Посвящается Е.М. Гурлянд
I
На сцене деревенского театра Дмитрия Николаевича Челищева репетировали «Гамлета». Только что начали пятый акт. Подле суфлерской будки два кадета юным баском читали роли могильщиков. На авансцене Гамлет мирно беседовал с Лаэртом, набивавшим папиросы. В первом ряду расположилась королева-мать. Она вышивала по канве и по временам переговаривалась с тенью отца Гамлета, сидевшим невдалеке. Полоний, заколотый еще в третьем действии, но до сих пор не снявший костюма, в одной из кулис любезничал с придворной дамой. В другой кулисе злодей-король и Розенкранц играли в шашки. Для удобства король повесил корону на гвоздь и засучил рукава своего широкого одеяния. Офелия, сидевшая в глубине сцены на троне, и старик Челищев, в костюме Горацио стоявший рядом с Офелией, дополняли картину.
В театре было темно и сыро. Две стеариновые свечи, вправленные в садовые подсвечники со стеклянными колпаками, делали сцену еще более неприветливой и неуютной. Слышно было, как по деревянной крыше барабанил дождь.
— «Кто строит прочнее каменщика, корабельщика и плотника?» — басил первый могильщик.
— «Палач!» — таким же басом отвечал второй.
— И вовсе не палач, а висельщик! — послышалось из суфлерской будки. — Нечего переиначивать Шекспира!..
— Как будто не все равно?
— Может быть, по-твоему и все равно, а по-нашему так нельзя... Да вот еще что, Ваня: сколько раз просил я тебя не крутить усов и не щелкать поминутно каблуками. Разве это возможно? Могильщик-неуч и прочее, а ты изображаешь его кавалергардом... И хоть бы усы-то у тебя настоящие были, а то так, пустое место...
— Да ведь это еще не спектакль! — обидчиво возразил Ваня.
— Не спектакль! Знаю, что не спектакль... Надо входить в роль... Слава тебе Господи: пятнадцатая репетиция!..
Могильщик презрительно пожал плечами и продолжал читку.
— Гамлет и Горацио! — снова послышалось из будки. — Эй, господа Гамлет и Горацио! Вам показываться вдали...
Гамлет наскоро докурил папиросу и подбежал к Челищеву.
— Пожалуйте, Дмитрий Николаевич... Нам с вами вдали показываться...
— Скорее же, господа... не задерживайте, — торопил суфлер.
Но Челищев был увлечен разговором с Офелией и не трогался с места.
Тогда из суфлерской будки раздался второй, еще более нетерпеливый окрик.
— Офелия умерла уже, дяденька... Ты бы лучше на Гамлета обращал внимание... Гоните его от себя, Елена Васильевна...
— Вам репетировать, Дмитрий Николаевич, — сказала Офелия.
Челищев сконфузился и неловко подался вперед. При этом шпага попала между ног и запуталась в плаще, так что Дмитрий Николаевич чуть не упал. Он хотел что-то сказать, но Гамлет подхватил его под руку и увлек на авансцену.
— «Неужели он не чувствует, чем занят? Копает могилу и поет?» — развязно начал Гамлет, дернув Горацио за пуговицу.
— Не знаю... не знаю... весьма возможно... — рассеянно ответил Челищев, не вслушавшись в вопрос.
В суфлерской будке схватили себя за голову.
— Ни на что не похоже, дяденька!.. За всю репетицию ты не сказал ни одной фразы правильно... «Привычка сделала его равнодушным», — а ты мелешь какую-то чепуху... Так нельзя... я брошу репетицию...
Челищев испуганно взглянул на суфлера и машинально повторил за ним:
— «Привычка сделала его равнодушным»...
После этого один из кадетов пропел песню могильщика. Гамлет стал в позу и повел сцену с черепами.
— «Пергамент делается из бараньей кожи?» — обратился он с вопросом к Горацио.
Челищев молчал. «К чему это он меня спрашивает?» — мелькнуло у него в голове.
— Не задерживай-ка, дядя!.. «Да, и из телячьей».
— Из телячьей... из телячьей... Да!.. Кажется, из телячьей... Впрочем, я наверное не знаю...
Суфлер захлопнул книгу, с сердцем отодвинул пюпитр и вылез из будки.
— Это не Гамлет, а безобразие! — крикнул он на весь театр. — «Кажется, из телячьей»! Какая точность. Скажите на милость!.. Нет, господа, репетицию надо бросить... У дяденьки, как видно, не Гамлет в голове... Я больше не репетирую...
Челищев окончательно растерялся. Он с виноватым видом оглядел присутствовавших и тихо сказал:
— Я ужасно рассеян сегодня... Вы меня извините...
— Рассеян! Знаем мы твою рассеянность! — проворчал суфлер.
— Вы, верно, нездоровы, Дмитрий Николаевич? — с участием спросила Офелия. Челищев быстро повернулся на звук ее голоса.
— Нездоров? Нет... то есть, да... у меня голова болит...
Он сделал шаг вперед по направлению к Офелии, но потом, очевидно, что-то вспомнив, подошел к суфлеру.
— Ты на меня не сердись, Никитушка, — сказал он ему. — Ведь это только так... У меня немного голова болит... Я к спектаклю буду знать наизусть... Пусть за меня сегодня кто-нибудь читает... Я думаю, что для вас, господа, безразлично?
— Конечно, Дмитрий Николаевич! Идите себе с Богом и отдыхайте, — ответила за всех Офелия.
— Merçi, Елена Васильевна... Вы очень добры ко мне... Только я хотел вам что-то сказать... Впрочем, это после...
Он сделал общий поклон, накинул на себя сверх театрального костюма непромокаемый плащ с башлыком и мелкими старческими шажками вышел через кулису на двор.
Никитушка снова полез в будку. Роль Горацио возложили на тень отца Гамлета, для чего его отозвали от королевы-матери. Вдруг Никитушка заерзал на своем неудобном сиденье и, погрозив в пространство пальцем, громко сказал:
— Запоздалая спаржа, черт бы ее подрал!..
Все расхохотались.
— Какая такая спаржа, Никитушка? — со смехом спросил суфлера Гамлет...
— Запоздалая, черт их дери!.. Да и не ваше это дело!.. Читайте свою роль, пожалуйста!..
Гамлет стал в позу, и прерванная репетиция продолжалась.
Дмитрий Николаевич быстро пробежал двор и так же быстро вбежал к себе в кабинет... На бегу, в одной из комнат, он сбросил с себя непромокаемый плащ, а также плащ Горацио. Шпагу он все время держал в руках, так как она мешала ему двигаться. Запыхавшись, он опустился в кресло, которое стояло прямо против большого зеркала.
В висках у старика стучало. Ему вдруг сделалось ужасно стыдно. Вдобавок, выходя из театра, он расслышал чей-то сдержанный смех. Дмитрий Николаевич был уверен, что это смеялись над ним.
— Бог знает, что они могут подумать! — с чувством досады прошептал старик. Вспомнив, что он до сих пор еще в костюме, он начал переодеваться.
Тут он почувствовал, что его стесняет надетый на него парик с длинными черными локонами. Одним движением сдернул он его с головы и швырнул на диван. Тогда в зеркале отразилась большая голова с бритым мясистым лицом, седыми нависшими бровями и совершенно лысым черепом.
— Развалина! — подумал Челищев, мельком заглянув в зеркало. Он потянулся к ящику стола и достал оттуда феску.
— Хоть не так заметно!.. А ведь когда-то на всех губернских балах был первым и желанным кавалером!..
Это неожиданное воспоминанье заставило его улыбнуться. Да, когда-то он, действительно, был и красив, и молод, и интересен. За ним ухаживали и он побеждал. Бывало, стоило ему сделаться вхожим в какую-либо семью, чтобы сейчас же по всему городу начинали говорить о хозяйке дома как о неверной жене. Его считали неотразимым... А теперь?!.
Мысль невольно перешла на только что пережитую сцену в театре. Почему он так растерялся? Что такое с ним случилось? Ведь он вел себя глупее всякого мальчугана.
— Бог знает, что они могут подумать! — повторил он еще раз и тут же, сам не зная почему, прибавил: шестьдесят четыре года!..
На Дмитрия Николаевича напала тоска. Он несколько раз прошелся по кабинету, потом распахнул ногой двери и пошел бродить по всем комнатам.
В доме царила тишина. Казалось, что дом необитаем. Только из комнаты Никитушки несся целый хор или, точнее, хаос звуков: там трещали, свистали и чиликали разные дрозды, чижи, скворцы и канарейки. В некоторых комнатах на столах и стульях валялось в беспорядке разбросанное носильное платье. Это разбросали господа исполнители. Так как в театре не было уборных, то артисты одевались в доме, а потом уже прямо в костюмах отправлялись в театр. В столовой Дмитрий Николаевич наткнулся на свою домоправительницу и дальнюю родственницу, семидесятилетнюю Анну Потаповну. Она у окна вязала чулок и поминутно чесала у себя за ушами вязальными спицами. Анна Потаповна была единственной женщиной во всем барском доме. Перекинувшись с ней несколькими словами, Дмитрий Николаевич прошел в биллиардную. Там было так же тихо и пусто, как и в остальных комнатах. От нечего делать Челищев начал сам с собой играть в биллиард, но это ему скоро надоело. Бросив кий, он вышел из биллиардной и повернул влево к небольшой запертой двери.
Тут Дмитрий Николаевич несколько оживился. Эта дверь вела в «заветную» комнату, «музеум», как называл ее Никитушка. Сюда Челищев обыкновенно спасался во все тяжелые минуты жизни. Никто, кроме него, не имел права входить в эту комнату. Она поэтому запиралась особым секретным образом, так что всякий непосвященный, замышлявший в нее пробраться, рисковал попасть в капкан. Дмитрий Николаевич долго возился с ключом, потом с замком и, наконец, с потайными пружинами. Когда дверь с шумом распахнулась, где-то на потолке резко продребезжал звонок. Дмитрий Николаевич вошел и сейчас же тщательно запер за собою дверь.
Действительно, комната эта напоминала собой «музеум». В ней почти не было мебели: в углу, около окна стояло вольтеровское кресло да рядом с ним — большой шкаф со стеклянными дверцами. Зато стены почти сплошь были увешаны фотографическими карточками и портретами, исключительно женскими. Присмотревшись ближе, можно было увидеть, что одно и то же лицо попадалось в нескольких видах и в различных позах. При этом карточки одной и той же женщины висели вместе, друг около друга, составляя как бы серию портретов. Над каждой такой серией был прибит картон с обозначением года и инициалов. На некоторых встречалась еще добавочная надпись: «безответно». Серии были развешаны в хронологическом порядке. Первым годом являлся 1845 г.; больше всего портретов приходилось на долю пятидесятых и начала шестидесятых годов. Последняя серия была отмечена 1871—73 гг. В ней заключалось около двадцати портретов одной и той же замечательно роскошной женщины с античным профилем и удивительно глубокими черными глазами. За этой серией шло пустое место, а затем искусно сделанная надпись: «для любви я умер!» Наконец, в самом низу, на полу, стоял прислоненный к стене большой портрет, завешанный черным сукном. Сбоку, красным карандашом было подписано: «Я оживаю. 1888 год».
Шкаф представлял собою зрелище не менее оригинальное. Он весь был исписан цитатами из Шекспира. Над шкафом была прибита жестяная доска с надписью: «Любовь и театр — соль всей жизни». В шкафу на полках лежали самые разнообразные вещи: рыцарские сапоги из желтой кожи, старинные четки, берет, театральная корона, эфес шпаги и т. п. Под каждой вещью висел ярлык, заключавший в себе обстоятельную историю данного предмета. Так, например, под рыцарскими сапогами виднелась подпись: «Эти сапоги принадлежат Патти. В бытность мою в Лондоне узнал я на одном из оперных спектаклей, что Патти носит сапоги и ботинки только по одному разу. На другой же день через мистера Самуэля Чарльзроза купил за 15 фунтов одну такую пару». Эфес шпаги имел подобное же происхождение. «Эфес шпаги, — значилось на ярлыке, — принадлежал Тамберлику. Играя в «Гугенотах» Рауля, Тамберлик должен был переломить шпагу. Обыкновенно он ломал театральные шпаги; но однажды Тамберлик по ошибке надел на себя свою собственную, которую всегда берег, как зеницу ока, так как вместе с ней впервые выступил на сцене. Узнав об этом, я поспешил купить. Несмотря на конкуренцию графини Хлыстовой, очень интересовавшейся Тамберликом, эфес остался за мной (300 р.)». Другие надписи были схожи с этими: на каждой фамилия какой-либо знаменитости и более или менее солидная сумма денег.
Дмитрий Николаевич достал из шкафа бинокль, отдернул черное сукно со стоявшего на полу портрета и сел в кресло. На портрете была изображена Елена Васильевна в том самом костюме Офелии, в котором сегодня она репетировала. Дмитрий Николаевич откинул голову и навел бинокль на фотографию. В таком положении он словно застыл.
— Как она свежа и молода!.. — с тихим вздохом прошептал, наконец, Дмитрий Николаевич. — Точно полевой цветочек...
Он взял красный карандаш и, нагнувшись, написал около портрета на стене: «Мне очень скверно. 1888 г.». Потом он задумчиво отошел к окну. Дождь уже перестал, и солнечные лучи играли в мокрой траве. Из театра гурьбой выходили исполнители. Розенкранц и второй могильщик, сорвавшись с места, вперегонки побежали друг за другом. Офелия тихо шла под руку с Лаэртом и оживленно разговаривала с ним. Король, подобрав свою мантию, шел сзади всех. От времени до времени он прыгал через лужи. Никитушка и Гамлет запирали театр.
Дмитрий Николаевич осторожно завесил портрет и, еще раз тяжело вздохнув, вышел из «музеума».
II
На следующий день утром Дмитрий Николаевич гулял с Еленой Васильевной по саду. Утро было великолепное. После ночного дождя листья искрились изумрудом. От небольшого ветерка они слегка шептались между собой и цветами радуги переливались на солнце. В воздухе чувствовалась приятная свежесть. Дмитрий Николаевич был очень весел и с увлечением рассказывал спутнице историю своего деревенского театра.
— Когда я приехал в деревню после смерти отца, — так начал он рассказ, — я застал здесь какой-то жалкий сарайчик с безграмотной латинской надписью «teatrus» и больше ничего. Вместо декораций были какие-то полотнища, размалеванные самодельными красками доморощенными живописцами. Не было ни одного порядочного костюма. Помню, в одной из уборных я нашел дырявый коленкоровый плащ. «Что это такое?» — спрашиваю сторожа. И что же, вы думаете, отвечает мне этот комик? «Верхнее одеяние для добродетельных отцов в слезливых представлениях». Просто умора!.. Это было в самом конце пятидесятых годов. Ну-с, пожил я немного в деревне, поохотился, по соседям поездил, и потом, когда заскучал, мне и пришло в голову построить у себя настоящий театр. В один год все было сделано. «Teatrus» я снес прочь, а вместо него построил все, как следует: тот самый театр, в котором вы теперь создаете роль Офелии...
Елена Васильевна конфузливо опустила глаза.
— Зачем вы мне льстите, Дмитрий Николаевич? — сказала она Челищеву.
— Нисколько не льщу, — с живостью подхватил старик. — Мне вы можете поверить... Много Офелий видел я на своем веку, но вы...
— Что же дальше было с вашим театром?
— Эх, какая вы!.. — с улыбкой сказал Челищев. — Ну, не хотите слушать про себя — Бог с вами... да, с театром у меня произошло немало всяких курьезов. Вы не поверите, если я вам скажу, что мой театр является в некотором роде летописью почти всех губернских браков и любовных романов. Сколько, благодаря ему, Софий повыходило замуж за Чацких, за Скалозубов и даже за Фамусовых — не счесть, просто не счесть... Раз даже, лет восемь тому назад, один Ромео, бывший до того женихом Джульетты, после шестой репетиции перевенчался с кормилицей своей возлюбленной. А вот, лет шесть или семь назад, один городничий после трех репетиций сделал предложение унтер-офицерской жене, той самой, которая, помните: по Гоголю, сама себя высекла. Право. Да это что! Один декоратор, которого я пригласил к себе на лето для постановки «Макбета», прямо со спектакля похитил леди Макбет, и кого бы вы думали: губернаторскую дочку!.. А? Каково? У меня все это самым подробным образом записано. Если хотите, я вам прочту...
Увидев, что Елена Васильевна улыбается, Дмитрий Николаевич стал рассказывать еще с большим увлеченьем. Скоро он совсем оставил в стороне театр и перешел исключительно к любовным похождениям. Наконец Елена Васильевна перебила его.
— Вы мне все не то рассказываете, Дмитрий Николаевич! — сказала она. — Вы вот лучше расскажите, как вы достигли возможности ставить у себя с таким блеском самые обстановочные пьесы. Говорят, что ваши костюмы не уступают Малому театру. Они по источникам сделаны? Да?
Челищев небрежно махнул рукой.
— Разве это так интересно? Не знаю... Этим заведует у меня Никитушка... Я знаю только, что мне костюмы и вся обстановка стоят больших денег и что ни на то, ни на другое я никогда не скуплюсь...
— Вот как! — удивленно протянула Елена Васильевна. — А я думала, что вы страстно любите театр...
— И вы не ошиблись... Конечно, я страстно люблю театр, но что же из этого? Разве из этого следует, что я сам должен шить костюмы? Театр, Елена Васильевна, заманчив не сам по себе, а по той иллюзии, в которую мы впадаем, благодаря ему. А для такого одинокого и ни к какому делу не пригодного человека, как я, театр важен еще как приятное и интересное занятие... Ведь без него я удавился бы с тоски в этом медвежьем углу...
— Какой вы смешной! — перебила его Елена Васильевна. — Сами вы жалуетесь на тоску — вот бы и занимались своим театром, как следует...
— Не с моим характером, Елена Васильевна... Я, так сказать, накладываю художественные штрихи, не больше... У меня никогда не хватило бы терпенья возиться со всеми театральными мелочами. Сказать по правде, если бы у меня не было Никитушки, который отдался моему театру всей душой, театр давно превратился бы в хлебный амбар...
Разговор на минуту прекратился. Елена Васильевна задумчиво теребила только что сорванную ветку, а Челищев, искоса поглядывая на шедшую рядом с ним девушку, досадовал на себя, зачем он так не вовремя разоткровенничался. Ему казалось, что Елена Васильевна будет теперь хуже относиться к нему. Но он никак не мог придумать, с чего бы опять начать разговор, чтобы хоть немного оправдаться. Вдруг Елена Васильевна с живостью обернулась в его сторону и спросила:
— Сколько лет Никитушке?
— Пятьдесят два кончилось... А зачем вам?
— Он такой странный... Все брюзжит... Он вам родной племянник? Да?
— Да. Сын моего покойного старшего брата. Единственный, кроме меня, представитель нашего рода.
Девушка немного помолчала, потом, улыбнувшись своим мыслям, весело сказала:
— Он удивительный чудак и, должно быть, очень любит театр... Каждой самомалейшей мелочи, касающейся театра, он придает такое значение, что даже ругается... Вчера, после вашего ухода, он чуть не прибил меня. Во время чтения я что-то такое сказала Лаэрту... Никитушка так и подскочил... Здесь, кричит, не салон, здесь нет ни кавалеров, ни бонтонов... Все равны перед искусством, будь вы хоть распребарыш-ня, а не только что Елена Васильевна... Ха-ха-ха!.. Да он, кажется, и вас не щадит!.. Правда?
— О, ему это нипочем, — со смехом подхватил Челищев. — Он для искусства и отца родного не пожалеет... Хотя у него чудное сердце...
Где-то вблизи защелкал соловей. Елена Васильевна знаком попросила Челищева замолчать и прислушалась. Слегка приподняв платье, она на цыпочках подошла к кустарникам. Челищев ласковыми глазами посмотрел ей вслед.
— Как она грациозна! — невольно подумал он.
Но соловей пел как-то скучно, точно нехотя... Заметил ли он, что его слушают, или по другой причине, но только вдруг, не докончив трели, он перестал...
— Противный! — капризно надув губки, сказала Елена Васильевна. — Не захотел нам петь!.. Знаете что, Дмитрий Николаевич! — добавила она через минуту, — странной мне кажется ваша жизнь... Собрались три старичка вместе и живут друг подле друга целые годы... Вы, Анна Потаповна и Никитушка... Как вам не скучно.
Челищев с приветливой улыбкой посмотрел на девушку.
— Какие у вас все неожиданные мысли, — сказал он. — Зачем же нам скучать? Мы друг друга занимаем, а когда становится скучно, спектакли устраиваем...
— Еосподи! Раз или два в год...
— Но что же делать? Не жениться же мне в самом деле...
Елена Васильевна махнула рукой и со смехом сказала:
— Конечно!.. Что об этом и толковать!.. — Эту фразу она произнесла таким тоном, что у Дмитрия Николаевича сразу точно перехватило в горле. Он хотел улыбнуться или, по крайней мере, ответить, но не мог. Наконец он с усилием выговорил:
— Развалился? Да?..
При этом он так и впился глазами в лицо девушки, но та ничего не замечала и по-прежнему спокойно ответила:
— Ну, что вы!.. До этого далеко!... А, конечно, вы уж не молоды...
Дмитрий Николаевич вздохнул с облегчением. Лицо его просветлело и он весь точно переродился.
— Так далеко до этого? Далеко? — с необыкновенной живостью обратился он к Елене Васильевне. — Вы думаете, очень далеко?
Девушка с недоумением посмотрела на своего спутника.
— Что же вы так волнуетесь, Дмитрий Николаевич?
— Чего волнуюсь? Так... У меня мысли разные... Впрочем, это ничего... — нервно ответил он. — Сядем, Елена Васильевна... ужасно устал... от старости, — добавил он с горькой улыбкой.
Елена Васильевна промолчала, и они долгое время сидели, не произнося ни слова. В конце дорожки показался Никитушка и рядом с ним высокий белокурый студент. Елена Васильевна побежала навстречу.
— Здравствуйте, Никитушка, — весело приветствовала она грозного суфлера.
— Мое почтение, драгоценнейшая Офелия Кузьминична, — комично расшаркиваясь, ответил Никитушка. — Вот и Лаэрта тащу с собой, — указал он на спутника. — Представьте, до сих пор боится купаться. Июнь на дворе, а он затвердил, как сорока: простужусь да простужусь — и ни с места. Ничего, выкупал!.. Будет меня помнить...
— А ты чего насупился, милейший дяденька? — обратился он вдруг к Дмитрию Николаевичу, который с грустным видом сидел на скамейке и смотрел куда-то в сторону. — Грустно тебе, дяденька? А?
— Ничего... ничего... Это со мной так...
— Та-ак!? — протянул Никитушка. — Ну что ж, коли так, так так!..
В это время мимо них пробежали Лаэрт и Офелия. Лаэрт выхватил из кармана Офелии какую-то карточку и махал ею по воздуху. Офелия старалась вырвать ее из рук коварного студента, но не могла. Оба весело хохотали и, наконец, быстро помчались по дорожке. Дмитрий Николаевич слегка приподнял голову и вздохнул. Наступило долгое и тяжелое молчание.
— Что, дяденька? — прервал это молчание Никитушка. — Молодое растет, а старое старится!..
— К чему это?
— Так!.. Седина в бороду, а бес в ребро!..
— Ну, и что же, что же?! — раздражительно спросил Челищев. — К чему ты все это говоришь?
— Да ни к чему!.. В голову пришло... Эх, дяденька, дяденька!.. Висит где-то высоко-высоко под самыми голубыми небесами виноград и манит он, этакий шельмец, наши аппетиты... Стремимся мы к нему, можно сказать, жадно и прочее... а у нас, взять к примеру, ревматизм, да колотье в боку. Да сосновые наколенники, да в ушах стреляет, да больше полголовы, как некий океан безбрежный, сияет ослепительно... Скверно, Дмитрий Николаевич!.. Да-а!.. Прошла ваша пора ходить в лес за ягодами...
Дмитрий Николаевич молча выслушал эту тираду Никитушки и молча встал.
— Не нравится вам, дяденька? — с улыбкой спросил его Никитушка.
— Оставь меня, пожалуйста, в покое!.. Шут гороховый!.. — с сердцем крикнул Челищев. — Убирайся от меня!.. Чего ты от меня хочешь?!.
Никитушка пожал плечами и рассмеялся. Дмитрий Николаевич медленно направился к дому. Там он прямо прошел в свой «музеум» и, достав красный карандаш, написал на стене около портрета Елены Васильевны: «Еще не развалился. До этого далеко! Июнь, 1888 года».
Вечером того же дня в театре была назначена репетиция. Никитушка уже давно возился на сцене: устанавливал декорации, распоряжался рабочими, по обыкновению кричал и ругался. Дамы еще не пришли. Обыкновенно они не торопились. Их помещением на все время репетиций и спектакля служил просторный деревянный флигель, помещавшийся в двух шагах от театра. Когда в них являлась надобность, Никитушка посылал за ними рабочего. Мужской персонал почти весь был в сборе. Не доставало только Горацио, Лаэрта и Фортинбраса. Впрочем, последний еще на прошлой неделе упал с гигантских шагов и давно уже не посещал репетиций, а Лаэрт всегда запаздывал.
— Этим юристам, черт бы их подрал, законы не писаны, особенно господам купидонам, — постоянно ворчал на него Никитушка. Лаэрт кончал юридический факультет и обладал недурной наружностью.
Когда все было готово, Никитушка послал за дамами. Через несколько минут на сцену вплыла солидная исправничиха в костюме королевы-матери с неизбежной канвой в руках. За ней конфузливо выступали две придворные дамы.
— А где же Елена Васильевна? — обратился к королеве Никитушка.
— Как? Разве ее здесь нет? — удивилась королева. — Странно! Она час тому назад ушла с Лаэртом и сказала, что будет сегодня репетировать без костюма. Я была уверена, что она прямо с прогулки пройдет в театр.
Никитушка с досадой почесал затылок.
— Эти мне господа барышни — чистое горе!.. Еще кого нет?
— Дмитрия Николаевича и Лаэрта, — ответил Марцелло, исполнявший обязанности помощника режиссера.
— Так и знал! — воскликнул с огорчением Никитушка. — Ни разу еще не было, чтобы Лаэрт не запаздывал!.. Хоть бы штрафы какие-нибудь взыскивать или за волосы драть... Никакого порядка у нас нет... Всякий по-своему...
Он заложил руки в карманы и принялся насвистывать. Гамлет, став на колени перед королевой-матерью, с комическим жаром затянул: «Глядя на луч пурпурного заката».
— Не войте, пожалуйста, — обратился к нему Никитушка. — И без вас тошно!..
У входа показался Дмитрий Николаевич. На нем был богатый испанский костюм XVII столетия, парик с длинными локонами и небольшая черная бородка. Голову прикрывала рыцарская шляпа с огромными полями и бесконечным страусовым пером. Поверх платья красивыми складками лежал перекинутый через плечо плащ, из-под которого фальшивыми брильянтами сверкал эфес шпаги. Талия была эффектно перетянута дорогим поясом. Вообще, в этом костюме наружность Дмитрия Николаевича много выиграла.
Никитушка так и ахнул.
— Дяденька! — крикнул он в ужасе. — Дяденька!.. Что это ты? С ума сошел, что ли? Кем ты нарядился? Разве это Горацио?
Челищев сердито посмотрел на Никитушку и тоном, не допускающим возражения, сказал:
— Это не твое дело... Нарядился, как хотел...
— Но ведь это — испанский гранд, атаман разбойников, Личарда — все, что хочешь, но только не Горацио!..
— Опять-таки не твое дело! — снова резко заметил Челищев и, ни на кого не глядя, прошел в самую глубину сцены.
— Отчего не начинают репетиции? — спросил он после паузы у Никитушки.
Никитушка молчал.
— Я тебя спрашиваю, отчего не начинают репетиции?.. — возвысив голос, повторил Челищев. — Слышишь, Никита? Ты очень со мной... того... Зачем ты меня сердишь?
— Никто тебя не сердит!.. Сам ты меня сердишь своими фантазиями... Нельзя в таком костюме играть Горацио, и больше ничего... А не хочешь меня слушать, делай, как хочешь... Хоть голым ходи!..
С этими словами Никитушка отошел от Челищева и полез в будку.
— По местам, господа!.. — хлопнув в ладоши, крикнул он из будки. — Можно начинать и без Офелии. К третьей сцене она, может быть, подойдет.
Дмитрий Николаевич насторожил уши. Тут только он заметил, что Елены Васильевны в театре не было.
— Позволь, Никитушка, — сказал он. — Как же начинать без Офелии? За ней, вероятно, еще не посылали?..
— Двадцать раз посылали!.. Ушла гулять со своим купидончиком... Эй, Франциско, Бернардо, — на места!.. Горацио и Марцелло — готовьтесь!..
Дмитрий Николаевич молча кивнул головой. Им овладело какое-то нехорошее чувство, точно червяк засосал у него в груди. «Зачем они ушли гулять?» — думал он мучительно. Ему было в особенности неприятно, что все вышло иначе, чем он ожидал: Елены Васильевны нет... Никитушка лезет со своими неуместными замечаниями... Потом у него мелькнула досадная мысль, что со стороны он, должно быть, очень смешон в своем изысканном костюме. И зачем он, собственно говоря, так нарядился?
— Как все это глупо!.. — мысленно рассердился на себя старик.
Вдруг он вздрогнул. Входная дверь с шумом отворилась и на сцену, запыхавшись, вбежал белокурый Лаэрт в студенческой тужурке, с букетом жасминов в руках. За студентом следом шла Елена Васильевна. У обоих были какие-то особенные лица: не то счастливые, не то сконфуженные. Студент, по-видимому, чувствовал себя развязнее. От всей его фигуры за версту несло радостью и весельем, и видно было, что ему большого труда стоит удержать себя от какой-нибудь бурной выходки. Заметив молодую парочку, Никитушка хотел начать свою обычную воркотню. Но студент умоляюще протянул ему букет и голосом, полным молодого счастья, воскликнул:
— Никитушка!.. Голубчик!.. Вот вам целый букетище, но только не ворчите. Такой уж особенный сегодня случай. Что ж, Елена Васильевна, — обратился он к Офелии, — не конфузьтесь... Идите сюда и так прямо мы и ляпнем: жених, дескать, и невеста!.. Ха-ха-ха!..
Студент перевернулся на одной ноге и преуморительно раскланялся на все стороны. Франциско отбросил в сторону свою алебарду и повис на шее у Лаэрта. Репетировавшие обступили Елену Васильевну.
— Поздравляю, душечка, — сказала королева-мать, целуя девушку. — Этого надо было ожидать... Воздух какой-то особенный в этом театре: все женятся!.. Ведь здесь, на этом самом месте, — добавила она, обращаясь к остальным, — и меня обошел мой исправник. Он играл Яго, а я была Эмилией. Порепетировали мы с ним раза три мужа с женой, понравилось это исправнику, он взял да и в самом деле на мне женился... Вот вы, душечки, Дмитрия Николаевича спросите: он все театральные свадьбы помнит, они у него записаны. Дмитрий Николаевич!.. Дмитрий Николаевич! — позвала она Челищева. Но никто не откликался. Дмитрия Николаевича в театре не было.
— А-а-!.. — протянул многозначительно Никитушка. — Ушел!.. Напрасно, значит, нарядился этаким чертом! — добавил он про себя и слегка улыбнулся...
А Дмитрий Николаевич сидел в это время за выходной дверью на лесенке. Еще когда Лаэрт с такой радостью влетел на сцену, его точно ножом кольнуло. Он понял, что надо чего-то ждать. Потом он словно остолбенел: губы его задрожали, глаза заволоклись туманом, каким-то серым, тяжелым... При первых же словах Лаэрта Дмитрию Николаевичу все сделалось ясным. Тихонько пробравшись через кулису, он скользнул в дверь...
Он сидел на лесенке и прохладный ветерок играл локонами его длинного парика, лунные лучи играли фальшивыми брильянтами его шпаги, а на душе у старика было тяжело и гадко, невыносимо гадко...
— Молодое растет, а старое старится!.. — припомнил он слова Никитушки. Да, старится, старится, с каждым днем старится и разваливается... Господи!..
В бессильной злобе он сжал кулаки и потряс ими в воздухе...
III
Была зимняя холодная ночь. На дворе бушевала вьюга и с каким-то остервенением завывал ветер. Все окна барского дома были наглухо закрыты ставнями. У ворот, погромыхивая цепью, лаяла и выла цепная собака. Сквозь этот двойной вой собаки и ветра едва можно было расслышать, как у самого дома стучал в чугунную доску сторож.
Дмитрий Николаевич еще не спал. Он сидел в одном нижнем белье у себя в кабинете и о чем-то сосредоточенно думал. Во рту у него была давно потухшая сигара. От времени до времени он машинально жевал ее губами. На столе стояла лампа с куском промокательной бумаги вместо абажура и бросала тусклый свет на мохнатую грудь старика, вылезавшую из расстегнутой рубахи.
За эти несколько месяцев Дмитрий Николаевич заметно изменился. Щеки покрылись седой щетиной, глаза ввалились, губы сделались совсем серыми, бесцветными, вообще вся фигура как-то сгорбилась и опустилась. В его позе и в движениях проглядывала именно та старческая беспомощность, которой он когда-то так боялся...
Отбросив сигару, Дмитрий Николаевич переменил позу и тихо проговорил:
— Ужасно скучно!..
Невольно он стал прислушиваться к завыванью ветра. У-у-у!.. У-у-у!.. — выл ветер на все лады и выл так назойливо и неумолкаемо, что на душе у старика сделалось еще хуже. Тогда он зажег свечу и пошел бродить по комнатам.
Пусто и тихо, еще тише, чем было когда-то. После внезапного отъезда Никитушки дом сделался совсем почти мертвым. Слышно только, как в столовой на диване храпит повар да в соседней со столовой комнате трещит под Анной Потаповной деревянная кровать. Старухе также не спится в эту ночь. Она поминутно ворочается и каждый раз протяжно стонет и что-то бормочет.
Челищев медленно прошел через пустые комнаты и толкнул ногой дверь своего «музеума». Теперь уже нечего было возиться над замками и секретными пружинами: и то и другое разбилось вдребезги в день памятной Дмитрию Николаевичу репетиции, когда он, как сумасшедший, вбежал в заветную комнату и изо всех сил хлопнул секретной дверью. А чинить не стоило: все равно, конец — близок!..
В «музеуме» ничего не изменилось: те же женские головки на стенах и тот же шкаф с сапогами, шпагами, короной и другими театральными реликвиями в углу. Только с портрета Елены Васильевны было снято черное покрывало. Он стоял на прежнем месте, но вокруг него виднелся венок из засушенных белых роз. На стене, вокруг портрета, появилось много новых надписей. Последняя, помеченная ноябрем, заключала в себе только одно слово: скучно!..
Дмитрий Николаевич поставил свечу на окно, а сам отошел к портрету и сел около него на пол. Где-то со страшным стуком оторвалась и хлопнула ставня. Старик вздрогнул и в испуге оглянулся вокруг: на него со всех стен смотрели сотни женских глаз, а из-за стекла шкафа выглядывали театральные реликвии...
— Господи!.. — вздохнул Челищев. — Точно на кладбище!..
Бог знает почему он вдруг вспомнил о Никитушке. Где-то он теперь? Должно быть, в Москве. На днях заезжал исправник и говорил, что Никитушка получил место режиссера в одном из больших московских театров. Ему, должно быть, хорошо, он не пропадет...
— Да ведь он и не так стар, как я, — подумал Дмитрий Николаевич.
И как глупо они поссорились! После той репетиции Никитушка как-то подтрунил над ним, он вспылил и выгнал его из дома. А теперь и мириться не стоит: скоро конец всему...
— Все глупо!.. Вся жизнь — глупая!..
Расправив дрожащими руками свернувшиеся лепестки одной из роз, окружавших портрет, Дмитрий Николаевич поднял с пола карандаш и написал на стене: скоро конец; глупо! Декабрь, 1888 года, ночью.
Ему сделалось холодно. Он приподнялся и пошел за свечой, чтобы идти спать, но у окна вдруг остановился. Приложив палец ко лбу, он долго стоял и мутными глазами смотрел в какую-то точку прямо перед собой. Очевидно, он что-то вспоминал, но никак не мог вспомнить.
— Да!.. — вдруг произнес он. — Надо вписать!..
Отворив дверцы шкафа, старик принялся шарить рукой по нижней полке. Наконец он достал оттуда тоненькую книгу в голубом бархатном переплете, перо и чернила. Со всем этим он направился опять к портрету, захватив мимоходом свечу. Затем сел на пол. Когда он перелистывал книгу, по его лицу блуждала какая-то неопределенная улыбка.
— Летопись!.. Хе-хе-хе!.. Летопись!.. — бормотал он, со вниманием перечитывая написанное. Отыскав нужную страницу, Дмитрий Николаевич обмакнул перо и вписал: «№ 32. Елена Васильевна Друженкова и Григорий Леонтьевич Братчиков, Офелия и Лаэрт, после шестнадцатой репетиции. Свадьба была в августе, в селе Бурмилове, Друженкове тож. Подробности разузнавать не хотел». Подумав немного, он провел черту, а под ней подписал: «последняя вспышка собачьей старости».
А на дворе бушевала вьюга и ветер выл пуще прежнего...
Примечания
«Артист». 1890, октябрь. № 9. С. 56—64.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |