Медицина поистине есть самое благородное из всех искусств.
Гиппократ
Врач — существо вдохновенное, обладающее особым даром, Бог наделил его способностью проникать в сущность жизненной силы, как пророкам он дал очи, чтобы прозревать будущее, поэту — способность воссоздавать природу, музыканту — располагать звуки гармоническим строем, прообраз которого, быть может, в мире ином!
Оноре де Бальзак. «Шагреневая кожа»
Доктор Дорн занимает особое место в системе персонажей самой «странной» [П VI, 58] и загадочной чеховской пьесы «Чайка». Существенно, что Вл.И. Немирович-Данченко выделял его среди других персонажей пьесы: «Есть только одно лицо, требующее большой сценической опытности и выдержки, — это Дорн» [Переписка А.П. Чехова 1984, т. 2: 160].
Исключительность Дорна выражена главным образом не в том, что он, как и автор, является врачом. Дорн стоит особняком в галерее персонажей-врачей других чеховских пьес — Львова («Иванов»), Хрущова («Леший»), Астрова («Дядя Ваня») и Чебутыкина («Три сестры»).
Дорн — единственный врач в драматургии Чехова, ни разу не поставленный писателем в унизительное или неловкое положение и изображённый без вредных привычек. Так, Астров, в отличие от Дорна, имеет привязанность к спиртным напиткам, а Чебутыкин периодически находится в запоях. Напротив, Дорн, верный своему профессиональному долгу, предостерегает окружающих о разрушительной силе алкоголя, убивающего достоинство человека:
Дорн. Вино и табак обезличивают. После сигары или рюмки водки вы уже не Петр Николаевич, а Петр Николаевич плюс еще кто-то; у вас расплывается ваше я, и вы уже относитесь к самому себе, как к третьему лицу — он [С XIII, 23].
Начиная с внешней характеристики, Дорн превосходит своих коллег: сохранивший своё обаяние, он всё ещё слывёт покорителем женских сердец, несмотря на свой возраст:
Аркадина. Jeune premier'ом и кумиром всех этих шести усадеб был тогда вот, рекомендую <...>, доктор Евгений Сергеич. И теперь он очарователен <...> [С XIII, 16].
Полина Андреевна. Вы прекрасно сохранились и ещё нравитесь женщинам [С XIII, 11].
Дорн младше Чебутыкина всего лишь на пять лет, но последнего уже называют «стариком». Нервные метания Астрова, утратившего цель и смысл жизни, отражаются на его внешнем облике:
Марина. <...> теперь постарел. И красота уже не та. Тоже сказать — и водочку пьёшь [С XIII, 63].
Елена Андреевна. У этого доктора утомлённое, нервное лицо [С XIII, 74].
Астров не любит ни людей, ни жизнь (для него она не удалась), а сам себя называет «пошляком»: «Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю...» [С XIII, 64]. Дорн, напротив, вполне удовлетворён прожитой жизнью: «<...> я прожил свою жизнь разнообразно и со вкусом, я доволен <...>» [С XIII, 19].
Дорн — резонёр, он умеет выслушать, успокоить; именно у него ищут утешения и интересуются его мнением. Он выполняет своеобразную функцию «няни», отсутствующей в данной пьесе. Львов из пьесы «Иванов», напротив, со своим чувством рационализма провоцирует многочисленные конфликты, доведя до самоубийства главного героя. Хрущова упрекают в чёрствости, подобно Львову:
Орловский. Идея-то идеей, но надо, брат, иметь еще и эту штуку... (Показывает на сердце.) Без этой штуки, душа моя, всем твоим лесам и торфам цена грош медный... [С XII, 178].
Прозрение наступает к концу пьесы, и Хрущов признаётся окружающим: «Во мне сидит леший, я мелок, бездарен, слеп <...>» [С XII, 194].
На интеллектуальном уровне Дорн, изображённый тонким ценителем и знатоком искусства, также превосходит своих собратьев из других пьес. Чехов доверяет размышления об искусстве именно Дорну, оказавшемуся единственным, кто оценил пьесу Треплева. Доктор, а не профессиональный писатель Тригорин, даёт советы начинающему литератору Треплеву. Здесь Дорн, не скрывая эмоций, сбрасывает привычную для себя маску равнодушия и сдержанности:
Дорн. Вы взяли сюжет из области отвлечённых идей. Так и следовало, потому что художественное произведение непременно должно выражать какую-нибудь большую мысль. <...> Но изображайте только важное и вечное. <...> В произведении должна быть ясная, определённая мысль. Вы должны знать, для чего пишете, иначе, если пойдёте по этой живописной дороге без определённой цели, то вы заблудитесь и ваш талант погубит вас [С XIII, 18—19].
В отличие от Дорна, многие чеховские врачи не наделены высоким интеллектуальным уровнем. Так, Чебутыкин не скрывает, что ни разу не прочитал ни одной книги. Если Дорн изображён с книгой в руках, то атрибутом Чебутыкина выступает газета, в которой его интересует главным образом светская хроника или советы от выпадения волос. Доктор Соболь из рассказа «Жена», как и Чебутыкин, признаётся, что уже годами не берёт книгу в руки. В «Дуэли» доктор Самойленко говорит, что никогда не читал Толстого. Врач Нещапов из рассказа «В родном углу», ставший богатым промышленником, не испытывает никакой тяги к чтению: «Когда говорили о литературе <...>, то по лицу Нещапова видно было, что это его нисколько не интересует и что уже давно, очень давно он не читал ничего и читать не хочет» [С IX, 319].
Сопоставить Дорна и Чебутыкина можно также на «музыкальном» уровне. Чебутыкин в последнем действии напевает «Тарара... бумбия... сижу на тумбе я...» [С XIII, 174], русский вариант модной в то время англо-американской шансонетки («Ta-ra-ra Boom-de-ay») о преходящести и бессмысленности жизни, которую исполняли в парижском кабаре Фоли-Бержер. Репертуар Дорна более серьёзен и разнообразен: романсы («Не говори, что молодость сгубила» на стихи Н.А. Некрасова, «Я вновь пред тобою...» на слова В.И. Красова, «Месяц плывёт по ночным небесам» К.С. Шиловского), а также ария Зибеля из оперы Ш. Гуно «Фауст» («Расскажите вы ей, цветы мои...»). Герои-врачи, исполняющие романсы, встречаются также и в чеховских рассказах: Коростелев в «Попрыгунье» и молодой Старцев в «Ионыче». Примечательно, что поющий доктор изображён также М. Салтыковым-Щедриным в «Господах Головлевых». Андрей Осипыч, лечащий врач семьи Головлевых, постоянно «мурлычет» строку из арии Елены «...Кувырком, кувырком, ку-выр-ком по-ле-тит!» из оперы-буфф Ж. Оффенбаха «Прекрасная Елена». Здесь угадывается двойной смысл: сатирический отсыл к персонажу-маске Доктора итальянской комедии дель арте, а также перевод наречия «кувырком» из буквального смысла в переносный — нравственное падение, которое коснётся практически всех персонажей романа, в том числе и доктора. Со своей стороны, Чехов «камуфлирует» за лирическими строками романсов настоящие чувства и эмоции Дорна во избежание мелодраматической тональности через прямые реплики.
Профессиональная принадлежность к медицине выражена у разных персонажей Чехова также по-разному. Чебутыкин сам признаётся в своей профессиональной некомпетентности: «Думают, я доктор, умею лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ничего <...>» [С XIII, 160]. Хрущов, несмотря на свою социальную активность, признаётся, что медицина ему опротивела. И Хрущов, и Астров больше интересуются лесом и защитой окружающей среды, чем медициной. Львов не бежит после выстрела к Иванову, как это сделает Дорн после выстрела Треплева. А вот какую характеристику врача даёт себе Дорн: «Во мне любили главным образом превосходного врача. Лет десять-пятнадцать назад, вы помните, во всей губернии я был единственным порядочным акушером» [С XIII, 11].
Позволим себе небольшое отступление по поводу изображения Чеховым образа врача в контексте медицинского дискурса. Начиная с 1890-х годов, чеховский персонаж-врач отдаляется от медицинский практики, постепенно выходя за пределы своего профессионального поля. Во многих произведениях Чехова (например, «В родном углу», «Три года») врач ассоциируется с косностью, мещанством; он отягощён бытовыми проблемами. Доминируют мотивы скуки, физической усталости в погоне за хлебом насущным, где нет больше места высоким гуманистическим идеалам. В подобной суете, измученный материальными проблемами, герой находит выход, изменив подход к своей профессии. Теперь медицинская практика для него — это прежде всего источник обогащения. Таким образом, чеховский врач перестаёт лечить. Особенно наглядна эта эволюция образа в пьесах: врач постепенно сдаёт свои позиции, отдаляясь от медицинской практики, заменяя её другой деятельностью (подобно Хрущову или Астрову), или уже ничего не делает, просто заполняя пространство (как Чебутыкин, последний персонаж-врач, изображённый Чеховым), и в конце концов исчезает. Сама медицина у Чехова постепенно перестаёт существовать, а врач исчезает вместе с Чебутыкиным. Следуя этой логической цепочке, становится понятно, почему врач не появляется в последней чеховской пьесе «Вишнёвый сад».
Доктор в чеховской драматургии не имеет ни семьи, ни детей. Он одинок, кроме Хрущова, который, по замыслу автора, готов жениться на Соне, однако в «Дяде Ване» Астров (как известно, переработанный образ Хрущова) так и не сможет сделать Соне предложение. Дорн не представляет в этом смысле исключение — он одинок и у него нет детей. Остаётся догадываться, почему Чехов не развил тему его тайной любви к Аркадиной. Впрочем, Дорн сам отказывается от амплуа героя-любовника, заявляя, что его больше любили в роли врача. Как заметил З.С. Паперный, говоря о чувствах Маши к Треплеву, любовь в чеховской драматургии «несюжетоспособна» [Паперный 1982]. В пьесе практически нет указаний на отношения Дорна и Аркадиной; лишь однажды автор свёл их вместе при чтении книги Мопассана «На воде». Намёк на привязанность Дорна к Аркадиной прочитывается в двух репликах-упрёках Полины Андреевны, обращённых к доктору:
Полина Андреевна. Вы были так увлечены разговором с Ириной Николаевной... вы не замечали холода. Признайтесь, она вам нравится...» [С XIII, 11];
Полина Андреевна. Я знаю, вы отказываете мне, потому что, кроме меня, есть женщины, которые вам близки [С XIII, 26].
Со своей стороны, Дорн предпочитает говорить о себе нейтральным тоном и не показывать свои чувства. Возможно, его душевные раны скрываются за романсами, которые он напевает в пьесе. Так, Г.И. Тамарли предполагает, что романс А. Алябьева на слова В. Красова о неразделённой любви, «Я вновь пред тобою...», является аллюзией на отношения Дорна и Аркадиной [Тамарли 2012: 30—31].
Итак, несмотря на такую общую черту всех образов врачей в чеховской драматургии, как одиночество, именно Дорн окружён неким тайным ореолом, за его образом угадывается много недосказанного, неразвившихся сюжетов, как, например, вопрос о его отцовстве. В финальной сцене первого действия более ранней редакции «Чайки» Дорн оказывался отцом Маши Шамраевой. Однако Вл.И. Немирович-Данченко убедил Чехова не развивать эту тему во избежание слишком «мелодраматического» сюжета [Немирович-Данченко 1986: 293]. Несмотря на то, что эта сюжетная линия была свёрнута, в окончательном варианте сквозь реплику Маши, обращённую к Дорну, угадывается намёк на их возможное родство: «Я не люблю своего отца... но к вам лежит моё сердце. Почему-то я всею душой чувствую, что вы мне близки...» [С XIII, 20].
По мнению А. Рубцовой, Дорн, со своей стороны, выдаёт свое отцовство не вербально, а жестом, отнимая у Маши табакерку и «швыряя» её в кусты. «Дорн, на протяжении всей пьесы проявляющий ироничное отношение к вредным привычкам обитателей усадьбы, вдруг по-отцовски гневно расправляется с табакеркой Маши. Только этот жест может доказать нам, что не зря Маша «всей душой чувствует», что Дорн близок ей» [Рубцова 2001: 281]. Парадоксально, что в этой сцене Дорн теряет свои обычные спокойствие и деликатность, которые он сохраняет даже в финале пьесы, узнав о самоубийстве Треплева. Ю.В. Доманский считает, что образ Маши раскрывается прежде всего с помощью образа Дорна [Доманский 2005: 26]. Именно ему Маша доверяет свои самые сокровенные мысли и чувства. Но и образ Дорна также приоткрывается через его же противоречивые оценки, которые он даёт Маше: от отцовского нежного обращения «Дитя моё» [С XIII, 20] до циничного замечания по поводу её привязанности к алкоголю — «Пойдёт и перед завтраком две рюмочки пропустит» [С XIII, 24].
Итак, через сопоставление персонажей-врачей на разных уровнях (физический портрет, моральные качества, семейное положение, отношение к медицине, интеллектуальный уровень) можно заключить, что образ Дорна стоит особняком. Правда, подобно многим персонажам чеховской драматургии, он многогранен и построен на противоречивых элементах. Вот как его анализирует В.Б. Катаев, собрав воедино всевозможные амплуа:
«Дорн в «Чайке» — и умный, проживший «разнообразную» жизнь бонвиван, и равнодушный к жалобам пациента врач, и сытый философ, и тонкий ценитель нового. В нем уживаются трезвость медика и вкус эстета, утомленность уездного Дон Жуана и солидность духовного пастыря. <...> и он, на свой лад, позволяет понять закономерности происходящего. Но иллюстрирует, проясняет он их не своими сентенциями <...>, а своей вовлечённостью, наравне с остальными, в общий круговорот слагающихся в повседневности драм и злосчастий» [Катаев 1989: 192—193].
Однако, в фигуре Дорна важна не столько эта многогранность, а сколько глубина его образа, который раскрывается во взаимодействии с другими персонажами, а они в свою очередь раскрываются через взаимоотношения с ним. Он наделён функцией наблюдателя внутри пьесы, в которую вовлечены все, кроме него. По терминологии М.М. Бахтина, врач — это «вечный третий», подобно слуге, нотариусу или ростовщику. Не принимая непосредственного участия в действии, он, благодаря своему профессиональному статусу, становится обладателем самых потаённых секретов [Бахтин 1975: 275—276]. Именно в силу своих профессиональных функций врач имеет доступ не только к телу, но и к душе. Дорн-наблюдатель — единственный «недействующий» персонаж, другие, напротив, активны и пытаются изменить свою судьбу (как Нина и Треплев), или что-то меняется в их жизни (Сорин болеет, Маша выходит замуж, Тригорин покидает Аркадину из-за Нины и вновь возвращается к ней). Как заметил А.П. Скафтымов, в пьесах Чехова страдают все [Скафтымов 1972]. Но страдания Дорна остались в прошлом, а если и есть какие-то переживания, он их не показывает. Вл.И. Немирович-Данченко видел в нём «всё пережившего» человека [Переписка А.П. Чехова 1984, т. 1: 162]. Дорн всех понимает и объясняет причину этих страданий: «Вот потому-то что всякий по-своему прав, все и страдают» [С XIII, 263]. Как известно, данная реплика не вошла в окончательную редакцию «Чайки». Возможно, эта мысль, озвученная доктором Дорном, слишком «выдавала» авторскую позицию?
На Дорна как выразителя авторской позиции прямо указывает Д. Рейфилд [Rayfield 2000: 353]. На наш взгляд, в свете этого утверждения, образ Дорна можно соотнести с самим Чеховым с трёх позиций — человека, врача и писателя. Как известно, Чехов полностью отрицал факт автобиографичности своих героев, заявляя в одном из писем, что он «болен автобиографофобией» [П VIII, 284]. Многие специалисты считают, что писатель не ассимилировал себя ни с одним из своих персонажей. По мнению французского врача и литературоведа А.-Б. Дюкло, существует чёткое разделение между Чеховым-писателем и Чеховым-врачом [Duclos 1927: 31]. Тем не менее, скрытые элементы автобиографизма можно найти и в высказываниях Рагина о прогрессе медицины и венской клинике, и в репликах Астрова о тяжёлых условиях труда земского врача.
А какие же элементы автобиографизма скрываются за образом Дорна? В человеческом плане Дорн выглядит равнодушным к жизни, у него всё осталось в прошлом. У Чехова также рано проявляется большая усталость и потеря интереса ко всему, он чувствует себя старше своих лет. Об этом он признаётся в письме к А.С. Суворину в апреле 1892 года (за несколько лет до создания «Чайки»):
«Как это ни странно, мне уже давно перевалило за 30, и я уже чувствую близость 40. Постарел я не только телесно, но и душевно. Я как-то глупо оравнодушел ко всему на свете и почему-то начало этого оравнодушения совпало с поездкой за границу. Я встаю с постели и ложусь с таким чувством, как будто у меня иссяк интерес к жизни» [П V, 49].
В попытках поправить своё здоровье Чехов ездил за границу, в том числе и в Италию. Не по этой же ли причине Дорн тоже был в Италии, и не поэтому ли Полина Андреевна волновалась за его здоровье, говоря о «сыром воздухе»?
Чехов был очарован Италией. С несвойственной ему восторженностью он писал об этом в одном из писем: «Италия, не говоря уж о природе ее и тепле, единственная страна, где убеждаешься, что искусство в самом деле есть царь всего <...>» [П IV, 209]. Чехов был в Генуе дважды: в апреле 1891 года (проездом) и в конце сентября 1894 года. Уже безнадёжно больным он хотел вернуться в Италию, а именно, на лечение в Нерви (пригород Генуи). Смерть помешала Чехову осуществить эту мечту, но в память о писателе итальянские школьники посадили вишнёвые деревья в Нерви, превратив их, таким образом, в частичку чеховского вишнёвого сада (в рамках международной конференции «Душа мира и мир Чехова» в Генуе, посвящённой столетию со дня смерти писателя). Несомненно, впечатления Чехова о посещении Генуи в 1894 году вошли в «Чайку» через образ Дорна, которому в этом понравившемся ему городе вспомнилась Мировая душа. И может быть, поэтому Дорн с нескрываемой заинтересованностью (подобно Чехову, пишущему в своих письмах об Италии) говорит о пьесе Треплева, уловив в ней воплощение идеи о Мировой душе — состояние, которое он пережил в Генуе. Правда, он не восхищается открыто его пьесой: вместо слов он снимает шляпу, завуалировав эмоции в жесте. Вероятно, в словах Дорна о «превосходной уличной толпе» в Генуе скрываются личные впечатления Чехова об этом городе. Пребывание Чехова в Генуе совпало с важным событием для города — спуском на воду броненосца «Король Умберто I», сопровождавшимся целым рядом праздничных мероприятий, согласно местной газетной хронике тех дней: парад кораблей, выступления военных оркестров и праздничные иллюминации с большим количеством людей. Чехов не дождался кульминации праздника и покинул Геную раньше, но успел почувствовать праздничную атмосферу, оказавшись сам в уличной толпе [Докукина-Бабель 2007: 168—176].
Интересно отметить, что Чехов одновременно совмещал в себе трагическое и комическое, как и многие его персонажи с противоречивыми чертами характера. Так, например, в каждом новом городе за границей Чехов всегда стремился посетить кладбища и цирк. А.С. Суворин так характеризовал эту чеховскую особенность: «Это как бы определяло два свойства его таланта — грустное и комическое, печаль и юмор, слезы и смех, и над окружающим, и над самим собою...» [П IV, 465]. В этом описании угадывается образ и чеховского героя — доктора Дорна в комедии «Чайка».
Элементы автобиографизма в образе Дорна прослеживаются также в контексте медицинской профессии. К моменту создания «Чайки» Чехов уже официально снял с себя полномочия земского врача (с 1893 года), а после переезда в Ялту в 1899 году перестал заниматься лечебной практикой. Его персонаж, Дорн, также вышел из активного поля деятельности: он больше не лечит, а может лишь предложить валериановые капли на все случаи жизни.
Наконец, Дорн — не просто пассивный ценитель искусства, но единственный из всех персонажей-«непрофессионалов» (не литератор, не актёр), тонко чувствующий прекрасное и имеющий свою чёткую позицию знатока. Становится понятным, почему Чехов, олицетворяющий собой союз литературы и медицины, наделил этими качествами именно Дорна. Как известно, традиция объединения литературы и медицины (через Аполлона — бога красоты, поэзии и врачевания, и его сына Асклепия — бога медицины и врачевания) восходит к Античности. В мировой литературе Чехов является, безусловно, самым ярким воплощением этого союза, предвосхитившим ныне широко известное и распространённое интеллектуальное течение «literature and medicine» (официально это течение зародилось в США в 1980-х годах).
Итак, образ Дорна является своеобразным alter ego Чехова. Среди множества чеховских героев-врачей именно Дорн наиболее полно отражает сущность автора. В свойственной ему манере, избегая автобиографизма, Чехов не показывает свою схожесть с персонажем в прямом смысле, а использует многочисленные приемы и уровни, сквозь которые угадывается фигура автора — Писателя и Врача, как через профессиональную принадлежность, так и на уровне биографических фактов. Так Чехов, человек искусства и врач, через сложную структуру образа доктора Дорна создаёт единое пространство литературы и медицины.
Литература
Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975.
Докукина-Бабель А.В. Чехов, Дорн и генуэзская толпа // Чеховиана: Из века XX в XXI: Итоги и ожидания. М.: Наука, 2007.
Доманский Ю.В. Вариативность драматургии Чехова: Монография. Тверь: Лилия Принт, 2005.
Катаев В.Б. Литературные связи Чехова. М.: Изд-во МГУ 1989.
Немирович-Данченко Вл.И. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1986.
Паперный З.С. «Против условий сцены» («Чайка») // Паперный З.С. «Вопреки всем правилам...»: Пьесы и водевили Чехова. М.: Искусство, 1982. С. 124—167.
Переписка А.П. Чехова: В 2 т. / Сост. и коммент. М.П. Громова, А.М. Долотовой, В.Б. Катаева. М.: Худож. лит., 1984.
Рубцова А. Предметность в комедии А.П. Чехова «Чайка» // Молодые исследователи Чехова: Мат-лы междунар. науч. конф. Вып. IV. М.: Изд-во МГУ, 2001.
Скафтымов А.П. К вопросу о принципах построения пьес А.П. Чехова // Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей. М.: Худож. лит., 1972. С. 404—435.
Тамарли Г.И. Поэтика драматургии А.П. Чехова (от склада души к типу творчества). 2-е изд. Таганрог: ТГПИ им. А.П. Чехова, 2012.
Duclos, Н.-В. Antone Tchekhov, le médecin et l'écrivain: contribution à l'histoire de la médecine. Montpellier, Imprimerie Emmanuel Montane, 1927.
Rayfield, D. Anton Chekhov: A Life. Evanston, Northwestern University Press, 2000.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |