«Гамлет» Шекспира — одна из любимых книг Чехова, на которой сошлись его интересы как читателя и писателя. В личной библиотеке Чехова, сохранившейся в его мемориальном Доме-музее в Ялте, остались три разных издания этой трагедии в переводах Полевого, Кронеберга и К.Р. (Константина Романова). Самый читаный-перечитаный экземпляр — второе суворинское издание 1887 года в серии «Дешёвая библиотека»: «Гамлет, принц Датский. Трагедия в пяти действиях Виллиама Шекспира. Перевод с английского Н.А. Полевого». На книге много отчёркиваний, сделанных красным и синим карандашами в характерной чеховской манере (для сравнения послужили другие личные книги Чехова с однотипными пометами). Разные следы карандашей — одно из фактических подтверждений того, что владелец не единожды обращался к этому экземпляру.
Интересно, что практически все отмеченные строки из текста Полевого получили отклик в чеховских сочинениях — в виде цитат или различного вида реминисценций. «Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная», — однажды заметил Пушкин. Попытаемся и мы проследить преломления шекспировских мыслей в творческом сознании Чехова.
Текст Н.А. Полевого
На странице 24, на поле слева от текста, вертикальной чертой красным карандашом отмечены две строки из действия I, явления III:
Горацио, есть многое и на земле и в небе
О чём мечтать не смеет наша мудрость!
В перефразированном виде эта цитата нашла отражение в комедии Чехова «Леший», где соответствующая фраза Гамлета, обращённая к другу Горацио, передаёт оценку происшествия как достаточно неправдоподобного, но всё-таки свершившегося:
Дядин (хохочет). Это восхитительно! Господа, не велите казнить, велите слово вымолвить! Ваше превосходительство, это я похитил у вас супругу, как некогда некий Парис прекрасную Елену! Я! Хотя рябые Парисы не бывают, но, друг Горацио, на свете есть много такого, что не снилось нашим мудрецам! (XII, 195).
В раннем юмористическом рассказе «Клевета» та же мысль передана как расхожая фраза, вошедшая в обиходную речь более или менее образованных обывателей:
Учитель математики Тарантулов, француз Падекруа и младший ревизор контрольной палаты Егор Венедиктыч Мзда, сидя рядом на диване, спеша и перебивая друг друга, рассказывали гостям случаи погребения заживо и высказывали своё мнение о спиритизме. Все трое не верили в спиритизм, но допускали, что на этом свете есть много такого, чего никогда не постигнет ум человеческий (II, 276).
Хотя в данном случае заключительное высказывание достаточно отдалилось от своего первоисточника, оно всё же сохраняет с ним смысловую связь.
И в последнем рассказе Чехова, «Невеста», звучат отголоски той же фразы, но здесь в ещё более редуцированном виде:
— Стало быть, вы верите в гипнотизм? — спросил отец Андрей у Нины Ивановны.
— Я не могу, конечно, утверждать, что я верю, — ответила Нина Ивановна, придавая своему лицу очень серьёзное, даже строгое выражение, — но должна сознаться, что в природе есть много таинственного и непонятного. <...> согласитесь, в жизни так много неразрешимых загадок! (X, 205).
Возможно, та же цитата, выделенная Чеховым, отразила закрепившуюся в его сознании пару Гамлет — Горацио, что проявилось и в других контекстах. Ещё в 1882 году, после рецензии ««Гамлет» на Пушкинской сцене», помещённой в журнале «Москва», Чехов опубликовал в том же издании заметку «Фантастический театр Лентовского». В ней, в частности, он припоминал разговор Гамлета и Горацио из той сцены I действия, где речь идёт о призраке, внушающем Горацио сомнения и опасения. Много позже, находясь на Сахалине, Чехов сам почувствует себя в одной из ситуаций участником сцены «Гамлет и Горацио», о чём напишет А.Ф. Кони: «Помнится, был я на Сахалине на похоронах. Хоронили жену поселенца <...> Около вырытой могилы стояли четыре каторжных носильщика — ex officio, я и казначей в качестве Гамлета и Горацио, бродивших по кладбищу...» (П IV, 168).
* * *
На странице 44, на поле слева от текста, вертикальной чертой красным карандашом отмечен ответ Гамлета на реплику Полония в действии II, явлении I:
Пол. Я угощу их по достоинству, принц.
Гам. О, нет! Лучше, лучше, нежели чего они стоят! Если всякого угощать по достоинству, много ли останется на свете таких, кому не стоило бы дать порядочной оплеухи? Нет, нет! Угости их по размеру своего величия и своей щедрости!
Эту оригинальную сентенцию Гамлета Чехов использовал в «мелочишке» «Мои остроты и изречения» (1883), предназначенной для журнала «Осколки». В соответствии с тенденцией журнала он наполнил её злободневным полемическим содержанием: «Принц Гамлет сказал: «Если обращаться с каждым по заслугам, кто же избавится от пощечины?» Неужели это может относиться и к театральным рецензентам?» (II, 253).
* * *
На странице 62 синим карандашом короткой горизонтальной чертой отмечено начало, а короткой вертикальной чертой — конец текста в диалоге Гамлета и Гильденштерна из действия III, явления II:
Ах! Вот и флейтщики! Подай мне твою флейту. (Гильденштерну.) Мне кажется, будто вы слишком гоняетесь за мною?
Гильд. Поверьте, принц, что всему причиною любовь моя к вам и усердие к королю.
Гам. Я что-то не совсем это понимаю. Сыграй мне что-нибудь! (Подаёт ему флейту.)
Гильд. Не могу, принц.
Гам. Сыграй, сделай одолжение!
Гильд. Право, не могу, принц!
Гам. Ради Бога, сыграй!
Гильд. Да я совсем не умею играть на флейте.
Гам. А это так же легко, как лгать. Возьми флейту так, губы приложи сюда, пальцы туда — и заиграет!
Гильд. Я вовсе не учился.
Гам. Теперь суди сам: за кого же ты меня принимаешь? Ты хочешь играть на душе моей, а вот, не умеешь сыграть даже чего-нибудь на этой дудке. Разве я хуже, простее, нежели эта флейта? Считай меня чем тебе угодно: ты можешь мучить меня, но не играть мною!
Выделенный отрывок от начала до конца, без купюр и замен слов, вошёл в одноактный драматический этюд «Лебединая песня (Калхас)», написанный в январе 1887 года, по оценке Чехова, за «1 час и 5 минут» (П II, 14).
Вариации на тему того же диалога встречаются в сцене объяснения между доктором Львовым и Ивановым в написанной в том же году четырёхактной комедии «Иванов» (д. 3, явл. 6):
Львов. Полноте, кого вы хотите одурачить? Сбросьте маску.
Иванов. Умный человек, подумайте, по-вашему, нет ничего легче, как понять меня... <...> Человек такая немудрёная, простая машинка... Нет, доктор, в каждом из нас слишком много колёс, винтов и клапанов, чтобы мы могли судить друг об друге по первому впечатлению или по двум-трём внешним признакам. <...> Не будьте же самоуверенны и согласитесь с этим (XI, 264—265).
Вполне осознанно отказываясь от роли Гамлета, чеховский Иванов находит свой пример сложности человеческой души: не флейта, а машинка. Но в его перечне «колёс, винтов и клапанов» важно последнее слово: ведь клапаны — это не только предохранительные части парового механизма, но и детали устройства флейты, о чём Чехов не мог не знать вследствие дружбы по меньшей мере с двумя флейтистами — А.А. Долженко и А.И. Иваненко. Ещё более приближена к гамлетовскому тексту реплика Иванова в последующей сцене взаимного непонимания, в этот раз между ним и Боркиным (д. 3, явл. 9):
Иванов. Я вам что сказал?.. (Дрожа.) Вы играете мной? (XI, 268).
Эти сцены сохранились в «Иванове» при переделке комедии в драму в новой редакции 1889 года.
* * *
На странице 94, на поле слева от текста, красным карандашом выделен разговор могильщиков из действия V, явления I; первая реплика Первого отмечена вертикальной чертой, обе реплики Второго — двумя горизонтальными:
Перв. Товарищ, заступ, за работу! Чёрт побери — нет никого на свете старше по званию, как садовник, землекоп да могильщик — у них самое старинное ремесло, Адамово занятие!
Втор. А разве что старше, то лучше?
Перв. Разумеется. — Экой бестолковый.
Втор. Так стало осёл лучше меня, когда он старше меня?
Возможно, мысль о старшинстве на земле звания садовника подсказала Чехову заглавие его рассказа 1894 года «Рассказ старшего садовника» и образ героя, «почтенного старика», который «называл себя старшим садовником, хотя младших не было» (VIII, 342).
В более раннем рассказе «Весной» (1886) дан портрет садовника Пантелея Петровича, наделённого тем же чувством превосходства перед всем на свете:
Вся его длинная и узкая фигура, за которую его вся дворня зовет «Стрюцкий», выражает самодовольство и достоинство. На природу глядит он с сознанием своего превосходства над ней, и во взгляде у него что-то хозяйское, повелительное и даже презрительное, точно, сидя у себя там в оранжерее или копаясь в саду, он узнал про растительное царство что-то такое, чего не знает никто.
Было бы напрасно толковать ему, что природа величественна, грозна и полна чудесных чар, перед которыми должен склонить свою шею гордый человек. Ему кажется, что он знает всё, все тайны, чары и чудеса... (V, 52—53).
Первая часть такой характеристики соотносит чеховского героя с первым могильщиком в «Гамлете», гордым своим «Адамовым занятием»; вторая часть, намеренно отделённая новым абзацем, перефразирует высказывание «есть многое и на земле, и в небе, о чём мечтать не смеет наша мудрость!». В иронической интонации автора два контрастных мотива — от имени героя и от лица повествователя — совмещаются так же органично, как в шекспировской пьесе совмещаются сцены комического и трагического характера.
* * *
На странице 99, на поле справа от текста, длинной дугообразной чертой красным карандашом отмечен диалог Горацио и Гамлета из действия V, явления I:
Гор. Так же, принц.
Гам. И до чего можем мы унизиться, Горацио! И почему благородному праху Александра Македонского не быть замазкой какой-нибудь хижины?
Гор. Это, кажется, невероятно.
Гам. Что же тут невероятного? Почему не рассуждать так: он умер, он погребён, он сделался прахом... прах — земля... земля — глина... глина употребляется на замазку стен.
Великолепный Цезарь ныне прах и тлен
И на поправку он истрачен стен.
Живая глина землю потрясала,
А мёртвая замазкой печи стала!Но тише, тише! Вот король!
Следы этого рассуждения можно различить в «Чайке», в монологе мировой души из пьесы Треплева: «Тела живых существ исчезли в прахе <...> Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря...» (XIII, 13). В сочинённом Треплевым тексте так же стёрто различие между великими и самыми ничтожными мира сего: в равной степени прах «и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки» обращён «в камни, в воду, в облака», смешался в безликой «вечной материи». В «Чайке» дано и обоснование появления этих шекспировских аллюзий: по нескольким эпизодам понятно, что Треплев не только читал «Гамлета», но и свободно использует применительно к разным ситуациям цитаты от имени принца Датского.
Вариации на тему «Великолепный Цезарь ныне прах и тлен...», как это свойственно Чехову, использованы им как в юмористическом, так и в серьёзном контекстах. В рассказе «Разговор человека с собакой» (1885) на эту тему рассуждает сильно выпивший чиновник по фамилии Романсов:
— Человек, — философствовал он, обходя помойную яму и балансируя, — есть прах, мираж, пепел... Павел Николаич губернатор, но и он пепел. Видимое величие его — мечта, дым... Дунуть раз и — нет его! (III, 187).
Что для Гамлета — Цезарь, то для чиновника — губернатор: будучи уравнены как воплощение власти, они и приводятся к одному знаменателю. Конечно, «философствования» Романсова не рассчитаны на то, чтобы даже самый доверчивый читатель воспринял их всерьёз. Но в повести «Огни» (1888) тема «праха и тлена» обсуждается во вполне серьёзных философских спорах между героями-антагонистами. Характерно, что в ходе таких разговоров не раз произносится имя Шекспира и повторяется гамлетовская цитата о «загробных потёмках».
Для самого Чехова материалистические рассуждения Гамлета о прахе, превратившемся в глиняную замазку, стали одной из составляющих его собственного мировоззрения. Это прямо высказано в письме к Суворину от 7 мая 1889 года: «Материалистическое направление — не школа и не направление в узком газетном смысле; оно необходимо и неизбежно и не во власти человека. Всё, что живёт на земле, материально по необходимости» (П III, 208).
* * *
На странице 104, на поле слева от текста, дугообразной чертой красным карандашом выделен следующий монолог Гамлета из действия V, явления II:
Гам. Нет! это глупость. Презрим всякие предчувствия. Без воли Провидения и воробей не погибнет. Чему быть сегодня, того не будет потом. Чему быть потом, того не будет сегодня, — не теперь тому быть, так после. Быть всегда готову — вот всё! Если никто не знает того, что с ним будет, — оставим всякому быть так, как ему быть назначено. (Он задумывается.)
С этими размышлениями соотносятся размышления барона Тузенбаха при прощании с Ириной в драме «Три сестры»:
Тузенбах. Какие пустяки, какие глупые мелочи иногда приобретают в жизни значение, вдруг ни с того ни с сего. По-прежнему смеёшься над ними, считаешь пустяками, и всё же идёшь и чувствуешь, что у тебя нет сил остановиться. О, не будем говорить об этом! (XIII, 181).
В данном случае Гамлет и Тузенбах сближены самой ситуацией: Гамлета одолевают плохие предчувствия перед поединком с Лаэртом, Тузенбах с тревогой в душе отправляется на поединок с Солёным. И дурные предчувствия будут оправданы: Гамлет погибнет от полученного на дуэли удара отравленной рапирой, Тузенбах будет убит противником — опытным дуэлянтом.
* * *
После выхода в свет первого издания «Гамлета» в переводе Полевого (Москва, 1837) В.Г. Белинский писал: «...перевод «Гамлета» есть одна из самых блестящих заслуг г. Полевого русской литературе. Дело сделано — дорога арены открыта, борцы не замедлят. Что нужды, что он в них найдёт, может быть, опасных соперников, кипящих свежею силою юности, не гостей, но уже хозяев на светлом пиру современности! Мы уверены, что он первый и от всего сердца пожелает им победы!»1
Отметив сцену с матерью в IV действии как одно из наиболее удачных мест перевода, критик утверждал: «Да, оно вполне выражает это состояние души человека, вникающего в себя, вышедшего из органического полного самоощущения жизни, разбирающего, анализирующего всякое своё чувство, всякое своё ощущение, всякую свою мысль!»2 От этой характеристики прямая линия ведёт из мира Шекспира в мир Чехова. Чеховские герои наследовали у шекспировских те же свойства, независимо от того, сознают или не сознают они эту связь, пытаются ли оправдаться ею, как, например, Лаевский в «Дуэли», или разорвать и сбросить с себя, как, например, Иванов.
Поэт и критик Аполлон Григорьев вспоминал, что «благодаря переводу Н. Полевого, «Гамлет» разошёлся чуть ли не на пословицы»3. Но, наряду с бесспорными достоинствами, этот перевод не был лишён недостатков. К ним относились неточности и пропуск некоторых сцен трагедии. Сокращение текста было вызвано соображениями удобства драматического представления, что получило оправдание в театральной практике: в течение многих десятилетий этот вариант «Гамлета» не сходил со сценических подмостков.
Полвека спустя, когда Суворин готовил своё второе издание, вольный вариант Полевого был уже потеснён молодым соперником, одним из тех, что были предсказаны Белинским, — более близким к оригиналу переводом А.И. Кронеберга. Суворинское издание 1887 года пыталось восполнить недостающие фрагменты трагедии: после текста Полевого в книге был дан раздел «Примечания и дополнения» с отрывками из других переводов. В этом разделе также имеются пометы, оставленные тем же красным карандашом и в той же чеховской манере.
Примечания и дополнения
На странице 110, на поле слева от текста, двумя дугообразными линиями красным карандашом отмечены девять строк из монолога Лаэрта в сцене с Офелией: перевод А. Кронеберга, действие I, сцена III. Подробнее об этой помете говорилось выше в статье «По системе Отца нашего Шекспира».
* * *
На странице 111, на поле слева от текста, горизонтальной чертой красным карандашом отмечена одна строка:
От клеветы и святость не уйдёт.
Это продолжение монолога Лаэрта с наставлениями Офелии, где он, в частности, говорит:
Из дев чистейшая уж не скромна,
Когда луне её открыта прелесть.
От клеветы и святость не уйдёт.
Перевод Кронеберга, действие I, сцена III.
* * *
На странице 111, на поле справа от текста, вертикальной чертой красным карандашом отмечены две строки:
Гам.
<...> Похмелье и пирушки
Марают нас в понятии народа:
Перевод Кронеберга, действие I, сцена IV.
* * *
На странице 120, на поле слева от текста, вертикальной чертой красным карандашом отмечен монолог Гамлета с наставлениями одному из приезжих актёров:
Гам. Вообще руководствуйся при игре более всего своим собственным внутренним чувством. Соразмеряй жесты со словами, а слова с жестами, для того, чтоб не насиловать благоразумной умеренности природы. Всякий излишек в этом случае выходит за пределы цели, которую имеет театр; а цель эта всегда состояла и будет состоять в верном изображении действительности, как в зеркале. Добродетель, преступление, нравы века — всё должно быть представлено на сцене таким, каким оно существует на самом деле.
Перевод А.Л. Соколовского (СПб., 1883), действие III, сцена II.
С утверждением Гамлета: «всё должно быть представлено на сцене таким, каким оно существует на самом деле», — полемически связано заявление Треплева в I действии «Чайки»: «Надо изображать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах» (XIII, 11). Выходит, что, устремляясь к новаторству в искусстве, в том числе и к обновлению современного театра, Треплев полемизирует не только со знакомыми ему «рутинёрами» в лице Аркадиной и Тригорина, но и самим принцем Датским, театральное кредо которого насчитывает уже три столетия. Именно чеховская помета позволяет различить в репликах Треплева, выражающих его взгляд на искусство, ещё одну скрытую шекспировскую аллюзию.
Внутри самой пьесы Шекспира монолог Гамлета перед актёрами тематически связан (и тоже внутренне полемичен) с предшествующей сценой Гамлета и Полония:
Пол. (громко). Что вы читаете, принц?
Гам. Слова, слова, слова!
Пол. Да в чём состоит дело, принц?
Гам. Тут нет дела.
Пол. Я говорю, то есть, в чём дело в словах этой книги?
Гам. Клеветы! Проклятый насмешник сочинитель говорит, что у стариков волосы седые, а лицо в морщинах, глаза худо видят, а в голове столько же бессилия, сколько и в ногах. Всё это правда, да писать этого не надобно...4
В «Чайке» произносится одна из реплик этого диалога:
Треплев (увидев Тригорина, который идёт, читая книжку). Вот идёт истинный талант; ступает, как Гамлет, и тоже с книжкой. (Дразнит.) «Слова, слова, слова...» (XIII, 27—28).
Если принять во внимание приведённую сцену между Гамлетом и Полонием, то в цитате оттуда в устах Треплева можно увидеть двойное дно. Треплев произносит «слова, слова, слова...» не от имени Тригорина, как должно быть, если он сравнивает его с Гамлетом, а в адрес этого беллетриста, чьи рассказы для Треплева — «слова, слова, слова...». Ведь Тригорин относится к тем писателям, которые, как и характеризуемый Гамлетом сочинитель, пишут с натуры о том, о чём, и по мысли Треплева, «писать не надобно». Именно в тот момент, когда Треплев иронизирует над ним, Тригорин заносит в свою записную книжку заметку о несчастной в любви девушке: «нюхает табак и пьёт водку», — то есть ту самую неизящную «правду» («жизнь, как она есть»), которую Треплев считает рутиной. Здесь разногласия двух персонажей-писателей «Чайки» получают дополнительную теоретическую основу; чувство соперничества в любви, испытываемое Треплевым по отношению к Тригорину, подкрепляется у Треплева сознанием противоположности их творческих устремлений. Таким образом, шекспировский контекст двух эпизодов «Гамлета» («изображение действительности, как в зеркале», — и «правда, да писать этого не надобно») способствует углублению одной из главных проблем «Чайки»: проблемы назначения искусства и пути художника в современном искусстве.
В суворинском издании перевода Полевого цитата «слова, слова, слова» не отмечена, как не отмечен и обмен репликами Гертруды и Гамлета, введённый Чеховым в первое действие «Чайки». Тем не менее творчество Чехова подтверждает, что он обращался к названной книге не раз и не два, а гораздо чаще. По-видимому, его пометы на книге были сделаны при самых первых обращениях к тексту «Гамлета». Впоследствии он уже так хорошо ориентировался в тексте, что надобность в каких-либо заметках отпала сама собой.
Примечания
1. Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 2. М.: Худож. лит., 1977. С. 318.
2. Там же. С. 314—315.
3. Григорьев Ап. Воспоминания. М.; Л.: Academia, 1930. С. 109.
4. Шекспир В. Гамлет, принц Датский / Пер. с англ. Н.А. Полевого. Изд. 2-е. СПб.: Изд-е А.С. Суворина, [1887]. С. 35—36.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |