Среди синкретичных свойств «еретически гениальной» «Чайки», явившей в области драмы взаимодействие как разных ««измов» от натурализма до символизма», так и «разных видов искусств: и проза («Вышла повесть»), и музыка, и «мерцание» живописи импрессионистов», и «кинематограф», именно музыкальность есть сценический секрет пьесы, по мнению Немировича-Данченко, понявшего это в закатную пору своей жизни [Шах-Азизова 1997: 5, 3].
Об этом свойстве чеховской комедии исследователи писали меньше, чем о связи ее с прозой драматурга. Меж тем именно оно, наиболее явственно явленное во включении в пьесу пяти романсов, «музыкальное и текстовое содержание» которых «переносится в подводное течение и создает второй, лирический, план действия, его подтекст», было столь важно автору «Чайки» для создания «творческого контакта со зрителем и читателем». В непосредственно реальном плане действия звучат только начальные строчки «очень популярных романсов», но тематика и эмоциональное звучание их обеспечивали в интеллектуальном театре Чехова для подготовленного зрителя / читателя (знающего при этом тексты романсов в полном объеме) смешение двух планов пьесы — внешнего и скрытого, поэтически обобщенного, создающего «внутренний драматизм всей пьесы» [Тамарли 1978: 62]1, «самой личной» из всех чеховских пьес [Шах-Азизова 1997: 4], где «пять пудов любви» и все несчастливы.
В звукописи пьесы существенно наличие и значительной доли пауз и многоточий в тексте, вторжение резкого пугающего звука выстрела, нарушившего мирное чередование фраз играющих в лото в IV действии.
Музыкальность «Чайки», эта не бросающаяся, на первый взгляд, особенность её, была своеобразно отмечена созданием Е.А. Буланиной стихотворения «Под впечатлением «Чайки» Чехова», большая часть строк которого стала популярным романсом. Название отражало жанр стихотворения, довольно редкий, но не Буланиной открытый. В «родословной» жанра значится стихотворение В.Г. Бенедиктова «Безумная (после пения Виардо-Гарсии)» [Бенедиктов 1983: 297—298]. Стихотворение передает «огромный эффект», производимый исполнением Виардо-Гарсиа романса А.С. Даргомыжского на слова Ю.В. Жадовской «Безумная» («Я всё ещё его, безумная, люблю!») [Бенедиктов 1983: 742]. Отзвук этого романса угадывается в словах Нины: «Когда увидите Тригорина, то не говорите ему ничего... Я люблю его. Я люблю его даже сильнее, чем прежде... Сюжет для небольшого рассказа... Люблю, люблю страстно, до отчаяния люблю» [С XIII, 59].
Автору стихотворения Елене Алексеевне Буланиной (урожд. Протопоповой) к моменту создания стихотворения, включенного в сборник её стихотворений «Раздумье» (М., 1901) (интересный, судя по критическому отзыву, «гл<авным> обр<азом>, как свидетельство настроений рус<ской> демокр<атической> интеллигенции на рубеже 19—20 вв.» [Белодубровский 1989: 341]), было примерно 35 лет (даты жизни 1866—1944 (7)) [Белодубровский 1989: 340]2.
Стихотворение «Под впечатлением «Чайки» Чехова» было своего рода протестом против бесцельно погубленной — «чужим, неизвестным» человеком — жизни молодой девушки, полюбившей его, но отнесшегося к этой любви «шутя и играя», подобно тому, как охотник, шутя, ранил чайку и «не глядя на жертву, <...> скрылся в горах» [Песни и романсы русских поэтов 1965: 868].
Печатавшаяся с Чеховым в 1901 году в одном издании [Литературно-художественные альманахи и сборники 1957: 27—28] Буланина к моменту выхода сборника «Раздумье» имела возможность ознакомиться с пьесой и в чтении, и при показе ее на сцене в Самаре («Чайка» давалась в Самаре 26 ноября 1897 года [Горячева 2001: 52]), либо в Москве, где она бывала наездами [Гиляровский 1960: 195, 199—200, 251—252; Киселева 1976: 108—109]. «Самарская учительница» и поэтесса была педагогом такого рода, о котором мечтал Чехов» [Горький 1970: 42—43].
* * *
Стихотворение, давшее слова для популярного романса «Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды» (в йотированном издании «Чайка») [Головачева 2001: 20], фактически игнорировалось как художественное целое. Оно воспроизводилось полностью [Головачева 2001: 19; Мурьянов 2001: 217] либо пересказывалось не вполне точно [Лапкина 1997: 42]. Меж тем оно, видимо, обладало целым рядом достоинств. Наиболее очевидным для современников поэтессы была его музыкальность, которую ощущали композиторы — создатели романса «Чайка» (перечень имен см: [Песни и романсы русских и поэтов 1965: 1062; Лапкина 1997: 42; Головачева 2001: 19]. Привлекала и связь слов романса с пьесой Чехова, которая в период пика его популярности (начало 1910-х годов, предположительно, «спровоцированного смертью Веры Федоровны Комиссаржевской — «Чайки русской сцены»») [Лапкина 1997: 42] наиболее очевидно проявлена в сатирическом очерке писателя-эмигранта Дона Аминадо (А.П. Шполянского, 1888—1957) «О птицах», вошедшем в цикл «Дым без отечества» (Париж, 1921). В восприятии автора пьеса Чехова и романс Буланиной слились в единое целое, будучи как целое включены в поток художественных образов, готовивших предгрозье 1905 года, а затем и 1917 год: «Нас погубили птицы. Буревестники. Чайки. Соколы и вороны <...>, умирающие лебеди. Злые ястребы и серебряные голуби». Далее «говорится о том, что чайка себе сделала головокружительную карьеру, девицы с раздирающимися сердцами, с томными глазами, с непостижимой тоской, девицы с орхидеями и трагической улыбкой заявляют: «Я жду сказок... жду ласки... я чайка» <...> Смотри! вспыхивает утро. Воды розовеют. Бедная чайка летит над озером3. <...> В течение семи-восьми лет от чаек не было спасения. Далее утверждается, будто чайками были Комиссаржевская и Гиппиус. «А по совести сказать, так более прожорливой, ненасытной и наглой птицы, чем эта самая белая чайка, и природа еще не создавала»» [Литература русского зарубежья 1990: 215—216].
Еще одним подтверждением неразрывной связи пьесы и текста Е.А. Буланиной является то, что «в Херсоне вокруг убитой птицы Мейерхольд выстроил самостоятельный спектакль в спектакле, театр в театре <...> Вот что писал рецензент о «Чайке» Товарищества драматических артистов: «Он не сразу убил её, а «подстрелил», и агония её была долгая, мучительная, пока в последних конвульсиях не перестало биться её сердце. Это передавалось не словами артистов, не жестами, а тем художественным настроением, которое они каким-то неуловимым способом, словно волшебством, передают через рампу в зрительном зале» [Уварова 2001: 153].
В пьесе Чехова Костя «входит без шляпы, с ружьем и с убитой чайкой» [С XIII, 27] и кладет ее у ног Нины. Мучительное умирание раненой чайки, только что несшейся над озером, запечатлела в своем тексте Е.А. Буланина. 9-я строка стихотворения, 1-я — романса:
Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды.
Над озером быстрая чайка летит:
Ей много простора, ей много свободы,
Луч солнца у чайки крыло серебрит...4
Но что это? Выстрел... Нет чайки прелестной:
Она, трепеща, умерла в камышах.
Шутя ее ранил охотник безвестный,
Не глядя на жертву, он скрылся в горах[Песни и романсы русских поэтов 1965: 867—868].
Лаконичная и впечатляющая буланинская «живопись словом» и после 1910-х годов брала в плен читателей и слушателей. В повести И. Грековой «Хозяйка гостиницы» (1975) 18-летняя героиня Верочка Бутова в 1930 году, идя после купания по берегу моря, от полноты души, поет начало «романса о белой чайке и загубленной женской судьбе» (автор цитирует первые две строки романса) [Грекова 1983: 238]. Приближение человека в военной форме прервало ее пение, что вызвало его сожаление:
«Мне хотелось бы знать, что там такое случилось с чайкой?
— Она, трепеща, умерла в камышах <...>
— Как вы сказали? Я не расслышал.
— Она, трепеща, умерла в камышах, — чуть смутившись, повторила Верочка и опять залилась краской.
— Прекрасно. «Трепеща». Обычная судьба каждой чайки.
— Но не каждой девушки» [Грекова 1983: 255].
Этот эпизод в начале повести явился своего рода «запевом» повествования о героине, не принявшей трактовку судьбы девушки из романса встречным, ставшим ее супругом. Строчки романса о летящей над озером чайке — лейтмотив повести, см. [Грекова 1983: 283—284, 299, 314, 388]. В снятом по повести фильме Ст. Говорухина «Благословите женщину» (2003 г.) мелодия и слова романса о чайке, безусловно, значимы.
Передавая в стихотворении впечатление от «Чайки» Чехова, Е.А. Буланина создает лирико-драматический текст, акцентируя взволновавшее ее в пьесе благодаря созданию оригинальной лирической ситуации, отступая от «буквы текста» чеховской «комедии», весьма точно отразив один из оттенков «комизма» в словах об охотнике, «шутя» ранившем чайку и, «не глядя на жертву», скрывшемся в горах, повторенных в рассказе о человеке, «шутя и играя», разбившем «юное, чистое» сердце. Наиболее близко к тексту пьесы следующее за описанием гибели чайки повествование о судьбе героини:
...И девушка чудная чайкой прелестной
Над озером светлым спокойно жила.
Но в душу вошел к ней чужой, неизвестный, —
Ему она сердце и жизнь отдала.
Как чайке охотник, шутя и играя,
Он юное, чистое сердце разбил.
Навеки убита вся жизнь молодая:
Нет веры, нет счастья, нет сил![Песни и романсы русских поэтов 1965: 868].
Финал стихотворения — своего рода отражение отмеченной А.Г. Головачевой закономерности: «Современникам судьба героини представлялась глубоко драматичной, а версия «победительница» возникла несколько десятилетий спустя» [Головачева 1990: 152]. Последние строки текста Буланиной к тому же перекликаются с начальными словами напеваемого Дорном романса Я. Пригожева «Не говори, что молодость сгубила» и последними словами напеваемого тем же героем романса А. Алябьева на стихи В. Красова «Стансы» — «Я вновь пред тобою стою очарован...» («Ты жизнь мою, жизнь мою — горькую долю — / Заставь меня вновь полюбить» (цит. по [Тамарли 1978: 66]). Второй раз Дорн напевает их в финале пьесы перед тем, как сообщить Тригорину о самоубийстве Треплева и опасаясь за Аркадину).
Приведем ниже текстовые переклички стихотворения Буланиной с чеховской пьесой:
«Нина. Отец и его жена не пускают меня сюда. Говорят, что здесь богема... боятся, как бы я не пошла в актрисы... А меня тянет сюда к озеру, как чайку... Мое сердце полно вами <...>
Поцелуй...» [С XIII, 10].
«Аркадина. Браво! Браво! Мы любовались. С такою наружностью, с таким чудным голосом нельзя, грешно сидеть в деревне...» [С XIII, 16].
«Hинa. <...> Я всю жизнь провела около этого озера и знаю на нем каждый островок» [С XIII, 31].
«Тригорин. Так, записываю... Сюжет мелькнул... (Пряча книжку!). Сюжет для небольшого рассказа: на берегу озера с детства живет молодая девушка, такая, как вы; любит озеро, как чайка, и счастлива, и свободна, как чайка. Но случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил ее, как вот эту чайку» [С XIII, 31—32].
«Сорин. Прелестная была девушка <...> Прелестная, говорю, была девушка» [С XIII, 51].
Нина дарит Тригорину при расставании медальон с его инициалами и названием его книжки «Дни и ночи» с указанием страницы 121 и строк 11 и 12. Тригорин находит в книжке и произносит эти строки: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми её» [С XIII, 41].
«Тригорин (вполголоса). Вы так прекрасны... О, какое счастье думать, что мы скоро увидимся!
Она склоняется к нему на грудь.
Я опять увижу эти чудные глаза, невыразимо прекрасную, нежную улыбку... эти кроткие черты, выражение ангельской чистоты... Дорогая моя...
Продолжительный поцелуй» [С XIII, 44].
«Дорн. <...> Кстати, где теперь Заречная? Где она и как? <...>
Треплев. Она убежала из дому и сошлась с Тригориным. <...>
Был у неё ребенок. Ребенок умер. Тригорин разлюбил её и вернулся к своим прежним привязанностям, как и следовало ожидать. Впрочем, он никогда не покидал прежних, а по бесхарактерности как-то умудрялся и тут и там. Насколько я мог понять из того, что мне известно, личная жизнь Нины не удалась совершенно. <...> Потом я <...> получал от нее письма. Письма умные, теплые, интересные; она не жаловалась, но я чувствовал, что она глубоко несчастна; что ни строчка, то больной, натянутый нерв. И воображение немного расстроено. Она подписывалась Чайкой» [С XIII, 49—50].
«Нина. Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить. (Склоняется к столу). Я так утомилась! Отдохнуть бы... отдохнуть! (Поднимает голову). Я — чайка... Не то... Я — актриса. Ну, да! (Услышав смех Аркадиной и Тригорина <...>). И он здесь... <...> Ну, да... Ничего... Да... Он не верил в театр, всё смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом... А тут заботы любви, ревность, постоянный страх за маленького... Я стала мелочною, ничтожною, играла бессмысленно... Я не знала, что делать с руками, не умела стоять на сцене, не владела голосом. Вы не понимаете этого состояния, когда чувствуешь, что играешь ужасно. Я — чайка. Нет, не то... Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил... Сюжет для небольшого рассказа... Это не то... <...> Уже поздно. Я еле на ногах стою... я истощена, мне хочется есть... <...> Когда увидите Тригорина, то не говорите ему ничего... Я люблю его. Я люблю его даже сильнее, чем прежде... Сюжет для небольшого рассказа... Люблю, люблю страстно, до отчаяния люблю. Хорошо было прежде. Костя! Помните? Какая ясная, теплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства, — чувства, похожие на нежные, изящные цветы... Помните? (Читает.) «Люди, львы, орлы и куропатки <...>»» [С XIII, 58—59].
«Шамраев (подводит Тригорина к шкапу). Вот вещь, о которой я давеча говорил... (Достает из шкапа чучело чайки.) Ваш заказ.
Тригорин (глядя на чайку). Не помню! (Подумав.) Не помню!» [С XIII, 60].
Контраст между жизнью Нины до встречи с Тригориным и после нее был ярче передан в стихотворении, нежели в романсе. Оно состояло из 26 строк. Тринадцатой была строка: «Но что это? Выстрел... Нет чайки прелестной...» Пересоздавая сюжет чеховской пьесы в лирический текст, Буланина сохранила впечатление от выстрела в пьесе, звучащего после отречения Тригорина от памяти о Нине-чайке:
«Направо за сценой выстрел; все вздрагивают.
Аркадина (испуганно). Что такое? <...> Фуй, я испугалась. Это мне напомнило, как... (Закрывает лицо руками.) Даже в глазах потемнело...» [С XIII, 60].
В тексте Буланиной выстрелом, ранившим чайку, был не выстрел Треплева, а приведение Тригориным в жизнь — реализация — замысла «сюжета для небольшого рассказа». А впечатление от крушения девичьих мечтаний Нины5 передано в описании того, как чайка, «трепеща, умерла в камышах». Найденный поэтессой образ — своего рода развитие чеховского образа — заглавного символа пьесы. Это сотворчество, бывшее проявлением такого рода искусства, «в котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа» (Горький) (цит. по: [Тамарли 1978: 69]). Поэтесса в своем стихотворении «Под впечатлением «Чайки» Чехова» на языке лирики с ее принципом «как можно короче и как можно полнее» [Введение в литературоведение 1999: 135] проявила лирическое начало пьесы, глубиной больших философских обобщений роднящих её с лирикой.
В тексте стихотворения 13-я строка («Но что это? Выстрел... Нет чайки прелестной...») с созвучной ей финальной (26-ой) «Нет веры, нет счастья, нет сил!» членила текст на две контрастные по эмоциональному звучанию части. Всё то, что озаряло жизнь Нины до того момента, как она решила «отдать свою жизнь» Тригорину, передано в описании 1—12 строк: рассвет на озере и полет чайки. Это не вполне чеховское озеро (пейзажное описание его дано в 1-м действии перед восходом луны, а в 4-м — вечером в ненастье; и лишь в воспоминаниях Аркадиной оно — колдовское — место музыки, пения почти каждую ночь, романов обитателей шести помещичьих усадеб на его берегу, то озеро, к которому Нину тянуло, как чайку. Это и не озеро второго действия, когда в озере «отражаясь, сверкает солнце. Цветники. Полдень. Жарко» [С XIII, 21]:
Заря чуть алеет. Как будто спросонка
Все вздрогнули ивы над светлой водой.
Душистое утро, как сердце ребенка,
Невинно и чисто, омыто росой.
А озеро будто, сияя, проснулось
И струйками будит кувшинки цветы.
Кувшинка, проснувшись, лучам улыбнулась.
Расправила венчик, раскрыла листы...
Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды.
Над озером быстрая чайка летит:
Ей много простора, ей много свободы,
Луч солнца у чайки крыло серебрит...[Песни и романсы русских поэтов 1965: 867].
Половину строк стихотворения Буланиной озаряет не луна, а иное светило — солнце, только что поднявшееся над землей. В этом описании (столь «реалистичном») значимы и мифологемы озера (воды), дерева, чайки [Ищук-Фадеева 2001: 222—224, 229], выступающие в пьесе Чехова в «системе разветвленных сквозных мотивов, свойственных музыке» [Головачева 1993: 208—215, 227].
Образ утра, омытого росой, и упоминание сердца ребенка ассоциируются с началом лермонтовской «Княжны Мери» и одновременно с текстом чеховской пьесы: Сорин при виде Нины перед началом спектакля:
«Сорин (смеется). Глазки, кажется, заплаканы... Ге-ге! Нехорошо!» [С XIII, 9].
«Сорин (тоном, каким ласкают детей). Да? У нас радость? Мы сегодня веселы, в конце концов? (Сестре.) У нас радость! Отец и мачеха уехали в Тверь, и мы теперь свободны на целых три дня.
Нина (садится рядом с Аркадиной и обнимает её). Я счастлива! Я теперь принадлежу вам» [С XIII, 22].
Дорн, говоря о Нине в роли Мировой души, называет её «девочкой» [С XIII, 18].
Значимы в пьесе Чехова и образы цветов. Грустная мелодия арии Зибеля «Расскажите вы ей, цветы мои» из оперы Гуно «Фауст» звучит в пьесе как проявление невысказанной любви. Цветы рвёт и дарит Дорну Нина. Они — символ прекрасного. (См. также процитированные выше слова Нины о прежней жизни, похожей на «нежные, изящные цветы».) Не менее значим образ цветка и в тексте Буланиной. С образом Нины в 1—8 строках стихотворения соотносимы не только заглавный символ пьесы — чайка, но и образ кувшинки.
Поэтесса, по всей вероятности, хорошо знавшая романсовую лирику, вряд ли могла не обратить внимание на романсы А.Н. Плещеева (переводы из немецкой поэзии) «Дитя, как цветок ты прекрасна» и «Речная лилия, склонив головку», где лилия — символ девической чистоты:
Дитя, как цветок, ты прекрасна,
Светла, и чиста, и мила;
Смотрю на тебя, и любуюсь,
И снова душа ожила...Охотно б тебе на головку
Я руки свои возложила,
Прося, чтобы Бог тебя вечно
Прекрасной и чистой хранил.Речная лилия, головку
Поднявши, на небо глядит,
А месяц влюбленный лучами
Уныло ее серебрит...И, вот, она снова поникла
Стыдливо к лазурным водам,
Но месяц, все бледный и томный,
Как призрак, сияет и там...[Плещеев 1898: 235, 233]
Оба текста положены на музыку С. Рахманиновым. К переводу из Г. Гейне «Дитя, как цветок ты прекрасна...» обращались 7 композиторов [Песни русских поэтов 1988: 29—30].
У Буланиной пробужденная струйками вод озера кувшинка «расправила венчик, раскрыла листы». А дальше: «Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды». На языке народной лирики в этих строках налицо символическая передача жажды любви. Играя в пьесе Кости о Мировой душе, Нина предпочитает творению своего возлюбленного повести Тригорина, где «живые лица» и «любовь». Для неё «солнцем» является приехавший «человек города», что ревнивым взглядом отметил Костя: «(увидев Тригорина, который идёт, читая книжку.) Вот идёт истинный талант; ступает, как Гамлет, и тоже с книжкой. (Дразнит.) «Слова, слова, слова...» Это солнце ещё не подошло к вам, а вы уже улыбаетесь, взгляд ваш растаял в его лучах...» [С XIII, 27—28]. Утро — время действия в 3-м акте, финал которого — брошенный Ниной жребий: поступить в актрисы и увидеться в Москве с Тригориным.
Таким образом, текст стихотворения, а не его усеченного варианта — романса о загубленных чайке и девушке — более богат реминисцентными связями с пьесой Чехова, сущностное содержание которой, безусловно, не поддаётся пересказу [Головачева 2001: 20]. Первые 8 строк стихотворения вбирают и тему чистой любви Нины и Кости, и мечтания о театре, и внутреннюю предрасположенность Нины к чувственной любви.
Дальнейшее «сотворчество» Буланиной с Чеховым проявлено в том, что образ убившего чайку Кости и в стихотворении, и в романсе устраняется, вводится психологически соотнесенный с губителем девичьей жизни «чужим неизвестным» (человеком не озера, а города) образ бездушного охотника, ранившего чайку и скрывшегося в горах. Это буланинское «новообразование», видимо, связано с образом Ужа в «Песне о Соколе» М. Горького [Горький 1969: 42—47, 586—592]. Выразительная передача тягостного состояния души героини, обманутой вошедшим ей в душу «чужим, неизвестным» («Он юное, чистое сердце разбил. / Навеки убита вся жизнь молодая: / Нет веры, нет счастья, нет сил!»), возможно, реминисцентно связано со стихотворением «Я у матушки выросла в холе» А.Н. Плещеева, опубликованным в 1860 году:
Да не думала я, не гадала,
Что любви его скоро конец;
Вдруг постыла милому я стала:
И с другой он пошел под венец. <...>С той поры будто солнышка нету,
Всё глухая, осенняя ночь;
Как ни жди, не дождешься рассвету;
Как ни плачь, а беде не помочь.И с красой я своей распрощалась,
Не узнала б теперь меня мать;
Ни кровинки в лице не осталось,
Словно зелья мне дали принять.Ах! изменой своей — не отравой —
Он с лица мне румянец согнал...
Буду помнить я долго, лукавый,
Что ты ночью мне летней шептал![Песни и романсы русских поэтов 1965: 615—616, 1036]
В появившихся на рубеже XX—XXI веков суждениях о соотнесенности стихотворения Буланиной с «Чайкой» Чехова не различают стихотворение и романс на слова стихотворения, что приводит к некой деформации представлений о текстах.
При этом, с одной стороны, отмечается значимость романса «Чайка» и романсового сюжета стихотворения, воспроизводящего центральный для макросюжета пьесы микросюжет — «сюжет для небольшого рассказа» [Головачева 2001: 20—21], как и отражение в последней строке текста характерного для большинства современников Чехова пессимистичного взгляда на перспективу для Нины стать большой актрисой [Головачева 1990: 152]; отдается должное передаче Буланиной очарования заглавного символа пьесы [Мурьянов 2001: 217].
С другой стороны, в качестве «недостатка» отмечается односторонняя наивность — узость взгляда, отраженного в романсе о загубленной чайке и девушке [Мурьянов 2001: 217]. Автор при этом приводит текст стихотворения, а не романса. Эту точку зрения отчасти разделяют Г.А. Лапкина [Лапкина 1997: 42] и А.Г. Головачева [Головачева 2001: 20]. При этом Лапкина пишет о том, что романс Буланиной, упрощая сюжет пьесы «Чайка», ««сюжет для небольшого рассказа» возвысил до уровня широко известной народной песни, сделав его достоянием каждого, достоянием всех» [Лапкина 1997: 43].
В.Б. Катаев пишет о том, что «стихотворение-романс» Буланиной «получило широкое распространение в среде, численно намного превышавшей число зрителей и читателей самой пьесы» [Катаев 2001: 267].
Констатируя большую популярность стихотворения и восходящего к его тексту романса по сравнению с «Чайкой» Чехова, А.Г. Головачева невольно резюмирует мнения предшественников: «Явившись на свет популярными версиями тригоринского «сюжета для небольшого рассказа», стихи Буланиной и романс Жураковского соперничали с пьесой, состязались с чеховским текстом. По сути, это было состязание беллетристики с классикой, в котором беллетристика заявляла о своих правах» [Головачева 2001: 20]. Отмеченная специалистами популярность созданного на основе стихотворения («текста для чтения») романса («текста для пения») — своего рода подтверждение общей закономерности, характерной для текстов книжной лирики при переходе их в разряд лирики песенной. В соответствии с жанровым каноном песенной (уже́ — романсовой — лирики) в тексте Буланиной были отсечены не движущие лирический (сугубо любовный в романсе, где только «он» и «она») сюжет начальные восемь строк (вне соотнесенности с пьесой Чехова воспринимаемые лишь как пейзажная лирика). Текст романса стал композиционно стройнее: 8 строк о чайке, 8 — о девушке. В нем при этом «мерцали» отсветы жанровых признаков традиционной песенной лирики: некое подобие психологического параллелизма, разрушенного введением сравнительного союза «как» в 13-ой строке («как чайке охотник»). Вполне афористично выглядела и завершающая текст строка «Нет веры, нет счастья, нет сил». Эта строка передавала психологическое состояние «обманутых девушек», число которых резко возросло в связи с начавшимся с 1861 года крушением патриархальных устоев в сфере семейных и любовных отношений. Ему было посвящено великое множество появившихся к рубежу веков романсов (крестьянских и городских, профессиональных и полупрофессиональных). Немаловажным фактором для динамичной популяризации текста романса «Чайка» (этой версии «вечного сюжета» любовной лирики) была его новизна — соотнесенность с пьесой Чехова, о которой говорили, писали, спорили как о нашумевшей театральной новинке.
* * *
Основным источником суждений о популярности буланинского текста является комментарий к тексту стихотворения, сделанный В.Е. Гусевым в издании 1965 года [Песни и романсы русских поэтов 1965: 1062], дополненный в издании 1988 года [Песни русских поэтов 1988: 477—478]. Информация о среде, регионах и времени бытования романса на стихи Е.А. Буланиной рассеяна по крупицам в разных источниках. Помимо приведенных в начале данной статьи свидетельств М. Шполянского, указаний в статьях А.Г. Головачевой [Головачева 2001: 19—20], М.Ф. Мурьянова [Мурьянов 2001: 217], Г. Лапкина утверждала, что в период пика популярности в начале 1910-х годов «его пели московские и петербургские курсистки. Более того, этот романс дожил до наших дней. Он вошел в сборник «Песни русских поэтов» В.Е. Гусева. До сих пор романс в репертуаре детских музыкальных школ» [Лапкина 1997: 42]. В уже упоминавшейся повести И. Грековой «Хозяйка гостиницы» дается характеристика романса Буланиной, распеваемого в 1930-м году юной героиней Верочкой. Она «поет старый романс, запетый целыми поколениями русских девушек, начавший жизнь в гостиных и закончивший в кухнях и прачечных, — романс о белой чайке и загубленной женской судьбе» [Грекова 1983: 238].
Но самым авторитетным свидетельством популярности являются записи фольклористов, а не констатация популярности либо воспроизведение авторского текста в песенниках. В.Е. Гусев вариантов «Чайки» не приводит.
Публикации записей бытования в народе романса «Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды» появились лишь во второй половине 1950-х — начале 1990-х годов. Вариант, помещенный А.М. Новиковой в сборнике 1957 года, практически не атрибутирован: указано лишь, что это запись 1920-х годов в Тульской области [Русские народные песни 1957: 673]. Два варианта даны в записи 1978 годов от жительниц Вологодской и Архангельской областей (обе 1908 г. р.) в сборнике 1996 года С.Б. Авдоньевой и Н.М. Герасимовой [Современная баллада и жестокий романс 1996: 11—12, 143, 378, 389].
Сведения о бытовании романса, записанного фольклористами, в выявленных публикациях даются без уточнения социального статуса, а порой и без указания возраста исполнителей. Архив учебной лаборатории «Кабинет фольклора им. проф. Т.М. Акимовой» ИФиЖ СГУ располагает 11-ю рукописными и одной аудиозаписью текста «Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды». Это записи 1915—1920-х (1 текст), 1926 (1 текст), единичные — 1973, 1976, 1978 годов (всего 3), пять записей 1980-х годов: 1982 — две, 1983—1985 — по одной. Одна запись 1990 года. Большинство исполнителей — женщины. Среди них 18-летняя девушка (запись 1926 года); в основном — женщины и мужчины 1902—1927 годов рождения, поющие его до старости.
Социальный статус исполнителей, преимущественно, — сельская интеллигенция (учительницы начальных классов, воспитательницы в детском саду, медсестры, врач, председатель сельсовета), лишь одна исполнительница обозначена как «неграмотная». Записи произведены в деревнях и селах Саратовской области (Хвалынском, Вольском, Самойловском, Аркадакском районах), в районных (гг. Хвалынск, Энгельс) и областном (г. Саратов) центрах.
Записанные в основном с голоса варианты текста «Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды» — самое достоверное свидетельство его популярности на протяжении XX века в среде непрофессиональных исполнителей. Текст исполняется преимущественно сольно, изредка — участниками певческой группы.
Составители сборника «Современная баллада и жестокий романс» поместили два варианта романса «Чайка» в разных рубриках: «Убийство» (речь в нем идет о гибели чайки) [Современная баллада и жестокий романс 1996: 143] и «Измена» (полный вариант текста) [Современная баллада и жестокий романс 1996: 11—12]. Среди текстов, хранящихся в архиве УЛ СГУ, есть два варианта из тематической рубрики «Убийство». Но неполнота одного из них — результат скорее не забвения, а нежелания запоминать и петь «продолжение»: «Дальше исполнительница не помнит. «Там речь идет о девице, о любви», а ей это не нравится. Не нравятся ей песни типа «Бедная девица, горем убитая», хотя она и поет их в компании с деревенскими женщинами». Произведенное исполнительницей полусознательное «редактирование» текста романса — проявление восприятия его как низкого, бытового, близкого к крестьянскому.
Анализ вариантов романса из тематической группы «Измена» выявил вероятность происхождения ряда разночтений (главным образом в последней строке к печатным вариантам [400 лучших застольных песен 2009: 242—243]6. К ним же, видимо, восходит и заглавие «Чайка» в четырех записях. В них четыре раза, вместо трех у Буланиной, встречается отрицание «нет» в последней строке. Наблюдается иной порядок слов в этой строке. На сильную позицию (первое слово в строке) вынесено: «Нет счастья, нет веры...» (в трех записях), в одном варианте уточняется слово «веры»: «Нет счастья, нет жизни, нет веры в любви». В двух записях «нет веры» не поется, а в одной — дополняется следующим словосочетанием «Нет счастья, нет веры, нет больше любви». Эти замены акцентируют внимание на любовной драме героини, лишающей её и жизни и сил.
Уникальный вариант 1926 года записи, где исполнительница, 18-летняя Анастасия Кукушкина из с. Поник Вольского уезда Саратовской губернии, воспроизвела текст «Чайки-песни» с прибавлением к 16-ти строкам текста-источника ещё четырех: «И с бедной девчонкой так же бывает / Она точно чайка несчастье7 идет / Вдруг на пути что-нибудь повстречает / Бедная девушка жить устает».
Такого рода тяготеющие к обобщению, типизации рассказа о любовной драме концовки характерны для ряда песен-романсов второй половины XIX века. Так, очень популярный в народе текст А.Е. Разоренова «За грибами в лес девицы», встречающийся в лубках [Песни русских поэтов 1988: 99], завершался такого рода «резюме»: «Вот вам, девочки, наука, / Как в лесок ходить. / А ещё одна наука, / Как ребят любить»8.
По-своему уникален и вариант, где изменена композиция текста-источника. Сначала в виде параллели дается картина полета чайки над озером (1—4 строки) и счастливого девичества героини (строки 9—12), затем — картина ранения и гибели чайки (строки 5—8). Текст на этом завершается. О судьбе девушки ничего не сказано. Это своего рода усиление открытости финала чеховской пьесы по отношению к судьбе Нины, скорее по причине забвения текста. В другом варианте также представлена «новация» на уровне композиции: из текста выпущены строки о счастливом девичестве героини (строки 9—12), что усиливает трагическое звучание «Чайки». Проявлением «сердечного обдумывания» (выражение одной из исполнительниц) текста является устранение слова «жизнь» в одной из наиболее «сигнально-связанных» с пьесой Чехова строк романса (12-ой) «Ему она сердце и жизнь отдала». В ряде вариантов поют: «Она ему сердце своё отдала» (1926, 1982, 1983, 1990 годы записи), «Она своё счастье ему отдала» (1973 год записи).
К числу «правок» в песенном русле относится повтор два раза последней строки в разбитом на четырехстрочные строфы тексте, введение повтора на уровне лексики в строках 14—15 текста-источника: «Он юное, чистое, сердце разбил. / Навеки убита вся жизнь молодая» [Песни и романсы русских поэтов: 1965: 868]. В народных вариантах: «Он юное сердце навеки разбил / Разбита навеки вся жизнь молодая», «Он у ней сердце навеки разбил / Навеки разбита вся жизнь молодая», «Он юное сердце навеки разбил. / Навеки разбита вся жизнь молодая». К числу правок в песенном русле относится и упрощение сложного синтаксиса 13—14-ой строк текста-источника («Как чайке охотник, шутя и играя, / Он юное, чистое сердце разбил»). Они передаются по-своему: «Как с чайкой охотник, шутя и играя»; «Так девицей чудной шутя и играя»; «Охотник, шутя и играя»; «Как чайкой охотник, шутя и играя»; «Как с чайкой охотник, шутя и играя».
В одной из записей усилена отрицательная характеристика «охотника» («бесчестный» вместо «безвестный») и погубившего девушку «чужого, неизвестного» (он не вошел к ней «в душу», а «вкрался»). И последняя из замеченных значимых правок — выделение слова «свобода» в описании полета чайки. Оно передвигается на первую позицию: «Ей много свободы, ей много простора» (вместо буланинского «Ей много простора, ей много свободы»). И уникальная строка в записи 1926 года: «В ней много свободы, в ней много простора».
Рассмотрение характера варьирования текста «Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды» в устном бытовании подтверждает оценку его источника — стихотворения Е.А. Буланиной «Под впечатлением «Чайки» Чехова» — как одного из семи очень популярных бытовых романсов второй половины XIX — начала XX века, надолго вошедших в устный обиход [Песни и романсы русских поэтов 1965: 40]. Романс на стихи Буланиной включен в «Антологию русского романса. Серебряный век», содержащую 600 романсов 70 поэтов [Антология русского романса 2006: 353—354].
Завершая вступительную статью к сборнику о серебряном веке русского романса, В. Калугин пишет о необходимости рассекречивания имен авторов «самых известных романсных шлягеров XX века», ибо они «достойны стоять в одном ряду с самыми знаменитыми именами поэтов и композиторов Серебряного века» [Антология русского романса 2006: 17].
Записи вариантов бытования текста «Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды» фольклористами — самые достоверное, хотя и не единственное свидетельство популярности его у россиян в XX веке.
* * *
В.Б. Катаев показал, что чеховская «Чайка» стала выполнять роль претекста по отношению к последующим произведениям почти сразу и выполняет ее уже более столетия [Катаев 2001: 267]. Это утверждение вполне можно отнести и к самому популярному романсу. В.Е. Гусев полвека назад обозначил эту роль «претекста» романса по отношению к песенной лирике 1910—20-х годов: «По образцу этой песни (речь идет о «популярном романсе». — Е.К.) создана солдатская песня «Вот вспыхнуло утро, и выстрел раздался... а в годы гражданской войны — песня «Вот вспыхнуло утро, мы Сретенск заняли»» [Песни и романсы русских поэтов 1965: 1062], являющаяся, по определению того же исследователя, «переработкой» названной выше солдатской песни [Песни русских поэтов 1988: 478]; Гусевым указаны сборники, содержащие публикации этих переработок. Т.М. Акимова, одна из первых исследователей песен Гражданской войны, отмечала оба из реализованных в указанных В.Е. Гусевым изменениях текста романса «Чайка» способа создания «новых» песен из «старых»: как использование мелодии популярного текста («Слушай, рабочий, война началася» — мелодическая вариация романса «Белой акации гроздья душистые»), так и «вышивание по старой канве новых узоров» — создание иного по содержанию текста [Акимова 1955: 22, 20].
Текст солдатской песни о юном прапорщике, погибшем, спасая знамя полка, «в годы первой мировой войны» [Песни русских поэтов 1988: 478] и о молившейся за него невесте, ставшей сестрой в лазарете, несмотря на его патриотический характер, в советское время практически, насколько удалось выяснить, не печатался (видимо, потому, что описывал гибель прапорщика царской армии дореволюционной России, который в перспективе, останься он в живых, мог стать «белогвардейцем»). Печатные варианты текста: [Современная баллада и жестокий романс 1996: 230—231]9 и [Жестокие романсы Тверской области 2006: 66—67, 71]10.
В архиве УЛ «Кабинет фольклора» хранятся два варианта этой солдатской песни.
Опубликованные и архивные варианты воспроизводят с разной степенью сохранности текст из сборников В.И. Симакова «Прапорщик. Новейший военный песенник» (Пг., 1916) и «Новейший песенник» (М., 1916) [a-pesni.org 2015: http://a-pesni.org/ww1/praporjun.php].
Романс «Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды» соотносим с описанной выше солдатской песней, видимо, прежде всего, судя по фамилии композитора Е. Жураковского, мелодией. Из текста популярного романса Е. Буланиной заимствованы три слова первой строки и слово «выстрел» из середины 13-ой строки, после которого описывается бой с безумным грохотом канонад, ужасом, стонами после разрыва снаряда над окопом.
Тема прапорщика, ставшего с началом первой мировой войны «героем городской публики», воплощались не только в патриотическом, но и во фривольном варианте. Интернет-источник даёт информацию о песне В. Пергамента и Чуж-Чуженина «Прапорщик ты мой» [a-pesni.org 2015: http://a-pesni.org/wwl/praporjun.php], безусловно выходящую за «орбиту» тематики солдатской песни «Вот вспыхнуло утро. И выстрел раздался». Такого рода «соседство» воплощений темы о герое в песенной лирике периода первой мировой войны неким образом соотносится с тем разнообразием сценических воплощений чеховской «Чайки» на фестивале «Полёт «Чайки»» осенью 1996 года в Санкт-Петербурге, о котором писала Е. Кухта [Кухта 1997: 6—9].
Ещё дальше отстаёт от романса «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды» переработка солдатской песни времени первой мировой войны — песня о гибели командира седьмого партизанского полка Ф.А. Погодаева в феврале 1920 года под Сретенском в Восточной Сибири «Вот вспыхнуло утро, мы Сретенск заняли» [Песни и романсы русских поэтов: 1965: 1062]. Варианты текста опубликованы, помимо указанных В.Е. Гусевым, А.М. Новиковой (без указаний сведений о варианте [Русские народные песни: 1957: 563—564, 689]). Варианты текста с нотами опубликованы в следующих изданиях: [Поет Урлуцкий хор 1966: 64—66; Попова 1969: 123—124]. Т.В. Попова оспаривает наличие прямого заимствования для него мелодии бытового романса «Вот вспыхнуло утро...» [Попова 1969: 124].
По данным Интернет-источника, «на мотив романса Е. Жураковского на слова Е. Буланиной «Чайка» («Вот вспыхнуло утро, румянятся воды...»)» партизан О. Пьянков «в 1918 году в Нерчинской тюрьме сложил текст под заглавием «Буревестник»» [a-pesni.org 2015: http://a-pesni.org/grvojna/kr/svistokpar.php]. Этот текст «попал к забайкальским партизанам, быстро получил популярность, претерпел ряд изменений и дополнений. Песня стала известна под названием «Гудок паровоза», некоторые варианты — «Свисток паровоза»». Первоначальный вариант («Буревестник») и по одному варианту — «Гудок паровоза» и «Свисток паровоза» приводятся по изданиям: Элиасов Л.Е. Народная революционная поэзия Восточной Сибири эпохи гражданской войны. Улан-Удэ, 1957, с. 128—129, 129—130; а также: Русский советский фольклор. Антология / Сост. и примеч. Л.В. Домановского, Н.В. Новикова, Т.Т. Шаповаловой; под ред. Н.В. Новикова и Б.Н. Путилова. Л., 1967. № 47 [a-pesni.org 2015: http://a-pesni.org/grvojna/kr/svistokpar.php].
* * *
Судя по данным пользователей Интернета, в настоящее время текст романса на слова Е.А. Буланиной «Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды...» вызывает весьма оживленный интерес. Одна из причин этого оживления, возможно, звучание строк из него в фильме С. Говорухина 2003 года «Благословите женщину». Другая — появление текста романса в «Антологии русского романса. Серебряный век» 2006 года. Но едва ли можно достаточно убедительно объяснить «траекторию полета» буланинского романса «Чайка» — процесса угасания и возрождения интереса к нему. Она, видимо, столь же непредсказуема, как и «траектория полета» — сценическая судьба — пьесы Чехова «Чайка» [Шах-Азизова 1997: 2—5].
Литература
400 лучших застольных песен / Ред.-сост. Л.М. Безусенко. М.: Аст; Донецк: Агата, 2009. С. 242—243.
Акимова Т.М. Песни о гражданской войне // Уч. зап. Саратов. гос. ун-та им. Н.Г. Чернышевского. Т. LIII. Вып. филологический, [б. м.] Саратов. кн. изд-во, 1955. С. 3—40.
Антология русского романса. Серебряный век / Сост. автор предисл., персон. справок-портретов и коммент. В. Калугин. М.: Эксмо, 2006. С. 353—354, 17.
Белодубровский Е.Б. Буланина Елена Алексеевна // Русские писатели 1800—1917: Биографический словарь. А—Г. М.: Сов. энциклопедия, 1989. С. 340—341.
Бенедиктов В.Г. Стихотворения / Вступ. ст. Ф.Я. Приймы, сост. подгот., текста и примеч. Б.В. Мельгунова. 2-е изд. Л.: Сов. писатель, 1983. (БП. БС). С. 297—298, 742.
Гиляровский В.А. Избранное: В 3-х т. Т. 2. М.: Моск. рабочий, 1960. С. 195, 199—200, 251—252. Головачева А.Г. «Невиданные формы» (О поэтике «Чайки») // О поэтике А.П. Чехова: Сб. науч. тр. / Под ред. А.С. Собенникова. Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1993. С. 206—227.
Головачева А.Г. «Завтра еду в Елец...» («Эпилог» чеховской «Чайки») // Чеховиана: Статьи, публикации, эссе. М.: Наука, 1990. С. 152—158.
Головачева А.Г. «Сюжет для небольшого рассказа...» // Чеховиана. Полет «Чайки». М.: Наука, 2001. С. 19—35.
Горький М. А.П. Чехов // Горький М. Полн. собр. соч.: В 25 т. Т. 6. М., 1970. С. 43—62.
Горький М. Песня о Соколе // Горький М. Полное собр. соч.: В 25 т. Т. 2. М., 1969. С. 42—47, 586—592.
Горячева М.О. «Чайка» между Александринкой и Художественным // Чеховиана. Полет «Чайки»: М.: Наука, 2001. С. 52—65.
Грекова И. Хозяйка гостиницы // Грекова И. Кафедра: Повести. М.: Сов. писатель, 1983. С. 237—413.
Жестокие романсы Тверской области / Предисл. М.В. Строганова, сост. Л.В. Брадис, Е.В. Петренко, М.В. Строганов, И.С. Тарасова. Примеч. Е.В. Петренко. Тверь [б. и.], 2006. С. 66—67, 71.
Ищук-Фадеева Н.И. «Чайка» А.П. Чехова: миф, обряд, жанр // Чеховиана. Полет «Чайки». М.: Наука, 2001. С. 221—231.
Катаев В.Б. Чайка — цапля — ворона (Из литературной орнитологии XX в.) // Чеховиана. Полет «Чайки». М.: Наука, 2001. С. 267—274.
Киселева Е. «Среды» московских художников. 2-е изд. Л.: Художник РСФСР, 1976. С. 108—109.
Кухта Елена. «Люди, львы, орлы и куропатки...» // Театральная жизнь. 1997. № 2. С. 6—9. Лапкина Галина. Сюжет для городского романса // Театральная жизнь. 1997. № 2. С. 42—43. Литература русского зарубежья. М., 1990. Т. 1. Кн. 1.
Литературно-художественные альманахи и сборники: Библиографический указатель: 1900—1911. Т. 1 / Сост. О.Д. Голубева. М.: Изд-во Всесоюз. кн. палаты, 1957. С. 27—28.
Мурьянов М.Ф. О символике чеховской «Чайки» // Чеховиана. Полет «Чайки». М.: Наука, 2001. С. 206—221.
Песни и романсы русских поэтов / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. В.Е. Гусева. М.; Л.: Сов. писатель, 1965. (БП. БС). С. 867—868, 1062.
Песни русских поэтов / Вступ. ст., сост. подгот. текста, биографич. справки и примеч. В.Е. Гусева: В 2 т. Т. 2. Л.: Сов. писатель, 1988. С. 29—30, 305—306, 477—478.
Плещеев А.Н. Стихотворения А.Н. Плещеева. 1844—1891 / Под ред. П.В. Быкова. Изд-е А.А. Плещеева. СПб.: Типогр. А.С. Суворина, 1898. С. 235, 233.
Поет Урлуцкий хор / Сост. Н. Лисин, [б. м.] Восточно-Сибирск. кн. изд-во, 1966. С. 64—66. Попова Т.В. О песнях наших дней. М.: Музыка, 1969. С. 123—124.
Русские народные песни // Вступ. ст., сост. и примеч. А.Н. Новиковой. М.: ГИХЛ, 1957. С. 673.
Современная баллада и жестокий романс // Сост. С.Б. Авдоньева и Н.М. Герасимова. СПб.: изд-во Ивана Лимбаха, 1996. С. 11—12, 143, 378, 389.
Тамарли Г.И. Идейно-эстетическая роль романсов в пьесе А.П. Чехова «Чайка» // Творчество А.П. Чехова: Сб. ст. / Отв. ред. Л.П. Громов. Ростов-на-Дону, 1978. С. 61—69.
Уварова И.П. Три поворота темы «смерть» у Чехова — Треплева — Мейерхольда // Чеховиана. Полет «Чайки». М.: Наука, 2001. С. 148—153.
Шах-Азизова Татьяна. Вечное движение // Театральная жизнь. 1997. № 2. С. 2—5.
a-pesni.org, раздел «романсы» [Электронный ресурс]. Режимы доступа: http://a-pesni.org/ww1/praporjun.php: http://a-pesni.org/grvojna/kr/svistokpar.php (дата обращения: 11.08.2015).
Примечания
1. Это убедительно было показано Г.И. Тамарли: в частности, соотнесенность текста пьесы на уровне оркестровки темы и ритмики реплик участников первого действия и авторских ремарок с романсом «Во Францию два гренадера...» [Тамарли 1978: 62].
2. Москвичка, поэтесса, педагог, «из старинного моск. дворян. рода, дочь юриста. По окончании 2-ой моск. г-зии (1844). Б. слушала курс романо-герм. лит-ры в Сорбонне. В 1896—1906 учительствовала в Самаре, затем — в Москве (до 1917) <...> Лит. интересы Б. проявились достаточно рано благодаря влиянию её тетки Е.С. Бородиной, жены композитора А.П. Бородина. На характер ее поэзии повлияло общение в Самаре с М. Горьким» [Белодубровский 1989: 340].
3. Ср. у Буланиной: «Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды. / Над озером быстрая чайка летит» [Песни и романсы русских поэтов 1965: 867]. Здесь и далее подчеркивания сделаны автором статьи. — Е.К.
4. Многоточия в тексте Буланиной — знак впечатления от обилия пауз и многоточий в тексте «Чайки» Чехова.
5. «Жила я радостно, по-детски — проснешься утром и запоешь; любила вас, мечтала о славе, а теперь? Завтра рано утром ехать в Елец в третьем классе... с мужиками, а в Ельце образованные купцы будут приставать с любезностями. Груба жизнь!» [С XIII, 57].
6. Романс озаглавлен «Чайка». «Слова неизвестного автора. Музыка Е. Журавского». Текст разбит на четыре четырехстрочные строфы, последняя строка отличается от авторской: «Нет жизни, нет веры, нет счастья, нет сил».
7. Так в тексте. Возможно, описка вместо «несчастна».
8. Текст воспроизведен по памяти автором данной статьи, неоднократно слышавшей его за годы собирательской работы на протяжении 1970—2010-х годов.
9. В разделе «Враг и отчий дом» запись 1978 года от 70-летней жительницы из Вологодской области. Последние строки песни — о верной погибшему жениху невесте: «И долго над братской могилой молилась: «О вечная память, о вечный покой»» [Современная баллада и жестокий романс 1996: 298, 231].
10. Второй текст опубликован в 2006 году. Эта запись была сделана в Тверской области от женщины (возраст не указан). Он помещен в разделе «Песни и жестокие романсы военных лет» и отличается от предыдущего варьированием в описании поведения «прапорщика юного» во время боя (не менее героического, чем в вышеназванном). Третий текст из того же сборника с небольшими разночтениями (отсутствуют описание «стонов и криков солдат» после разрыва снаряда над окопом и упоминание о молитве невесты за прапорщика) напоминает предыдущий. Запись от 76-летней сельской жительницы [Жестокие романсы Тверской области 2006: 66—67, 71]. См. также тексты — два печатных из сборников 1916 года и один народный вариант — и информацию о песнях «Прапорщик» и «Прапорщик юный» [a-pesni.org 2015: http://a-pesni.org/ww1/praporjun.php]
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |