Рассматривая важнейшие особенности Чехова-художника, А.П. Чудаков подчеркивал: «При изучении генезиса всякого художественного мира особое значение имеет прижизненная критика — мнения современников писателя, высказанные по выходе в свет дебютных его произведений, первые обобщающие суждения о творчестве начинающего, первые подведенные итоги. <...> Речь идет <...> о систематическом и целенаправленном сплошном (курсив автора. — И.К.) изучении прижизненной критики и осознании ее как необходимой части историко-литературного анализа и одного из важнейших его инструментов»1. Одним из достойнейших критиков-современников, сумевших серьезно, глубоко и нетривиально выразить свое отношение к разным чеховским произведениям, а также сделать существенные обобщения по поводу значения творчества писателя и его эпохи, с полным правом можно назвать литературного критика, историка литературы, публициста и беллетриста Евгения Андреевича Соловьёва (1866—1905), чаще всего выступавшего в печати под псевдонимом Андреевич.
Е.А. Соловьёв окончил 3-ю петербургскую гимназию и историко-филологический факультет Петербургского университета. Обладая несомненными педагогическими способностями, он затем учительствовал в Якутии и Сибири, в Петербурге. В 1890-е гг. критик выпустил под псевдонимом В. Смирнов в серии «Жизнь замечательных людей» Ф.Ф. Павленкова более десяти биографий выдающихся литераторов и общественно-политических деятелей мирового масштаба: Е.В.Ф. Гегеля, О.И. Сенковского, И.А. Гончарова, Ф.М. Достоевского, О. Кромвеля, Дж. Мильтона, Н.М. Карамзина, И.С. Тургенева, Л.Н. Толстого, Г.Т. Бокля и других. Печатался под псевдонимом Скриба в газетах «Русская жизнь» (1892—1893) и «Новости и биржевая газета» (1890—1892), публиковал театральные рецензии, в 1896—1898 гг. — публицистические и критические статьи. В 1890-е гг. Соловьёв также сотрудничал в популярных среди читательских кругов журналах «Русское богатство», «Научное обозрение», «Журнал для всех» (здесь он заведовал литературно-критическим отделом; печатал статьи под общим заголовком «Наша литература» и библиографические очерки «Современные писатели»), газетах «Русские ведомости», «Одесские новости». Позже он стал печататься в газетах «Театральная Россия» и «Русь». Соловьёв, как указывает М.В. Михайлова, «считал себя прирожденным критиком, о чем свидетельствует его запись в альбоме Ф.Ф. Фидлера: «Критика — одиннадцатая муза. Критик художественных произведений не может не быть художником в душе» (РГАЛИ, ф. 518, оп. 2, № 13, л. 271)»2.
Самым плодотворным и, вне всяких сомнений, счастливым периодом своей творческой жизни талантливый критик и публицист не без основания считал работу в журнале «Жизнь». Именно в этом издании был напечатан цикл статей под достаточно тривиальным заглавием «Очерки текущей русской литературы» и ряд других работ теоретико-философского и литературно-публицистического содержания, написанных под впечатлением всерьез воспринятого учения К. Маркса. Несомненно, в это время Андреевич сформировался как критик отчетливо выраженного и по сути декларированного на литературно-философском уровне социологического направления. Своеобразное ядро историко-литературной и тесно связанной с ней литературно-критической концепции Соловьёва составили многочисленные статьи, в которых был зримо явлен строго обозначенный «сословный» (в понимании критика — это сугубо «классовый») подход к отечественной литературе.
Главными писателями, отразившими новое отношение к личности в отечественной литературе, для Е.А. Соловьёва были А.П. Чехов и М. Горький. Часть печатавшихся в журнале «Жизнь» статей о них составила неоднозначно встреченную современниками «Книгу о Максиме Горьком и А.П. Чехове» (СПб., 1900), а часть вошла в «Очерки по истории русской литературы XIX века» (М., 1902; 4-е испр. изд., М., 1923), отразившие представление Соловьёва о том, что «основная идея русской литературы — религиозно-нравственная и основана на сознании святости человеческой личности и человеческой жизни вообще»3.
В «Книге о Максиме Горьком и А.П. Чехове» настойчиво отмечалось: «На равнодушие к себе критики А.П. Чехов пожаловаться не может. Именем его положительно пестрят страницы журналов и газет. Даже тайные советники русской книжности и письменности вышли из своих кабинетов, где они глубокомысленно обсуждали вопрос об упадке русской литературы, и с большей или меньшей дозой ворчливости высказались о нем. Вещь эта совершенно естественная. Во-первых, надо же о чем-нибудь говорить, а во-вторых, Чехов и его произведения — тема очень удобная для разговоров, способная расшевелить и мертвое перо. Даже за небольшими «эскизными» его очерками чувствуется что-то важное и серьезное. Кроме того, особое и даже исключительное внимание публики к Чехову заставляет и критику быть постоянно настороже. Из современных русских писателей он после Толстого занимает первое место. И выдается он не столько даже своим художественным дарованием, сколько полной оригинальностью и отчетливостью своей литературной физиономии. Он может писать под каким угодно псевдонимом, сочинять, что ему заблагорассудится, — драмы, водевили, романы, рассказы — безразлично: вы сейчас же узнаете его по особенностям стиля, а главное, по настроению и тону, всегда удивительно выдержанному. Собственно, так оно должно быть у каждого, но, подите, нет этого, и с таким грустным недостатком индивидуальности приходится мириться. А между тем сфера художественного творчества и есть такая, где человек должен говорить прежде всего от самого себя»4.
В «Очерках по истории русской литературы XIX века» размышления о творчестве Чехова в связи с эпохой «безвременья» обрели более концентрированную форму, а писатель представлен как «несомненно самое крупное художественное дарование, созданное печальной памяти десятилетием 80-х годов»5. По словам критика, он был по-настоящему захвачен эпохой восьмидесятых, несмотря на то, что эта эпоха не могла дать мыслящему человеку нравственного утешения и идейного оздоровления. Соловьёв увидел у Чехова признаки наступающего литературного возрождения, полнокровным выразителем которого стал М. Горький.
Цель сформулировать господствующую идею времени, по отношению к которой можно ранжировать писателей и литературные течения, явственно обнаруживается в ставшей в силу жизненных обстоятельств итоговой книге Соловьёва «Опыт философии русской литературы» (СПб., 1905; 2-е изд. — 1909). «Философия литературы, — указывал критик, — означает рассмотрение ее господствующей идеи и воли (здесь и далее курсив автора. — И.К.) (стремления), в которых определились ее особое лицо и характер, а также ее жизни в ее необходимом развитии. В этом смысле не раз делались попытки, и ввиду трудности задачи, я и свою работу охотно причисляю к опытам, к попыткам»6. Господствующей идеей русской литературы объявлялась борьба за освобождение личности и личного начала, а также общества, «ибо не свободно то общество, в котором не безусловно свободна личность»7. При этом критик высказывал горячую уверенность в своей правоте: «Тому, кто скажет, что вытягивать всё разнообразие литературных явлений в одну линию и сводить их к одному центру незаконно, я отвечу: если политическая экономия имеет право рассматривать человека только как производителя и потребителя ценностей, если физиология видит в нем только организм, а социология только члена общества, то почему история литературы, как наука, из всей огромной массы биографического, библиографического и пр. материала, подлежащего ее рассмотрению, не может выделить один, наиболее существенный для нее элемент, одну наиважнейшую сторону? Я выделяю борьбу с крепостным правом и официальною жизнью во имя интересов развития личности. Я думаю, что это и есть та ось, вокруг которой «вертятся» у нас литературные явления XIX века»8.
В современной отечественной общественной мысли Соловьёв выделил два направления — «мещанский» и «пролетарский» индивидуализм, которые наиболее отчетливо отразились в литературе: первый — в декадентстве, а также в религиозно-философских течениях, порабощающих, угнетающих, «кастрирующих» личность, отделяющих ее от социального процесса, второй — в художественном творчестве Максима Горького.
В «Опыте философии русской литературы» Чехову посвящен седьмой раздел седьмой главы «Последние слова народничества и его разложение». Неожиданно, хотя, конечно, вовсе не случайно он назван «Поэзия Чехова»: по словам критика, поэзия Чехова «всплыла, <...> как бледный свет на ночном горизонте»9. И в этой книге Соловьёв самым тесным образом связывает имя писателя с реакционными, рутинными, «свинцовыми», «проклятыми», «измочалившими русскую душу» восьмидесятыми годами: «Ощущение растерянности и нелепости — вот главное, что остается от чтения чеховской беллетристики или его драм. <...> Напоминать образы, называть имена нечего... Человека нет, личности нет, и вместо этого одна нелепость жизни, до того густая и вязкая, что в ней бессильно застревает всякая мысль»10.
Чехов, убежденно заявлял Соловьёв, пришел на литературное поприще во времена хищного капитализма, «пришел уже на оголенное хищниками и кулаками место, и оно поразило его своим унылым однообразием, своею безжизненностью, следами разрушения, печатью отчаяния и ненужности. Точно на каком-то пожарище, маленькие, грязные, ошеломленные несчастием люди копошатся, разворачивая обуглившиеся обломки. Огонь хищничества, действительно, истребил и рыбу в воде, и птиц в воздухе, и народническое настроение в душе интеллигента... Мне думается, что речь доктора Астрова в «Дяде Ване» чисто символическая и понимать ее надо шире»11. В связи с этими словами А.П. Чудаков заметил: «Для критика непредставимо, что писатель впрямую может говорить о столь «земном». Слишком утилитарными эти проблемы казались и много позже. Но в жизни человечества наступил период, когда необходимость заняться делами Земли стала ясной всем; важнейшей проблемой современности стал экологический кризис»12. Андреевич фрагментарно цитирует знаменитый монолог Астрова об опустошении и разорении уезда из третьего действия «Дяди Вани», после чего прибавляет от себя: «Разрушено, растаскано, расхищено почти все. Человек болен, голоден, ошалел от угроз завтрашнего голодного дня, от невежества и нищеты, — это разорение и есть та социологическая почва, на которой Чехов рисует свои жизненные драмы»13.
Если день вчерашний для писателя — борьба за народное счастье, то сегодняшний день — разочарование в этой борьбе, усталость от борьбы и «скука обывательской пошлости». Чехов, по мнению критика, изображает окружающий мир беспристрастно и с высочайшим художественным мастерством, демонстрируя плоды пристального изучения многочисленных фактов, связанных с реальной действительностью, понимая слабости и ничтожность помыслов российской интеллигенции. Соловьёв готов «приписать лично ему» «слова одного из его героев» и со слов «У нас, в России, работают пока очень немногие» приводит монолог студента Петра Сергеевича Трофимова из второго действия «Вишневого сада» (XIII, 223), изменив в нем, по-видимому, в угоду общей концепции своей книги, только один пассаж: «Все серьезны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют, а между тем громадное большинство из нас, девяносто девять из ста, живут как дикари: чуть что — сейчас зуботычина, брань, едят отвратительно, спят в грязи, в духоте, везде клопы, смрад, сырость, сырость, нравственная нечистота...»14 Чехов «понимал, как грузна русская жизнь и как легко теряется в ней человек. Он понимал, как легкомысленно относимся мы к этой грузной русской жизни, навязывая ей (т. е. в разговорах, журналистике и пр.) пути развития, как непрочны мы сами, интеллигенты, слишком скоро устающие, разочаровывающиеся, в массе — мелкие, ничтожные и пустые»15.
«Чеховские» страницы «Опыта философии русской литературы» касаются и самой любимой критиком пьесы «Дядя Ваня». Соловьёв убежденно настаивал на том, что Чехов «жил настоящим, русскими буднями, бесцветной пошлостью обывательского дня. На его глазах доживали ветхие люди, умирала пережившая себя, еще наполовину крепостная, патриархальная Русь, и он хоронил ее, как, напр., своего дядю Ваню или владельцев вишневого сада, или трех сестер. Он хоронил их без сожаления и гнева, с легкой грустью, неизбежной при виде раскрытой могилы, с легкой иронией, одинаково неизбежной для того, кто постиг всю суровую необходимость дел человеческих»16. Не случайно в этом смысле автор «Опыта философии русской литературы» соглашался с теми, кто называл писателя прямым преемником Н.В. Гоголя.
Соловьёв признавался: «Прекрасно многое, написанное Чеховым. Но я не знаю ничего более прекрасного и глубокого, как его «Дядя Ваня». Как сгустились тут сумерки жизни, какая здесь невылазная грязь, как безнадежно умалился здесь человек и всё человеческое: личность, собственное достоинство, честь...
Что-то здесь до того нелепое, русское, что и спросить нельзя, откуда же это и зачем?..»17
Е.А. Соловьёв подчеркивал, что с позиций реальной критики 60-х годов «страдания, вопли, слезы, выстрелы» не были бы признаны осмысленными: «Подойдите к «Дяде Ване» с точки зрения разума, логики, и кроме драмы на почве человеческой глупости и трусости вы не увидите ничего... Лопухов, Кирсанов, Писарев через пять минут разобрались бы во всей этой истории и во всяком случае никого бы не пожалели»18. Критик недоумевал по поводу подобострастного поведения Войницкого и ужасался его унизительному падению: «Раб хочет свергнуть свое иго. Раб восстал. Он возмущен. Он красив моментами. Но, увы, дядя Ваня никогда не умел жить чувством чести. Ни вчера, ни 10 лет тому назад оно не существовало для него. Он привык к своему игу, как привык к своему халату. Буря возмущенной чести улеглась, и он идет извиняться перед профессором, укутывать его ноги пледом и, издав последний вздох, принимается за грошовую бухгалтерию.
Ведь это ужас какое падение, какая прострация... Ведь страшно жить возле таких вот дядей, о которых чурбаны-профессоры вытирают ноги...
Да, страшно, как и от всей поэмы произведений Чехова. Была у нас поэма «Мертвые души», Чехов дал другую — «Живые мертвецы»»19.
В заключение седьмой главы «Опыта философии русской литературы» Андреевич опять возвращается к писателю и делает неутешительный вывод: «Наиболее зараженный картиной разорения (как материального, так и духовного), краха души, Чехов дает нам поэму огромной и убогой жизни, которой нечем жить, некуда идти, в которой нет силы и деятельности, нет знания и мужества, — жизни скупой, гнетущей, унижающей. Он дает картину долгой осени, где в сырости и слякоти происходит своеобразное разложение прежних ценностей»20.
Интерпретация творчества А.П. Чехова Е.А. Соловьёвым (Андреевичем) на страницах «Опыта философии русской литературы», разумеется, во многом отражает и основные постулаты его социологической критики, ориентированной на идейно-нравственные моменты, связанные с определением сословного подхода в осмыслении и изучении главных моментов развития отечественной словесности.
Литература
Андреевич [Е.А. Соловьёв]. Опыт философии русской литературы. 2-е изд. СПб., 1909. VIII, 376 с.
Михайлова М.В. Соловьёв Евгений Андреевич // Русские писатели. 1800—1917: биографический словарь. Т. 5: П—С / гл. ред. П.А. Николаев. М.: Большая Российская энциклопедия, 2007. С. 744—748.
Соловьёв (Андреевич) Е.А. Антон Павлович Чехов. Критический очерк // А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в. (1887—1914): Антология. СПб.: РХГИ, 2002. С. 269—326. (Сер. «Русский путь»).
Соловьёв (Андреевич) Евг. Очерки по истории русской литературы XIX века. 4-е изд., исправл. М.: Новая Москва, 1923. 664 с.
Чудаков А.П. Мир Чехова. Возникновение и утверждение. М.: Сов. писатель, 1986. 384 с.
Примечания
1. Чудаков А.П. Мир Чехова. Возникновение и утверждение. М.: Сов. писатель, 1986. С. 9—10.
2. Михайлова М.В. Соловьёв Евгений Андреевич // Русские писатели. 1800—1917: биографический словарь. Т. 5: П—С / гл. ред. П.А. Николаев. М.: Большая Российская энциклопедия, 2007. С. 745.
3. Соловьёв (Андреевич) Евг. Очерки по истории русской литературы XIX века. 4-е изд., исправл. М.: Новая Москва, 1923. С. 8.
4. Соловьёв (Андреевич) Е.А. Антон Павлович Чехов. Критический очерк // А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в. (1887—1914). Антология. СПб.: РХГИ, 2002. С. 269. (Сер. «Русский путь»).
5. Соловьёв (Андреевич) Евг. Очерки по истории русской литературы XIX века. С. 617.
6. Андреевич [Е.А. Соловьёв]. Опыт философии русской литературы. 2-е изд. СПб., 1909. С. III.
7. Там же. С. VI.
8. Там же.
9. Там же. С. 287.
10. Там же.
11. Там же. С. 288.
12. Чудаков А.П. Мир Чехова. Возникновение и утверждение. С. 330.
13. Андреевич [Е.А. Соловьёв]. Опыт философии русской литературы. С. 288.
14. Там же. С. 289. Курсивом в цитате нами выделены изменения Соловьёва.
15. Там же.
16. Там же. С. 290—291.
17. Там же. С. 291.
18. Там же. С. 292.
19. Там же.
20. Там же. С. 293.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |