Исполненная многозначности тема сопоставления двух великих драматургов — Чехова и Шекспира — в первую очередь предполагает соположение поэтики творчества одного и другого авторов. В силу своей грандиозности она на сегодняшний день в основном ограничивается разбором сюжетных линий и их схождений: так, известна определенная близость сюжета «Чайки» шекспировскому «Гамлету» и другое. В данной работе предлагается радикальный метод разрешения проблемы через равенство третьему: в качестве опосредующего пространства выступает творчество Лоренса Стерна. Это дает возможность по-новому взглянуть на проблему «Чехов и Шекспир».
История мировой литературы представляет собой множество художественных открытий, духовных изысканий, а также влияний творчества одного писателя на другого. Взаимодействие логосов разных исторических эпох может происходить самым причудливым образом.
Есть многое на свете, друг Горацио,
Что и не снилось нашим мудрецам.[Шекспир 1828: 49]
Эта фраза Гамлета из пятой сцены первого акта трагедии Уильяма Шекспира пережила несколько эпох, каждой из которой оказалась в высшей степени созвучной. В первой сцене пятого акта могильщики находят в земле череп — останки королевского шута Йорика. Гамлет произносит монолог:
«Увы, бедный Йорик! Я знал его, Горацио; человек бесконечно остроумный, чудеснейший выдумщик; он тысячу раз носил меня на спине; а теперь — как отвратительно мне это себе представить! У меня к горлу подступает при одной мысли. Здесь были эти губы, которые я целовал сам не знаю сколько раз. — Где теперь твои шутки? Твои дурачества? Твои песни? Твои вспышки веселья, от которых всякий раз хохотал весь стол? Ничего не осталось, чтобы подтрунить над собственной ужимкой? Совсем отвисла челюсть? Ступай теперь в комнату к какой-нибудь даме и скажи ей, что, хотя бы она накрасилась на целый дюйм, она все равно кончит таким лицом; посмеши ее этим» [Шекспир 1988: 252—253].
Монолог оказал огромное влияние на развитие мировой литературы. В 1759 году вышел в свет первый том романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», написанный английским писателем и священником Лоренсом Стерном. В этом романе фигурирует священник, носящий имя, редкое даже в англиканских святцах — Йорик. Священник Йорик и королевский шут Йорик, лишь формально отстоящие друг от друга во времени на восемьсот лет, являются одним и тем же человеком. Тристрам Шенди принимает это обстоятельство скорее как данность, нежели как что-то подлежащее серьёзному сомнению. Цитата из трагедии «Гамлет», а также фраза: «Йорик из Гамлета, трагедии нашего Шекспира, многие из пьес которого, вы знаете, основаны на достоверных документальных данных», — является знаком почтения Шекспиру от Стерна, знаком преемственности Стерна Шекспиру.
В романе «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии», своём последнем творении, Стерн выводит Йорика в качестве главного героя, предпринимающего не столько физическое, сколько sentimental — возвышенное путешествие. Отсылки к Шекспиру есть и в этом романе. Граф де Б***, к которому приходит Йорик, чтобы получить свой паспорт, читает пьесы английского драматурга. Йорик, представляясь, указывает графу своё имя, напечатанное в первой сцене пятого акта трагедии «Гамлет», из-за чего граф де Б*** думает, что перед ним — тот самый королевский шут Йорик, чудом проживший восемьсот с лишним лет и теперь удостоивший своим вниманием графа.
В обоих романах действует персонаж, к черепу которого обращается Гамлет в пьесе Шекспира. Создаётся временной парадокс, который, впрочем, может быть разрешим. Ключом к этому является сам факт того, что Гамлет обращается к черепу Йорика так, словно перед ним в первую очередь — живой шут Йорик и только лишь затем — но и одновременно — его череп. Данная коммуникация априори может быть только односторонней, поскольку адресат не обладает функцией восприятия. Священник Йорик, с которым Стерн связывает королевского шута Йорика, обращается к читателю со страниц романа, и в данном случае коммуникация двухсторонна. Йорик, воплощённый Стерном в двух романах, и Тристрам Шенди в романе «Жизнь и мнения...» ведут с читателем диалог, который не состоялся в пьесе между Гамлетом и шутом Йориком. Иными словами, обращение Гамлета к черепу Йорика Стерн продолжил как обращение Тристрама и Йорика к читателю.
Стерну суждено было стать посредником между Шекспиром и мировой литературой Нового времени. Повествовательные техники его романов оказали сильное влияние на развитие мировой литературы. В русской литературе XVIII века зародилась традиция, позднее названная «русским стернианством» [Семёнов 2014]. В неё были включены такие авторы, как императрица Екатерина II, Карамзин, Радищев, Пушкин и другие.
А.П. Чехов является посредником русского стернианства между веком XIX и веком XX. Он начал творить в последней четверти XIX века. Но даже тогда, через сто с небольшим лет после выхода в свет заметок Екатерины II «Были и небылицы», в рассказах Чехонте-Чехова в полной мере сохранилась ирония Стерна, с которой герои его романов обращались к читателю. Например, Тристрам-рассказчик спрашивал у читательницы:
«Скажите, пожалуйста, мадам, на какой улице живёт та дама, которая поступила бы иначе?» [Стерн 2004: 344].
На иронии, граничащей с язвительной насмешкой, построены все обращения к читателю в юмористических рассказах Чехова:
«Читатель, я в восторге, позвольте мне вас обнять! Утром я просыпался и, нимало не думая о службе, пил чай со сливками» [С IV, 51].
«Нет ли, господа, у кого-нибудь взаймы сто рублей?» [С IV, 53].
Чехов использует все возможности приёма экспликации читателя, поэтому коммуникация рассказчика и читателя — двухстороння. Например, Тристрам упрекает читательницу в невнимательности:
«Как могли вы, мадам, быть настолько невнимательной, читая последнюю главу?
Я вам сказал в ней, что моя мать не была паписткой. — — — Паписткой! Вы мне не говорили ничего подобного, сэр. — Мадам, позвольте мне повторить ещё раз, что я это сказал настолько ясно, насколько можно сказать такую вещь при помощи недвусмысленных слов. — В таком случае, сэр, я, вероятно, пропустила страницу. — Нет, мадам, — вы не пропустили ни одного слова» [Стерн 2004: 70].
На этом приёме — диалог автора с недовольствующим читателем — Чехов построил рассказ «Марья Ивановна»:
«— Какое шаблонное, стереотипное начало! — воскликнет читатель. — Вечно эти господа начинают роскошно убранными гостиными! Читать не хочется!
Извиняюсь перед читателем и иду далее. Перед дамой стоял молодой человек лет двадцати шести, с бледным, несколько грустным лицом. <...>
Кто знает, может быть, вы и правы в своем гневе, читатель. А может быть, вы и неправы. Наш век тем и хорош, что никак не разберешь, кто прав, кто виноват. <...> Во всяком случае, если вы правы, то и я не виноват. Вы находите, что этот мой рассказ не интересен, не нужен. Допустим, что вы правы и что я виноват... Но тогда допустите хоть смягчающие вину обстоятельства» [С II, 312—313].
Ирония построена здесь на «жонглировании» словами «прав» и «виноват».
В некоторых случаях влияние творчества Стерна на Чехова становится очевидным. Метод сравнения позволяет выявить общность мотивов английского и русского авторов. В одном случае рассказчик предлагает читателям совершить какое-либо действие:
«А тем читателям, у которых нет желания углубляться в подобные вещи, я не могу дать лучшего совета, как предложить им пропустить остающуюся часть этой главы» [Стерн 2004: 25].
Чехов также играет на ожиданиях читателя:
«А читательница, ожидавшая мелодраматического конца, может успокоиться» [С V, 353].
В другом случае Тристрам не хочет озадачивать своего читателя той или иной проблемой:
«Может показаться очень странным, — а ведь загадывать загадки читателю отнюдь не в моих интересах, и я не намерен заставлять его ломать себе голову над тем, как могло случиться, что подобное событие и через столько лет не потеряло своей силы...» [Стерн 2004: 78].
Сходный мотив есть в рассказе Чехова «Рыбья любовь»:
«Но я боюсь, как бы не показалось странным, что я хочу занять внимание серьезного читателя судьбою такого ничтожного и неинтересного существа, как карась» [С VIII, 52].
В данном случае ирония заключается в самом факте «оглядки» на читателя, без которой иной «серьёзный» автор вполне мог бы обойтись.
Как и Стерн в образе Тристрама, Чехов пытается заинтересовать читателя той или иной книгой. Но Стерн пародировал «учёных» Средневековья, с их неуёмной тягой к знанию и стремлением во что бы то ни стало просветить всех, кто умеет читать:
«Если вы читали «Анализ Красоты» Хогарта (а не читали, так советую вам прочесть), — то вы должны знать, что карикатуру на такую внешность и представление о ней можно с такой же верностью дать тремя штрихами, как и тремя сотнями штрихов» [Стерн 2004: 112].
Чехов же, пародируя Жюля Верна в рассказе «Летающие острова», иронизировал над последователями Просвещения, которые увлекались предметом своего исследования, доводя своё увлечение до абсурда:
«Кто из читателей воспылает желанием ближе познакомиться с мистером Вильямом Болваниусом, тот пусть прочтет его замечательное сочинение «Существовала ли луна до потопа? Если существовала, то почему же и она не утонула?»» [С I, 210].
В романах Стерна и рассказах Чехова эксплицитный читатель дифференцирован по гендерному признаку. Различие заключается как в материале, так и в «накале» иронии. В обращениях Тристрама-рассказчика к «мадам» зачастую виден философский оттенок:
«Нет <...> ничего неестественного или нелепого в предположении, что моя милая Дженни является моим другом. — Другом! — Моим другом. — Конечно, мадам, дружба между двумя полами может существовать и поддерживаться без... — — — Фи!
Мистер Шенди! — Без всякой другой пищи, мадам, кроме того нежного и сладостного чувства, которое всегда примешивается к дружбе между лицами разного пола» [Стерн 2004: 63—64].
В устах чеховских рассказчиков ирония снижается, даже огрубляется:
«Такие-то дела, читательницы!
Знаете что, девицы и вдовы? Не выходите вы замуж за этих артистов!» [С I, 66].
Единственным произведением Чехова, в котором обращения к читателю лишены иронии, является очерковая книга «Остров Сахалин». При непосредственном сравнении заметен контраст между полными остроумия репликами Стерна в образе Тристрама-рассказчика и сдержанными, почти документального характера обращениями Чехова к читателю.
Стерн, «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена»:
«Даже специалистам нередко случается путать эти термины; — так что вы не должны удивляться, если при своих стараниях объяснить их и исправить многочисленные ошибочные представления дядя Тоби нередко сбивал с толку своих гостей, а подчас сбивался и сам» [Стерн 2004: 92].
Чехов использует стерновский приём следующим весьма нетипичным для русского стернианства образом:
«Читатель пусть не удивляется такому изобилию интеллигентных людей здесь, в пустыне. По Амуру и в Приморской области интеллигенция при небольшом вообще населении составляет немалый процент, и ее здесь относительно больше, чем в любой русской губернии» [С XIV—XV, 44].
Автор заметок избегает иронии, малейшего намёка на юмор, который в данной ситуации был бы неуместен. Но традиция русского стернианства прослеживается даже здесь. Чехов, как и Стерн, может предвосхищать последующие главы произведения.
Один из наиболее нейтральных — с позиций юмора — примеров такого предвосхищения у Стерна:
«Впрочем, сказанное в начале следующей главы исключает на этот счет всякие сомнения» [Стерн 2004: 27].
«Неопытность» Тристрама-рассказчика — и несомненная опытность Стерна — создаёт иронический контекст в подобных случаях:
«Горестным примером этой истины был наш священник... Но чтобы узнать, каким образом это случилось — и извлечь для себя урок из полученного знания, вам обязательно надо прочитать две следующие главы, в которых содержится очерк его жизни и суждений, заключающий ясную мораль» [Стерн 2004: 40].
В намерения Чехова не входит ни создание яркого образа рассказчика, — который мог бы отвлекать читателя от повествования, — ни, как следствие, иронизирование над читателем. Подобные приёмы не характерны для очерка. Автор сообщает читателю, о чём именно будет рассказано далее:
«В следующих главах я буду описывать посты и селения и попутно знакомить читателя с каторжными работами и тюрьмами, поскольку я сам успел познакомиться с ними в короткое время» [С XIV—XV, 76].
Все случаи обращения к читателю в книге «Остров Сахалин» также лишены иронии и сугубо документальны по характеру, хотя по смыслу являются воплощениями приёма Стерна. Описываемые автором реалии быта исключают возникновение какой бы то ни было иронии:
«По этим варварским помещениям и их обстановке, где девушки 15 и 16 лет вынуждены спать рядом с каторжниками, читатель может судить, каким неуважением и презрением окружены здесь женщины и дети, добровольно последовавшие на каторгу за своими мужьями и отцами, как здесь мало дорожат ими и как мало думают о сельскохозяйственной колонии» [С XIV—XV, 131].
«В сравнении с Александровским округом в большинстве селений Тымовского, как увидит читатель, очень много совладельцев или половинщиков, мало женщин и очень мало законных семей» [С XIV—XV, 146].
Тристрам активизирует воображение читателя:
«Вообразите себе маленькую, приземистую <...> фигуру доктора Слопа» [Стерн 2004: 112].
Попытка Чехова включить читательское воображение лишена юмора. Автор предлагает читателю представить реалии жизни на Сахалине, ощутить их на себе:
«Если читатель вообразит пешехода, навьюченного мукой, солониной или казенными вещами, или больного, который идет из Ускова в Рыковскую больницу, то ему станет вполне понятно, какое значение имеют на Сахалине слова: «нет дороги»» [С XIV—XV, 156].
При схожести вариантов приёма эксплицирования читателя, существует большая разница в целях и способах применения этого приёма Стерном и Чеховым. Если стерновская ирония всегда утончённая, обращения к читателю искрятся остроумием, то ирония в рассказах Чехова может иметь сниженный характер. Это можно объяснить многими особенностями: характером и мировоззрением Чехова, его болезнью, разницей в эпохах (XVIII и XIX века).
Обращение Чехова к читателю без иронии призвано создать у читателя чувство сопричастности, сопереживания описываемым событиям и персонажам, «эффект присутствия». Такое употребление приёма родственно хроникально-документальному кино, появившемуся несколько десятилетий спустя. Как утверждает теоретик кино Хью Бэдли, в истории кино есть три периода. Сначала оно было новшеством, затем — всемирно известным средством развлечений и, наконец, стало инструментом отображения действительности — то есть, документальным кино. Хорошо сделанное документальное кино не может быть непристрастным: проникая в суть предмета, оно задаёт конфликт и заставляет зрителя переживать катарсис, то есть, сопереживать показываемому и задуматься над причиной того или иного явления — например, о неустроенности человеческого общества. Именно этот аспект, являющийся, на наш взгляд, основополагающим для документального кино, роднит эту разновидность искусства с очерками Чехова «Остров Сахалин».
В кардинальном пересмотре приёма Стерна и состоит новаторский вклад Чехова в традицию русского стернианства. От монолога Гамлета, от шутливых, окрашенных мягкой иронией обращений героев романов Стерна русский классик приходит к собственному способу общения с читателем.
Литература
Семёнов В.А. Шекспир и русская литература. Эксплицитный читатель. М.: Русь, 2014.
Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена. Сентиментальное путешествие по Франции и Италии. Письма. М.: АСТ, НФ «Пушкинская библиотека», 2004.
Шекспир В. Гамлет / Пер. М.П. Вронченко. СПб., 1828.
Шекспир В. Гамлет / Пер. М. Лозинского // Шекспир В. Комедии, хроники трагедии: В 2 т. Т. 2. М.: Худ. лит., 1988.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |