Настоящая статья является продолжением доклада, прозвучавшего на XLII Международной научно-практической конференции «Чеховские чтения в Ялте» 18.04.2022 г.1 В этом докладе была предпринята попытка рассмотреть разнообразие в мире Чехова конкретных сюжетных ситуаций, весьма многочисленных и, кажется, совсем не схожих, являющихся, однако, воплощениями одной ситуативной модели объяснения/признания в любви, часто с одновременным предложением руки и сердца. Основные выводы таковы: во-первых, разные виды профанации ситуации составляют подавляющее большинство ее парадоксальных вариантов; во-вторых, в чеховской иерархии моделей любовного признания наивысшей ступенью оказывается объяснение неявленное, имплицитное, невербализованное, но в силу этого и именно в результате своей целомудренности вызывающее безусловное доверие и сочувствие читателя.
Теперь обратимся к конкретике.
Начнем с цитаты.
«Художественное произведение тогда лишь значительно и полезно, когда оно в своей идее содержит какую-нибудь серьезную общественную задачу, — говорил Костя, сердито глядя на Ярцева. — Если в произведении протест против крепостного права или автор вооружается против высшего света с его пошлостями, то такое произведение значительно и полезно. Те же романы и повести, где ах да ох, да она его полюбила, а он ее разлюбил, — такие произведения, говорю я, ничтожны и черт их побери.
— Я с вами согласна, Константин Иваныч, — сказала Юлия Сергеевна. — Один описывает любовное свидание, другой — измену, третий — встречу после разлуки. Неужели нет других сюжетов? Ведь очень много людей, больных, несчастных, замученных нуждой, которым, должно быть, противно всё это читать» (IX, 54—55) («Три года»).
И действительно, сколько можно об этом?
Однако почему же тогда сам Чехов не следует этой суровой логике? Почему в рассуждениях Кости и Юлии Сергеевны так чувствуется ирония?
Неоспоримый факт: у Чехова вообще «отношений» много — пять пудов любви, сказано было про «Чайку», а в действительности целый океан любви и бесчисленных (так кажется на первый взгляд) любовных объяснений. От прямолинейно-простодушных (процитированного в названии доклада «Катинька, я вас люблю безумно!» из «Жалобной книги») — до целомудренного в «Чайке»: «Треплев. А если я поеду к вам, Нина? Я всю ночь буду стоять в саду и смотреть на ваше окно».
Рассмотрим подробнее реализацию этой ситуации в чеховском мире. Если в первой части мы наметили типологию объяснений в любви, попробовали их классифицировать, то здесь попытаемся поговорить о трех более узких аспектах темы.
Во-первых, обратимся к одному из вариантов такого объяснения — к очень типичной для русской литературы модели, ситуации rendez-vous. Попробуем проследить, как представлена она в творчестве Чехова.
Во-вторых, рассмотрим ситуацию любовного объяснения как идеальную возможность продемонстрировать отношение героя к миру и его представление о смысле жизни — то, что мы назвали телеологической моделью.
В-третьих, попытаемся показать, что объяснение-признание в любви — это всегда центральное событие повествования, поясняющее суть происходящего; в «Верочке» и в «Иванове», в «Дорогих уроках» и в «Черном монахе», в «Дуэли» и в «Чайке» — эта ситуация неизменно оказывается ключом, открывающим многое.
Вероятно, именно поэтому она была выбрана для недавнего социолингвистического эксперимента. Л.Г. Бабенко и А.В. Эльстон-Бирон в статье «Дискурс «Объяснение в любви»: проблема автоматического выявления (на материале произведений А.П. Чехова)» представили авторскую разработку по автоматическому обнаружению исследуемой модели, в результате у Чехова «выявлено свыше 200 текстов, содержащих текстовые репрезентации ситуации объяснения в любви. 40 из них выделяются авторами статьи как наиболее полно репрезентирующие искомую ситуацию»2. Отметим сразу: задачей исследователей был только поиск подходящих под предложенный шаблон сюжетов или сюжетных фрагментов, производившийся на основе подсчета КДЕ (когнитивно-дискурсивная единица) и выстраивания из них КДМ (когнитивно-дискурсивное множество). Авторов статьи ни в коей мере не интересует ни смысл этой ситуации вообще, ни особенности ее воспроизведения в конкретном тексте. Что, собственно, является предметом данной статьи.
Итак, ситуация rendez-vous. Определим ее как неспособность героя принять любовь и таким образом ответить на некий экзистенциальный вызов. В числе возможных комментариев и попыток вскрыть потаенный смысл ситуации rendez-vous — социологических, исторических, психологических — за точку отсчета обычно принимается историософское и политическое объяснение в знаменитой статье Чернышевского, увидевшего в поведении героя «только симптом болезни, которая точно таким же пошлым образом портит все наши дела»3. Крайней противоположностью этому взгляду (опуская промежуточные варианты) можно считать мифологический взгляд представленный, например, в статье А. Макушинского «Отвергнутый жених, или Основной миф русской литературы XIX века»: ««Священная свадьба» — вот о чем здесь идет речь. О снятии всех противоположностей, о космическом примирении... О «священной свадьбе», которая, однако, не состоится, о примирении, которое не удается. Эта не состоявшаяся «священная свадьба» есть своего рода негатив русской литературы; это та тайная точка, вокруг которой на самом деле всё вертится и которая именно потому остается неназванной; это всегда присутствующая на заднем плане — неосуществленная и неосуществимая — утопия избавления»4.
Где на этой линейке, между этими полюсами, найдется место чеховским героям?
Примеров ситуации rendez-vous у Чехова можно обнаружить довольно много (как, впрочем, и в русской литературе вообще); наиболее интересными нам представляются следующие.
В «Драме на охоте» типичная ситуация rendez-vous показана в ее изначальном, онегинском варианте, да и рассуждения Камышева чисто онегинские: «...ужасался мысли, что она поймет мое предложение, которое сделал я ей в минуты увлечения, и явится ко мне в дом, как обещал я ей, навсегда! Что было бы, если бы она послушалась меня и пошла за мной? Как долго продолжалось бы это «навсегда», и что дала бы бедной Ольге жизнь со мною?» (III, 332).
Это почти буквальное воспроизведение пушкинского текста:
Судите ж вы, какие розы
Нам заготовит Гименей
И, может быть, на много дней5.
Характерен идеально иллюстрирующий эту ситуативную модель сверхтипический диалог в «Иванове»:
Саша. <...> Одна только любовь может обновить вас.
Иванов. Ну, вот еще, Шурочка! Недостает, чтоб я, старый, мокрый петух, затянул новый роман! Храни меня бог от такого несчастия! <...>
Саша. Николай Алексеевич, бежимте в Америку.
Иванов. Мне до этого порога лень дойти, а вы в Америку... (XII, 37—38).
О «Верочке» речь дальше. Пока отметим несколько ироническую интонацию в сравнении Огнева с Онегиным (неслучайно, конечно, и само созвучие фамилий; но здесь еще и печальная ирония: именно огонь, горячая, яркая страстность отсутствуют в вялой, инертной натуре героя).
А вот как та же модель реализуется в поведении нового, уверенного в себе человека: планируемое, но не состоявшееся объяснение Лопахина с Варей в «Вишневом саде»:
Лопахин. Я сам тоже не понимаю, признаться. Как-то странно всё... Если есть еще время, то я хоть сейчас готов... Покончим сразу — и баста, а без вас я, чувствую, не сделаю предложения.
Любовь Андреевна. И превосходно. Ведь одна минута нужна, только. Я ее сейчас позову... (XIII, 250).
И ведь опять ничего не происходит! Всё губит роковая слабость Лопахина, доставшаяся ему по наследству от Рудина и Онегина...
Мы оставляем «за кадром» множество чеховских текстов, которые можно так или иначе включить в эту парадигму, от «Шуточки» до «Дома с мезонином».
Подведем итог. Исторически интересно — как выглядит ситуация rendez-vous у Чехова в сопоставлении с пушкинско-тургеневской традицией. Но нам кажется, важнее здесь другое, то, что и автора занимало в первую очередь: как вновь и вновь воспроизводится эта ситуация в конкретном жизненном контексте. Она лишь наиболее наглядное жизненное воплощение абстрактного, но принципиально важного для Чехова вопроса — о нелепо устроенной жизни в общем неплохих людей (вспомним известный анекдот о чеховском ненаписанном романе, от которого остается в результате единственная фраза: «Он и она полюбили друг друга, женились и были несчастливы»6).
Перейдем ко второму аспекту — ситуации «Объяснение в любви» как важнейшему комментарию к телеологической модели. Очевидно, самые сокровенные убеждения человек откровеннее всего высказывает в минуты крайней увлеченности, в частности, в момент решительного, судьбоносного объяснения. Значит, именно в этот момент логичнее всего пристально наблюдать за ним, изучая его личность, иерархию ценностей и представление о смысле существования. Проиллюстрируем только тремя, но показательными примерами.
Позитивная модель наиболее наглядна в «Трех сестрах». Тузенбах излагает свое кредо параллельно с признанием Ирине: «У меня страстная жажда жизни, борьбы, труда, и эта жажда в душе слилась с любовью к вам, Ирина, и, как нарочно, вы прекрасны, и жизнь мне кажется такой прекрасной!» (XIII, 135).
Позитивную модель в противопоставлении и парадоксальном единстве с негативной находим в «Иванове».
Второе действие:
Саша (с увлечением). Люблю я вас безумно... Без вас нет смысла моей жизни, нет счастья и радости! Для меня вы всё... (XII, 42).
Четвертое действие:
Иванов. С тяжелою головой, с ленивою душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей и не знаю: кто я, зачем живу, чего хочу? (XII, 74).
Самый яркий, очевидный случай модели негативной представлен в «Ариадне». Отсутствием настоящего смысла и настоящего присутствия героини в жизни обусловлена и неспособность героини к любви, которая становится причиной профанации любовного объяснения: «Ариадна старалась влюбиться, делала вид, что любит, и даже клялась мне в любви. Но я человек нервный, чуткий; когда меня любят, то я чувствую это даже на расстоянии, без уверений и клятв, тут же веяло на меня холодом, и когда она говорила мне о любви, то мне казалось, что я слышу пение металлического соловья» (IX, 112). Всё существо героини, вся ее и вина, и беда во всей полноте представлены одним этим штрихом.
Наконец, третий аспект: ситуация «Объяснение в любви» как ключ ко всему произведению. Мы считаем, что модель объяснения, будучи представлена в тексте, в подавляющем большинстве случаев неминуемо и даже автоматически становится смысловым центром, сюжетным пиком и дает возможность наиболее верной интерпретации и героя, и произведения в целом, приоткрывая истинный, изначально не явленный его смысл. Приведем несколько примеров.
Мы видим это даже в шуточной «Жалобной книге»: «Катинька, я вас люблю безумно!» Уже здесь эта запись — ключевая, она подводит черту подо всем разгулом глупости и вызывает грозный окрик, итог: «Прошу в жалобной книге не писать посторонних вещей. За начальника станции Иванов 7-й» (II, 359).
Интересным показалось сопоставить в связи с нашей темой три текста, связанные довольно очевидными параллелями.
В переломном 1887 г. написаны два смешных и грустных рассказа — «Верочка» и «Дорогие уроки». Спустя годы, на совсем другом этапе жизни — один из самых сложных и темных, «Черный монах». Общее у трех героев — Воротова, Коврина и Огнева — в том, что все они отделены от обычной жизни и существуют в своем обособленном мире, вне общества красивых женщин. Таков Огнев, «который на своем веку мало видел женщин» (VI, 72) («Верочка»), таков и Воротов в «Дорогих уроках», который «застенчиво и с любопытством поглядывал на нее... Он, никогда не видавший добродетельных француженок» (VI, 389) (да никаких не видевший, хочется добавить!). Таков и одинокий Коврин: «Утешая Таню, Коврин думал о том, что, кроме этой девушки и ее отца, во всем свете днем с огнем не сыщешь людей, которые любили бы его, как своего, как родного» (VIII, 240) («Черный монах»). Никем не понятая и никому не интересная жизнь их пустынной души, их подлинная сущность становятся яснее, раскрываются в тот момент, когда они раскрываются сами под действием впервые возникшего чувства и именно в момент объяснения.
Как и когда происходит осознание влюбленности в рассказе «Дорогие уроки»? «После встречи в театре Воротов понял, что он влюблен...» (VI, 393). Не согласимся с автором — конечно, раньше, когда он не смог уволить француженку и сам растрогался, осознав свою жалость, трансформировавшуюся в нежность. Но самый трогательный момент (и кульминационная точка рассказа) всё же связан с объяснением — здесь разрешается маленькая смешная трагедия хорошего и одинокого человека.
К «Верочке» мы уже обращались ранее7 и уже тогда пытались показать, что в сцене признания Верочки Огневу обнаруживается весь узел проблем: и бессилие Огнева, чеховский диагноз-приговор, подхваченный критикой — «собачья старость в тридцать лет», и оторванная от реальной жизни книжная мечтательность Верочки.
В «Черном монахе» переживание Ковриным первой встречи с монахом и решение жениться на Тане не только практически одновременны — они и связаны самым непосредственным образом: объяснение происходит на фоне восторга от встречи с призраком и становится его продолжением.
Еще одно знаменательное совпадение в «Верочке» и в «Черном монахе»: и в том и в другом случае авторский взгляд (мы должны в данном случае признать его объективным) решительно противопоставлен взгляду героя. Кстати, интересна и диаметральная противоположность этого искажения зрительного восприятия: Верочка в действительности хорошеет в этой сцене, «объясняясь в любви, Вера была пленительно хороша» (VI, 78), но Огнев видит все наоборот («казалась ему как будто ниже ростом, проще, темнее») (VI, 77). А Таня «была ошеломлена, согнулась, съежилась и точно состарилась сразу на десять лет», но Коврин «находил ее прекрасной и громко выражал свой восторг: — Как она хороша!» (VIII, 244). Это значимая деталь: одним этим психологическим штрихом подчеркнуты и роковое бессилие Огнева, и болезненная экзальтированность Коврина.
Обратившись к повести «Три года», согласимся, что организует этот сложный и разнообразный мир одна главная линия: история странной любви Лаптева и Юлии. Речь идет вновь всё о том же, о борьбе героев против нелепости жизни, обрекающей их быть несчастными, о поиске ответа на мучительный вопрос: а может ли быть по-другому? И вся эта история обрамляется двумя сценами объяснений. Поэтическое, одно из самых трогательных в начале повести, когда Лаптев изливает всю неожиданную нежность на неодушевленный предмет, зонтик, который не хочет отдать Юлии: «Прошу вас, подарите мне его. Я сохраню на память о вас... о нашем знакомстве. Он такой чудесный!» (IX, 19). Это крайне странное объяснение — удачное, но обрекающее на несчастье обоих: «Он чувствовал, что в этом любовном объяснении нет главного — ее любви, и есть много лишнего, и ему хотелось закричать, убежать, тотчас же уехать в Москву...» (IX, 26).
Спустя годы они снова вступят в ту же реку, вернутся в этот эпизод — и зонтик опять сыграет:
«Юлия минуту смотрела на зонтик, узнала и грустно улыбнулась.
— Помню, — сказала она. — Когда ты объяснялся мне в любви, то держал его в руках, — и, заметив, что он собирается уходить, она сказала: — Если можно, пожалуйста, возвращайся пораньше. Без тебя мне скучно» (IX, 86—87).
С объяснения повесть, в сущности, начинается, им же, зеркально, заканчивается — теперь признаётся Юлия:
«Она встала и рукой провела по его волосам, и с любопытством оглядывала его лицо, плечи, шляпу.
— Ты знаешь, я люблю тебя, — сказала она и покраснела» (IX, 90).
Набор вариантов, организующих сюжетное движение, видим и в повести «Моя жизнь». Отметим такую же, как в «Даме с собачкой», замену объяснения парафрастической конструкцией, условной подменой, смысл которой постигается только интонацией, атмосферой этой мизансцены: «Она встала и близко подошла ко мне.
— Не покидайте меня, — сказала она, и глаза ее наполнились слезами. — Я одна, я совершенно одна! <...> Ища платка, чтобы утереть слезы, она улыбнулась; мы молчали некоторое время, потом я обнял ее и поцеловал... <...> И мы стали говорить так, как будто были близки друг другу уже давно-давно...» (IX, 241).
А вот еще интересный случай: объяснение заочное, чужими устами и даже несанкционированное — сестра рассказывает герою о чувствах Анюты Благово: «Как она тебя любит, если б ты знал! В этой любви она признавалась только мне одной...» (IX, 273).
Наконец, характеристикой героя может стать и отказ от объяснения — принципиальный, из особенной циничной честности. Это случай доктора Благово: «Было ясно, что он по-прежнему любит мою сестру, но он ни разу даже в шутку не сказал, что возьмет ее с собою в Петербург или за границу...» (IX, 274).
Для повести «Драма на охоте» характерна прежде всего травестия самого жанра объяснения, связанная с игровым началом, например, с воспроизведением этой ситуации как опошленной, но обязательной модели. Так подчеркнуто несерьезен ответ Ольги Урбенину: «...рискнул, сделал предложение, и точно, знаете ли, меня обухом! Ха-ха! Слышу и ушам не верю... Она говорит: «Согласна», а мне кажется: «Убирайся ты, старый хрен, к чёрту»... После, когда уж она меня поцеловала, убедился...» (III, 314). Или объяснение самой Ольги, прямо из дешевой мелодрамы: «Там сидит и ждет меня муж... Ха-ха! <...> Хоть бы он даже был крокодил, страшная змея... ничего не боюсь! Я тебя люблю и знать ничего не хочу» (III, 325).
Но в первую очередь это касается Камышева. Главное в нем — противоестественное сочетание искренности, даже благородства, и насмешливого отношения к жизни как к игре, откуда и возник его замысел превратить собственное преступление в художественный текст... Он вообще играет со всеми и к жизни относится, как к пьесе: «Граф мечтал убить сразу двух зайцев, вполне уверенный, что это ему удастся. И я в описываемый вечер наблюдал погоню за этими зайцами» (III, 339).
Герой сам признаётся в склонности к игре: «Мне сдается, что, не давая ей ответа, я кокетничал, ломался» (III, 331). Или так: «Конечно, — сказал я тоном человека, говорящего правду» (III, 334).
И вот его признание в любви, очень бурное и страстное, но... Характерно заложенное противоречие: «с искренним увлечением», но «в своей роли»: «Я говорил с искренним увлечением, с чувством, как jeune premier, исполняющий самое патетическое место в своей роли...» (III, 327).
И это опять ключ ко всей повести, поскольку ключ к фигуре Камышева.
Литература
Бабенко Л.Г., Эльстон-Бирон А.В. Дискурс «Объяснение в любви»: проблема автоматического выявления (на материале произведений А.П. Чехова). URL: https://www.nauka-dialog.ru/jour/article/view/2906 (дата обращения: 16.05.2023).
Макушинский А. Отвергнутый жених, или Основной миф русской литературы XIX века // Макушинский А. У пирамиды. Эссе. Статьи. Фрагменты. М.: Новый хронограф, 2011. С. 228—245.
Пушкин А.С. Евгений Онегин // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 5. Л.: Наука, 1978.
Сёмкин А.Д. Красота мира как «неумелая декорация», или Еще один «русский человек на rendez-vous» (рассказ «Верочка») // Чеховские чтения в Ялте. Вып. 12. Мир Чехова: звук, запах, цвет: Сб. науч. тр. Симферополь: ДОЛЯ, 2008. С. 50—65.
Сухих И.Н. Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа. М.: Время, 2010. 414 с.
Чернышевский Н.Г. Русский человек на rendez-vous // Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. Т. 5. М.: ГИХЛ, 1950. С. 156—174.
Примечания
1. См.: Сёмкин А.Д. «Катинька, я вас люблю безумно!» Ситуативная модель «Объяснение в любви» у Чехова // Чеховские чтения в Ялте. Вып. 27. А.П. Чехов в мировом культурном контексте: Сб. научн, тр. Ялта: Крым. лит.-худож. мемор. музей-заповедник, 2023. С. 43—54. URL: http://yalta-museum.ru/userfiles/files/chehov_sbornik_blok.pdf (дата обращения: 16.05.2023). — Примеч. науч. ред.
2. Бабенко Л.Г., Эльстон-Бирон А.В. Дискурс «Объяснение в любви»: проблема автоматического выявления (на материале произведений А.П. Чехова). URL: https://www.nauka-dialog.ru/jour/article/view/2906 (дата обращения: 16.05.2023).
3. Чернышевский Н.Г. Русский человек на rendez-vous // Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. Т. 5. М.: ГИХЛ, 1950. С. 166.
4. Макушинский А. «Отвергнутый жених, или Основной миф русской литературы XIX века» // Макушинский А. У пирамиды. Эссе. Статьи. Фрагменты. М.: Новый хронограф, 2011. С. 233.
5. Пушкин А.С. Евгений Онегин // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 5. Л.: Наука, 1978. С. 71.
6. Сухих И.Н. Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа. М.: Время, 2010. С. 137.
7. Сёмкин А.Д. Красота мира как «неумелая декорация», или Еще один «русский человек на rendez-vous» (рассказ «Верочка») // Чеховские чтения в Ялте. Вып. 12. Мир Чехова: звук, запах, цвет: Сб. науч. тр. Симферополь: ДОЛЯ, 2008. С. 50—65.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |