Как-то мой университетский учитель Евграф Иванович Покусаев1 в разговоре со мной2 заметил, что самым любимым поэтом А.П. Скафтымова был Ф.И. Тютчев, что для Скафтымова глубоко личными, сокровенными смыслами наполнено было переживание поэзии Тютчева, что тютчевское наследие необычайно близко Александру Павловичу своей тайной драматической силой, своим душу возвышающим трагизмом.
Подтверждение этой большой и сильной литературной привязанности основоположника саратовской филологической школы находим и в воспоминаниях М.М. Уманской3. Она делилась впечатлениями о лекциях Скафтымова по русской литературе на втором курсе филологического факультета Саратовского пединститута: «На наших изумленных глазах мысль в философской поэзии Тютчева рождала образ; образ — поэтический строй речи, ее тональность, интонацию. Нерасторжимая слиянность слова и образа (мысль — образ), богатство и сложность ассоциативных связей и поэтических параллелей в поэзии Ф.И. Тютчева впервые открывалась нам в лекции Александра Павловича. Тютчев был любимым поэтом ученого». Маргарита Михайловна имела особое право писать о том, как удавалось Скафтымову открывать в тютчевской поэзии мотивы, связанные с «вечными вопросами человеческого бытия», с «мировыми катаклизмами», с ««поединком роковым» двух сердец...»4.
Однажды, в молодые еще лета, в письме своему учителю по Варшавскому университету А.М. Евлахову (от 15 ноября 1925 г.) Скафтымов, трогательно размышляя о непостижимых законах жизни, подчиняться которым каждый из нас осужден, признавался: «Живет человечество и страстно ищет, а жизнь всё посыпает пеплом и забвением, а море всё смеется, а звезды всё глядят, глядят... Зачем же эта тоска, зачем же эта неукротимая тревога и позыв к какому-то полету и сиянию? Зачем так много этого навоза жизни, который заслоняет наше солнце, застилает глаза и отравляет наше сердце? <...> Спорил с Тютчевым, с его «Silentium»»5.
Мысли Скафтымова касались возможности преодоления гулкого безмолвия человеческого одиночества. Из контекста большого письма очевидно вероятное несогласие его автора с тютчевскими мотивами затаенного и безответного молчания: «Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя? / Поймет ли он, чем ты живешь? / Мысль изреченная есть ложь». Здесь, вероятно, проходила линия противословия. В благодатный спор вступают лишь с близким тебе, дорогим тебе собеседником.
В богатейшем наследии Тютчева Скафтымов, по словам Е.И. Покусаева, особенно выделял и ценил стихотворение «Фонтан». О стихотворении этом, — говорил Евграф Иванович, — Скафтымов вспоминал не раз, он читал его и комментировал в своих лекциях по истории русской литературы и на спецсеминаре; он непременно обращал внимание на то, что текст этот был из числа особо отмеченных Пушкиным и помещенных им в журнале «Современник» за 1836 г., что существует несомненная связь тютчевского «Фонтана» с державинским «Водометом» («Луч шумящий, водометный / Свыше сыплюща роса...»), что стихотворение Тютчева для Скафтымова больше, чем «один из» талантливейших текстов русской поэтической словесности, что в нем удивительно емко и тонко воплотились «невыразимые», непостижимые универсальные смыслы человеческого бытия (в сокращениях отрывок из моей дневниковой записи 1973 г. — В.П.).
Я часто вспоминал этот разговор с Евграфом Ивановичем, обращаясь к статьям Скафтымова о драматургии Чехова. Сегодня я попробую их осторожно сблизить — давно уже признанные классическими статьи Скафтымова и мотивы стихотворения Тютчева. Напомним себе тютчевский текст:
Фонтан
Смотри, как облаком живым
Фонтан сияющий клубится;
Как пламенеет, как дробится
Его на солнце влажный дым.
Лучом поднявшись к небу, он
Коснулся высоты заветной —
И снова пылью огнецветной
Ниспасть на землю осужден.О смертной мысли водомет,
О водомет неистощимый!
Какой закон непостижимый
Тебя стремит, тебя мятет?
Как жадно к небу рвешься ты!..
Но длань незримо-роковая,
Твой луч упорный преломляя,
Свергает в брызгах с высоты...
Гармонично построение четырехстопно-ямбического стихотворного текста в двух равновеликих частях. Первое же слово в первом стихе, в самой сильной позиции — указательный жест («Смотри»), доверительно властно устремляющий и побуждающий к предельно внимательному, проникновенному созерцанию восхитительного зрелища.
Впрочем, для автора — это внутренняя речь, это приглашение, адресованное самому себе, — сосредоточиться на поразительном явлении, на собственном впечатлении от этого явления-луча, чудесного в своем стремительном и бессильном порыве. И первые восемь стихов — оживающая в нашем воображении, покоряющая своей волшебной солнечной силой картина захватывающего дух пленительного взлета и беспременного, непредотвратимого ниспадения. Роковое в своей неизбежности конфликтное напряжение («Ниспасть на землю осужден») уже отчетливо предсказано-намечено в этих первых восьми стихах.
Вторая, психологически насыщенная, драматически предельно напряженная, одически мощная половина стиха — цепь отчетливо выговариваемых необъяснимых смятений, недоумений, потрясений. И необъятные откровения-вопрошения эти — про бесстрашие неутомимой человеческой мысли-догадки, про ее страстные прорывы и смущающие нас роковые пределы и падения. Про наше бессилие перед тайнами вечности. В «Фонтане» давно уже отмеченная аллюзия из Книги Бытия на слова Бога о падшем человеке: «в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься» (Бытие 3:19).
Стихотворение Тютчева — про романтиками воспетое двоемирие. Оно про живую жизнь организованной водной стихии и наше внутреннее духовное самочувствие. Здесь звучат мотивы трагического разлада между недостигаемой мечтой и очевидной реальностью. В феномене фонтана — вечная и по природе своей деятельная, целенаправленная надежда (коснуться «высоты заветной») и ее смиренная иллюзорность. Мощный, радужный, самоутверждающий порыв и роковое ниспадение. Стихотворение вызывает в читательском сознании представления об изначальном бытийном конфликте упорно и жадно устремленного к свету и невозмутимо свергаемого с высоты, жаждущего познания и непознаваемого, проникновенного и непроницаемого. Но и пылко опьяняющего и наивно отрезвляющего, бесконечного и предельного, искусственного и естественного, чаемого и реального в общем строе мира. Ключевое наречие «снова» («И снова пылью огнецветной / Ниспасть на землю осужден») указывает на повторяемость, цикличность жизнеоборота. А неопределенная форма глагола «ниспасть» повелевает воспринимать этот стих как воплощение непременной константы бытия.
В пристальном наблюдении за собственным восприятием стихотворения Тютчева мы в состоянии ощутить тот же «поток перемежающихся переживаний, эмоций и настроений», которые отмечал Скафтымов, к примеру, в психологическом рисунке Л.Н. Толстого6.
Сближение широкого диапазона мотивов стихотворения Тютчева со сложными рисунками хорошо нам известных исследовательских наблюдений Скафтымова покоряет своей внутренней непреднамеренностью и вместе с тем вполне доказательной отчетливостью. Речь, разумеется, не об ожидании или поиске внешне явленных буквальных совпадений-параллелей. Наше внимание обращается на обжигающее внутреннее сходство раздумий о глубинных законах бытия, схваченных антитезами первой и второй части стихотворения Тютчева: «Лучом поднявшись к небу» — «Ниспасть на землю осужден» и «Как жадно к небу рвешься ты!..» — «Свергает в брызгах с высоты...».
Мысли эти особенно внятно определились в работах Скафтымова о чеховской драматургии. В исполненном надежды, в желанном — жизненная сила. Но и огорчающая своей тусклой эмпирической реальностью обреченность, несбывшиеся ожидания, остро переживаемая драма человеческого бытия в этом мире. Так, в статье «О единстве формы и содержания в «Вишневом саде» А.П. Чехова» Скафтымов подводит нас к размышлениям об интересовавшей драматурга «непроизвольности и неизбежности внутреннего разлада» во всем складе обычной человеческой жизни (325). Стоит только каждому из нас, подобно чеховским персонажам, «на минуту отвлечься» от повседневности и «оказаться перед самим собой», как приходит ощущение чего-то «всегда зовущего и неисполнимого» (курсив мой. — В.П.). Стоит только в «привычном самочувствии» внутренне сосредоточиться, отвлечься от «общей пестроты текущего, для всех одинакового дня», — пишет Скафтымов, — как «вырвавшийся лиризм снова обрывается чем-то внешним (бытовым, обычным) и уходит внутрь» (326).
Скафтымов часто обращает наше внимание на внезапно «появляющиеся и быстро убегающие темы» (327) в пьесах Чехова, на темы, которые «рвутся и перебиваются», и каждый персонаж «остается предоставленный потоку своих ассоциаций» (328—329). И сквозь общее, всех, казалось бы, объединяющее состояние, «размалывая его, непрерывно сквозят и прорываются у каждого какие-то свои повороты мыслей» (329).
Природу конфликта в «Вишневом саде» Скафтымов обозначает как «постоянное хроническое противоречие между таимой индивидуальной мечтой и силою властных обстоятельств» (344). Точно выбираемые Скафтымовым и находящиеся в смысловой оппозиции друг к другу глагольные и отглагольные формы («зовущий» — «неисполнимый», «вырвавшийся» — «обрывается», «появляющиеся» — «убегающие» и др.) вновь и вновь ненарочито восходят к отмеченной уже тютчевской дихотомии.
«Конструктивные особенности пьес» Чехова рассматриваются ученым как выражение внутреннего противоречия «между желанным и данным», «между тем, что человек имеет и к чему стремится» (381). Скафтымов задается вопросом: «Кто же и что создает этот разрыв между желанным и реальным существованием человека?» Его ответ в жестком историческом контексте диктатуры атеизма таков: «Драматически-конфликтные положения у Чехова состоят <...> в объективно вызванных противоречиях, перед которыми индивидуальная воля бессильна» (387).
И ответ этот воплощается в мощно экспрессивном водовороте-водомете неистощимых исследовательских вопрошений, начинающихся с заветного «Кто виноват...». Удивительный (хотя и не единственный у Скафтымова) исследовательский фрагмент в своем последовательно нагнетающем, целеустремленно вопрошающем построении (десятикратное «Кто виноват...»). А затем роковой в своей очевидности, всё отрицающий троекратный финал композиционно важного отрывка, восходящий к его началу: «Нет виноватых...», «Нет виноватых...», «Нет...» Вглядимся в него без купюр. Он того стоит: «В «Чайке», в «Дяде Ване», в «Трех сестрах», в «Вишневом саде» «нет виноватых», нет индивидуально и сознательно препятствующих чужому счастью. Кто виноват, что Медведенко любит Машу, а она его не любит, любит Треплева, а тот ее не любит, любит Заречную, а Заречная любит Тригорина и т. д.? Кто виноват, что писательская и артистическая деятельность сама по себе не составила счастья Треплева и Заречной? Кто виноват, что Войницкий считал Серебрякова кумиром, заслуживающим жертвы всей жизни, а он оказался пустым человеком, и жизнь Войницкого ушла напрасно? Кто виноват, что Астров не имеет того чувства к Соне, какое составило бы ее счастье? Кто виноват, что Астрова измучила, духовно изуродовала глухая и глупая жизнь и чувства его выветрились понапрасну? Кто виноват, что сестры Прозоровы, вместо отъезда в Москву, погрязают все глубже в серость и туман провинциальной жизни? Кто виноват, что их знания и светлые чувства не находят себе применения и вянут зря? Кто виноват, что Раневская и Гаев по своему морально-психическому состоянию не могут воспользоваться благожелательными советами Лопахина? Кто виноват вообще в том, что действующие лица «Вишневого сада» кружатся в одиноком страдании, друг друга не понимают и понять не могут? Кто виноват, что хорошие чувства и душевное расположение людей друг к другу здесь не дают согретой радости и жизнь остается серой, грязной, несчастливой и печальной? Нет виноватых. Нет виноватых, стало быть, нет и прямых противников. Нет прямых противников, нет и не может быть борьбы. Виновато сложение обстоятельств, находящихся как бы вне сферы воздействия данных людей. Печальная ситуация складывается вне их воли, и страдание приходит само собою» (387—388).
Стилистическая энергия этого фрагмента, множественность чередующихся и словно бы восходящих в нем повторов способны вызывать гипнотическое воздействие. Перед нами яркий случай столь настойчиво выраженного анафорического приема в литературоведческой повествовательной рассудительности. «Какой закон непостижимый...» И вся длинная цепь вздымающихся вопрошений вдруг преломляется, вдруг обрывается коротким, внятным в своей отрицающей категоричности ответом: утвердительное отрицание «нет» и констатация непостижимости закона человеческого бытия...
«Жизненное самочувствие» (379) чеховских персонажей вызывает во многих из них «печаль о недающемся счастье» (381). В чем же состоит, по Скафтымову, «содержание конфликтного состояния» (388) у Чехова?
В определении конфликта как противоречия «между желанным и данным», замечает Скафтымов, «отсутствует чеховская специфика. Противоречие между данным и желанным имеется повсюду, на этом строится всякая пьеса. У Чехова фиксируется некая своя специфическая сфера желанного». И сфера эта устремлена ввысь, это «переживаемое томление о лучшем», это мечта — «тоска об удовлетворении более общих светлых и поэтических запросов, охватывающих всю жизнь» (389).
Мысль эта получает такое развитие: «Эти высшие стихии души <...> таятся в далеких интимных мыслях и грезах» (389—390). И далее: «В непрерывно зовущем стремлении сестер Прозоровых переехать в Москву живет страдание от общей серости и бессодержательности имеющейся жизни. Всем им хочется перевернуть, отбросить настоящее и выйти к каким-то новым и светлым просторам». И снова: «Всякий по-своему хочет и ждет хорошего. И у всякого по-своему выражается его внутренняя тревога и неудовлетворенность» (390). Жизнь, знай себе, «Твой луч упорный преломляя, / Свергает в брызгах с высоты...».
Скафтымов пишет о «Вишневом саде»: «На протяжении пьесы Чехов непрерывно держит эту перспективу возвышенных поэтических желаний. <...> Ясно только, что речь идет о жизни в целом. Включение зрителя в эту возвышенную атмосферу желаний осуществляется разными путями. <...> Возвышенным желаниям противостоит жизнь в ее текущем сложении» (391).
Обращаясь к вершинным драматургическим текстам Чехова, Скафтымов заключает: «Дальнейшее движение пьес состоит в перемежающемся мерцании иллюзорных надежд на счастье и в процессах крушения и разоблачения этих иллюзий» (392). Заветная высота жизненных мечтаний и преломляющий эти мечтания непостижимый закон неизменного и досадного свержения их с высоты сближают тютчевское стихотворение с «запрашивающими» (429) сердечными раздумьями Скафтымова над судьбами персонажей чеховских пьес, над драмой человеческой жизни.
Литература
Литературоведы Саратовского университета. 1917—2017. Материалы к биографическому словарю. 2-е изд., с изменениями, доп. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2018. 340 с.
Методология и методика изучения русской литературы и фольклора. Ученые-педагоги Саратовской филологической школы / Под ред. Е.П. Никитиной. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1984. 306 с.
Письма А.П. Скафтымова к А.М. Евлахову / Публ. и примеч. Б.Ф. Егорова // А.П. Чехов и А.Н. Островский. По мат-лам Пятых междунар. Скафтымовских чтений (Москва, 3—5 ноября 2017 г.): Сб. науч. работ. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2020. С. 14—90.
Скафтымов А. Нравственные искания русских писателей: Статьи и исследования о русских классиках / Сост. Е. Покусаев. М.: Худож. лит., 1972. 543 с.
Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения / Сост. В.В. Прозоров, Ю.Н. Борисов. М.: Высш. шк., 2007. 535 с.
Примечания
1. Прозоров В.В. Покусаев Евграф Иванович // Литературоведы Саратовского университета. 1917—2017. Материалы к биографическому словарю. 2-е изд., с изменениями, доп. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2018. С. 220—227.
2. Разговор этот случился 2 февраля 1973 г., при вручении мне ценного подарка — только что вышедшего в издательстве «Художественная литература» тома статей А.П. Скафтымова «Нравственные искания русских писателей», подготовленного Е.И. Покусаевым совместно с Аллой Александровной Жук.
3. Гапоненков А.А. Уманская Маргарита Михайловна // Литературоведы Саратовского университета. 1917—2017. Материалы к биографическому словарю. 2-е изд., с изменениями, доп. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2018. С. 281—284.
4. Из воспоминаний М.М. Уманской // Методология и методика изучения русской литературы и фольклора. Ученые-педагоги Саратовской филологической школы / Под ред. Е.П. Никитиной. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1984. С. 200.
5. Письма А.П. Скафтымова к А.М. Евлахову / Публ. и примеч. Б.Ф. Егорова // А.П. Чехов и А.Н. Островский. По мат-лам Пятых междунар. Скафтымовских чтений (Москва, 3—5 ноября 2017 г.): Сб. науч. раб. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2020. С. 31.
6. Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения. М.: Высш. шк., 2007. С. 291. Далее ссылки на страницы этого издания приведены в тексте в круглых скобках.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |