В трагедии Шекспира принц Гамлет, расставшись с Тенью отца и под впечатлением услышанных откровений, произносит:
Где мои заметки? Я запишу на них:
«Улыбка и злодейство вместе могут быть!»
И что еще? Я запишу его слова:
«Прощай, прощай, прощай, и помни обо мне!»[Гамлет 1887: 22]
(Из пушкинской трагедии «Моцарт и Сальери» мы знаем афоризм, оспаривающий запись об «улыбке и злодействе»: «Гений и злодейство — две вещи несовместные».)
В творчестве Чехова можно обнаружить немало героев, наделенных той же склонностью, что и принц Датский, — делать для себя заметки, оставлять на бумаги своеобразные зарубки памяти. Не чужд был этому и сам автор. В мемориальном фонде Дома-музея А.П. Чехова в Ялте сохранилась книга из личной библиотеки писателя: «Гамлет принц Датский. Трагедия в пяти действиях Виллиама Шекспира. Перевод с английского Н.А. Полевого. Изд. 2-е. СПб., издание А.С. Суворина. [1887]». Вышедшая в серии «Дешевая библиотека», эта книга теперь поистине бесценна, так как содержит в себе следы общения с Шекспиром ее владельца. В целом чеховский экземпляр выглядит довольно зачитанным, а на полях некоторых страниц оставлены пометы-отчеркивания, сделанные красным и синим карандашами в характерной чеховской манере (для сравнения послужили другие книги из мемориального собрания); разные цвета — одно из фактических подтверждений разновременного обращения владельца к этому изданию.
Задача данной статьи — воспроизвести все чеховские пометы в названной книге, найти им соответствия в собственно чеховских текстах, а также по возможности дать обоснование их происхождению и смыслу.
Текст Н.А. Полевого
На странице 24, на поле слева от текста, вертикальной чертой красным карандашом отмечены две строки из действия I, явления III:
Горацио, есть многое и на земле и в небе,
О чем мечтать не смеет наша мудрость!
В перефразированном виде эта цитата нашла отражение в комедии Чехова «Леший», где соответствующая фраза Гамлета, обращенная к другу Горацио, передает оценку происшествия как достаточно неправдоподобного, но все-таки свершившегося:
Дядин (хохочет). Это восхитительно! Господа, не велите казнить, велите слово вымолвить! Ваше превосходительство, это я похитил у вас супругу, как некогда некий Парис прекрасную Елену! Я! Хотя рябые Парисы не бывают, но, друг Горацио, на свете есть много такого, что не снилось нашим мудрецам! [С XII, 195].
В раннем юмористическом рассказе «Клевета» та же мысль передана как расхожая фраза, вошедшая в обиходную речь более или менее образованных обывателей: «Учитель математики Тарантулов, француз Падекруа и младший ревизор контрольной палаты Егор Венедиктыч Мзда, сидя рядом на диване, спеша и перебивая друг друга, рассказывали гостям случаи погребения заживо и высказывали свое мнение о спиритизме. Все трое не верили в спиритизм, но допускали, что на этом свете есть много такого, чего никогда не постигнет ум человеческий» [С II, 276]. Хотя в данном случае заключительное высказывание достаточно отдалилось от своего первоисточника, оно все же сохраняет с ним смысловую связь.
И в последнем рассказе Чехова, «Невеста», звучат отголоски той же фразы, но здесь в еще более редуцированном виде:
«— Стало быть, вы верите в гипнотизм? — спросил отец Андрей у Нины Ивановны.
— Я не могу, конечно, утверждать, что я верю, — ответила Нина Ивановна, придавая своему лицу очень серьезное, даже строгое выражение, — но должна сознаться, что в природе есть много таинственного и непонятного. <...> согласитесь, в жизни так много неразрешимых загадок!» [С X, 205]
Возможно, что в какой-то степени та же цитата, выделенная Чеховым, закрепила в его сознании пару Гамлет — Горацио, что проявилось в других контекстах. Так, в 1882 году, после рецензии ««Гамлет» на Пушкинской сцене», помещенной в журнале «Москва», Чехов публикует в том же издании заметку «Фантастический театр Лентовского». В ней, в частности, он припоминает разговор Гамлета и Горацио из той сцены I действия, где речь идет о призраке, внушающем Горацио сомнения и опасения. Много позже, находясь на Сахалине, Чехов сам почувствовал себя в одной из ситуаций участником сцены «Гамлет и Горацио», о чем впоследствии написал А.Ф. Кони: «Помнится, был я на Сахалине на похоронах. Хоронили жену поселенца <...> Около вырытой могилы стояли четыре каторжных носильщика — ex officio, я и казначей в качестве Гамлета и Горацио, бродивших по кладбищу...» [П IV, 168].
* * *
На странице 44, на поле слева от текста, вертикальной чертой красным карандашом отмечен ответ Гамлета на реплику Полония в действии II, явлении I:
Пол. Я угощу их по достоинству, принц.
Гам. О, нет! Лучше, лучше, нежели чего они стоят! Если всякого угощать по достоинству, много ли останется на свете таких, кому не стоило бы дать порядочной оплеухи? Нет, нет! Угости их по размеру своего величия и своей щедрости!
Оригинальную сентенцию Гамлета Чехов использовал в «мелочишке» «Мои остроты и изречения» (1883), предназначенной для журнала «Осколки». В соответствии с тенденцией журнала, он наполнил ее злободневным полемическим содержанием: «Принц Гамлет сказал: «Если обращаться с каждым по заслугам, кто же избавится от пощечины?» Неужели это может относиться и к театральным рецензентам?» [С II, 253]
* * *
На странице 62 синим карандашом короткой горизонтальной чертой отмечено начало текста, а короткой вертикальной чертой — конец текста в диалоге Гамлета и Гильденштерна из действия III, явления II:
Ах! Вот и флейтщики! Подай мне твою флейту. (Гильденштерну.) Мне кажется, будто вы слишком гоняетесь за мною?
Гильд. Поверьте, принц, что всему причиною любовь моя к вам и усердие к королю.
Гам. Я что-то не совсем это понимаю. Сыграй мне что-нибудь! (Подает ему флейту.)
Гильд. Не могу, принц.
Гам. Сыграй, сделай одолжение!
Гильд. Право, не могу, принц!
Гам. Ради Бога, сыграй!
Гильд. Да я совсем не умею играть на флейте.
Гам. А это так же легко, как лгать. Возьми флейту так, губы приложи сюда, пальцы туда — и заиграет!
Гильд. Я вовсе не учился.
Гам. Теперь суди сам: за кого же ты меня принимаешь? Ты хочешь играть на душе моей, а вот, не умеешь сыграть даже чего-нибудь на этой дудке. Разве я хуже, простее, нежели эта флейта? Считай меня чем тебе угодно: ты можешь мучить меня, но не играть мною!
Выделенный отрывок от начала до конца, без купюр и замен слов, вошел в одноактный драматический этюд «Лебединая песня (Калхас)», написанный в январе 1887 года, по оценке Чехова, за «1 час и 5 минут» [П II, 14]. Вариации на тему этого диалога вошли в сцену выяснения отношений между доктором Львовым и Ивановым в написанной в том же году четырехактной комедии «Иванов» (д. 3, явл. 6):
Львов. Полноте, кого вы хотите одурачить? Сбросьте маску.
Иванов. Умный человек, подумайте, по-вашему, нет ничего легче, как понять меня... <...> Человек такая немудреная, простая машинка... Нет, доктор, в каждом из нас слишком много колес, винтов и клапанов, чтобы мы могли судить друг об друге по первому впечатлению или по двум-трем внешним признакам. <...> Не будьте же самоуверенны и согласитесь с этим [С XI, 264—265].
Вполне осознанно отказываясь от роли Гамлета, чеховский Иванов находит свой пример сложности человеческой души: не флейта, а машинка, — но в его перечне «колес, винтов и клапанов» характерно последнее слово: ведь клапаны — это не только предохранительные части парового механизма, но и детали устройства флейты, о чем Чехов не мог не знать вследствие дружбы по меньшей мере с двумя флейтистами — А.А. Долженко и А.И. Иваненко. Будет нелишним отметить, что А.Л. Соколовский при переводе той же сцены из «Гамлета» прямо использовал слово «клапаны», причем не только в прямом значении, как часть музыкального инструмента, но и как метафору «клапаны души»: «Гамлет. Стоит только положить пальцы на отверстия, подуть во флейту ртом, и ты увидишь, что сейчас польется превосходная музыка. Смотри — клапаны здесь»; «Ты хочешь играть на мне, воображая, будто тебе известны клапаны души моей!» [Гамлет 1883]. Приближена к гамлетовскому тексту и реплика Иванова в последующей сцене взаимного непонимания, в этот раз между ним и Боркиным (д. 3, явл. 9):
«Иванов. Я вам что сказал?.. (Дрожа.) Вы играете мной?» [С XI, 268].
Эти сцены сохранились в «Иванове» при переделке комедии в драму в новой редакции 1889 года.
* * *
На странице 94, на поле слева от текста, красным карандашом выделен разговор могильщиков из действия V, явления I; первая реплика Первого отмечена вертикальной чертой, обе реплики Второго — двумя горизонтальными:
Перв. Товарищ, заступ, за работу! Черт побери — нет никого на свете старше по званию, как садовник, землекоп да могильщик — у них самое старинное ремесло, Адамово занятие!
Втор. А разве что старше, то лучше?
Перв. Разумеется. — Экой бестолковый.
Втор. Так стало осел лучше меня, когда он старше меня?
Возможно, мысль о старшинстве на земле звания садовника подсказала Чехову заглавие его рассказа 1894 года «Рассказ старшего садовника» и образ героя, «почтенного старика», который «называл себя старшим садовником, хотя младших не было» [С VIII, 342]. В более раннем рассказе «Весной» (1886) дан портрет садовника Пантелея Петровича, наделенного тем же чувством превосходства перед всем на свете: «Вся его длинная и узкая фигура, за которую его вся дворня зовет «Стрюцкий», выражает самодовольство и достоинство. На природу глядит он с сознанием своего превосходства над ней, и во взгляде у него что-то хозяйское, повелительное и даже презрительное, точно, сидя у себя там в оранжерее или копаясь в саду, он узнал про растительное царство что-то такое, чего не знает никто.
Было бы напрасно толковать ему, что природа величественна, грозна и полна чудесных чар, перед которыми должен склонить свою шею гордый человек. Ему кажется, что он знает всё, все тайны, чары и чудеса...» [С V, 52—53].
Первая часть такой характеристики соотносит чеховского героя с первым могильщиком в «Гамлете», гордым своим «Адамовым занятием»; вторая часть, намеренно отделенная новым абзацем, перефразирует известное гамлетовское высказывание: «есть многое и на земле, и в небе, о чем мечтать не смеет наша мудрость!» В иронической интонации автора два контрастных мотива — от имени героя и от имени повествователя — совмещаются так же органично, как в шекспировской пьесе совмещаются сцены комического и трагического характера.
* * *
На странице 99, на поле справа от текста, длинной дугообразной чертой красным карандашом отмечен диалог Горацио и Гамлета из действия V, явления I:
Гор. Так же, принц.
Гам. И до чего можем мы унизиться, Горацио! И почему благородному праху Александра Македонского не быть замазкой какой-нибудь хижины?
Гор. Это, кажется, невероятно.
Гам. Что же тут невероятного? Почему не рассуждать так: он умер, он погребен, он сделался прахом... прах — земля... земля — глина... глина употребляется на замазку стен.
Великолепный Цезарь ныне прах и тлен
И на поправку он истрачен стен.
Живая глина землю потрясала,
А мертвая замазкой печи стала!
Но тише, тише! Вот король!
Следы этого рассуждения можно различить в пьесе Треплева в «Чайке», в монологе Мировой души: «Тела живых существ исчезли в прахе <...> Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря...» [С XIII, 13]. В сочиненном Треплевым тексте также стерто различие между великими и самыми ничтожными мира сего: в равной степени прах «и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки» обращены «в камни, в воду, в облака», смешались в безликой «вечной материи». В «Чайке» дано и обоснование появления этих шекспировских аллюзий: по нескольким эпизодам понятно, что Треплев не только читал «Гамлета», но и свободно использует применительно к ситуации цитаты от имени принца Датского.
Близкий пример встречается и в другой хорошо известной Чехову книге, также бывшей в его личной библиотеке, — «Размышления Марка Аврелия Антонина о том, что важно для самого себя»: «Смерть сравняла Александра Великого и погонщика его мулов, ибо с обоими случилось одно из двух: или они оба возвратились к единому источнику неиссякаемой творческой силы, или оба разложились на те же самые составные частицы» [Размышления... 1882: 78].
Вариации на тему «Великолепный Цезарь ныне прах и тлен...», как это свойственно Чехову, использованы им как в юмористическом, так и в серьезном контекстах. В рассказе «Разговор человека с собакой» (1885) на эту тему рассуждает сильно выпивший чиновник по фамилии Романсов:
«— Человек, — философствовал он, обходя помойную яму и балансируя, — есть прах, мираж, пепел... Павел Николаич губернатор, но и он пепел. Видимое величие его — мечта, дым... Дунуть раз и — нет его!» [С III, 187]
Что для Гамлета — Цезарь, то для чиновника — губернатор: будучи уравнены как воплощение власти, они и приводятся к одному знаменателю. Конечно, «философствования» Романсова не рассчитаны на то, чтобы даже самый доверчивый читатель воспринял их всерьез. Но в рассказе «Огни» (1888) тема «праха и тлена» обсуждается во вполне серьезных философских спорах между героями-антагонистами. По убеждению одного из них, распространившееся мышление, что при всех жизненных ситуациях результат один и тот же — «прах и забвение», естественно в старости, когда оно «является продуктом долгой внутренней работы»; для молодого же сознания оно представляет собой «несчастный способ мышления», поскольку отравляет пессимизмом любой собственный поступок и «вносит отраву в жизнь окружающих» [С VIII, 107—112]. Характерно, что в ходе таких разговоров не раз произносится имя Шекспира и повторяется гамлетовская цитата о «загробных потемках».
Для самого Чехова материалистические рассуждения Гамлета о прахе, превратившемся в глиняную замазку, стали одной из составляющих его собственного мировоззрения, что видно по его письму к Суворину от 7 мая 1889 года: «Материалистическое направление — не школа и не направление в узком газетном смысле; оно необходимо и неизбежно и не во власти человека. Всё, что живет на земле, материально по необходимости» [П III, 208].
* * *
На странице 104, на поле слева от текста, дугообразной чертой красным карандашом выделен следующий монолог Гамлета из действия V, явления II:
Гам. Нет! это глупость. Презрим всякие предчувствия. Без воли Провидения и воробей не погибнет. Чему быть сегодня, того не будет потом. Чему быть потом, того не будет сегодня, — не теперь тому быть, так после. Быть всегда готову — вот всё! Если никто не знает того, что с ним будет — оставим всякому быть так, как ему быть назначено. (Он задумывается.)
Этим размышлениям резонирует высказывание барона Тузенбаха при прощании с Ириной в драме «Три сестры»:
Тузенбах. Какие пустяки, какие глупые мелочи иногда приобретают в жизни значение, вдруг ни с того ни с сего. По-прежнему смеешься над ними, считаешь пустяками, и все же идешь и чувствуешь, что у тебя нет сил остановиться. О, не будем говорить об этом! [С XIII, 181].
В данном случае Гамлет и Тузенбах сближены самой ситуацией: Гамлета одолевают плохие предчувствия перед поединком с Лаэртом, Тузенбах с тревогой в душе отправляется на поединок с Соленым. И дурные предчувствия будут оправданы: Гамлет погибнет от полученного на дуэли удара отравленной рапирой, Тузенбах будет убит противником — опытным дуэлянтом.
* * *
Сразу же вслед за выходом в свет первого издания «Гамлета» в переводе Полевого (Москва, 1837) В.Г. Белинский писал: «...перевод «Гамлета» есть одна из самых блестящих заслуг г. Полевого русской литературе. Дело сделано — дорога арены открыта, борцы не замедлят. Что нужды, что он в них найдет, может быть, опасных соперников, кипящих свежею силою юности, не гостей, но уже хозяев на светлом пиру современности! Мы уверены, что он первый и от всего сердца пожелает им победы!» [Белинский 1977: 318]. Выделив сцену с матерью в IV действии как одно из наиболее удачных мест перевода, критик отмечал: «Да, оно вполне выражает это состояние души человека, вникающего в себя, вышедшего из органического полного самоощущения жизни, разбирающего, анализирующего всякое свое чувство, всякое свое ощущение, всякую свою мысль!» [Белинский 1977: 314—315]. От этой характеристики прямая линия ведет из мира Шекспира в мир Чехова. Чеховские герои наследовали у шекспировских те же свойства, независимо от того, сознают или не сознают они эту связь, пытаются ли оправдаться ею, как, например, Лаевский в «Дуэли», или разорвать и сбросить с себя, как, например, Иванов.
Наряду с бесспорными достоинствами (недаром Ап. Григорьев вспоминал, что «благодаря переводу Н. Полевого «Гамлет» разошелся чуть ли не на пословицы» [Григорьев 1930: 109]), перевод Полевого не был лишен и недостатков. К их числу относятся неточность и пропуск некоторых сцен, вызванный соображениями удобства драматического представления. Полвека спустя, когда Суворин готовил второе издание для своей «Дешевой библиотеки», вольный перевод Полевого был уже значительно потеснен молодым соперником — одним из тех, что были предсказаны Белинским, — более точным и художественным переводом А.И. Кронеберга. Суворинское издание 1887 года попыталось восполнить недостающие фрагменты трагедии: после текста Полевого в книге был дан раздел «Примечания и дополнения» с отрывками из других переводов. В этом разделе также имеются пометы, оставленные тем же самым красным карандашом и в той же характерной чеховской манере.
Примечания и дополнения
На странице 110, на поле слева от текста, двумя дугообразными линиями красным карандашом отмечены 9 строк из монолога Лаэрта, обращенного к Офелии. Перед своим отъездом в Париж Лаэрт говорит о Гамлете, предостерегает сестру от излишней доверчивости, просит не обольщаться уверениями Гамлета в любви. Текст дан в переводе Кронеберга, действие I, сцена III:
Как первый принц, он не имеет воли,
Он раб происхожденья своего;
Не может он, как мы, простые люди,
Избрать подругу по сердцу себе:
С избранием ее сопряжены
Упадок сил иль счастье государства —
И потому души его желанья
Ограждены согласием людей,
Которым он глава.
Пытаясь расшифровать смысл этой пометы, мы вступаем на зыбкую почву предположений и догадок. Отмеченные слова Лаэрта как лексически, так и ритмически близки к тексту Пушкина — к словам Князя, обращенным к Дочери Мельника в «Русалке»:
Сама ты рассуди. Князья не вольны,
Как девицы, — не по сердцу они
Себе подруг берут, а по расчетам.
Иных людей, для выгоды чужой.[Пушкин, т. 7: 192]
Не потому ли Чехов отметил шекспировские строки, что вдруг услышал в них звук знакомой пушкинской речи? Характер чеховских помет как будто отражает процесс узнавания: первая круглая скобка объединяет четыре первых строки, где уже есть совпадение с «Русалкой» и заметна перекличка текстов. Затем второй круглой скобкой отмечены следующие пять строк, в которых шекспировская мысль находит свое завершение. Таким образом выделен весь отрывок из девяти строк Шекспира; у Пушкина близкое содержание выражено в четырех строках и еще раз повторено в неполных трех в словах Дочери, обращенных к Мельнику:
Видишь ли, князья не вольны
Как девицы, не по сердцу они
Берут жену себе...[Пушкин, т. 7: 194]
Из данного сопоставления одно предположение напрашивается сразу: Чехов проявил себя очень внимательным читателем. Соблазнительно было бы сказать — исследователем, если бы знать наверняка, что в его восприятии этот отрывок из «Гамлета» был созвучен «Русалке». Но прямых свидетельств этому нет, и помета продолжает хранить свою литературную или психологическую загадку.
Как бы то ни было, а сцена из «Русалки» бесспорно соотносится с одной из сцен «Отца нашего Шекспира», как называл Шекспира Пушкин, признавая его влияние на своего «Бориса Годунова» [Пушкин, т. 11: 66]. Особый вопрос — о том, как вообще могла возникнуть такая параллель. А.И. Кронеберг, сын известного харьковского филолога, издателя, шекспироведа И.Я. Кронеберга, критик и переводчик, друг Белинского, работал над переводом «Гамлета» с 1840 по 1844 годы. Можно, конечно, предположить, что текст «Русалки», опубликованный в «Современнике» в 1837 году, оказал влияние, быть может и невольное, на переводчика. Однако обращение к оригиналу трагедии показывает: Кронеберг был максимально точен при переводе интересующего нас отрывка и явно отталкивался от первоисточника. По-видимому, оригиналу «Гамлета» корреспондирует и сцена в «Русалке». Пушкин мог быть знаком как непосредственно с оригиналом, так и с близким к нему переводом М.П. Вронченко, в котором добросовестно были изложены те же мотивы: «без воли», «в склонности не властен, как иные» [Гамлет 1828: 23—24] и т. п. В записках К.А. Полевого о Пушкине находятся свидетельства двум этим версиям: «Рассуждая о стихотворных переводах Вронченки, производивших тогда впечатление своими неотъемлемыми достоинствами, он (Пушкин) сказал: «Да, они хороши, потому что дают понятие о подлиннике своем, но то беда, что к каждому стиху Вронченки привешена гирька»» [Разговоры Пушкина 1991: 113]. Из приведенных слов Пушкина следует, что он имел понятие как о подлиннике, так и о том самом переводе, о котором Белинский позднее напишет: «перевод был полный, без всяких изменений <...> верный в буквальном значении, почти подстрочный...» [Белинский 1977: 311]. Нельзя при этом не восхититься пушкинским замечанием насчет гирьки, привешенной к каждому стиху Вронченко: это замечание подлинного мастера, не допускавшего в собственном творчестве неуклюжей тяжеловесности. Всё повторяется: Чехову в начале 1900-х годов случится познакомиться с новым переводом «Гамлета», осуществленным К.Р. (К.К. Романовым), который чем-то напоминает труд Вронченко: и выполнен также на совесть, и почти дословен — и тоже, увы, с привешенными «гирьками»... Чехову так и остались близки Н. Полевой и А. Кронеберг (полный перевод «Гамлета» Кронеберга имелся у него в отдельном издании 1861 года).
* * *
На странице 111, на поле слева от текста, горизонтальной чертой красным карандашом отмечена одна строка:
От клеветы и святость не уйдет.
Это продолжение монолога Лаэрта с наставлениями Офелии, где он, в частности, говорит:
Из дев чистейшая уж не скромна,
Когда луне ее открыта прелесть.
От клеветы и святость не уйдет.
Перевод Кронеберга, действие I, сцена III.
* * *
На странице 111, на поле справа от текста, вертикальной чертой красным карандашом отмечены две строки:
Гам.
<...> Похмелье и пирушки
Марают нас в понятии народа:
Перевод Кронеберга, действие I, сцена IV.
* * *
На странице 120, на поле слева от текста, вертикальной чертой красным карандашом отмечен монолог Гамлета с наставлениями одному из приезжих актеров:
Гам. Вообще руководствуйся при игре более всего своим собственным внутренним чувством. Соразмеряй жесты со словами, а слова с жестами, для того, чтоб не насиловать благоразумной умеренности природы. Всякий излишек в этом случае выходит за пределы цели, которую имеет театр; а цель эта всегда состояла и будет состоять в верном изображении действительности, как в зеркале. Добродетель, преступление, нравы века — всё должно быть представлено на сцене таким, каким оно существует на самом деле.
Перевод Соколовского, действие III, сцена II.
С утверждением Гамлета: «всё должно быть представлено на сцене таким, каким оно существует на самом деле», — полемически связано заявление Треплева в I действии «Чайки»: «Надо изображать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах» [С XIII, 11]. Выходит, что, устремляясь к новаторству в искусстве, в том числе и к обновлению современного театра, Треплев полемизирует не только со знакомыми ему «рутинерами» в лице Аркадиной и Тригорина, но и с самим принцем Датским, театральное кредо которого насчитывает уже три столетия. Именно чеховская помета позволяет различить в репликах Треплева, выражающих его взгляд на искусство, еще одну скрытую шекспировскую аллюзию.
Внутри самой пьесы Шекспира монолог Гамлета перед актерами тематически связан (и тоже внутренне полемичен) с предшествующей сценой Гамлета и Полония:
Пол. (громко). Что вы читаете, принц?
Гам. Слова, слова, слова!
Пол. Да в чем состоит дело, принц?
Гам. Тут нет дела.
Пол. Я говорю, то есть, в чем дело в словах этой книги?
Гам. Клеветы! Проклятый насмешник сочинитель говорит, что у стариков волосы седые, а лицо в морщинах, глаза худо видят, а в голове столько же бессилия, сколько и в ногах. Всё это правда, да писать этого не надобно... [Гамлет 1887: 35—36].
В «Чайке» произносится одна из реплик этого диалога:
Треплев (увидев Тригорина, который идет, читая книжку). Вот идет истинный талант; ступает, как Гамлет, и тоже с книжкой. (Дразнит.) «Слова, слова, слова...» [С XIII, 27—28]
Если принять во внимание приведенную сцену между Гамлетом и Полонием, то в цитате оттуда в устах Треплева можно увидеть двойное дно. Треплев произносит «слова, слова, слова...» не от имени Тригорина, как должно быть, если он сравнивает его с Гамлетом, а в адрес этого беллетриста, чьи рассказы для Треплева — «слова, слова, слова...» Ведь Тригорин относится к тем писателям, которые, как и характеризуемый Гамлетом сочинитель, пишут с натуры о том, о чем, и по мысли Треплева, «писать не надобно». Именно в тот момент, когда Треплев иронизирует над ним, Тригорин заносит в свою записную книжку заметку о несчастной в любви девушке: «нюхает табак и пьет водку», — то есть ту самую неизящную «правду» («жизнь, как она есть»), которую Треплев считает рутиной. Здесь разногласия двух персонажей-писателей «Чайки» получают дополнительную теоретическую основу; чувство соперничества в любви, испытываемое Треплевым по отношению к Тригорину, подкрепляется у Треплева сознанием противоположности их творческих устремлений. Таким образом, шекспировский контекст двух эпизодов «Гамлета» («изображение действительности, как в зеркале» — и «правда, да писать этого не надобно») способствует углублению одной из главных проблем «Чайки»: проблемы назначения искусства и пути художника в современном искусстве.
В суворинском издании перевода Полевого цитата «слова, слова, слова» никак не отмечена, как не отмечен и обмен репликами из «Гамлета», использованный Чеховым в первом действии «Чайки» перед началом треплевского спектакля. Тем не менее с большим основанием можно считать, что Чехов обращался к названной книге не раз и не два, а гораздо чаще. Можно также предположить, что его пометы на книге были сделаны при самых первых обращениях к тексту «Гамлета». Нетрудно представить себе, что впоследствии он уже так хорошо ориентировался в тексте, что надобность в каких-либо заметках отпала сама собой.
Литература
Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 2. М.: Худ. лит., 1977.
Гамлет. Трагедия в пяти действиях. Сочинение В. Шекспира. Пер. с англ. М.В. [М. Вронченко]. СПб., 1828.
Гамлет принц Датский. Трагедия Шекспира в новом переводе А.Л. Соколовского. СПб., 1883 [Электронный ресурс]. Режим доступа: www.hamlet-ru.narod.ru
Гамлет принц Датский. Трагедия в пяти действиях Виллиама Шекспира. Пер. с англ. Н.А. Полевого. Изд. 2-е. СПб., изд-е А.С. Суворина. [1887]. (Дешевая библиотека.)
Григорьев Ап. Воспоминания. М.; Л.: Academia, 1930.
Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 19 т. М.: Воскресенье, 1994—1999.
Разговоры Пушкина: репринт. изд. 1929 г. М.: Политиздат, 1991.
Размышления императора Марка Аврелия Антонина о том, что важно для самого себя. Пер. кн. Л. Урусова. Тула, 1882.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |