Все помнят, что многоуважаемым в последней чеховской пьесе назван шкаф. «Дорогой, многоуважаемый шкаф!» [С XIII, 206] — эти слова, как и вся следующая за ними знаменитая речь, принадлежат Гаеву. И вот тут мне придётся сначала повторить то, о чём же приходилось не так давно писать [Доманский 2015], а уж потом перейти к заявленной нынче теме. Итак, буквально перед гаевским монологом к шкафу Варя, согласно ремарке, «отпирает старинный шкаф» и достаёт оттуда телеграммы из Парижа, телеграммы, предназначенные Раневской, но та, как следует из ремарки, «Рвёт телеграммы, не прочитав» [С XIII, 206]. А ещё ранее Любовь Андреева сама обращается к шкафу: «Шкафик мой родной... (Целует шкаф.)» [С XIII, 204]. Все эти моменты относятся к первому действию «Вишнёвого сада»; как видим, шкаф встречается и в репликах, и в паратексте, а в результате эта деталь выступает не просто элементом пространства, но и частью действия. Для полноты картины добавим, что ещё один раз шкаф упоминается во втором действии комедии: Дуняша, желая остаться наедине с Яшей, отсылает Епиходова за «тальмочкой», которая находится «около шкафа» [С XIII, 217].
Разумеется, шкаф при постановке «Вишнёвого сада» практически всегда выступает элементом пространства, а зачастую становится и важным элементом сценической концепции. Так, актёр Борис Плотников вспоминает о постановке чеховской пьесы Валентином Плучеком в Театре Сатиры в 1982 году: «Валерий Левенталь оформил спектакль одними «намёками» на время, на стиль, на эпоху. Посредине был шкаф (без него нельзя). Но временами это был уже не шкаф, нечто другое. Из символа вечной традиции он становился помехой новой жизни» [Полтавская, Пашкина 2012: 426]. О проекции смыслов печатного текста на его потенциальную сценическую интерпретацию размышляет болгарская исследовательница предметного мира чеховских пьес Наталия Няголова; вот что она пишет о начальном действии «Вишнёвого сада»: «Потом, в течение действия, появляются еще два предметных элемента интерьера — «столик» и «шкафик», номинированные уменьшительными формами, словно восприятие идёт через детское сознание. А в репликах Гаева тот же самый предметный элемент превращается в «многоуважаемый шкаф». «Одушевленность» предмета в речи Гаева является попыткой осмысления генеалогии собственной жизни. Чудо превращения настоящего в воспоминание. Эта «одушевленность» вещи оказывается и «овеществлением» памяти, что ярко представлено в постановке Дж. Стрелера <...> В реалии шкафа реализуется концентрическое сужение пространства-времени в пьесе: имение — дом — комната — шкаф» [Няголова 2009: 126]. Таким образом, следует признать, что и в тексте «Вишнёвого сада», и при постановках этой пьесы шкаф может быть проинтерпретирован как важный в смысловом плане элемент.
Наши наблюдения над шкафом в «Вишнёвом саде» показали следующее: эта предметная деталь участвует в мотивировке перипетии, оказывается помощником персонажу при осуществлении им смены темы разговора и всей ситуации, а вместе с тем выступает знаком и прошлого, и истории, и связанного с прошлым настоящего, и будущего, то есть знаком присутствия времени. Однако при всём обилии смыслов не стоит забывать, что перед нами всего лишь только шкаф, не более чем предмет мебели. Дело в том, что таково авторское представление о жизни, где философская глубина может скрываться в банальных предметах, а стало быть, и глубина эта тоже, возможно, банальна. И вся жизнь человеческая тогда банальна. И в этой своей банальности разом и страшна, и смешна, то есть амбивалентна, как амбивалентен сам чеховский шкаф.
Однако нас в данной работе интересует не столько сам шкаф, сколько один из эпитетов, которым наделил его в своей речи Гаев: «многоуважаемый». Дело в том, что почти сразу после гаевского монолога данный эпитет появится в тексте пьесы вновь. Вот речь Леонида Андреевича и то, что последовало за ней:
«Гаев. Да... Это вещь... (Ощупав шкаф.) Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твоё существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая (сквозь слёзы) в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания.
Пауза.
Лопахин. Да...
Любовь Андреевна. Ты всё такой же, Лёня.
Гаев (немного сконфуженный). От шара направо в угол! Режу в среднюю!
Лопахин (поглядев на часы). Ну, мне пора.
Яша (подаёт Любови Андреевне лекарство). Может, примете сейчас пилюли...
Пищик. Не надо принимать медикаменты, милейшая... от них ни вреда, ни пользы... Дайте-ка сюда... многоуважаемая. (Берёт пилюли, высыпает их себе на ладонь, дует на них, кладёт в рот и запивает квасом.) Вот!» [С XIII, 206—208].
И чуть дальше Пищик вновь обращается к Раневской: «А всё-таки, многоуважаемая, одолжите мне... взаймы двести сорок рублей... завтра по закладной проценты платить...» [С XIII, 209].
Итак, вслед за многоуважаемым шкафом многоуважаемой (дважды) стала Любовь Андреевна, предмет и человек уравнялись в своих статусах. Более того, бросается в глаза речевая разница в употреблениях слов «многоуважаемый» и «многоуважаемая» Гаевым и Пищиком: в отличие от Гаева, употребившего словосочетание «многоуважаемый шкаф», Симеонов-Пищик, обращаясь в данном эпизоде к Любови Андреевне, не называет её по имени, а только одним этим словом — «многоуважаемая». И «много» не спасает тут от ироничного снижения, присущего употреблению слов «уважаемый» или «уважаемая», если эти слова употребляются без номинации того, к кому обращаются. То есть «многоуважаемый шкаф» на чисто речевом уровне выглядит более вежливым обращением, чем просто «многоуважаемая».
Обратим внимание и на то, что делает Пищик в интересующем нас сегменте. Его деяние транслируется системой реплики и паратекста, а конкретно — такого паратекстуального элемента, как жестовая ремарка, сопровождающая реплику: Пищик просит лекарства у Раневской, берёт их и проглатывает. То есть тут появляется ещё одна деталь предметного мира — пилюли. Эта предметная деталь (лекарства) сменяет другую (шкаф) в качестве темы разговора. Расположенные по соседству элементы предметного мира формируют систему. И система этих двух деталей в художественном мире Чехова-драматурга не одинока. Соединение лекарств и шкафа встречаем в более ранней пьесе Чехова — в «Чайке». И соединение это ещё более жёсткое, чем в первом действии «Вишнёвого сада». В ремарке оформления сцены действия третьего «Чайки», в столовой дома Сорина в числе прочих деталей видим «Шкап с лекарствами» [С XIII, 33]. Как водится в пьесах Чехова, данная деталь интерьера вскоре реализуется в самом действии. После попытки самоубийства, предпринятой Треплевым, Аркадина берётся перевязать сыну голову, а для этого, как следует из ремарки, сопровождающей её реплику, «достаёт из аптечного шкапа йодоформ и ящик с перевязочным материалом» [С XIII, 37], после же перевязки, ссоры и примирения с сыном «Быстро убирает в шкап лекарства» [С XIII, 40]. Таким образом, получается, что две чеховских комедии оказались связаны (разумеется, в числе прочего) системами конкретных предметных мотивов: шкап с лекарствами из «Чайки» на страницах «Вишнёвого сада» своеобразно развернулся в довольно большой эпизод, начатый Варей, достающей из шкапа телеграммы, продолженный обращением Гаева к «многоуважаемому шкапу» и завершённый поглощением Пищиком пилюль в сочетании с его обращением к Раневской словом «многоуважаемая».
Нас сейчас интересуют те сегменты этого эпизода, в которых фигурирует это самое слово — «многоуважаемая». Представляется, что оба сегмента с этим словом — и монолог Гаева к шкафу, и поступок (равно как и речь) Пищика — носят характер комических номеров, наличие которых в какой-то степени даже в глазах традиционалистов оправдывают жанровую номинацию «Вишнёвого сада». В аптечном шкапе «Чайки» (тоже, как все помнят, комедии) такого очевидного комизма нет. Нет его, как кажется, и в другом шкапе из этой пьесы — в шкапе, функционально близком к многоуважаемому шкафу из «Вишнёвого сада». Это книжный шкаф, появляющийся во второй половине комедии; точнее, это не один шкаф, а, по всей вероятности, два. В третьем действии «Чайки» шкаф появляется как вне сценическая деталь пространства — на вопрос Тригорина, есть ли в доме его книги, Аркадина отвечает: «У брата в кабинете, в угловом шкапу» [С XIII, 35]. А в действии четвёртом книжный шкаф — деталь вполне сценическая: в ремарке оформления сцены последнего действия «Чайки» среди прочих деталей присутствует «шкап с книгами». Только это не тот же самый «шкап», что упомянут Аркадиной; дело в том, что «шкап», в котором есть книги Тригорина, находится в кабинете Сорина, тогда как действие четвёртое происходит в рабочем кабинете Треплева («Одна из гостиных дома Сорина, обращенная Константином Треплевым в рабочий кабинет» [С XIII, 45]; да и Нина в разговоре с Константином в этом действии говорит: «Здесь тогда была гостиная» [С XIII, 56]). И затем, как это уже было с аптечным «шкапом», «шкап» книжный функционирует в самом действии. Оказывается, в нём (другого-то шкафа на сцене нет) отнюдь не только книги. Так, в один из моментов, как гласит ремарка, сопровождающая действие, «Достают из шкапа лото» [С XIII, 52] (кстати, кто именно это делает, не сказано). А в самом уже финале и действия, и всей пьесы выясняется, что именно в «шкапе» расположилось чучело чайки:
«Шамраев (подводит Тригорина к шкапу). Вот вещь, о которой я давеча говорил... (Достаёт из шкапа чучело чайки.) Ваш заказ» [С XIII, 60].
Итак, шкаф («шкап») в «Чайке» состоялся в качестве предмета, участвующего в действии. Каждый из трёх шкафов (два на сцене и один во внесценическом пространстве) внёс, как видно из приведённых примеров, посильный вклад в движение сюжета. Кроме того, все три шкафа помогли реализовать важные мотивы чеховской комедии: аптечный шкаф — драматичные, сложные отношения Аркадиной и Треплева, матери и сына; книжный шкаф засценья третьего действия — мотивы искусства и любви (Тригорин ищет свою книгу, чтобы понять, на какую цитату указала ему Нина), а шкаф в действии четвёртом помогает актуализации мотива игры (в «шкапе» хранится лото) и даже заглавного мотива — мотива чайки. Вот только мотив чайки возникает тут в сниженном виде — чайка предстаёт чучелом. Из шкафа это чучело достаёт, как сказано в ремарке, Шамраев, персонаж довольно-таки комический (даже трагикомическим его назвать трудно). И именно в речи Шамраева несколько раз звучит заинтересовавшее нас в «Вишнёвом саде» слово. Разумеется, применительно к шкапу в «Чайке» эпитет «многоуважаемый» никто не употребляет. Однако подобно тому, как в «Вишнёвом саде» только Пищик называл так только Раневскую (если не считать обращения Гаева к шкафу), так и в «Чайке словом «многоуважаемая» только Шамраев называет только Аркадину. В первом действии: «Не изволите также знать, где теперь комик Чадин, Павел Семёныч? В Расплюеве был неподражаем, лучше Садовского, клянусь Вам, многоуважаемая» [С XIII, 12]. Во втором действии, когда Аркадина собирается уезжать, Шамраев говорит: «Это великолепно, но на чём же вы поедете, многоуважаемая?» [С XIII, 24]. И вскоре вслед за этим: «Многоуважаемая! Вы не знаете, что значит хозяйство!» [С XIII, 25]. Кстати говоря, между этими двумя «многоуважаемыми» нашлось место ещё одному похожему эпитету: «Высокоуважаемая! Извините, я благоговею перед вашим талантом, готов отдать за вас десять лет жизни, но лошадей я вам не могу дать!» [С XIII, 25]. В действии третьем — в сцене прощания: «Пора уже, многоуважаемая, ехать на станцию <...>. Не торопитесь, многоуважаемая, пять минут ещё можно» [С XIII, 43]. И в действии четвёртом: «Мы все стареем, выветриваемся под влиянием стихий, а вы, многоуважаемая, всё ещё молоды...» [С XIII, 51].
Однако нельзя не указать на ещё одно употребление слова «многоуважаемая» в «Чайке»; это не обращение, как было во всех обозначенных случаях в двух пьесах. Маша в начале третьего действия беседует с Тригориным и в числе прочего говорит: «Очень вам благодарна за ваше доброе расположение. Пришлите же мне ваши книжки, непременно с автографом. Только не пишите «многоуважаемой», а просто так: «Марье, родства не помнящей, неизвестно для чего живущей на этом свете». Прощайте! (Уходит.)» [С XIII, 34]. Данное употребление слова «многоуважаемая» может быть прочитано как минус-приём, ведь Маша просит не употреблять этого этикетного слова по отношению к ней; тут и самоуничижение, а вместе с тем — желание выделить себя из многочисленной плеяды всех тех, кого знаменитости в автографах величают многоуважаемыми. То есть наряду с внешним самоуничижением в этой фразе Маши присутствует и парадоксальное самовозвышение, — самовозвышение, что называется, от обратного — через минус-приём.
Реплики же Шамраева, те реплики, в которых используется слово «многоуважаемая», отнюдь не претендуют на такую коммуникативную витиеватость, а скорее, реализуют комическую грань персонажа-носителя речи. И пусть для самого Шамраева многое из того, что он говорит, драматично, для зрителя все эти «страдания» всё же носят комический характер. Что же — комедия зачастую это, как известно, чужая трагедия. И слово «многоуважаемая» в данных контекстах призвано усилить внешний комизм речи персонажа.
И ещё один момент. Если на основании почти тотальной эксклюзивности использования слова «многоуважаемая» сопоставить отношения пары Пищик-Раневская и Шамраев-Аркадина, то можно заключить, что не только отношения внутри этих пар похожи, но и во многом схожи характеры Шамраева и Пищика, с одной стороны, и Аркадиной и Раневской, с другой. Шамраев и Пищик, те, в чьей речи фигурирует слово «многоуважаемая», персонажи преимущественно комические; их личные драмы внешне, со стороны (со стороны читателя, да и зрителя) выглядят всё же смешно, а отнюдь не трагично. И то, что оба они величают дам, от которых они зависят (Шамраев, по сути, работает на Аркадину, Пищик у Раневской занимает деньги), словом «многоуважаемая», призвано комизм усилить. Ведь, в отличие от Гаева, ни Шамраев, ни Пищик не считают нужным добавить к этикетному эпитету имя той, на которую направлена реплика.
Но всё же при попытке понять смыслы рассматриваемого слова хотя бы в «Вишнёвом саде» не следует сбрасывать со счетов и гаевскую реплику. Более того, следует рассмотреть всю систему, включающую в себя использование этого слова и в «Вишнёвом саде», и в «Чайке», а также включающую все шкафы обеих пьес, ведь не забудем, что главным связующим звеном между шкафами «Вишнёвого сада» и «Чайки» оказались лекарства. Описание данной системы может быть представлено следующим образом. Книжный шкаф, к которому обращается Раневская, радующаяся возвращению домой, хранит телеграммы из Парижа; а о Париже Раневская в первом действии даже не хочет и вспоминать. Гаев разряжает обстановку комическим монологом к многоуважаемому шкафу. В результате обстановка вновь напряжена, всем немного стыдно за Гаева, а сам он далее, как следует из ремарки, «немного сконфуженный». И тут уже Пищик разряжает ситуацию, поглощает лекарства и просит в долг, называя Раневскую многоуважаемой. Вот тут и уместно включить в эту систему элементы из «Чайки». В самом общем виде этот сегмент большой системы из двух пьес может выглядеть так: «шкап» с лекарствами как бы объединил в себе две детали из «Вишнёвого сада» — столетний книжный шкаф и пилюли, проглоченные Пищиком (а учитывая хронологию создания пьес, выходит, что «шкап» с лекарствами из более ранней пьесы в пьесе более поздней разделился на шкаф и на лекарства). Далее к системе подключаются ещё два книжных шкафа из «Чайки». Один из этих шкафов, напомним, элемент засценья, однако второй шкаф принимает участие в действии; и именно из него Шамраев в финале комедии достаёт чучело чайки. Данный сегмент следует признать сниженной, ироничной, но всё же прямой экспликацией заглавия пьесы. Наконец, именно в речи Шамраева несколько раз в течение пьесы и звучит слово «многоуважаемая» в обращениях к Аркадиной.
Таким образом, связь двух чеховских комедий реализуется через описанную систему, а более конкретно — через предметные детали: шкаф, лекарства, и через слова «многоуважаемый» и «многоуважаемая». Всё это вместе формирует комический пласт чеховских пьес, комическую грань художественного мира Чехова-драматурга. То есть при обращении к данной системе во многом становится понятной и общая для «Чайки» и «Вишнёвого сада» авторская жанровая номинация.
Кроме того, можно сделать вывод и несколько иного плана: внешне не очень значимые элементы, вступая в системные отношения друг с другом и в пьесе, и за её пределами, могут формировать не просто важные смыслы, а даже жанровую природу тех произведений, в которых эти элементы задействованы. Так, система из названных выше деталей и слов участвует в формировании чеховских пьес как комедий.
Подводя итог, скажем, что «Чайка» и «Вишнёвый сад» оказались не только оправданно номинированы автором как комедии, но и показали довольно-таки любопытные приёмы формирования жанрового комического начала в драматургии, приёмы, основанные на системных отношениях некоторых элементов, в том числе — в контексте из двух произведений. То есть приблизиться к раскрытию этих приёмов оказалось возможным только тогда, когда к системе элементов из одной пьесы оказалась подключена система элементов из пьесы другой.
Литература
Доманский Ю.В. Шкаф в «Вишнёвом саде» // Последняя пьеса Чехова в искусстве XX—XXI веков: Коллективная монография. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2015. («Бахрушинская серия».) С. 49—57.
Няголова Н. Между бита и битието: Герой и вещ в драматургията на А.П. Чехов. Велико Търново: Университет, изд-во «Св. св. Кирил и Методий», 2009. 220 с.
Полтавская Г., Пашкина Н. Валентин Плучек, или В поисках утраченного оптимизма. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2012. 520 с.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |