе Сергеенко показан и пример исправления подобного недостатка: в результате общения с Казанцевыми Герливанов оценивает свою пьесу «Лад» как «филигранный вздор в качестве художественного произведения» (с. 224), а потом и вовсе сжигает тетрадь с неоконченной новой пьесой.

Сжигание собственного сочинения как ритуальный акт отречения от прошлых заблуждений вводит в роман Сергеенко ещё один интересный, гоголевский мотив, скрыто соотносимый с чеховским. Давая оценки Чехову, Толстой иногда сопоставлял его с Гоголем: «Он (Чехов) милый, я смеюсь, когда его читаю, но он был пустой, без нравственной закваски. А у Гоголя было и то и другое»; «Достоевский, Гоголь — это серьёзные писатели, а Тургенев, Чехов — легкомысленные»²¹. Однажды сын Толстого Андрей Львович специально спросил отца, какого тот мнения о Тургеневе, и получил ответ: «Да так, самый пустой писатель. Содержания у него никакого не было. Вот Чехов тоже — большой талант, — но какими пустяками он занимался...»²² В другой раз Толстой пояснил: «Под словом — серьёзный писатель, я понимаю такого, который занят серьёзными вопросами жизни, вопросами религиозными. А ведь эти Тургеневы и Чеховы такими вопросами не интересовались. Они писали очень мило и хорошо, но серьёзными писателями назвать я их не могу»²³.

В романе «Дэзи» герои ведут разговор о «Мёртвых душах» Гоголя, о сожжённом втором томе, вспоминают и цитируют письмо к Плетнёву, где говорилось о грандиозности замысла этого гоголевского труда: «...как крыльцо ко дворцу, так и I-й том «Мёртвых душ» относится ко II-му и III-му томам» (с. 155). Всю «серьёзность» этой задачи именно в толстовском, «религиозном» понимании в романе Сергеенко раскрывают следующие рассуждения Дэзи и её отца:

«И вообразите, что Гоголю удалось бы довести свой замысел до конца, т. е. найти в затаённейшем уголке души Чичикова искорку, раздуть её и озарить всё существо Чичикова новым светом... Какие бы это были новые скрижали завета для изверившегося человечества! Какой законодатель или судья решился бы заговорить тогда о смертной казни, зная, что даже Чичиковы Бога узрят!..

Казанцев, заслышавший издали голос Дэзи, поднялся и пошёл навстречу. Узнавши о предмете беседы, он присоединился к мнению Дэзи и сказал:

— Такие ужасные явления, как убийства и казни, потому ведь только и существуют, что не для всех ясно, что в человеке находится божественное начало. Иначе кто же дерзнул бы посягнуть на него?» (с. 155—156).

Все эти суждения, безусловно, из круга мыслей Толстого. Однако в данном случае они не противоречат и чеховскому мировоззрению: например, близкие мысли выражены в «Рассказе старшего садовника» — одном из рождественских сюжетов Чехова. Кроме того, в романе можно отметить ещё два момента, соотносимых с конкретными произведениями Чехова: при характеристике взглядов Герливанова упоминается «мировая душа» (ещё одна реминисценция из «Чайки»); любовное письмо к Дэзи герой вкладывает в книгу Лессинга — «Гамбургскую драматургию» (мотив, обыгранный в «Учителе словесности»).

4

По сути, сюжет романа Сергеенко основан на архетипической модели учитель — ученик. Учительство у Сергеенко представляет семья Казанцевых (читай: Лев Николаевич и Татьяна Львовна Толстые), ученик — писатель Герливанов (литератор типа Тригорина, читай: А.П. Чехов); акцент сделан не столько на том, что учитель обретает своего ученика, сколько на том, как ученик обрёл своего учителя.

Однако в реальной жизни, в отличие от книжной истории, сюжет о мудром наставнике и неофите не сложился. Через несколько дней после получения книг от Сергеенко Чехов написал М.О. Меньшикову: «Читали книгу Сергеенки о Толстом? Он, т. е. Сергеенко, прислал мне две свои книги: о Толстом и повесть «Дэзи» — необыкновенно умственное произведение; действуют в повести не люди, а всё какие-то сухие пряники. С<ергеенко> юморист, комик, но вообразил себя великим писателем, стал серьёзен и засох» (П VII, 360—361). В ответном письме Меньшиков рассекретил не слишком большой секрет: «...Вы знаете, кто героиня «Дэзи»? — Татьяна Львовна. Я тоже получил рассказ этот от автора <...> Теперь автор «Дэзи» вместе с героиней пишут драму. Какая жалость, что таким хорошим, даровитым девушкам, полным жизни, как Татьяна Т<олстая>, вместо того, чтобы переживать поэмы, приходится писать драмы!»²⁴

А далее в отношениях между Чеховым и Сергеенко обозначилась некая странность. Сергеенко послал свои книги Чехову в Ялту 3 декабря 1898 года. Чехов ответил ему 8 декабря: «Милый друг Пётр Алексеевич, благодарю тебя от всего сердца, обе книги получил и прочёл их с большим удовольствием. Вспомнить обо мне и прислать книги — это очень, очень любезно с твоей стороны; буду считать себя в долгу» (П VII, 357). Вслед за этим от Сергеенко пришло странное письмо, вызвавшее следующий ответ Чехова: «Милый Пётр Алексеевич, едва я написал тебе, как пришло твоё письмо. Ты пишешь: «Вследствие каких-то причин наши личные отношения принимают иногда какой-то колючий и нехороший характер». Говорю тебе искренно, прямо от души — я не замечал ничего подобного. Отношусь я к тебе так же сердечно, так же по-дружески и по-товарищески, как относился всегда и, должно быть, буду относиться. В наших отношениях я не замечал ничего дурного; я ломаю голову, стараюсь припомнить что-нибудь...» (П VII, 367—368).

Письмо, на которое Чехов дал столь успокоительный ответ, интересно и самой по себе неожиданной попыткой объяснений со стороны Сергеенко, и отчётливо прозвучавшими там покаянными нотами. В этом письме ссылки на «нехороший характер» их отношений растворены в контексте других признаний и уверений: «...мне хочется сказать тебе несколько слов, которые не раз рвались из моей души. Вследствие каких-то причин наши личные отношения принимают иногда какой-то колючий и нехороший характер, оставляющий во мне осадок чего-то дурного. Между тем я питаю к тебе тёплое чувство как к человеку и обожаю тебя как писателя. И мне всегда бывает больно и обидно, что я самое главное и хорошее между нами как-то загораживаю всяким хламом и оставляю в итоге вовсе не то, что составляет душу моих отношений к тебе. Думается, что это является отчасти вследствие чувствительного самолюбия, которому ты иногда наносишь уколы. Во всяком случае я во всём этом больше виноват, чем ты» (П VII, 687).

Вот над этими покаянными признаниями в любви — в большей степени, чем над мнимой обидой — и стоило бы поломать голову Чехову: чем они вызваны и что они прикрывают. А может быть, он и понял, но не подал вида и предпочёл свести всё к «хохлацкой мнительности» (П VII, 368) своего милого друга Петра Алексеевича. Ибо очень похоже, что повод для объяснений всё-таки был, и содержался он в том же романе «Дэзи».

Дело в том, что сближений между литературным героем Герливановым и Чеховым как его предполагаемым прототипом — больше, чем раскрывается в архетипе учитель — ученик. За его пределами остаются по меньшей мере ещё два пласта текста: внешность героя и описание его петербургской жизни в вихре успеха и развлечений. А они существенно дополняют «чеховскую» составляющую образа Герливанова.

Детали внешности Герливанова рассеяны по всему роману, но, собранные вместе, в целом рисуют такой портрет: молодой человек «в пенсне, с интеллигентным лицом» (с. 5), «с небольшой бородкой» (с. 145), «худощавая фигура» (с. 22), «обладает баритональным грудным голосом с едва уловимой хрипинкой, напоминающей дрожание басовой струны» (с. 18), знакомые находят его «интересным и симпатичным» (с. 145). Он родом с юга, по дороге из Петербурга на Кавказ посещает родные места, напоминающие литературные пейзажи чеховской «Степи» и картины Донецкого края: «Многие забытые подробности южной жизни вызвали в нём забытые впечатления детства. Мелькнувшие на горизонте силуэты «ветряков», махавших своими крыльями, блеснувший небольшой пруд с зелёными яворами, — всё это наполнило его душу грустным очарованием. <...> Перед ним тянулась рыжеватая, холмистая степь...» (с. 40), упоминаются находящиеся в этом районе угольные шахты.

Правда, некоторые из этих деталей не только биографичны для Чехова, но и автобиографичны для самого Сергеенко: он также уроженец юга, внешне был также худощав и к тому же черноволос, а у героя романа «длинные чёрные волосы» (с. 116). Но затем в романе даётся одно интересное сравнение: Герливанов, особенно когда он в пенсне, очень напоминает собою Альфонса Доде (с. 157). Обратившись к портрету А. Доде, можно сразу увидеть, что с Сергеенко нет никакого сходства, а вот с Чеховым сходство есть, — при естественных различиях, внешность Чехова и Доде относится к одному типу «чеховского интеллигента»: взлохмаченные волосы, как на портрете молодого Антона работы Николая Чехова, «чеховская» бородка, пенсне...

В отличие от рассредоточенных портретных деталей, петербургские страницы из жизни Герливанова изложены компактно и словно бы в другом жанре: не беллетристики, а фельетона. Получив в Петербурге признание как драматург, Герливанов с головой окунается в шумную жизнь:

«Каждый новый день приносил ему новых знакомых. Он начал посещать различные собрания и кружки. Новые знакомые ухаживали за Герливановым, как за каким-то принцем дружественной державы, и делали из него иногда за ужином нечто вроде десерта. Его всё это очень занимало и трогало. Он начал тщательно следить за своей наружностью; завёл модные галстуки, модные духи и из скромного домоседа, фанатически преданного своим «бумажкам», превратился в завсегдатая модных ресторанов и всяких собраний, где бывал «весь Петербург». <...>

За ресторанными завтраками и обедами у Герливанова завязывались новые знакомства с почитателями и почитательницами его таланта. Новые знакомые казались ему необыкновенно интересными и симпатичными. <...> И он проводил с ними дни, вечера и ночи, пьянея от вина и ещё больше от присутствия красивых женщин.

Будучи по натуре очень самолюбивым, он редко говорил в обществе, избегая споров и боясь задеть чьё-нибудь самолюбие. Но в небольшом кружке близких людей, и особенно в присутствии женщин, его нервная артистическая натура как бы разворачивалась, и он охотно вступал в беседу, быстро одушевляясь, когда заходила речь о каком-нибудь красивом произведении. Красота была его религией» (с. 17—19).

Сказано, что всё это происходит «на 27-м году жизни» (с. 26) героя. Герливанов здесь приближен к Чехову поры «Иванова» и ситуации его первого приезда в Петербург, когда 27-летний Чехов впервые почувствовал себя фаворитом судьбы и получил надолго закрепившееся за ним прозвище Потёмкина. И.Л. Щеглов, вспоминая этот первый приезд Чехова в Петербург в конце 1887 года, так писал в мемуарах: «Этот месяц его пребывания в Петербурге вышел словно «медовый месяц» чеховской славы, и сам Чехов заметно был захвачен искренним радушием, теснившим его со всех сторон. Отличавшийся чисто хохлацкой замкнутостью, Чехов в этот раз против воли сбивался со своего основного сдержанного тона и распахивался подчас с юношеской беззаботностью»²⁵. Вслед за тем постановка «Иванова» принесла Чехову новые «питерские овации и успехи» (П III, 157) и ещё более расширила круг его знакомств. Обобщая ситуацию, Щеглов впоследствии рассказывал о том, что было хорошо известно в широком литературном кругу: «...в Петербурге, куда он наезжал изредка и где временно отдыхал от всяких работ и забот, заглавную роль играл пиршественный стол — понимая, разумеется, это слово в широком символическом смысле. Оттого, в большинстве своих писем, он всегда с такой теплотой вспоминает свои петербургские дни, своих петербургских друзей и разные петербургские мелочи. <...>

О тогдашних «петербургских свиданиях» нечего и говорить: теперь, издали, они мне представляются какой-то непрерывной вереницей радостных тостов во славу русской литературы в лице Антона Павловича, бывшего повсюду почётнейшим застольным гостем. Числа и месяцы в этой суматохе невольно спутываются... То встречаешь с Антоном Чеховым Новый год у Суворина, то справляешь вместе «капустник» у артиста Свободина, то присутствуешь на импровизированной в честь Чехова литературно-музыкальной вечеринке у старика Плещеева... Сегодня устраивается в «Малом Ярославце» торжественная «кулебяка» в день ангела Чехова, а спустя дня два сам Чехов тащит меня на Васильевский остров «на блины» к какому-то совершенно неведомому мне хлебосольному помещику — само собой разумеется, ярому поклоннику А.П.»²⁶

То, что изливается у Щеглова неудержимым потоком дружелюбия, что известно по ироничным чеховским письмам и элегичным свидетельствам других мемуаристов, на страницах романа Сергеенко прозвучало с нескрываемо завистливыми нотками. Прототипическая ситуация исказилась, словно в кривом зеркале, приблизившем изложение к пасквилю. Поистине, «всё хорошее» оказалось «как-то загорожено всяким хламом»...

Своего рода послесловие к изложенному сюжету можно найти в творчестве И.А. Бунина, сделавшего явными скрытые акценты в отношениях между Чеховым и Сергеенко. Размышляя о преждевременной кончине Чехова, Бунин утверждал: «Смерть его ускорила простуда. После приезда в Москву из Ялты он пошёл в баню и, вымывшись, оделся и вышел слишком рано: встретился в предбаннике с Сергеенко и бежал от него, от его навязчивости, болтливости...

Это тот самый Сергеенко, который много лет надоедал Толстому («Как живет и работает Толстой») и которого Чехов, за его худобу и длинный рост, неизменно чёрный костюм и чёрные волосы, называл так:

— Погребальные дроги стоймя»²⁷.

Бунинские оценки согласуются с тем, что сам Чехов писал Суворину в августе 1898 года: «С Сергеенко я учился в гимназии; это был комик, весельчак, остряк, но как только он вообразил себя великим писателем и другом Толстого (которого, кстати сказать, он страшно утомляет), то стал нуднейшим в мире человеком. Я боюсь его, это погребальные дроги, поставленные вертикально» (П VII, 257).

В 1909 году Бунин написал рассказ «Старая песня», который позже, при переработке в 1926 году, получил название «Маленький роман». Есть герой и героиня, происходят несколько встреч — из тех, что внешне ничего не меняют, но оставляют зарубки на сердце. И есть ещё третий — со странной фамилией Эль-Маммуна, тот, кто готовится стать женихом, а после и мужем. Героиня сообщает об этом в письме: «...скоро я стану графиней Эль-Маммуна... Почему? Не знаю... Просто потому, что я его боюсь»²⁸. Этот третий — персонаж какого-то иного мира, вроде мира Эдгара По. У него характерная внешность: «непомерно высокий, худой и широкоплечий человек лет тридцати, с голым черепом, чудесной черной бородой и блестящими глазами»²⁹. В письме героини сказано: «Это не человек, а какие-то погребальные дроги. Я ненавижу его всей душой!»³⁰

Это сравнение и выраженная эмоция — дань Бунина памяти Чехова. Взявший на себя роль судьи общего — житейского и литературного — прошлого, Бунин таким образом — литературно — «отомстил» за своего друга Антона Чехова.

Примечания

1. Сергеенко П. Как живёт и работает гр. Л.Н. Толстой. М., 1898. С. 80.

2. Сергеенко П.А. Дэзи. М., 1898. С. 115—116. Далее страницы указаны в тексте.

3. Сергеенко П. Как живёт и работает гр. Л.Н. Толстой. С. 5.

4. Там же. С. 84.

5. Соболев Юрий. Чехов. Статьи. Материалы. Библиография. М.: Федерация, 1930. С. 71.

6. Л.Н. Толстой и А.П. Чехов. Рассказывают современники, архивы, музеи / Статьи, подгот. текстов, примеч. А.С. Мелковой. М.: Наследие, 1998. С. 229.

7. Там же. С. 287. Типичность такого мнения отражена в статье Н.К. Михайловского «Об отцах и детях и о г-не Чехове» (1890) в положениях, долго остававшихся непререкаемыми: «...г-ну Чехову всё едино — что человек, что его тень, что колокольчик, что самоубийца. <...> Г-н Чехов <...> гуляет мимо жизни и, гуляючи, ухватит то одно, то другое. Почему именно это, а не то? почему то, а не другое? Выбор тем г-на Чехова поражает своею случайностью» // А.П. Чехов: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2002. С. 84—85.

8. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 28. М.: ГИХЛ, 1955.

9. Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. Т. 3. М.: Худож лит., 1979. С. 161.

10. Там же. С. 162—163.

11. Л.Н. Толстой и А.П. Чехов. Рассказывают современники, архивы, музеи. С. 250.

12. Там же. С. 251.

13. Там же. С. 306.

14. Там же. С. 307.

15. Там же. С. 254.

16. «Г-н Чехов не раз уже имел несчастие терпеть страшное обвинение в отсутствии идеалов» // А.П. Чехов: pro et contra. С. 144.

17. Ле Флеминг С. Господа критики и господин Чехов. Антология. СПб.; М.: Летний сад, 2006. С. 503.

18. «И я не знаю зрелища печальнее, чем этот даром пропадающий талант» // А.П. Чехов: pro et contra. С. 84.

19. «Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был», — писал Чехов Лаврову 10 апреля 1890 г. Тем не менее он сознавал необратимость уже пущенного в оборот ярлыка: «Обвинение Ваше — клевета. Просить его взять назад я не могу, так как оно вошло уже в свою силу и его не вырубишь топором...» (П IV, 56—57).

20. Л.Н. Толстой и А.П. Чехов. Рассказывают современники, архивы, музеи. С. 309.

21. Там же. С. 307, 305.

22. Там же. С. 304.

23. Там же. С. 307.

24. Там же. С. 149.

25. Щеглов И.Л. Из воспоминаний об Антоне Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Гослитиздат, 1954. С. 139—140.

26. Там же. С. 148—149.

27. Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. М.: Худож. лит., 1967. С. 217.

28. Бунин И.А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. М.: Правда, 1956. С. 305.

29. Там же. С. 306.

30. Там же. С. 308.