Одна из самых примечательных книг в личной библиотеке Чехова — «Размышления императора Марка Аврелия Антонина о том, что важно для самого себя» в переводе князя Л. Урусова, изданная в Туле в 1882 году. Эта книга находилась у Чехова в московский период жизни, затем была перевезена в мелиховскую усадьбу, а потом в Ялту в последний дом писателя. На полях многих страниц рукой Чехова, скорописью, тремя видами карандашей (двумя простыми разных типов твёрдости и мягким красным) оставлены пометы, отражающие тематику отдельных параграфов: «Бог», «жизнь», «природа» и т. д. Этот экземпляр в разные годы привлекал внимание исследователей в связи с такими вопросами, как описание библиотеки Чехов1, изучение идейного содержания повести «Палата № 6»2, интерпретация монолога мировой души в «Чайке»3, интерес Чехова к философии стоиков4. Но возможности изучения «Размышлений Марка Аврелия» в связи с творчеством Чехова далеко не исчерпаны.
Предметом нашего внимания будет § 9 главы VI названной книги. Содержание его таково:
«Когда ешь и пьёшь — поучительно думать: вот это труп рыбы, а это труп птицы, свиньи и т. д., а это фалернское вино — сок, выжатый из винограда. При виде пурпурной мантии я говорю себе: вот шерсть животного, окрашенная кровью улитки. Такое воззрение на вещи напоминает нам о том: что́ они такое по своей природе, и приучает нас вникать в их сущность. Этот приём поучительно прикладывать и к жизни вообще; полезно разоблачать то, что беспрестанно представляется нам как достойная цель наших стремлений, и смотреть на вещи, когда с них совлечён наружный блеск, придававший им ложное значение. Призрак наружного блеска — опаснейший обман»5.
Для чеховского времени данный постулат древнеримского мыслителя оказался не просто небезынтересным, но органично вписался в ряд тех «мучительных размышлений, на которых, — по словам Чехова, — изнашиваются наши российские умы» (П XII, 35). В последней трети XIX века в результате бурного развития естественнонаучных знаний, особенно в области физиологии, вопрос о проникновении в сущность вещей приобрёл особую актуальность, сделался отличительным знаком современного мышления. Не обошёл его в своём творчестве и Чехов. Характерно, что сама его личность в 1880-е годы в восприятии мемуаристов отвечала представлению об аналитике, не склонном обольщаться обманчивой видимостью. В заметках «О встречах с А.П. Чеховым», воссоздающих образ Чехова 1887 года, И.Е. Репин писал: «Положительный, трезвый, здоровый, он мне напоминал тургеневского Базарова. <...> Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над всем выражением лица. Враг сантиментов и выспренних увлечений, он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удовольствием чувствовал на себе кольчугу мужества»6. Наиболее значимая деталь в этой характеристике — «неумолимый анализ», и при этом базаровские ассоциации далеко не случайны.
Слово «анализ» — преимущественно из лексикона молодого Чехова, поры его обучения на медицинском факультете или ближайших лет по окончании университета. Впервые оно встречается в рассказе «Ненужная победа» (1882) в характеристике графини Терезы: пытаясь изучать людей, она «путём долгого изучения пришла только к одному заключению: между ними есть порядочные малые, есть и шарлатаны. Это заключение было единственным результатом изучения. Не обладающая более тонким анализом, она не сумела отделить порядочных малых от шарлатанов» (I, 325).
В рассказе «Любовь» (1886) повествователь хотя и обладает более тонким анализом, тем не менее описывает любовь как «какое-то странное, непонятное чувство. Анализировать его сейчас не умею, некогда, лень, да и бог с ним, с этим анализом!» (V, 86).
В рассказе «Счастливчик» (1886) новобрачный, едущий в поезде после венчания и не находящий себе места от переполняющих его эмоций, делится чувствами с попутчиками: «Ведь вы материалисты, сейчас у вас анализ, то да сё! <...> Главное, господа, поменьше думать! К чёрту все анализы...» (V, 123).
В рассказе «Драма» (1887) графоманский текст сочинительницы Мурашкиной не обходится без того же модного слова: «Анна. Вас заел анализ. Вы слишком рано перестали жить сердцем и доверились уму. — Валентин. Что такое сердце? Это понятие анатомическое» (VI, 123). Скептический персонаж определённо пародирует знаменитое базаровское «проштудируй-ка анатомию глаза...».
В «Скучной истории» (1889) в числе недостатков современной русской литературы герой приводит в пример такой тип писателя, который «связал себя по рукам и по ногам психологическим анализом» (VII, 123).
В собственно чеховской речи (в феврале 1888 года в письме к Д.В. Григоровичу о возможном продолжении повести «Степь» и будущем самоубийстве её героя) тем же словом Чехов объясняет одну из распространённых причин самоубийства русского человека: «...беспокойный анализ, бедность знаний рядом с широким полётом мысли» (П II, 190). В 1890-е годы в «Дяде Ване» близкий отзыв включён в реплику Астрова о его знакомых интеллигентах: «...истеричны, заедены анализом, рефлексом» (XIII, 84).
Как видим, в чеховских текстах диапазон оценок каких-либо ссылок на «анализ» довольно широк: это и ироничное отображение речевого клише, и пародирование модного общего места, и попытка научного подхода к жизненному явлению. На этом фоне особенно заметен приём, постепенно выработанный для «серьёзных» чеховских текстов: распределение между персонажами аргументов «за» и «против» при обсуждении аналитического способа мышления. Пара дискутирующих по этому поводу героев-антагонистов повторяется в творчестве Чехова 1880-х — 1890-х годов. Так, в повести «Дуэль» полемический диалог фон Корена и Лаевского в сцене на пикнике у Чёрной речки как будто прямо ориентирован на процитированный 9-й параграф Марка Аврелия. В то время, когда участники пикника восхищаются красотой пейзажа, а фон Корен говорит о вершинах создания творческого духа человека, приводя в пример «Ромео и Джульетту», Лаевский высказывает свой взгляд на отношения между шекспировскими героями:
«— Впрочем <...> что такое Ромео и Джульетта, в сущности? Красивая, поэтическая, святая любовь — это розы, под которыми хотят спрятать гниль. Ромео — такое же животное, как и все.
— О чём с вами ни заговоришь, вы всё сводите к...
Фон Корен оглянулся на Катю и не договорил.
— К чему я свожу? — спросил Лаевский.
— Вам говоришь, например: «Как красива кисть винограда!», а вы: «да, но как она безобразна, когда её жуют и переваривают в желудках». К чему это говорить? Не ново и... вообще странная манера» (VII, 386—387).
Любопытно, что в данной сцене поведение каждого из спорящих обратно тому представлению, какое успело сложиться у читателя по поводу каждого из этих героев. Лаевский, филолог по профессии, сам не раз до этого сочувственно цитировавший литературных классиков, здесь ведёт себя как естественник-физиолог, наследник базаровских идей. Вспомним реакцию Базарова на рассказ Аркадия о роковой любви его дяди Павла Петровича: «И что это за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения». Напротив, фон Корен, зоолог и социолог, привыкший смотреть на всякую вещь или явление в их изначальной простоте: «Дважды два есть четыре, а камень есть камень» (VII, 437), — в этом споре высказывается о вреде подобных «разоблачений», когда они применяются, говоря словами Марка Аврелия, «и к жизни вообще». В этом смысле оценка «не ново» — ещё одна скрытая адресация в чеховской повести к Марку Аврелию. Сама же ситуация, в которой герои как будто поменялись местами: Лаевский, воображающий себя идеалистом, вдруг показан как позитивист, а фон Корен, который, по справедливой оценке А.С. Собенникова, «в философской архитектонике повести — знак позитивизма»7, проявляет себя как идеалист, — такая ситуация важна для дальнейшего развития сюжета. Возможность принципиальной смены позиций — залог того сближения антагонистов, которое произойдёт в финале «Дуэли», в чём и выразится собственно чеховский взгляд на исследуемую проблему.
В пьесе «Иванов», в равной степени как в варианте «комедии» 1887 года, так и в последней редакции «драмы» 1889 года, в паре героев-антагонистов каждый остаётся на своей неизменной позиции. Позицию разоблачителя здесь занимает доктор Львов, поставивший целью вывести наружу все мотивы поступков Иванова: «Я привык называть вещи настоящим их именем...»; «Полноте, кого вы хотите одурачить? Сбросьте маску» (XII, 54). Иными словами, в соответствии с наставлением Марка Аврелия («Признак наружного блеска — опаснейший обман»), Львов анализирует и разлагает поведение Иванова, обнаруживая, в меру своего понимания, под маской порядочности — скрытого подлеца, после чего пытается объявить о своём открытии всему свету. Иванов, наделённый высокой степенью самоанализа, сопротивляется не только попыткам такого враждебного «понимания», но и дружественному, доброжелательному истолкованию себя со стороны других:
Лебедев (живо). Знаешь что? Тебя, брат, среда заела!
Иванов. Глупо, Паша, и старо (XII, 25).
Львову же он говорит:
Умный человек, подумайте: по-вашему, нет ничего легче, как понять меня! Да? Я женился на Анне, чтобы получить большое приданое... Приданого мне не дали, я промахнулся и теперь сживаю её со света, чтобы жениться на другой и взять приданое... Да? Как просто и несложно... Человек такая простая и немудрёная машина... Нет, доктор, в каждом из нас слишком много колёс, винтов и клапанов, чтобы мы могли судить друг о друге по первому впечатлению или по двум-трём внешним признакам. Я не понимаю вас, вы меня не понимаете, и сами мы себя не понимаем. Можно быть прекрасным врачом — и в то же время совсем не знать людей. Не будьте же самоуверенны и согласитесь с этим (XII, 54—55).
Чехов намеренно избегает субъективных оценок, выражений преимущественной авторской симпатии по отношению к одному из спорящих персонажей. Но объективно позиция Иванова в этом случае совпадает с позицией не кого иного, как принца Датского Гамлета, в чувствах симпатии к которому Чехов вполне может быть заподозрен. Как говорилось выше, в личном экземпляре «Гамлета» в переводе Полевого Чехов отметил карандашом диалог Гамлета и Гильденштерна из действия III, явления II:
Гам. Сыграй мне что-нибудь! (Подаёт ему флейту.)
Гильд. Не могу, принц.
Гам. Сыграй, сделай одолжение!
Гильд. Право, не могу, принц!
Гам. Ради Бога, сыграй!
Гильд. Да я совсем не умею играть на флейте.
Гам. А это так же легко, как лгать. Возьми флейту так, губы приложи сюда, пальцы туда — и заиграет!
Гильд. Я вовсе не учился.
Гам. Теперь суди сам: за кого же ты меня принимаешь? Ты хочешь играть на душе моей, а вот, не умеешь сыграть даже чего-нибудь на этой дудке. Разве я хуже, простее, нежели эта флейта? Считай меня чем тебе угодно: ты можешь мучить меня, но не играть мною!8
Львов так же преследует Иванова и так же мучит его, как услужливый царедворец и мнимый друг Гильденштерн — принца Гамлета. И так же не понимает своего собеседника, хотя полагает, что это проще простого. В действиях чеховского энтузиаста наблюдается и элемент поучительности: раскрыть глаза всем окружающим на сущность такого опасного явления, как Иванов. Особенность чеховской ситуации в том, что и сам объект наблюдений доктора Львова, как ни пытается, не в силах сложить ясную картину из элементов своей души.
Применяя методику внутреннего анализа по отношению к себе и другим, чеховские герои, как правило, получают неожиданные и непредсказуемые результаты. Один из самых показательных сюжетов на эту тему — повесть «Огни» (1888). Здесь также представлена пара идейных оппонентов — студент института путей сообщения барон фон Штенберг и инженер Ананьев. Оба они работают на строительстве железной дороги в глухой степи, но, делая одно дело, смотрят по-разному и на эту работу, и на жизнь вообще. Барон фон Штенберг, молодой человек лет 23—24, рассуждает так: «Теперь мы строим железную дорогу, стоим вот и философствуем, а пройдут тысячи две лет, и от этой насыпи и от всех этих людей, которые теперь спят после тяжёлого труда, не останется и пыли» (VII, 107). По убеждению Ананьева, распространившееся мышление, что при всех жизненных ситуациях результат один и тот же — «прах и забвение», естественно в старости, когда оно «является продуктом долгой внутренней работы»; для молодого же сознания оно представляет собой «несчастный способ мышления», поскольку отравляет пессимизмом любой собственный поступок и «вносит отраву в жизнь окружающих» (VIII, 107—112). Человек зрелого возраста, Ананьев вспоминает случай из собственной молодости: «Мне было тогда не больше 26 лет, но я уже отлично знал, что жизнь бесцельна и не имеет смысла, что всё обман и иллюзия <...> мышление, о котором идёт речь, содержит в своей сути что-то втягивающее, наркотическое, как табак или морфий. <...> Непосредственное чувство, вдохновение — всё заглушено мелочным анализом» (VII, 114—116). В рассказанной Ананьевым истории совращения Кисочки «мелочный анализ» играет далеко не последнюю роль: «Никогда в другое время в моей голове мысли высшего порядка не переплетались так тесно с самой низкой, животной прозой, как в эту ночь...» (VII, 129—130). И последствия этой, казалось бы, банальной истории неожиданно сокрушительны для героя: «Оказалось, что я, как мыслитель, не усвоил себе ещё даже техники мышления и что распоряжаться своей собственной головой я так же не умел, как починять часы» (VII, 135) (такова вариация здесь образа гамлетовской флейты).
Конечный вывод Ананьева полемичен не только по отношению к убеждениям его собеседника, — тот как раз уклоняется от прямого спора, — но и по отношению к утверждению Марка Аврелия о пользе «смотреть на вещи, когда с них совлечён наружный блеск». Этот вывод стал результатом не книжного, а лично выстраданного опыта: «Наше мышление не так невинно, как вы думаете. В практической жизни, в столкновении с людьми оно ведёт только к ужасам и глупостям» (VII, 135).
В один год с «Огнями» Чехова была написана и опубликована в журнале «Русская мысль» (1888, № 11—12) повесть В.Г. Короленко «С двух сторон: Рассказ моего знакомого». Между этими произведениями много сходства, обусловленного как самим духом времени, так и взглядами авторов на человеческую природу, на возможности сознания и чувства, на механизм появления определённых воззрений и т. п.
У Короленко рассказчик, студент Петровской сельскохозяйственной академии Гаврик Потапов, стоя на аллее парка, наблюдает закат: «Солнце садилось в синюю тучу, тронув её края косыми лучами. Мне вспомнилось вдруг, что однажды тут вот, на скамье, сидели Урмановы и оба смотрели на закат, который тогда был горячее и ярче. Края облаков горели пурпуром и золотом, остальная масса синела той смутной синевой, в которой только угадываются, то развёртываясь, то утопая, какие-то формы... <...> И я шёл навстречу ему, с его золотыми краями и смутной глубиной... <...>
Теперь я стоял на той же дорожке, около памятной скамейки, поражённый внезапной мыслью... «Как это ясно, — думал я, — как поразительно ясно!»
Ничего этого нет! Ни золота, ни отблесков, ни глубокой мечтательной синевы, порождающей обманчивые образы и грёзы. Стоит приблизиться к этому облаку, войти в него, и тотчас же исчезнет вся эта мишура... Останется то, что есть на самом деле: бесчисленное множество водяных пузырьков, холодная, пронизывающая, слякотная сырость, покрывающая огромные пространства, мёртвая, невыразительная, бесцветная. <...>
Этот образ на время совершенно овладел моим воображением.
Ещё недавно я так же смотрел на жизнь, как на это облако, из обманчивого далёка. Жизнь сверкала для меня золотом и багрянцами, как декорации фальшивой пьесы. Теперь <...> я переживал всё по-иному, с изнанки... <...>
Если бы люди смотрели на всё это проще... Если бы они знали, что правда только в физиологии, — всё это обошлось бы много дешевле. Но люди опутали физиологию бутафорскими украшениями... И вот...
Шаг за шагом я обнажал таким образом всю жизнь, разлагая её. После разложения я рассматривал остаток и, понятно, не находил того, что видел ранее...»9
Свой разлагающий анализ Потапов применяет и по отношению к любимой девушке Федосье (Досе). Однажды вечером он видит её в освещённом окне, вглядывающейся в наружную темноту:
««Это она грустит обо мне, — подумал я <...> Что такое — печаль?.. Какое-то изменение в мозгу?..»
Я чувствовал особенное волнение и опять пытался объяснить его по-своему... Еде его источник? У неё толстая пепельная коса... У первой девушки, в которую я был по-детски влюблён, была тоже пепельная коса... И она так красиво рисовалась на темном платье... И у неё тоже были серые глаза... Очевидно, я не могу равнодушно видеть пепельную косу в сочетании с серыми глазами... <...>
И вдруг мне ясно, как в освещённой раме, представилось лицо девушки, глядящее в темноту с таким невольно захватывающим выражением... <...> Я пожал плечами... Мне вспомнился Базаров.
— Проштудируй анатомию глаза, — говорит он Кирсанову... — Ты найдёшь разные части органа зрения... Но где ты откроешь «божественное выражение»?..
Да, несколько более влаги придаёт глазам блеск или туманит их... Физическое сжатие мускулов или их дрожание под влиянием того или другого раздражения...
Но глаза всё продолжали смотреть на меня из света в темноту, волнуя и напоминая о чём-то»10.
Для неокрепшего сознания героя Короленко (ему нет и двадцати лет) тот метод «разложения», в котором Марк Аврелий видел пользу и поучительность, оказался однозначно злом: «Ещё несколько минут, и я кощунственно посягну на чистые человеческие образы, хранящиеся в последних закоулках души. И если я разложу их так, как разлагал до сих пор всё, — то серое пятно, без формы и содержания, склизкое, с червеобразными движениями, загрязнит всю душу без остатка... <...>
Я боялся себя, боялся дать волю кощунственному анализу, которым я уже не владел, а он овладевал мною.
<...> для меня самая жизнь, в её основной формуле, потеряла всякий интерес...»11
И только осознав, что «смерть — разложение», герой Короленко смог прийти к выводу, что жизнь — это целое: «А жизнь в ощущении и в сознании, то есть в целом»12.
В 1908 году, то есть в продолжающееся время персонажей Чехова и Короленко, читатели получили возможность познакомиться с романом Джека Лондона «Мартин Иден». Путь, который проходит в своей умственной жизни Мартин Иден, прямо противоположен пути Гаврика Потапова, и так же прямо противоположны итоги их увлечения философией. «Мартин в своей умственной жизни шёл от одной вершины к другой и теперь достиг самой высокой. Он вдруг проник в самую сущность вещей, и познание опьянило его. <...> За столом во время обеда он не слышал разговоров и споров о разных житейских мелочах, так как ум его всё время напряженно работал, вскрывая причинную связь во всём, что он видел. В мясе, лежащем на тарелке, он прозревал энергию солнечных лучей, и в обратном порядке, через все превращения, прослеживал их путь до первоисточника, отстоящего на миллионы миль, или же мысленно продолжал этот путь и думал о той силе, которая движет мускулы его руки, заставляя её резать мясо, и о мозге, посылающем приказание мускулам, так что в конечном счёте находил в своём мозге ту же энергию солнечных лучей»13. В отличие от героя Короленко, чем глубже Мартину удавалось проникнуть в сущность вещей, тем больше он «восхищался миром и собственной жизнью в этом мире»14.
Возлюбленная Мартина Руфь, образованная девушка из среды добропорядочных буржуа, инстинктивно боится той разрушительной энергии, которая ей чудится в столь «некрасивых» воззрениях. Однако для Мартина в подобном способе мышления, напротив, лежит залог восприятия вселенной как единого целого. Характерен их диалог во время прогулки в один из жарких июньских дней, когда они вдвоём «взобрались на бурую вершину холма, где от выжженной солнцем травы шёл сухой и пряный запах свежего сена.
— Она сделал своё дело, — сказал Мартин, когда они уселись — Руфь на его куртке, а он сам прямо на тёплой земле.
Вдыхая сладкий, дурманящий аромат, он тотчас, по привычке, начал размышлять, переходя от частного к общему и основному.
— Она исполнила своё жизненное назначение, — продолжал он, ласково гладя сухую траву, — питалась влагою зимних ливней, боролась с первыми весенними ураганами, цвела и привлекала насекомых и пчёл, разбрасывала свои семена, а теперь, свершив свой долг перед миром...
— Почему вы смотрите на всё с такой противной практической точки зрения? — прервала его Руфь.
— Вероятно, потому, что я изучаю теорию эволюции. Говоря по правде, я только недавно начал видеть всё в настоящем свете.
— Но мне кажется, что вы перестанете понимать красоту из-за этого практического подхода. Вы разрушаете красоту, как мальчик уничтожает бабочек, стирая пыльцу с их красивых крылышек.
Он отрицательно покачал головой.
— У красоты есть своё значение, но я до сих пор не ощущал этого значения. <...> Эта трава для меня гораздо прекраснее теперь, когда я знаю, почему она такая, знаю всё то сложное воздействие солнца, дождей и соков земли, которое понадобилось, чтобы она выросла на этом холме»15.
Хотя основой мировоззрения Мартина Идена, как не раз отмечает Джек Лондон, стала теория эволюции позитивиста Герберта Спенсера, корни такой философии восходят и к материалистическим воззрениям Марка Аврелия. Автор «Размышлений о том, что важно для самого себя» мог бы признать в Мартине Идене своего ученика и последователя.
Старинное общеизвестное выражение говорит: в спорах рождается истина. История приписывает это высказывание древнегреческому мыслителю Сократу, выработавшему, в частности, и свой метод анализа понятий. Но к спорам перечисленных выше литературных героев это не относится. Не случайно последним выводом в чеховских «Огнях» становится фраза стороннего наблюдателя: «Ничего не разберёшь на этом свете!» (VII, 140), а в конце «Дуэли» на разные голоса повторяется мысль: «Никто не знает настоящей правды» (VII, 453—455). Между разноимённо заряженными полюсами мнений персонажей лежит поле мудрости автора, избравшего своим творческим методом «стремление к уравновешиванию плюсов и минусов» (П III, 19) (из письма А.П. Чехова А.Н. Плещееву 9 октября 1888 года).
Примечания
1. Балухатый С.Д. Библиотека Чехова // Чехов и его среда. Л.: Academia, 1930. С. 197—423.
2. Скафтымов А.П. О повестях Чехова «Палата № 6» и «Моя жизнь» // Скафтымов А.П. Нравственные искания русских классиков. М.: Худож. лит. 1972. С. 381—384.
3. Коварский Н.А. Герои «Чайки» // Страницы истории русской литературы. К 80-летию чл.-корр. АН СССР Н.Ф. Бельчикова. М.: Наука, 1971. С. 192—193.
4. Собенников А.С. А.П. Чехов и стоики // Философия А.П. Чехова: Междунар. науч. конф. (Иркутск, 27 июня — 2 июля 2006 г): мат-лы / Под ред. А.С. Собенникова. Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 2008. С. 168—180.
5. Размышления императора Марка Аврелия Антонина о том, что важно для самого себя / Пер. кн. Л. Урусова. Тула. 1882. С. 73—74.
6. Репин И.Е. О встречах с А.П. Чеховым // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: ГИХЛ, 1960. С. 149—150.
7. Собенников А.С. «Между «есть Бог» и «нет Бога»...» О религиозно-философских традициях в творчестве А.П. Чехова. Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1997. С. 25.
8. Шекспир В. Гамлет, принц Датский / Пер. с англ. Н.А. Полевого. Изд. 2-е. СПб.: Изд-е А.С. Суворина, [1887]. С. 62.
9. Короленка В.Г. С двух сторон: Рассказ моего знакомого // Короленко В.Г. Собр. соч.: В 10 т. Т. 4. М., 1954. С. 351—352.
10. Там же. С. 365—367.
11. Там же. С. 367—371.
12. Там же. С. 380.
13. Лондон Д. Мартин Иден / Пер. под ред. Е. Калашниковой // Лондон Д. Мартин Иден. Рассказы / Библиотека всемирной литературы. М.: Худож. лит. 1972. С. 109—110.
14. Там же. С. 110.
15. Там же. С. 119—120.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |