В домашней библиотеке Чехова, кроме «Гамлета», находились отдельные издания двух других трагедий Шекспира — «Макбета» в переводе А.И. Кронеберга и «Короля Лира» в переводе А.В. Дружинина. Чтение этих книг также сказалось в практике Чехова-драматурга. Если слово и дух «Гамлета» вплетены в ткань почти всех больших пьес Чехова: «Безотцовщины», «Иванова», «Чайки», «Дяди Вани», «Вишнёвого сада», — то основной площадкой игры Чехова с текстами «Макбета» и «Короля Лира» стала драма «Три сестры».
В период работы К.С. Станиславского над постановкой «Трёх сестёр» в Художественном театре, переписываясь с режиссёром, Чехов дал ему интересную подсказку. Драматургу казалось важным, чтобы в известный момент исполнительница роли Наташи проходила «по сцене, по одной линии, ни на кого и ни на что не глядя, à la леди Макбет, со свечой...» (П IX, 171). Это замечание Чехова шире одной привязки макбетовских ассоциаций к конкретному персонажу и определённой сцене. Творческие подсказки тем и ценны, что обнаруживают скрытые ассоциации, а они в свою очередь позволяют увидеть новые содержательные связи между «Макбетом» и «Тремя сёстрами».
Трагедию Шекспира открывают три ведьмы, наводящие на аналогию с тремя парками или мойрами, богинями судьбы в древнеримской и древнегреческой мифологии. Ведьмами, однако, они обозначены только в авторских ремарках: сами себя они называют сёстрами, и другие герои говорят о них как о трёх сёстрах. В каждом из пяти действий они либо присутствуют на сцене, либо о них вспоминают видевшие их и получившие от них предсказания Макбет и Банко.
Действие I, сцена III:
Все ТРИ пляшут и поют
Мы, вещие сёстры, урочной порою
Несёмся над морем, летим над землёю.
Сомкнувшись в кружок очарованный вместе,
Мы трижды обходим заклятое место.
Круг первой для первой, второй для второй,
И третий для третьей. Довольно, постой!1
Действие II, сцена I:
Банко.
Прошедшей ночью
Во сне я видел трёх сестёр (с. 39).
Действие III, сцена I: Макбет вспоминает, как «вещие сёстры» назвали Банко родоначальником королей (с. 64).
Действие III, сцена IV:
Макбет. С рассветом я пойду к волшебным сёстрам... (с. 83).
Таким образом, «три сестры» — одно из характерных и лексически устойчивых образных понятий в «Макбете». Насколько случайна или закономерна напрашивающаяся здесь аналогия с названием чеховской драмы? Было бы легче склониться в пользу версии о случайности, если бы этим всё соответствие между пьесами и ограничилось. Но слишком уж тесны и значимы внутренние связи между «Макбетом» и «Тремя сёстрами», обнаруживаемые на более сложных уровнях, в частности, характерологическом и сюжетном.
Чехов часто прямо или косвенно соотносил своих героев с шекспировскими. Порой для этого возникали внешние поводы, порой — скрытые внутренние ассоциации. Однажды в конце 1889 года встал вопрос о постановке его «Свадьбы» в качестве второй пьесы после «Макбета» в бенефис Г.Н. Федотовой в Малом театре. Поразмыслив, он ответил инициатору этой затеи А.И. Сумбатову-Южину: «...после «Макбета», когда публика настроена на шекспировский лад, эта пьеса рискует показаться безобразной. Право, видеть после красивых шекспировских злодеев эту мелкую грошовую сволочь, которую я изображаю, — совсем не вкусно» (П III, 302).
В «Трёх сёстрах» он намеренно прибегнул к ассоциациям с шекспировскими злодеями в одном из эпизодов третьего действия. Чеховские ремарки создают ощущение тревоги: «Третий час ночи. За сценой бьют в набат по случаю пожара, начавшегося уже давно»; «В открытую дверь видно окно, красное от зарева...» В этой ситуации «Наташа со свечой проходит через сцену из правой двери в левую молча», и Маша говорит: «Она ходит так, как будто она подожгла». Для Чехова вся эта атмосфера была сродни шекспировской: именно здесь Наташа представлялась его воображению à la леди Макбет.
Отмечая такое сходство в письме к Станиславскому, Чехов имел в виду первую сцену пятого действия «Макбета», очень эффектную в театральном отношении и, безусловно, одну из самых запоминающихся. У Шекспира в этой сцене, кроме леди Макбет, ещё двое участников — доктор и придворная дама, но преступная королева не замечает никого и полностью погружена в себя:
Входит леди Макбет со свечой. <...>
Доктор. Где она взяла свечу?
Дама. Свеча стояла возле неё. Это всегда так. Она сама приказала. <...>
Доктор. Что она делает? Смотрите; как трёт она руки.
Дама. Это её привычка; как будто моет их. Мне случалось видеть, что она занимается этим минут двадцать.
Леди Макбет. Вот ещё пятно. <...> Прочь, проклятое пятно! прочь, говорю я! <...> Однако кто бы мог подумать, что в старике так много крови? <...> Как? Неужели эти руки никогда не вымоются дочиста? <...> Всё ещё пахнет кровью. Все ароматы Аравии не очистят этой маленькой руки. О! о! о!
Доктор. Что за вздох! Тяжело у неё на сердце!
Дама. Такого сердца я не согласилась бы носить в груди за всё величие её сана (с. 121—123).
Это последний выход леди Макбет на сцену: её злодеяниям, как и её супруга, скоро придёт конец. А начиналась цепь злодеяний Макбетов с убийства под их кровом короля Дункана, в прямом смысле слова обагряющего их руки. Ночное блуждание со свечой и тщетное мытьё рук в пятом действии — это развязка того, что было показано во второй сцене второго действия:
Макбет (оглядывая свои руки)
Печальный вид!
Леди Макбет
И, что за вздор! Какой печальный вид! <...>
Ступай, возьми воды и смой скорее
Кровавую улику с рук.Макбет
<...>
Какие руки! О! они готовы
Мне вырвать зрение! А эту кровь
Не смоет с рук весь океан Нептуна!
Нет! нет! скорей от этих рук
В морях бесчисленных запляшут волны,
Как кровь багровые!Леди Макбет
Моя рука
Красна, как и твоя, но я стыжусь,
Что сердце у меня так бело. (Стучат.)
Стучат! Пойдём скорее в нашу спальню.
Стакан воды — и дело наше смыто (с. 43—46).
В какой мере допустимо сопоставление кровавой королевы — и мещанки Наташи, крикливой, мелочной, комически чадолюбивой, усердно укрепляющей своё домашнее гнездо? Наташа — пародийный, комический слепок с трагического образа злодейки, сфера её заботы — «К ужину я велела простокваши», тогда как ужин для леди Макбет — прелюдия к коварному убийству. Исследовательский поиск, направленный подсказкой Чехова, приводит к обнаружению как сходства, так и принципиальных различий между ними. «...известное сходство между двумя героинями есть, — указывал В.Б. Катаев. — Обе властолюбивы, обе узурпируют власть и дом (королевство), причиняя зло другим»; и вместе с тем их различает «масштаб обыденности», а главное — суть характеров: если «зло — субстанция характера леди Макбет», то Наташа зло «творит несознательно, руководствуется отнюдь не недобрым умыслом»2.
Однако «кровавый» подтекст из сравнения Наташи с леди Макбет полностью выпадает. Если Наташины руки и пахнут, то это запах не крови, а простокваши и пелёнок. И всё же ассоциации «à la леди Макбет со свечой» совсем не зря занимали воображение автора «Трёх сестёр». Они важны по отношению к другому герою, а именно — штабс-капитану Солёному.
«Всё ещё пахнет кровью. Все ароматы Аравии не очистят этой маленькой руки». Этот мотив шекспировской трагедии сопровождает Солёного от первого действия до последнего. В первом действии Солёный «вынимает из кармана флакон с духами и опрыскивает себе грудь, руки» после отнюдь не нейтральной реплики: «...я вспылю и всажу вам пулю в лоб...» Характерный жест сразу сопутствует заявленному мотиву убийства и в дальнейшем не отделяется от него. Во втором действии мотив убийства вводится с образом убитого на дуэли Лермонтова: «Я против вас, барон, никогда ничего не имел. Но у меня характер Лермонтова. (Тихо.) Я даже немножко похож на Лермонтова... как говорят... (Достаёт из кармана флакон с духами и льёт на руки.)». В третьем действии жертва окончательно определилась: «...почему это барону можно, а мне нельзя? (Вынимает флакон с духами и прыскается.)». В четвёртом действии словесно и жестом почти что цитируется «Макбет»: «...подстрелю его, как вальдшнепа. (Вынимает духи и брызгает на руки.) Вот вылил сегодня целый флакон, а они всё пахнут. Они у меня пахнут трупом».
Повторение — сильный приём сценического воздействия. Трижды звучащий мотив уже навязчив. Солёный же четырежды повторяет одно и то же — льёт себе на руки духи, всякий раз в тот момент, когда подспудно возникает мотив убийства. Но поразительны не только эти его манипуляции, производимые четырёхкратно. Ещё поразительней отсутствие реакции со стороны окружающих. И в первом действии, и во втором, и в третьем он вынимает и вынимает флакон и то опрыскивается, то уже льёт духи на руки — а его не удостаивают понять и принять всерьёз. Наконец в четвёртом действии он прямо заявляет: «руки пахнут трупом», — и опять нулевая реакция, слова повисают в воздухе, за ними пауза и его зловещее «Так-с...».
А ведь он произносит реплики даже не одного, а нескольких трагических шекспировских персонажей. Так изъясняется и король Лир, герой другой не менее известной трагедии Шекспира. В имевшемся у Чехова издании «Короля Лира» сцена с похожей репликой печаталась в сокращении, но реплика была сохранена:
Глостер. О, дай свою поцеловать мне руку!
Лир. Дай вытру прежде: тленом пахнут руки!3
Более близкий к подлиннику перевод Бориса Пастернака точнее передаёт смысл этой сцены, где король говорит о своих неблагодарных дочерях:
Лир. <...> тогда я увидал их истинную сущность, тогда я их раскусил. Это отъявленные обманщицы. <...> Тьфу, тьфу, тьфу! Аптекарь, — унцию мускусу, чтобы отбить в душе этот смрад! Вот деньги.
Глостер. Дай руку поцелую я тебе.
Лир. Вытру сначала. У неё трупный запах4.
Впечатление сходства между Солёным и королём Лиром, возникающее вследствие параллельности их реплик, вовсе не случайно. Оно соответствует другой черте характера Солёного — не будущего убийцы, а персонажа, настаивающего на своём сходстве с Лермонтовым, то есть на сходстве с жертвой, достойной только сочувствия. Лир — не злодей, а жертва, он на мгновенье лишь мысленно прикоснулся к чужому злодеянию, и это дало ему ощущение нечистоты. Свою реплику о руках, пахнущих тленом / трупом, он произносит во время скитаний по дикой степи, когда он одинок, смертельно обижен, беспомощен и всем своим видом внушает сострадание. Скитания изгнанного короля начинаются с третьего действия, открывающегося ремаркой: «Дикая степь. Буря, дождь, гром и молния». Чехов обращал особое внимание на это место шекспировской трагедии. Монолог Лира из первой сцены третьего действия, начиная от слов «Злись, ветер! дуй, пока не лопнут щёки» и далее, перебиваемый словами Шута: «Что, куманёк? под кровлей-то сидеть получше, я думаю, чем здесь под дождём шататься? Право, дяденька, помирился бы ты лучше с дочерьми. В такую ночь и умнику и дураку — обоим плохо!» (с. 56) — был включён в «Лебединую песню» и разыгрывался героями этого драматического этюда.
В той же сцене в степи в монологе Лира возникает образ, уже знакомый по Макбету, — «убийца ближнего, с рукой кровавой» (с. 57), который должен страшиться бури как божьей расплаты. Но сам Лир не таков:
Я — человек, который
Зла терпит более, чем сделал сам (с. 58).
Поэтому он не только не спешит укрыться от бури, но словно ищет её:
В отчаянье он бродит под грозою;
<...>
Свои седины рвёт он с головы;
А резкий ветер, в ярости безумной
Их подхватив, уносит в даль. Он хочет
Один противостать дождю и вихрю!
И в эту ночь, когда сам тощий волк
И лев с медведем под грозу не выйдут,
Он бегает с открытой головой
И как бы ищет бури (с. 54).
Шекспировские мотивы: исключительное положение героя, одиночество, скитальчество, поиск бури — теснейшим образом смыкаются с комплексом мотивов, стоящих за иным условным образом «Трёх сестёр». Это избранный Солёным в качестве ориентира образ Лермонтова с сопутствующим ему набором расхожих представлений: «неведомый избранник», «гонимый миром странник», «парус одинокий», «А он, мятежный, просит бури...». Последнюю цитату Солёный и произносит, причём со значимым искажением: «А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой...» Замена «просит» на «ищет» — шаг в сторону от Лермонтова, но шаг навстречу к Шекспиру, сказавшему о Лире: «И как бы ищет бури»; возможно, что здесь не просто разрушение лермонтовской цитаты, а объединение двух цитат.
В «Трёх сёстрах» Чехова Солёный — не просто образ-цитата5, но целый цитатник, варьирующий образный набор: помимо названных, ещё, как минимум, и «странный» Чацкий, и гордый одиночка Алеко, и зловещий тургеневский бретёр, и тот персонаж Крылова, кто «ахнуть не успел, как на него медведь насел», а в другом случае сам такой «медведь». В ролях, подразумеваемых и разыгрываемых им, названный Лермонтов и не названный, но «цитируемый» Лир в принципе взаимозаменимы, так же как взаимозаменимы названный Алеко и не названные, но тоже «цитируемые» и подразумеваемые Макбеты. Понимают ли это другие персонажи, находящиеся рядом с Солёным? Должно быть, понимает Маша, которая однажды называет его «ужасно страшным человеком»: «Что вы хотите этим сказать, ужасно страшный человек?» Но её реакция — ирония — совсем не то, на что рассчитывают в таких случаях. Всерьёз же в Солёном никто не хочет признать ни устрашающего злодея макбетовского масштаба, ни вызывающую сочувствие гонимую жертву обстоятельств, вроде Лира. Внутреннее убеждение всё время подсказывает ему, что в глазах окружающих он — не «красивый шекспировский злодей», а та самая «мелкая грошовая сволочь», смотреть на которую «совсем не вкусно». И тогда, словно для того, чтобы доказать всем оправданность своих претензий, он — после четырёхкратного предупреждения — проливает кровь, в самом деле становясь, по Шекспиру, «убийцей ближнего, с рукой кровавой».
Намеренная «цитатность» поведения Солёного особенно заметна в сравнении с поведением другого персонажа «Трёх сестёр» — Чебутыкина. Проходу Наташи со свечой в третьем действии предшествует такой же многозначительный проход Чебутыкина, показанного в состоянии запоя. Согласно авторской ремарке, Чебутыкин «не шатаясь, как трезвый, проходит по комнате, останавливается, смотрит, потом подходит к рукомойнику и начинает мыть руки». При этом он «угрюмо» бормочет: «Чёрт бы всех побрал... подрал... Думают, я доктор, умею лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ничего, всё позабыл <...> В прошлую среду лечил на Засыпи женщину — умерла, и я виноват, что она умерла». Из этой сцены становится понятно, что и у Чебутыкина руки пахнут трупом, что и он по-своему пытается избавиться от своей навязчивой идеи. Но это понимание остаётся вне сферы сознания самого персонажа, оно присуще автору и доступно зрителям или читателям. Недаром монолог об умершей пациентке и чувстве собственной вины продолжен следующей репликой Чебутыкина: «Третьего дня разговор в клубе; говорят, Шекспир, Вольтер... Я не читал, совсем не читал...»
В поведении Солёного определённая ориентация на шекспировские образы просматривается и за такими сторонами его характера, как склонность к необычным шуткам. Его острота насчёт вокзала, далеко отстоящего от города: «...если бы вокзал был близко, то не был бы далеко, а если он далеко, то, значит, не близко», — состряпана по модели шекспировского шутовства:
Шут. А почему, когда на небе сидит семь звёзд, — их только семь счётом?
Лир. Потому что не восемь.
Шут. Метко сказал. Можно бы тебя назвать добрым дураком за это (с. 29).
Но если у Шекспира такие шутки встречают одобрение, то среди чеховских героев повисает «неловкое молчание»: время подобных острот прошло. И лишь «хороший человек» барон Тузенбах пытается спасти репутацию приятеля: «Шутник, Василий Васильич».
Шекспировские аналогии поясняют и грубость Солёного. Невероятная реплика по поводу ребёнка Наташи: «Если бы этот ребёнок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и съел бы», — едва ли будет разъяснена, если не распознать за ней привычной образности кровавых шекспировских трагедий:
Леди Макбет
...знаю,
Как дорого для матери дитя;
Но я без жалости отторгла б грудь
От нежных, улыбающихся губок,
И череп бы малютки раздробила,
Когда б клялась, как клялся ты! (с. 36).
Наконец, сама фамилия Солёного, возможно, пришла не откуда-нибудь, а из того же шекспировского источника. Образ «Солёного человека» встречается в водной статье к суворинскому изданию «Короля Лира». Здесь приведены слова переводчика Дружинина о некоторых шекспировских оборотах, которые ему пришлось смягчить или приспособить к русской речи. Среди них и выражение «Солёный человек», выделенное в тексте Введения: «Сказать, что <...> человек от слёз делается Солёным человеком <...>, по нашим убеждениям, значило вводить в русскую поэзию чуждые нам обороты. <...> Русский поэт, сколько бы он ни проливал слёз в самом деле, не имеет никакого права насиловать родного языка, называя себя Солёным человеком: но он может придумать какое-нибудь выражение, передающее подобную же мысль сообразно с требованиями языка русского» (с. V—VI). Несмотря на то, что это выражение вызвало неприятие переводчика, оно дважды приведено во Введении со ссылкой на английский подлинник. На этом ассоциативном уровне образ Солёного может быть связан с трагедией о Лире. К тому же снова подтверждается такая закономерность этого образа, как вторичность.
Присутствие разносторонних шекспировских мотивов в «Трёх сёстрах» возвращает к размышлениям о заглавии этой пьесы. Трагедия Шекспира получила название «Король Лир» с учётом главной позиции короля, отца трёх дочерей. С иной позиции того же сюжета, где во главе, как Макбеты, стояли бы Гонерилья, Регана и Корделия, трагедия должна была бы называться иначе. Каким бы в этом случае было её название? Конечно же — «Три сестры».
Примечания
1. Цитирую по экземпляру из личной библиотеки А.П. Чехова, хранящемуся в мемориальном собрании Дома-музея А.П. Чехова в Ялте: Макбет. Трагедия В. Шекспира / Пер. А. Кронеберга. М.: Изд-е одесск. книгопродавца А.С. Великанова, 1862. С. 17. Далее страницы указаны в тексте.
2. Катаев В.Б. Литературные связи Чехова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1989. С. 210—211.
3. Цитирую по экземпляру из личной библиотеки А.П. Чехова, хранящемуся в мемориальном собрании Дома-музея А.П. Чехова в Ялте: Король Лир. Трагедия в 5 действиях В. Шекспира / Пер. А.В. Дружинина. СПб.: Изд-е А.С. Суворина (Дешёвая библиотека), [1886]. С. 90. Далее страницы указаны в тексте.
4. Шекспир В. Избранное: В 2 ч. М.: Просвещение, 1984. Ч. 2. С. 90—91.
5. См.: Родина Т.М. Литературные и общественные предпосылки образа Солёного («Три сестры») // Чеховские чтения в Ялте. Чехов и русская литература. М.: Гос. б-ка им. В.И. Ленина, 1978. С. 21—31; Адати Н. Солёный и другие (К вопросу о литературной цитате в «Трёх сёстрах») // Молодые исследователи Чехова. Вып. 3. М.: Изд-во МГУ, 1998. С. 177—178.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |