Имя Мольера и его персонажа Тартюфа редко встречается в письмах и произведениях Чехова. Можно отметить беглые упоминания о постановках мольеровской пьесы без какой-либо их характеристики и критическое замечание в письме О.Л. Книппер-Чеховой от 7 апреля 1903 г. о планах Художественного театра поставить пьесу А.Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты»: «Мне кажется, эта пьеса у вас совсем не ко двору. Ведь это русифицированный «Тартюф», это крымское бордо. Уж если ставить что, то «Тартюфа», или не ставить ни той, ни другой пьесы» (П XI, 114—115). Нелестная характеристика пьесы, герой которой Глумов и был воспринят подражательным. Это очень важное замечание порождает вопрос, что собой представляет русифицированный Тартюф не в качестве подражательного персонажа. Чеховские герои прямо не сравнивают несимпатичных им людей с Тартюфом, за исключением доктора Львова в пьесе «Иванов», называющего главного героя тартюфом. Значительно чаще встречается у Чехова слово «лицемер», именно так в повести «Дуэль» фон Корен неоднократно отзывается о Лаевском. Понятие «лицемер» не тождественно понятию «тартюф» — последнее включает более широкий спектр характеристик человека: манипулятор, лгун, обманщик, ханжа. Однако в стереотипном представлении тартюф и лицемер стали тождественными понятиями.
Исследователи отмечали у Чехова персонажей с чертами мольеровского героя. Прежде всего, это профессор Серебряков в пьесе «Дядя Ваня» и Матвей Саввич, герой рассказа «Бабы». Что касается Иванова и Лаевского, то правомерность их характеристик следует рассматривать с учетом субъективного отношения к ним Львова и фон Корена. С тартюфовским типом в большей степени сближается, на наш взгляд, Наташа из «Трех сестер» — своего рода тартюф в юбке.
Уподобление Серебрякова мольеровскому герою не столь бесспорно, как, например, Фомы Опискина в повести Ф.М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» или Иудушки Головлёва в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлёвы». И Фома Фомич, и Иудушка — лицемеры, лжецы и манипуляторы. Различаются они мотивами «обольщения» людей, направленностью интересов и финальной участью. Фомой Опискиным движут не только корыстные мотивы, но и тщеславие, желание властвовать в подпавшей под его влияние семье. Иудушке же подчинение домашних нужно исключительно для завладения имуществом и имением. Методы обоих сходны: мягко стелют, жестко спать, «...глаза Иудушки источают чарующий яд <...>, голос его, словно змей, заползает в душу и парализует волю человека»1. Салтыков-Щедрин, не отрицавший психологического сходства образов Иудушки и Тартюфа, счел необходимым обозначить и отличие своего лицемера «русского пошиба» от мольеровского персонажа и шире — от французского буржуа, так как рассматривал этот тип как явление социальное и политическое. Иудушка временами испытывает чувства, похожие на угрызения совести, страх, в финале его личность полностью разрушается. Тартюфу же не свойственны ни сомнения, ни угрызения совести. Тем не менее, человеческие типы, воплощенные в Тартюфе и в русских персонажах, их поведение, безусловно, очень близки. У Достоевского поведение Фомы Опискина вполне коррелирует с тартюфовским, он сумел стать таким же кумиром в дворянской семье, как Тартюф:
Он и мудрец, он и пророк...
Что скажет, сделает — нам, глупеньким, урок...2
В повести немало и ситуативных параллелей с комедией Мольера, но в финале «русифицированный Тартюф» остается в доме приживалом, да вдобавок на правах благодетеля. В пьесе Чехова сюжетных параллелей не наблюдается. Сходство Фомы Опискина и профессора Серебрякова заключается не в том, что «направление их интересов и устремлений, цель их мечтаний совпадают — они оба толкуют об изящной словесности и грезят о славе. Серебряков писал и читал лекции о литературе и искусстве, Фома имеет претензию считать себя сочинителем»3. Фома именно имел претензию, будучи приживалом, а Серебряков не втирался обманом в дом дворян Войницких, сын бурсака, он много добился, стал профессором, мать и сын Войницкие сами сделали из него кумира, божка. Правомерны также дискуссионные вопросы, заданные Л.В. Карасёвым: «Почему нельзя предположить, что Серебряков — вполне состоявшийся человек и ученый? Почему мы должны доверять оценке Войницкого, которая к тому же достаточно проблематична? И как объяснить тот факт, что Иван Петрович 25 лет придерживался одного мнения и только теперь, когда Серебряков вышел в отставку, вдруг прозрел и понял, что ошибался?»4 Тем более Серебряков не Тартюф, если иметь в виду преступность намерений и действий мольеровского персонажа (изгнание сына Оргона, попытка присвоения дома и разорения семьи, донос). Авторскую характеристику Фомы также невозможно распространить на Серебрякова: «Представьте же себе человечка, самого ничтожного, самого малодушного, выкидыша из общества, никому не нужного, совершенно бесполезного, совершенно гаденького, но необъятно самолюбивого и вдобавок не одаренного решительно ничем, чем бы он мог сколько-нибудь оправдать свое болезненно-раздраженное самолюбие»5. Однако тень мольеровского героя все же нависает над Серебряковым. Он, подобно Тартюфу, подчиняет себе распорядок жизни семьи: «Профессор встает в 12 часов, а самовар кипит с утра, всё его дожидается. Без них обедали всегда в первом часу, как везде у людей, а при них в седьмом. Ночью профессор читает и пишет, и вдруг часу во втором звонок... Что такое, батюшки? Чаю! Буди для него народ, ставь самовар... Порядки!» (XIII, 66). Первая жена Серебрякова и maman обожали профессора так же, как мать Оргона — Тартюфа: «...моя сестра... любила его так, как могут любить одни только чистые ангелы таких же чистых и прекрасных, как они сами. Моя мать, его теща, до сих пор обожает его, и до сих пор он внушает ей священный ужас» (XIII, 68). В отличие от мольеровского героя, Серебряков спекулирует не на лжесвятости и якобы бескорыстии, а на старости и болезни, при этом он путается в диагнозе: не то подагра, не то ревматизм, не то грудная жаба (XIII, 75). Он требует сочувствия и внимания, прибедняясь и упрекая близких: «...вам всем, должно быть, противно на меня смотреть. <...> Что ж? Разве я не понимаю? И, конечно, глупо, что я до сих пор жив. Но погодите, скоро я освобожу вас всех. Недолго мне еще придется тянуть» (XIII, 76). Елена Андреевна справедливо замечает, что он говорит так, будто все виноваты в его старости. Серебрякову действительно хочется, чтобы все чувствовали себя виноватыми перед ним: «Неужели же, я спрашиваю, я не имею права на покойную старость, на внимание к себе людей?» (XIII, 76). Это ложное самоуничижение, как и последующие упреки и жалобы, напоминают фарисейство Тартюфа:
Им всем я ненавистен,
Я злодей, бесстыдный и лукавый
Виновник всяких зол, источник всяких бед.
<...>
Так исказить души моей порывы!
Обидно... Сколь они ко мне несправедливы!6
При всём том Серебряков не святоша и не лгун — он на самом деле болен, что подтверждает Войницкий. Он эгоист и думает только о себе, предлагая продать не принадлежащее ему имение, при этом лицемерно прикрывается заботой о благе жены и Сони: «Жизнь моя уже кончена, о себе я не думаю, но у меня молодая жена, дочь-девушка. Продолжать жить в деревне мне невозможно. Мы для деревни не созданы. Жить же в городе на те средства, какие мы получаем от этого имения, невозможно» (XIII, 99). Цели профессор не достигает: при сложившихся обстоятельствах он вынужден отказаться от своего намерения. Серебряков уезжает обиженным и раздосадованным, но при прощании старается выглядеть великодушным, не избежав при этом поучительного тона: «Кто старое помянет, тому глаз вон. После того, что случилось, в эти несколько часов я так много пережил и столько передумал, что, кажется, мог бы написать в назидание потомству целый трактат о том, как надо жить. Я охотно принимаю твои извинения и сам прошу извинить меня. Прощай!» (XIII, 112). Его последняя реплика — «дело надо делать, господа». Тартюф же остается, его слова об уходе — очередная манипуляция:
Я понял, что в ваш дом раздора внес я семя,
Жизнь вашу омрачил и что приспело время
Отсюда мне уйти куда глаза глядят7.
Таким образом, если Серебряков в какой-то степени и тартюф, то русифицированный Тартюф — образ гораздо более сложный, чем однозначно отрицательный персонаж Мольера.
Вполне тартюфовский образ создан Чеховым в рассказе «Бабы». Горбунов-Посадов, собираясь напечатать рассказ в «Посреднике», прямо назвал Матвея Саввича тартюфом: «очень хотелось бы напечатать <...> рассказ Ваш «Бабы», где так прекрасно изобличается тип народного Тартюфа, развратника, лицемера и набожника» (VII, 685). Персонаж однозначно отрицательный, предстающий в нравственном плане страшным человеком. «Исповедь» Матвея Саввича изначально пропитана лицемерием и ханжеством: «На этом свете от женского пола много зла и всякой пакости. Не только мы, грешные, но и святые мужи совращались. Машенька меня от себя не отвадила. Вместо того, чтоб мужа помнить и себя соблюдать, она меня полюбила» (VII, 344). Под маской набожности, заботы о нравственности и «спасении души» осиротевшего мальчика, мать которого обольстил и погубил, он держится своей выгоды и не забывает представить себя в лучшем свете: ««Вы, Марья Семёновна, говорю, должны теперь Василию Максимычу ноги мыть и юшку пить. И будьте вы ему покорная жена, а за меня молитесь богу, чтоб он, говорю, милосердный, простил мне мое согрешение». Как будто мне было внушение от ангела небесного, прочитал я ей наставление и говорил так чувствительно, что меня даже слеза прошибла» (VII 7, 346). Моральный садист не оставляет в покое несчастную женщину и свидетельствует против нее по обвинению в отравлении мужа: «Я посидел с полчасика около Машеньки и прочитал ей наставление. Постращал. Праведные, говорю, на том свете пойдут в рай, а ты в геенну огненную, заодно со всеми блудницами... Не противься мужу, иди ему в ноги поклонись. <...> Я в свидетелях был. Когда меня спрашивали, я объяснял все по совести. Ее, говорю, грех. Скрывать нечего, не любила мужа, с характером была» (VII, 347). Машенька умерла по дороге на каторгу.
Трагизм рассказанной Чеховым истории заключается и в том, что среди слушателей Матвея Саввича жалостью прониклись только бабы, но к сиротке, промолчав о судьбе его матери, а Дюдя, хозяин дома, где остановился новоявленный тартюф, солидарен с ним в осуждении Машеньки: собаке собачья смерть. В рассказе за частной судьбой кроется ряд острых проблем: нравственное состояние общества, бесправие и подневольное положение женщины из народа, обыденность жестокости в народной среде, равнодушие к горю — благоприятная среда для тартюфов. Примечательно, что Чехов в ответе Горбунову-Посадову не возразил против определения героя рассказа как тартюфа.
Из чеховских персонажей лишь доктор Львов в пьесе «Иванов» характеризует главного героя тартюфом: «Ненавижу этого тартюфа, возвышенного мошенника всей душой... Вот уезжает... У несчастной жены все счастье в том, чтобы он был возле нее; она дышит им, умоляет его провести с нею хоть один вечер, а он... он не может... Ему, видите ли, дома душно и тесно» (XI, 229). Насколько обоснованно такое определение? Иванов постоянно жалуется на душевную усталость, на разочарованность, на неприкаянность, на чувство вины: «День и ночь болит моя совесть, чувствую, что глубоко виноват, но в чем, собственно, моя вина, не понимаю... А тут еще болезнь жены, безденежье, вечная грызня, сплетни, шум... Мой дом мне опротивел, и жить в нем для меня хуже пытки...» (XI, 248). Зная, что жена страдает из-за его равнодушия, отлучек из дома, поездок к Лебедевым, он ничего не может поделать с собой. Иванова мучит совесть, и в то же время ему жаль себя.
Для доктора Иванов — стремящийся к материальной выгоде лицемер и обольститель, укладывающийся в штамп «тартюф»: «Вам нужна эта смерть для новых подвигов, пусть так, но неужели вы не могли подождать? Если бы вы дали ей умереть естественным порядком, не долбили бы ее своим откровенным цинизмом, то неужели бы от вас ушла Лебедева со своим приданым? Не теперь, так через год, через два вы, чудный тартюф, успели бы вскружить голову девочке и завладеть ее приданым так же, как и теперь...» (XI, 264). Львов не верит в переживания, метания, муки совести Иванова, уверен в его корыстных намерениях и приклеивает ему ярлык, не пытаясь понять человека, — в этом его упрекают Иванов и Анна. Иванов — тартюф только в субъективном представлении прямолинейного и нетерпимого в суждениях Львова.
Столь же субъективен и фон Корен, дающий Лаевскому оценки, вполне вписывающиеся в стереотип «тартюф»: «циник», «лицемер», «ловкий мазурик». В толковых словарях имеется множество значений слова «мазурик»: плут, мошенник, жулик, аферист, в словаре Даля это и карманный вор. Таким образом, фон Корен подчеркивает незначительность, «мелкость» Лаевского. Сам Лаевский позиционирует себя «лишним» человеком, находя сходство то с лермонтовским героем, то с Гамлетом, то с «потерянным поколением» 80-х гг. Задумав бросить Надежду Фёдоровну, он циничен в самооправдании: «Быть может, он очень умен, талантлив, замечательно честен; быть может, если бы со всех сторон его не замыкали море и горы, из него вышел бы превосходный земский деятель, государственный человек, оратор, публицист, подвижник. Кто знает! Если так, то не глупо ли толковать, честно это или нечестно, если даровитый и полезный человек, например музыкант или художник, чтобы бежать из плена, ломает стену и обманывает своих тюремщиков? В положении такого человека все честно» (VII, 364). Решив расстаться, «он старался во всем уступать Надежде Фёдоровне, говорил с нею мягко и вежливо, улыбался, называл голубкой. — Этот суп похож вкусом на лакрицу, — сказал он улыбаясь; он делал над собою усилия, чтобы казаться приветливым, но не удержался и сказал: — Никто у нас не смотрит за хозяйством... Если уж ты так больна или занята чтением, то, изволь, я займусь нашей кухней» (VII, 365). Сознательное лицемерие Лаевского определенно тартюфовская черта. Однако перед дуэлью к нему приходит прозрение относительно себя, и приходится признаться в лживости и фальши своей жизни: «Истина не нужна была ему, и он не искал ее, его совесть, околдованная пороком и ложью, спала или молчала; он, как чужой или нанятый с другой планеты, не участвовал в общей жизни людей, был равнодушен к их страданиям, идеям, религиям, знаниям, исканиям, борьбе, он не сказал людям ни одного доброго слова, не написал ни одной полезной, ни пошлой строчки, не сделал людям ни на один грош, а только ел их хлеб, пил их вино, увозил их жен, жил их мыслями и, чтобы оправдать свою презренную, паразитную жизнь перед ними и самим собой, всегда старался придавать себе такой вид, как будто он выше и лучше их. Ложь, ложь и ложь...» (VII, 437). Модель поведения Лаевского соотносится с моделью Тартюфа с той существенной разницей, что Тартюф не обманывался на свой счет, а действовал совершенно осознанно и расчетливо и, конечно, не был способен ни к прозрению, ни к раскаянию, ни к изменению образа жизни. Случай Лаевского типично чеховский — расставание пережившего нравственный кризис человека с иллюзиями.
В значительной степени сближается с мольеровским персонажем Наташа в пьесе «Три сестры». Наташа — лицемерка, обманщица и манипулятор. Она появляется в доме Прозоровых, как и Тартюф, скромницей, ведет себя робко, смущается: «Я так не привыкла бывать в обществе!..» (XIII, 138). Став женой Андрея, Наташа постепенно подчиняет себе распорядок в доме, заявляет себя хозяйкой, пока наравне с сестрами: отменяя приход ряженых, Наташа в ответ на реплику Андрея, что сестры здесь хозяйки, говорит: «И они тоже, я им скажу» (XIII, 140), — затем ставит всех перед фактом. Далее она, стремясь утвердиться единственной и полновластной хозяйкой, манипулирует всеми, прикрываясь заботой о детях: «Бобик холодный. Я боюсь, ему холодно в его комнате, пожалуй. Надо бы хоть до теплой погоды поместить его в другой комнате. Например, у Ирины комната как раз для ребенка: и сухо, и целый день солнце. Надо ей сказать, она пока может с Ольгой в одной комнате... Всё равно днем дома не бывает, только ночует...» (XIII, 140). Андрею нечего возразить, все уступают.
Нельзя исключать, что Наташа, действительно, заботится о ребенке, но в следующем эпизоде она, забывшись, грубо предъявляет свои претензии и ставит условия, не апеллируя к детям. Так, в споре с Ольгой о старой няне Анфисе Наташа переходит границы, раскрывая свое истинное лицо: «Нам нужно уговориться, Оля. Раз навсегда... Ты в гимназии, я — дома, у тебя ученье, у меня — хозяйство. И если я говорю что насчет прислуги, то знаю, что говорю; я знаю, что го-во-рю... И чтоб завтра же не было здесь этой старой воровки, старой хрычовки... (стучит ногами) этой ведьмы!.. Не сметь меня раздражать! Не сметь! (Спохватившись.) Право, если ты не переберешься вниз, то мы всегда будем ссориться. Это ужасно» (XIII, 159—160). Под влиянием жены Андрей заложил дом, причем все деньги забрала Наташа. Завладение домом, разрушение быта семьи Прозоровых, присвоение денег, обман Андрея, которому она изменяет с Протопоповым, сбрасывание маски доброжелательности — всё соответствует типу тартюфа, и, подобно ему, «тартюф в юбке» считает себя правой и вправе. В пьесе она остается победительницей, как это часто бывает и в жизни.
Мольеровский персонаж, таким образом, в качестве архетипа угадывается в некоторых героях Чехова, образы которых далеко не столь прозрачны и однозначны, как Тартюф. Они многомерны, вписаны в социально-исторический и литературный контекст своего времени и органичны в художественном мире Чехова. Лицемерие, ханжество, манипуляторство, запечатленные в «чистом виде» французским классиком, видоизменяясь сообразно эпохе и месту, вечны и присущи многим, не только чеховским, литературным образам.
Литература
Волчкевич М. Жизнь миражами. Размышления о драматургии, биографических мотивах и литературных параллелях пьесы Чехова «Дядя Ваня». URL: https://www.den-za-dnem.ru/page.php?article=1157 (дата обращения: 26.06.2022).
Достоевский Ф.М. Село Степанчиково и его обитатели // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 3. Л.: Наука, 1972. С. 5—169.
Карасёв Л.В. Слово и дело в «Дяде Ване» // Чеховиана. Чехов: взгляд из XXI века. М.: Наука, 2011. С. 209—217.
Мольер Ж.-Б. Тартюф, или Обманщик / Пер. с фр. В. Лихачёва // Мольер Ж.-Б. Тартюф, или Обманщик. Мещанин во дворянстве. Мнимый больной. М.: Изд-во АСТ, 2021. С. 3—125.
Салтыков-Щедрин М.Е. Господа Головлёвы. М.: Гослитиздат, 1948. 301 с.
Примечания
1. Салтыков-Щедрин М.Е. Господа Головлёвы. М.: Гослитиздат, 1948. С. 73.
2. Мольер Ж.-Б. Тартюф, или Обманщик / Пер. с фр. В. Лихачёва // Мольер Ж.-Б. Тартюф, или Обманщик. Мещанин во дворянстве. Мнимый больной. М.: Изд-во АСТ, 2021. С. 15.
3. Волчкевич М. Жизнь миражами. Размышления о драматургии, биографических мотивах и литературных параллелях пьесы Чехова «Дядя Ваня». URL: https://www.den-za-dnem.ru/page.php?article=1157 (дата обращения: 26.06.2022).
4. Карасёв Л.В. Слово и дело в «Дяде Ване» // Чеховиана. Чехов: взгляд из XXI века. М.: Наука, 2011. С. 210.
5. Достоевский Ф.М. Село Степанчиково и его обитатели // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 3. Л.: Наука, 1972. С. 11.
6. Мольер Ж.-Б. Тартюф, или Обманщик. С. 78, 79.
7. Там же. С. 79.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |