«Что ж не вкушает душа ожидаемых ею восторгов?» — черновая строка из стихотворения А.С. Пушкина «Труд» (1830) [Пушкин II, 1959: 721], посвященного окончанию романа «Евгений Онегин». Грустный вопрос, обращенный поэтом к самому себе, отражает неудовлетворенное состояние творца, пришедшее на смену высокому переживанию самого акта творчества и радостному предвкушению завершения «труда многолетнего». Античная формульность пушкинского признания о содержании, назначении искусства обретает глубинный смысл, актуализируется в контексте творчества А.П. Чехова. В комедии «Чайка», где все несчастны, уже обыденно повседневно, но не менее горестно звучит монолог литератора Тригорина о писательстве. На вопрос Нины: «Позвольте, но разве вдохновение и самый процесс творчества не дают вам высоких, счастливых минут?» [С XIII, 30] — он отвечает подчеркнуто прозаически: «Да. Когда пишу, приятно. И корректуру читать приятно, но... едва вышло из печати, как я не выношу, и вижу уже, что оно не то, ошибка, что его не следовало бы писать вовсе, и мне досадно, на душе дрянно...» [С XIII, 30]. Обратим внимание: «На душе дрянно...» Талантливому беллетристу уже не до восторгов творчества. Приятное чувство сменяется досадой и душевным опустошением. Это чеховской автобиографический мотив, который может быть типологически соотнесен с названным пушкинским стихотворением.
Тема «Пушкин и Чехов» подробно освещалась чеховедами монографически [Чеховиана: Чехов и Пушкин 1998; Головачева 2005], в многочисленных публикациях (Е.И. Куликова, С.Ю. Николаева, Э.А. Полоцкая, Н.А. Тархова, М.В. Литовченко, М.Н. Дарвин и др.). Отдельные сопоставления программных стихотворений Пушкина: «Поэт и толпа», «Поэт», «Поэту», «Из Пиндемонти» и произведений Чехова («Тина», «Именины», «Огни», «Скучная история», «Письмо» и др.) подтверждают «родственность эстетических позиций» [Полоцкая 1990: 42], их взглядов на искусство: общее чувство личной духовной независимости и внутренней свободы художника в выборе предмета изображения и средств его художественного воплощения.
О сложности соотнесения двух художественных миров говорит тот факт, что трое ведущих чеховедов: В.Б. Катаев, И.Н. Сухих и А.П. Кузичева — по-разному оценивают пушкинское влияние на Чехова. В.Б. Катаев на уровне поэтики, переклички отдельных образов и мотивов убедительно доказывает, что «Пушкин и Чехов являют собой во многом сходный тип художника, уникальный для русской литературы» [Катаев 1998: 6]. И.Н. Сухих полагает, что «пушкинская поэтическая парадигма и чеховская литераторская не столько наследуют, сколько противостоят друг другу» [Сухих 1998: 12]. Точкой несовпадения является представление о «доминантном образе Поэта»: пушкинский пророк, который осознает свою высокую миссию, и чеховский литератор, который не мыслит в таких категориях. В то же время у позднего Пушкина складывается, по словам Сухих, «образ литератора, частного человека», прежде всего, «во внелитературных рядах» [Сухих 1998: 16], — добавим, и не только «внелитературных» («Евгений Онегин», «Повести Белкина», «История села Горюхина», «Египетские ночи»). Неслучайно исследователь указывает на возможность сопоставления образа литератора в прозаическом «Отрывке» (1830) Пушкина и чеховской «Чайке».
В рамках нашей темы принципиальной является мысль А.П. Кузичевой о том, что с работой Чехова над «Чайкой» «начинается глубинное взаимодействие пушкинских и чеховских текстов, а реминисценции приобретают скрытый характер» [Кузичева 1998: 57—58]. Прямых реминисценций из стихотворения Пушкина «Труд» в «Чайке» не обнаруживается, тем не менее пьеса проникнута пушкинским духом в отношении понимания смысла и назначения литературного труда, процесса творчества, призвания творца, различных путей в искусстве.
Стихотворение «Труд» — одна из четырех «анфологических эпиграмм» Пушкина («Рифма», «Отрок», «Царскосельская статуя»), связанных формой стиха и тематически. Их генетическую связь с античными жанровыми образцами системно аргументирует Т.Г. Мальчукова [Мальчукова 2006: 244—259]. Пушкин выбрал известный со времен античной лирики «элегический дистих» [Мальчукова 2006: 246]. Афористический лаконизм эпиграмматической миниатюры предполагает необычайную содержательную глубину и насыщенность. Смысловой узел каждой пушкинской эпиграммы может быть истолкован в соотнесении современного искусства (поэзия, скульптура) с классическим образцом, сквозь призму сопоставления двух веков, древнего «золотого» и «железного»: ««Труд» современного поэта несет в себе воспоминание о древнем «золотом» веке» [Мальчукова 2006: 252].
В движении лирического сюжета стихотворения «Труд» намечается особая последовательность, смена временных пластов. Первая строка констатирующая, подводит итог: «Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний» [Пушкин II, 1959: 302]. Эмоциональный накал передан здесь одним емким эпитетом — «вожделенный», усиливающим обостренную напряженность переживаемого события. Душевное состояние поэта раскрывается во второй строке: «Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?» [Пушкин II, 1959: 302]. Сквозь признание огромной значимости свершения контрастно пробивается щемящее чувство тревоги, «непонятной грусти». В черновых строках между первым и вторым стихом внутреннее противоречие поэта передано зримо, пластически:
Тихо кладу я перо, тихо лампаду гашу.
Что ж не вкушает душа ожидаемых ею восторгов?
Третья строка содержит объяснение этой внутренней неудовлетворенности. Его предположительность подчеркнута вопросительной формой:
Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный,
Плату приявший свою, чуждый работе другой?
Уверенность поэта в свершении подвига окрашивается сомнением, выраженным в оксюморонном сравнении — «поденщик ненужный» [Пушкин 1959: 302]. Прозаическое уподобление поэта «человеку, работающему поденно» [Словарь языка Пушкина III, 1959: 426—427], возникает у Пушкина впервые только в этом стихотворении. В пренебрежительном обращении к черни данное слово встречается в стихотворении «Поэт и толпа» (1828): «Молчи, бессмысленный народ, / Поденщик, раб нужды, забот» [Пушкин II 1959: 234]. Применительно к участи творца оно употреблено в письме к П.В. Нащокину (1834): «Он художник в душе и в привычках, то есть беспечен, нерешителен, ленив, горд и легкомыслен; предпочитает всему независимость; но ведь и нищий независимее поденщика» [Пушкин X, 1962: 163]. Пушкин пишет об «ужасном положении» их общего знакомого, композитора, музыканта Андрея Петровича Есаулова. От индивидуальной судьбы он переходит к глубокому обобщению — таково положение поэта в современном мире.
Художественный смысл стихотворения «Труд» выявляется в контексте пушкинского творчества. Еще П.В. Анненков в «Материалах для биографии А.С. Пушкина» заметил, что «к концу своего поприща Пушкин пришел к мысли и убеждению, что самый труд, как предмет, назначенный для общего достояния всех, ничего не значит в глазах поэта, а важны для последнего только высокие наслаждения, доставленные течением труда» [Анненков 1984: 176]. В послании «Чаадаеву» (1821) Пушкин выразил настроения домашней тишины, уединения, внутренней свободы размышлений:
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений.
Владею днем моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум...[Пушкин I, 1959: 148]
Сам процесс творческого труда Пушкин соотносит с его завершением, когда утрачиваются моменты «тайной свободы», покровительство «пенатов святых». Взгляд «со стороны», циничный, но отчетливо точный, передан в «Разговоре книгопродавца с поэтом» (1824) — предисловии к первой главе «Евгения Онегина»:
Но вас я знаю, господа:
Вам ваше дорого творенье,
Пока на пламени труда
Кипит, бурлит воображенье;
Оно застынет, и тогда
Постыло вам и сочиненье...[Пушкин II, 1959: 35]
И через несколько лет в полемически острой форме та же мысль прозвучит в поэме «Езерский» (1932—1933): «Твой труд / Тебе награда — им ты дышишь, / А плод его бросаешь ты, / Толпе — рабыне суеты...» [Пушкин III, 1960: 414].
Возвращаясь к стихотворению «Труд», отметим, что образ «ненужного поденщика» содержит еще одну важную смысловую составляющую: «...сомнения поэта в общественном признании его труда и даже грустную уверенность в том, что заслуженного признания не будет» [Мальчукова 2006: 249]. Т.Г. Мальчукова оспаривает ложное представление об ощущении «душевной опустошенности художника» (А.Д. Григорьева) [Мальчукова 2006: 249]. «Труд» написан в период необычайного творческого подъема, но, как и многие произведения Болдинской осени, был холодно встречен публикой, не имел успеха у критиков. Грустная авторская мелодия завершается чувством сожаления о своем труде, «молчаливом спутнике ночи», «друге Авроры златой, друге пенатов святых» [Пушкин II, 1959: 302].
Для персонажей «Чайки» несчастье непреодолимо. В рукописях А.П. Скафтымова о пьесе Чехова рефреном повторяется концептуальная мысль о страдании, «обманчивом представл<ении> о счастье» [цит. по: Новикова 2014: 32] каждого из действующих лиц. Из всех страдающих исследователь выделяет троих — Тригорина, Нину, Аркадину: «Жизнь сколько-нибудь выносима для тех <...>, кем владеет страсть, удовлетворение которой становится выше личн<ого> счастья» [цит. по: Новикова 2014: 32]. Призвание, причастность к миру искусства делает их жизнь «осмысленной»: «Остальные без мига счастья как-то волокут жизнь — Маша, Медведенко, Сорин. Или убиваются <...> Треплев» [цит. по: Новикова 2014: 32]. Скафтымов обращает особый взгляд на Тригорина, в котором «есть что-то кроткое», подчеркивая, что им владеет ««страсть» писательская» [цит. по: Новикова 2014: 32].
Особенно явно она раскрывается в его монологе из второго действия пьесы. В сцене диалога знаменитого писателя и почитательницы его таланта каждый из них озабочен тем, чтобы оказаться на месте друг друга. Герои показаны резко контрастно — эмоциональная восторженная Нина и сдержанный, «сытый по горло» всем Тригорин, записывающий в книжку свои наблюдения. Очевидно, что он не был готов к исповеди и поначалу неохотно, рассеянно отвечает на вопросы Нины по поводу писательской известности. Желая поскорее закончить разговор, Тригорин несколько снисходительно и намеренно прозаически развеивает ее наивные представления об «интересной, светлой, полной значения» жизни талантливого писателя: «Для меня все эти хорошие слова, простите, все равно, что мармелад, которого я никогда не ем» [С XIII, 28]. Он «смотрит на часы», порывается уйти: «Я должен сейчас идти и писать. Извините, мне некогда» [С XIII, 29]. Однако настойчивость Нины («Ваша жизнь прекрасна!» [С XIII, 28]) круто меняет его планы («Я начинаю волноваться и немного сердиться» [С XIII, 28]), побуждая Тригорина к долгому эмоциональному объяснению.
Он показывает Нине изнанку «дикой жизни» литератора, который не принадлежит себе, день и ночь, поденно одолеваем одной «неотвязчивой» мыслью — непрерывно писать. Темп речи убыстряется, обнаруживая волнение героя. «Насильственные представления» Тригорина, конечно, не сопоставимы с высоким «пламенным недугом», овладевающим поэта «в часы ночного вдохновенья» из стихотворения Пушкина «Разговор книгопродавца с поэтом» [Пушкин II, 1959: 31]. В описании бессознательной природы вдохновения у Чехова прослеживается типологическая близость с Пушкиным: «и уже тянет к столу» [С XIII, 29] (Тригорин) и «И пальцы просятся к перу, перо к бумаге» [Пушкин II, 1959: 382] («Осень»).
Заканчивая одну повесть, Тригорин необъяснимо для себя «почему-то должен писать другую». «Я в каком-то чаду и часто не понимаю, что я пишу...» [С XIII, 29]. Тяжкий писательский труд как «подвиг» совершал и сам Чехов, пройдя сложный путь через журнальную поденщину, каждый раз «съедая собственную жизнь» без остатка. Повторяющиеся «должен» и «надо» характеризуют еще одну сторону психологического портрета Тригорина. Он вполне осознанно, даже прагматично подходит к своей работе, не выпуская из рук записную книжку, запирает подходящие слова и фразы в свою «литературную кладовую» («скорее мотаю на ус», «надо будет упомянуть», «авось пригодится!» [С XIII, 29]). Однако личная наблюдательность талантливого литератора, который умеет писать только пейзаж, соотносит увиденное, услышанное, прочувствованное со знакомым литературным контекстом. Так, упоминание гелиотропа, вероятно, рождает в его памяти замеченные чеховедами пушкинские ассоциации (Пушкин — А.П. Керн), тургеневский усадебный контекст (роман «Дым»).
В присутствии Нины Тригорин беспощадно ставит себе диагноз, рассказывая о навязчивых видениях, отсутствии покоя, невозможности забыться, отдохнуть, о физическом страдании («в голове ворочается чугунное ядро» [С XIII, 29]), боязни оказаться в сумасшедшем доме, как Поприщин. Писательство на грани безумия, по мнению П.Н. Долженкова, роднит Тригорина с Мопассаном [Долженков 1998: 234]. О «доминантных мотивах» повести «На воде» в «Чайке» и о полном соответствии Тригорина типу писателя, обрисованного Мопассаном, пишет Н.И. Ищук-Фадеева.
Страх Тригорина перед возможностью насильственного заточения его как безумца напоминает опасения лирического героя из стихотворения Пушкина «Не дай мне бог сойти с ума» (1833). Физическая, нравственная несвобода для поэта страшнее безумия. Собственное сравнение Тригорина с лисицей, затравленной псами, созвучно пушкинской метафоре («И сквозь решетку как зверка / Дразнить тебя придут» [Пушкин II, 1959: 384]).
Сближающее Пушкина и Чехова чувство духовной профессиональной независимости, проявленное в письмах и произведениях обоих художников, обретает особый смысл в трактовке писательского облика Тригорина. Его нравственное убеждение: «Каждый пишет так, как хочет и как может» [С XIII, 15] — в жизни и писательской практике не подтверждается.
Автобиографично звучат слова Тригорина о начале пути, «мучении» «маленького писателя», униженного, нуждающегося, робкого, «не признанного, никем не замечаемого» [С XIII, 29—30], страшащегося мнения публики. В образе Тригорина Чехов нарисовал обобщенный психологический портрет литератора-беллетриста 80—90-х годов XIX века («кажется себе неуклюжим, неловким, лишним <...>, неудержимо бродит он около людей, причастных к литературе и к искусству...») [С XIII, 30], который и через пятьдесят лет отдельными чертами напоминает образ «поденщика ненужного» из стихотворения Пушкина «Труд».
Если во времена Пушкина общественное признание не успевало за его художественными открытиями, то беллетристика чеховского времени не могла конкурировать с классическими образцами Пушкина, Толстого, Тургенева. Досада и душевная пустота настигают Тригорина вследствие боязни оказаться забытым, ненужным, невостребованным жизнью, публикой. Писатель-пейзажист, «чуждый работе другой», вынужден как «поденщик ненужный» [Пушкин II, 1959: 302] в спешке «говорить обо всем» [С XIII, 30], выполнять общественный заказ. Эмоциональный накал в финале рассказа Тригорина доходит до страдательной ноты, он сравнивает себя с мужиком, опоздавшим на поезд. Страданием проникнуто его ощущение одиночества на фоне ускользающей жизни.
Литература
Анненков П.В. Материалы для биографии А.С. Пушкина. М.: Современник, 1984.
Головачева А.Г. Пушкин, Чехов и другие: поэтика литературного диалога. Симферополь: Доля, 2005.
Долженков П.Н. «Чайка» А.П. Чехова и «Русалка» А.С. Пушкина // Чеховиана: Чехов и Пушкин. М.: Наука, 1998. С. 230—242.
Ищук-Фадеева Н. Пейзаж с водой у Мопассана и Чехова («На воде» и «Чайка») [Электронный ресурс]. Режим доступа: www.rossicalitteraria.uni.lodz.pl/3/Ищук-Фадеева.pdf (дата обращения: 04.10.2015).
Катаев В.Б. «Златая цепь» // Чеховиана: Чехов и Пушкин. М.: Наука, 1998. С. 5—10.
Кузичева А.П. Пушкинские цитаты в произведениях Чехова // Чеховиана: Чехов и Пушкин. М.: Наука, 1998. С. 54—66.
Мальчукова Т.Г. Приложение. О методах анализа лирического стихотворения // Мальчукова Т.Г. Лирика А.С. Пушкина (опыт интерпретации). Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ 2006. С. 244—259.
Новикова Н.В. «Чайка» в черновых записях А.П. Скафтымова // Наследие А.П. Скафтымова и поэтика чеховской драматургии: Материалы Первых международных Скафтымовских чтений (Саратов, 16—18 октября 2013 г.): Коллективная монография. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2014. С. 17—35.
Полоцкая З.А. О назначении искусства (Пушкин и Чехов) // Чеховиана: статьи, публикации, эссе. М.: Наука, 1990. С. 40—52.
Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. М.: Худож. лит., 1959—1962.
Словарь языка Пушкина. Т. 3 (О—Р). М.: Изд-во АН СССР, 1959.
Сухих И.Н. Чехов в Пушкине (к парадигмалогии русской литературы) // Чеховиана: Чехов и Пушкин. М.: Наука, 1998. С. 10—19.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |