Н.К. Загребельная. Диалог о счастье в «Чайке» Чехова

Мотив счастья и невозможности его осуществления пронизывает пьесу А.П. Чехова «Чайка», начиная с первой сцены, которая открывается таким диалогом:

«Медведенко. Отчего вы всегда ходите в черном?

Маша. Это траур по моей жизни. Я несчастна» [С XIII, 5].

Эта же тема присутствует и во всех работах А.П. Скафтымова, связанных с «Чайкой». Именно с нее начинаются черновые записи второй половины 1920-х годов, предшествующие статье «Драмы Чехова». Как отмечает Н.В. Новикова, «оба сложенных пополам и сплошь исписанных листа с цитатами начинаются одинаково: заглавным «Чайка» и фразой «Все несчастны»» [Новикова 2014: 24]. В итоговых строках умозаключения по «Чайке» проецируются и на другие произведения: «Во всех крупных пьесах Чехова речь идет о том, что мешает человеку жить, что препятствует ему быть счастливым» [Новикова 2014: 34].

В последующих статьях — «Драмы Чехова» (ок. 1927), «О «Чайке»» (1938—1946), ««Чайка» среди повестей и рассказов Чехова» (1 пол. 1940-х), «К вопросу о принципах построения пьес А.П. Чехова» (1948) — тема счастья / несчастья дополняется новыми оттенками, сказанное раньше получает обновленные формулировки с другими акцентами.

В черновиках присутствуют едва ли не все основные тезисы: личное счастье невозможно, каждый одинок со своим страданием, есть только томление, должно быть нечто выше личного счастья. Ощущение «не той», отчужденной жизни анализируется исходя из конфликта желанного и данного: «жизнь идет мимо желаний» [Новикова 2014: 26], «нудная, жизнь», «подсунутая жизнь» [Новикова 2014: 32], «то, что для одного дороже жизни <...>, отдается другому, <...> который берет как бы нехотя» [Новикова 2014: 32].

Особое внимание уделяется здесь Аркадиной и Тригорину, которые на общем фоне отличаются благополучием. В черновых заметках говорится: «кто счастьем владеет, получает его ценой эгоизма или случайно» [Новикова 2014: 31]. Остается, однако, ощущение, что понятие счастья не вполне применимо к этим персонажам, недаром в другом месте появляются другие формулы: «довольство Аркадиной», «спокойствие Тригорина» [Новикова 2014: 32]. У Скафтымова счастье выступает в качестве рабочего понятия, которое проясняет содержание чеховских пьес, но само, будучи интуитивно понятным, не получает специальной рефлексии.

В статье «Драмы Чехова» [Скафтымов 2000] о несчастливой стороне жизни говорится менее эмоционально, более сдержанно, объективно: «о том уровне печали, жизненной бодрости, который составляет как бы норму человеческой жизни вообще», несчастливость как «массовое явление, <...> распространенное на весь будничный, срединный обиход жизни». В ряде случаев замена выражений на более нейтральные уточняет мысль. В черновиках говорилось, что жизнь идет мимо желаний, здесь — «жизнь складывается мимо этих личных ожиданий и желаний, как это переносится разными людьми и как это должно переносить». В черновиках «жизнь сколько-нибудь выносима для тех <...>, кем владеет страсть, удовлетворение которой выше личного счастья» [Новикова 2014: 32], в статье «внутренняя уверенность в высокой ценности своего дела <...> отделяется от личного счастья <...>, высокие цели позволяют пережить личные страдания».

Заметным свидетельством объективизации является мотивировка различных позиций точками зрения: счастье или несчастье одного персонажа показано как изнутри (с его точки зрения), так и извне (с точки зрения другого). Вместе с тем, если в черновиках представление о несчастливости как данности приводило к тому, что нет виноватых, в статье возникает конкретно-историческая мотивировка: «Чехов не допускал в его время возможности твёрдых светлых и широких перспектив, которыми, действительно, можно было бы радостно жить мыслящему человеку».

По сравнению с черновыми записями, в статьях тема счастья постепенно отходит на второй план, хотя не теряет важности. Можно сказать, что счастье не было предметом специального рассмотрения литературоведа, но явилось смысловым ядром, из которого выросла скафтымовская концепция драматургии Чехова. Скафтымов не разрабатывает типологию счастья, однако вводит ряд уточняющих определений: личное счастье, кажущееся счастье, высшее духовное счастье. В других случаях слово обходится без подобных уточнений, но контекст позволяет утверждать, что имеется в виду не счастье как таковое, в полной мере, но какая-либо его ограниченная разновидность, как бы счастье в кавычках. Знак кавычек появляется в статье «Драмы Чехова» и маркирует кажущееся счастье. Так рассматривается положение творческого человека: «это «счастье» показано в двух аспектах: 1) как это кажется извне и 2) как это переживается в действительности». Кавычки придают новый акцент словам о счастье как довольстве: «Чехов не доверяет такому «счастью», он видит здесь признак некоторой нравственной ограниченности».

Статья «О «Чайке»» строится полемически и начинается с проблем рецепции пьесы: главное уходит от понимания в силу игнорирования идейного содержания, темы возможностей и случайностей индивидуального счастливого или несчастливого состояния. Рассуждения о счастье и несчастий, встречавшиеся в предыдущих текстах, здесь используются иногда дословно, иногда с некоторыми изменениями, но Скафтымов не повторяется. Вот новая формулировка сложившейся мысли о жизни без личного счастья: «человек только тогда приобретает жизнеустойчивость, когда имеет нечто выше личных огорчений и выше личного счастья» [Скафтымов 1998: 159]. В статье о «Чайке» наиболее подробно рассмотрены персонажи пьесы, причем не только центральные, Нина и Треплев, но каждый в его особом несчастии. Маша — воплощение подавляемого порыва к невыполнимому, «обойденный жизнью» Медведенко, Сорин, который «кроме своей жизни, непрерывно чувствовал какую-то иную, где нашли бы себе удовлетворение какие-то иные чувства. Такой жизни у Сорина не было» [Скафтымов 1998: 162]. Все тоскуют о счастье, никто не знает, что такое счастье. При этом люди довольные или просто менее страдающие, Аркадина и Тригорин, оказываются здесь на периферии внимания. Раскрыв несчастье ряда персонажей, Скафтымов формулирует вывод: «Общим для всех остается одно: всем жить хочется и все не имеют настоящей жизни. И все по-своему несчастны» [Скафтымов 1998: 162]. Последняя фраза почти дословно повторяет начало черновых записей «все несчастны», мысль как бы ходит кругами, первое впечатление обосновывается и укрепляется доказательствами.

Эта скафтымовская статья имеет существенную особенность на фоне предыдущих текстов: философская проблематика становится фундаментом для литературоведческих выводов. Именно это придает весомость литературоведческой концепции, не абстрактно научной, а вырастающей из жизненных вопросов, которые, так или иначе, затрагивают каждого человека. Начиная с проблемы несчастного одиночества персонажей, Скафтымов приходит к заключению о том, как пьеса построена и почему именно так: «сценическая ткань пьесы, рядом с откровенными разговорами и летучими лирическими признаниями, богато развертывает разнообразно-бытовой фон общего течения жизни, вдвигает как бы нейтральные перекрестки, где встречаются все и живут общей жизнью» [Скафтымов 1998: 166].

Статья ««Чайка» среди повестей и рассказов Чехова» представляет новый этап развития уже определившейся проблемы. Здесь также в центре внимания томление по счастью, проявляющееся в различных произведениях Чехова (без ограничений по жанру или хронологии). То, что уже выяснено в связи с пьесами, здесь не столько углубляется, сколько расширяется: тема томления по невозможному счастью, как доказывает Скафтымов, представлена в творчестве Чехова от ранней юмористики до поздней драматургии в самых различных вариантах.

Итоговая статья «К вопросу о принципах построения пьес А.П. Чехова», можно сказать, самая литературоведческая: в ней рассматриваются такие специфические вопросы, как композиция, конфликт, лиризм, трагизм и т. п., привлекается широкий литературный контекст. Тема счастья закономерно отходит на второй план, но философский подтекст остается, ощущается и эксплицируется в отдельных рефлексиях, например: «одного указания на лиризм и грустную настроенность чеховских пьес недостаточно. Надо войти в качественное содержание тех настроений, какие здесь даны. Иначе сказать, надо увидеть, с какими мыслями, идеями эти «настроения» связаны. Только тогда специфика чеховских форм откроется как специфика содержания, для выражения которого данные формы были единственны и незаменимы» [Скафтымов 2007: 369].

Принципиальная специфика того, как здесь раскрывается тема счастья, в акценте на духовной составляющей. Личное или кажущееся счастье уже не обсуждается: с такой точки зрения это не вполне счастье. В поисках причин несчастья синтезируются личные и внеличные факторы: не просто жизнь идет мимо желаний или ожиданий, но «страдание каждого состоит в том, что <...> высшие стихии души не находят себе никакого применения» [Скафтымов 2007: 389]. Счастье получает окончательную формулировку: «высшее духовное счастье» [Скафтымов 2007: 390]. Точнее выражена мысль о соотношении мечты и реальности: «перемежающееся мерцание иллюзорных надежд на счастье и процесс разоблачения этих иллюзий» [Скафтымов 2007: 392].

Сдержанность заметна и в характеристике несчастных: «не живут, а лишь терпят жизнь, не имеют счастья и лишь тоскуют и грустят по нем» [Скафтымов 2007: 392]. Отмечается и то, что можно назвать минус-приемом: «возникающие надежды на счастье или хотя бы на некоторое улучшение положения вызывают у различных действующих лиц поступки, составляющие некоторые события. Но эти события всегда остаются в пьесе без разработки» [Скафтымов 2007: 392]. Здесь важно замечание, что жизнь сама по себе небеспросветна, но Чехов концептуально отбирает некоторые моменты как наиболее значимые.

При последовательном чтении тексты, в которых Скафтымов обращается к «Чайке» Чехова, демонстрируют ход мысли ученого: от общего, во многом эмоционального, впечатления до разработки подробностей и далее до обобщений. Обобщение происходит в двух планах. Первый философский: постепенно формулируется концепция счастья и того, как жить в условиях его невозможности. Второй литературоведческий: рассуждения о вопросах жизни, наряду с подробным анализом текста, полемикой с критиками, обращением к литературному контексту, становятся основой для понимания того, как построены пьесы Чехова. Это соединение двух планов, философского жизненного (не умозрительного, а включающего личный опыт) и специального литературоведческого, составляет существенную привлекательность работ Скафтымова.

Вместе с тем обстоятельность работ ученого не препятствует, а скорее располагает еще раз обратиться к «Чайке» и к проблеме счастья. В пьесе, наряду с отдельными разговорами о счастье, происходит большой диалог на ту же тему. Реплики, звучащие в разное время и обращенные к разным персонажам, взаимодействуют, образуют неощутимые для персонажей, но заметные для реципиента связи и соотношения. Наряду с репликами ответом можно считать и сюжетную ситуацию. Остановимся на некоторых моментах большого диалога о счастье в «Чайке» Чехова и вернемся к начальному разговору:

«Медведенко. Отчего вы всегда ходите в черном?

Маша. Это траур по моей жизни. Я несчастна.

Медведенко. Отчего? (В раздумье.) Не понимаю... Вы здоровы, отец у вас хотя и небогатый, но с достатком. Мне живется гораздо тяжелее, чем вам. Я получаю всего 23 рубля в месяц, да еще вычитают с меня в эмеритуру, а все же я не ношу траура. (Садятся.)

Маша. Дело не в деньгах. И бедняк может быть счастлив.

Медведенко. Это в теории, а на практике выходит так: я, да мать, да две сестры и братишка, а жалованья всего 23 рубля. Ведь есть и пить надо? Чаю и сахару надо? Табаку надо? Вот тут и вертись <...>

Маша. По-вашему, нет большего несчастья, как бедность, а по-моему, в тысячу раз легче ходить в лохмотьях и побираться, чем... Впрочем, вам не понять этого...» [С XIII, 5—6].

Разговор Медведенко с Машей задает модель, по которой строятся и другие диалоги о счастье в этой пьесе. В первую очередь, точки зрения собеседников на одну проблему различаются, каждый готов признать счастливым (или хотя бы более счастливым) другого, но не себя. Такой взгляд поддерживает иллюзию, что счастье есть — не у меня, так у другого. Оценка счастья другого производится по внешним критериям, что позволяет различать счастье как положение (с внешней точки зрения, суждение о другом) и счастье как состояние (с внутренней точки зрения, суждение о себе).

Факты, на основании которых другой считается счастливым, вполне объективны, вопрос только в том, какую ценность они представляют для каждой из сторон. Как Маша, в отличие от Медведенко, не ценит материальное благополучие, так и Тригорин, в отличие от Нины, больше интересуется рыбалкой, чем славой и вдохновением. На фоне желаемого данное обесценивается. В начальном диалоге сталкиваются два представления о счастье: исходящее из собственного опыта (что не исключает ошибок при экстраполяции на другого человека) и абстрактное, как говорит Медведенко, «теоретическое». Благодаря диалогу любая позиция, практическое или абстрактное представление, становится в тексте пьесы незавершенной, даже если персонаж твердо уверен в истинности своих оценок. Концентрируясь на своей беде, персонаж не замечает, что в чем-то ему живется лучше, чем другому, а положение другого, напротив, видится только с лучшей стороны. Множественность точек зрения демонстрирует, что критерии счастья относительны, люди, говоря об одном, не понимают друг друга, а само понятие счастья проблематизируется.

Критерии счастья / несчастья характеризуют не только того, о ком идет речь, но и того, кто выносит суждение. Так, Аркадина говорит о Нине: «Несчастная девушка в сущности. Говорят, ее покойная мать завещала мужу всё свое громадное состояние, всё до копейки, и теперь эта девочка осталась ни с чем, так как отец ее уже завещал всё своей второй жене. Это возмутительно» [С XIII, 17]. Такая оценка положения Нины больше говорит о самой Аркадиной. Нину в первом действии вряд ли можно назвать счастливой, но дело не в материальном положении, сама Нина ни разу в течение пьесы не скажет об этом. Проблема девушки в запретах отца и мачехи, которые она при первой возможности нарушает, добывая счастливые моменты; в том, что ее действительная жизнь далека от желаемой.

Материальное благополучие — критерий счастья, общий для Аркадиной и Медведенко, и в то же время подчеркивающий различие между ними. Аркадина эгоистична, ей деньги нужны для самой себя (то, что она актриса, в данном случае можно считать серьезной мотивировкой несерьезной потребности). Медведенко, говоря о бедности, имеет в виду необходимость содержать семью, перед ним стоит вопрос, как сделать жизнь близких лучше или хотя бы поддержать уровень, без их благополучия ему нет радости.

Хотя в целом у Чехова счастье только желаемое и недоступное, или же иногда кажущееся счастье другого, есть пара случаев, когда персонаж признает счастливым самого себя. В первом действии Треплев, заслышав шаги приближающейся Нины, говорит: «Я счастлив безумно» [С XIII, 9]. В третьем действии Тригорин, предвкушая «юную, прелестную» любовь, говорит, также о Нине: «О, какое счастье думать, что мы скоро увидимся!» [С XIII, 44]. В отличие от других высказываний о счастье, это ситуативные восклицания, выражающие настроение момента. Их эфемерность подтверждается предыдущим или дальнейшим действием, это только эмоциональный всплеск, далекий от рефлексии. Слова «я счастлив» звучат не при переживании того, что представляется высшей радостью, а в момент ее ожидания, предвкушения. Треплев незадолго до появления Нины рассказывает о том, как страдает от унижения в обществе знакомых своей матери, а вскоре опять будет страдать из-за неудавшегося представления. «Я счастлив» в «Чайке» значит скорее в смысле «я предчувствую счастье», то счастье, которого желаю в данный момент. Однако Нина, придя к Треплеву, активно интересуется Тригориным, а Тригорин в Москве довольно быстро остывает к Нине. Предвкушение счастья реально, но эфемерно. Краток и приход ожидаемого счастья, тоску по ожидаемому счастью сменяет тоска по счастью ушедшему (Треплев) или равнодушие (Тригорин). Такова константа, становятся ли помехой не зависящие от героя обстоятельства, или он сам теряет интерес к объекту страсти.

Можно предположить, что сама склонность к употреблению слов «счастье» и «несчастье» свидетельствует об определенном эмоциональном и духовном настрое персонажа, о его способности к глубоким переживаниям. Хотя, по словам Скафтымова, «все несчастны», одни заметно испытывают глубокие страдания, тогда как другие скорее недовольство, причем каждый по-разному: Сорин, Дорн, Тригорин, Аркадина.

Аркадина, в отличие от ряда других персонажей, не оценивает себя в категориях счастья / несчастья, она только называет несчастной Нину как бесприданницу. После резкостей с Треплевым Аркадина говорит: «Милое мое дитя, прости... Прости свою грешную мать. Прости меня несчастную» [С XIII, 40], — но это лишь фигура речи, как и шамраевские слова: «Письмецом бы осчастливили!» [С XIII, 44]. Таким образом, нет оснований считать, что сама она видит себя счастливой, разве что моложавой, энергичной, успешной, что эксплицируется в начале второго действия в сравнении с Машей. «Довольство» представляется самой точной характеристикой Аркадиной, в ней можно усмотреть и ибсеновский подтекст: девиз тролля «будь сам собой доволен», в отличие от человека, перед которым стоит обязанность быть самим собой. Кроме того, счастье предполагает некоторый избыток по отношению к ожиданиям, Аркадина же знает, что ей нужно, и добивается этого.

С другой стороны, частое упоминание счастья / несчастья можно трактовать и как упоминание серьезного всуе. Во втором действии Нина, разговаривая с Тригориным, проецирует на его жизнь свои юношеские представления о счастье (вдохновение, слава). Это отображает не только ее ожидания от жизни, но и неспособность понять собеседника, уловить то, в чем он не совпадает с ее идеальным представлением.

Примечательно, как раскрывается положение Нины в последнем действии. Треплев рассказывает о ее письмах: «Она не жаловалась, но я чувствовал, что она глубоко несчастна; что ни строчка, то больной, натянутый нерв» [С XIII, 50]. Несколько позже, во время разговора с Ниной, он говорит о себе: «жизнь моя невыносима, я страдаю» [С XIII, 57], тогда как Нина держится более стойко: «В нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное <...> уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую и мне не так больно» [С XIII, 58]. Это и не позволяет считать ее в финале пьесы несчастной: она, несмотря на все тяготы, волевым усилием не позволяет себе такое состояние. Следовательно, дело не в том, чтобы обрести счастье, а в том, чтобы выйти из ловушки счастья / несчастья, снять эту оппозицию в работе ради высших целей, ради общего блага. Вопрос, стала ли Нина хорошей актрисой, трактуется по-разному, но не это главное в истории героини. Мера таланта может быть разной, однако важнее, что человек в пределах данных возможностей не жалуется, действует, осознает свои цели.

Сорин и Дорн как бы не вполне несчастны, это не явно трагические персонажи, а люди, жизнь которых умеренно, тривиально не удалась. Они не рассматривают свое существование в плане счастья / несчастья, выражаясь более сдержанно: «не жил, как хотел» [С XIII, 6], «еще не жил, ничего не испытал, в конце концов, и, понятная вещь, жить мне очень хочется» [С XIII, 24—25]. Дорн выступает резонером по отношению к Сорину, нейтрализуя его реплики: «Жалеть, что в молодости мало наслаждался, это, извините, легкомыслие» [С XIII, 25]. Взаимодополнимость Сорина и Дорна проявляется в их диалогах, оба они живут как приходится и довольно бестолково, у них нет большой радости в прошлом, нет сейчас и не предвидится в будущем. Они, в отличие от остро чувствующих героев, не стремятся к возвышенному и значительному, хотя способны чувствовать такое. Дорн говорит: «Я прожил свою жизнь разнообразно и со вкусом, я доволен, но если бы мне пришлось испытать подъем духа, какой бывает у художников во время творчества, то, мне кажется, я презирал бы свою материальную оболочку и все, что этой оболочке свойственно, и уносился бы от земли подальше в высоту» [С XIII, 19]. Эти слова, с поправкой на другой опыт и возраст, близки юношеским восторгам Нины в ее разговоре с Тригориным, отметим, что и в последнем действии именно Дорн интересуется судьбой Нины.

Разговоры о счастье ведутся в пьесах Чехова именно потому, что герои чувствуют себя несчастными. Каждый читатель Чехова может мысленно подключиться к диалогу о счастье, который начинают персонажи пьесы и подхватывает литературоведение. Только на очередном витке личного опыта и самопознания можно принять мысль о том, что счастья нет и не будет, но вера и опора на то, что выше личного, способны обеспечить жизнеустойчивость.

Литература

Новикова Н.В. «Чайка» в черновых записях А.П. Скафтымова // Наследие А.П. Скафтымова и поэтика чеховской драматургии: Материалы Первых международных Скафтымовских чтений (Саратов, 16—18 октября 2013 г.): Коллективная монография. М.: ГЦМТ им. А.А. Бахрушина, 2014. С. 17—35.

Скафтымов А.П. Драмы Чехова / Предисловие, подготовка текста и примечания А.А. Гапоненкова // Волга. 2000. № 2—3 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://magazines.russ.ru/volga/2000/2-3/skaftvm.html (дата обращения: 30.11.2015).

Скафтымов А.П. К вопросу о принципах построения пьес А.П. Чехова // Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения. М.: Высш. шк., 2007. С. 367—396.

Скафтымов А.П. О «Чайке» / Подгот. текста А.А. Гапоненкова, К.Е. Павловской; примечания А.А. Гапоненкова // Филология: Межвуз. сб. науч. тр. / Отв. ред. Ю.Н. Борисов и В.Т. Клоков. Саратов: Изд-во Саратов. ун-та, 1998. Вып. 2. С. 154—170.