XXV. Чехов и русское литературное движение второй половины XIX века

Исследователи давно уже обратили внимание на то, что развитие русской реалистической литературы во второй половине XIX века происходило в обстановке борьбы различных направлений. Исходя из этого, некоторые ученые предлагали даже отказаться от характеристики реалистической русской литературы XIX века как единой литературы критического реализма. Так, в работе А. Лаврецкого «Эстетика революционно-демократического реализма» (1950) была сделана попытка, как показывает уже заглавие этой статьи, выделить революционно-демократическую литературу в особое реалистическое направление, отличное от литературы критического реализма XIX века¹. Позже эта идея была подхвачена У.Р. Фохтом, который, правда уже внутри литературы критического реализма, предложил различать «реализм психологический», «реализм социальный» (имея в виду главным образом те же явления, которые Лаврецкий включал в свое понятие «революционно-демократического реализма») и, наконец, «реализм романтический»².

Следует признать, что все эти попытки отказаться от единого термина «критический реализм» и заменить его новыми понятиями весьма спорны и сами по себе малоубедительны. Однако они примечательны уже тем, что вновь обращают наше внимание на действительную сложность развития реализма в русской литературе XIX века.

Эпоха 1862—1904 годов, пореформенная и дореволюционная, была периодом острой ломки старых, «переворотившихся» феодально-крепостнических порядков и «укладывания» нового, буржуазного строя в России. «В течение этого периода, — писал В.И. Ленин, — следы крепостного права, прямые переживания его насквозь проникали собой всю хозяйственную (особенно деревенскую) и всю политическую жизнь страны. И в то же время именно этот период был периодом усиленного роста капитализма снизу и насаждения его сверху»³. «То, что «переворотилось», — писал В.И. Ленин в другой статье, — хорошо известно, или, по крайней мере, вполне знакомо всякому русскому... То, что «только укладывается», совершенно незнакомо, чуждо, непонятно самой широкой массе населения»⁴. Этот процесс «укладывания» нового, буржуазного строя вызвал болезненную ломку не только сложившихся экономических и социальных отношений, но и мировоззрения самых широких масс, породил огромное количество чрезвычайно острых вопросов, ставших достоянием русской общественной мысли, а вместе с тем и русской литературы второй половины XIX века.

Как известно, процесс утверждения в России капиталистических отношений принес народным массам неисчислимые бедствия. «Патриархальная деревня, вчера только освободившаяся от крепостного права, отдана была буквально на поток и разграбление капиталу и фиску»⁵, — писал В.И. Ленин. Началось массовое разорение и обезземеливание крестьян. Бурно росла армия «кочевых народов». Вчерашний крепостной воочию убеждался в том, что новые времена принесли ему лишь ужас голодной смерти и бездомного существования. Именно это неслыханное бедствие народных масс, страдавших под двойным игом — феодальных пережитков и новых, буржуазных порядков, поставило крестьянский вопрос в центре общественной и политической жизни страны. В это же время определяется резко отрицательное отношение передовой русской общественной мысли к буржуазному строю как к источнику тягчайших народных страданий.

Следует учесть также, что упрочение буржуазных отношений в России происходило в тот период, когда на Западе они уже сложились, мало того, — произошло окончательное крушение лозунгов всеобщего равенства и братства, которые воодушевляли буржуазных революционеров и порождали те многочисленные формы и разновидности «буржуазного и мелкобуржуазного социализма, которые были окончательно убиты июньскими днями»⁶ 1848 года. Исторический крах «буржуазных иллюзий в социализме»⁷ также определил антибуржуазное направление всей передовой общественной мысли России, Русские демократы не только восставали против пороков и язв феодального строя, но и были лишены каких бы то ни было иллюзий в отношении буржуазного правопорядка, пресловутых буржуазных свобод.

Таким образом, социально-экономическая отсталость России, позже Запада вступившей на путь капиталистического развития, оказалась для нее в этом смысле плюсом, позволила русским общественным деятелям критически отнестись к идеологии западной буржуазной демократии. Однако та же отсталость России порождала и историческую трагедию русской общественной мысли, лишая ее возможности на деле подняться над буржуазной идеологией, толкая ее на путь утопических теорий и проектов.

Новая историческая обстановка вызвала существенный пересмотр некоторых важнейших сторон русского просвещения. Идея защиты «европейских форм жизни и вообще всесторонней европеизации России»⁸ была поставлена под сомнение; возобладала и получила новое содержание пропаганда особых, самобытных путей общественного развития России. Исследование экономики, национального быта, национального характера подчиняется задаче выявить «исторические корни» самобытности России, доказать неприемлемость для нее европейских форм развития. Так рождались в демократических кругах различные формы русского утопического социализма, от крестьянско-общинного утопического социализма народников до реакционной утопии Толстого, отразившей, по словам В.И. Ленина, «накипевшую ненависть, созревшее стремление к лучшему, желание избавиться от прошлого, — и незрелость мечтательности, политической невоспитанности, революционной мягкотелости»⁹ широких демократических масс России в сложный пореформенный и предреволюционный периоды ее развития.

Специфические исторические условия в России во второй половине XIX века вызвали гигантское напряжение передовой общественной мысли, а вместе с тем и бурное развитие русской литературы. Вопросы общественного и государственного устройства сверху и донизу, быта и нравов, национальной истории и национального характера — по сути дела вся русская жизнь в период великого перелома была подвергнута всестороннему критическому рассмотрению. Правда, критика эта, особенно критика капитализма, носила чаще всего ограниченный характер, писатели, как правило, до конца не понимали истинных причин кризиса, переживаемого Россией, не могли составить правильного представления о реальных исторических путях развития России, а их национально-самобытные теории были утопичны, подчас даже откровенно реакционны. Однако, несмотря на всю эту историческую ограниченность, литература подняла такой огромный материал русской жизни, поставила при этом столько великих вопросов, так широко отразила взгляды и настроения русского народа, что все это по могло не привести и действительно привело ее к тому могучему взлету, который с восторгом и удивлением был отмечен во всем мире.

Социальные сдвиги пореформенного периода нашли свое непосредственное отражение в литературном движении этих лет. В.И. Ленин, говоря о ломке старых, крепостнических отношений и упрочении новых, буржуазных, писал: «Этот экономический процесс отразился в социальной области «общим подъемом чувства личности», вытеснением из «общества» помещичьего класса разночинцами, горячей войной литературы против бессмысленных средневековых стеснений личности и т. п. ...именно капитализм, оторвавший личность от всех крепостных уз, поставил ее в самостоятельные отношения к рынку, сделав ее товаровладельцем (и в качестве такового — равной всякому другому товаровладельцу), и создал подъем чувства личности»¹⁰.

Несомненно, что первостепенную роль в могучем расцвете русской литературы рассматриваемого периода сыграли именно эти процессы. «Вытеснение из «общества» помещичьего класса разночинцами» применительно к литературе означало появление целой плеяды демократических писателей-разночинцев, которые ввели в русскую литературу и новые темы, и новых героев, и новое мироощущение. Тем самым они не только значительно обогатили содержание русской литературы, но и резко усилили процесс ее демократизации.

Однако главным был общий «подъем чувства личности», который оказал влияние на все направления и течения в русской литературе и прежде всего способствовал ее стремительному развитию.

Если учесть, в каких драматических исторических условиях происходил этот «подъем чувства личности», какой сопутствовал ему мучительный процесс ломки взглядов, в какие сложные и противоречивые социальные условия была втянута человеческая личность, станет понятным, что именно здесь и следует искать причины расцвета русского реалистического искусства второй половины XIX века.

Таково было общее направление развития русской литературы этого времени. Однако сам процесс развития складывался чрезвычайно своеобразно, при весьма сложной расстановке творческих сил.

Отмеченные выше социальные сдвиги наложили существенный отпечаток уже на литературу шестидесятых годов. В это время складывается литературное направление, которое представляет собой не что иное, как своеобразное возрождение так называемой «натуральной школы» сороковых годов. Сближает эти два течения прежде всего подчеркнутая демократическая ориентация — ярко выраженный интерес к жизни простого народа, резко выделяющий эти литературные группы соответственно на фоне как сороковых годов, так и шестидесятых. Сближает их также, условно говоря, сознательная «исследовательская» установка, выдвижение задачи изучения всех сторон русской действительности, связанных с жизнью простого русского народа, особенно тех, которые не были до этого достаточно широко отображены в русской литературе. При всем многообразии жанров, к которым обращались писатели этих литературных течений, и в том и в другом случае ясно выражено преимущественное тяготение к малым, до этого периферийным жанрам литературы — очерку, наброску, сценке. Если во главе демократического течения в сороковых годах стоял Белинский, то в шестидесятых годах оно складывается в основе своей вокруг «Современника» и «Отечественных записок», одухотворяется критической деятельностью Чернышевского, Добролюбова и Салтыкова-Щедрина. Таким образом, историческая преемственность этих групп подтверждается и с этой стороны.

Несомненная общность этих двух направлений не дает права игнорировать существенных различий между ними. Если демократическая литературная школа сороковых годов, возглавлявшаяся разночинцем, революционером-демократом Белинским, была дворянской по своему составу, то новая группа писателей шестидесятых годов была разночинской, что дает основание назвать это литературное течение разночинно-демократическим.

Главное различие обусловило и другие характерные особенности разночинно-демократической литературы шестидесятых годов. Для писателей-дворян сороковых годов демократическая тема рождалась в результате изучения новых для них пластов русской жизни; писатели же разночинцы ставили жгучие вопросы новой исторической эпохи, опираясь на свой личный жизненный и социальный опыт. Вот почему привнесенная ими демократическая тема была не только шире. Вместе с ней в литературу входило и новое мироощущение демократических героев, публицистическая страстность, пафос бесстрашного исследования.

Различной оказалась и историческая судьба этих двух родственных течений. Так называемая «натуральная школа» просуществовала как таковая весьма недолго. Для виднейших представителей этого литературного течения, писателей, о которых обычно говорят, что они «вышли из натуральной школы» (Тургенев, Гончаров, Щедрин, Некрасов, Достоевский и др.), участие в «натуральной школе» совпало с периодом их творческого становления; что же касается дальнейшего их пути, то он оказался у каждого из них весьма своеобразным.

Среди разночинно-демократических писателей шестидесятых годов также были различные творческие индивидуальности. Глеб Успенский и Решетников, Николай Успенский и Помяловский — каждый из них индивидуален и по своей теме и по своей художественной манере. Столь же индивидуальны и другие представители этого направления. При всем том течение это сохранило свои особые общие приметы не только в шестидесятые годы, но и позже, когда в ряды шестидесятников вошло новое поколение писателей, так называемых семидесятников.

Различие литературы сороковых и шестидесятых годов остро ощущали сами современники. Неоднократно писал об этом Щедрин.

В своих многочисленных статьях и рецензиях шестидесятых и семидесятых годов Щедрин вновь и вновь обращается к сравнительной характеристике литературы, восходящей к сороковым годам, и литературы новейшей. Литература сороковых годов для Щедрина — это прежде всего литература дворянская, или, как он говорит, «кастовая», родившаяся в среде, «обильной досугом». В этой среде, считал Щедрин, не могла «серьезно возникнуть мысль о деловом, реальном отношении к жизни, но, взамен того, в ней могли и должны были постепенно возрастать требования характера эстетического и отвлеченного», крайней гранью которых являлось «сомнение и, вместе с тем, полнейшее бессилие»¹¹. Правда, попадались в этих произведениях и мотивы реальные и даже «реальнейшие из реальнейших». Однако, писал Щедрин, «вокруг этих реальностей царствовал такой мягко-идиллический тон, что, казалось, недоставало только пирожного, чтобы сделать их вполне привлекательными. Читатель сладко вздыхал и, разнеженный идиллическими горестями Антона-горемыки, внутренно радовался, что на нем лично не лежит никаких недоимок и что он, не опасаясь рекрутских наборов, может вполне беспечно удовлетворять своим эстетическим и умственным потребностям»¹².

Среди этой литературы Щедрин выделял «Записки охотника» Тургенева, но и на них, по его мнению, лежала все та же печать «кастовости», подхода извне, исключавшего возможность раскрыть реальную жизнь народной среды.

Ограниченность отмеченного шестидесятниками отвлеченно-гуманистического подхода к народной теме быстро обнаружилась, когда иная эпоха выдвинула новые требования. «Повторяем, — писал Щедрин, — было время, когда, конечно, и просто щегольская фраза, проникнутая либеральным духом, уже сама по себе представляла благо и выражала борьбу; но теперь и арена действия, и самый характер борьбы изменились, а этого-то именно и не поняли деятели сороковых годов»¹³. Так, по мнению Щедрина, исчерпала себя старая, дворянская литература. Пришла пореформенная эпоха, а вместе с ней и новые писатели, которые взялись за выполнение новых задач, продиктованных сложившимися историческими условиями. «То, что отстраняет от новой литературы наших мистиков сороковых годов, — писал Щедрин, — то именно и дает ей право на живучесть и силу. Это — новые типы, которые она пробует выводить, это — новое дело, о котором она говорит, это — новый язык, с которым она нас знакомит. Все, что проходило перед нами в тумане, весь этот люд, который представлялся нам не иначе, как в качестве декораций и мимо которого мы проходили без всякой мысли, — все это встает перед нами живое и своеобразное, все это, несмотря на грубость форм, предъявляет свое несомненное право на признание в нем человеческого образа, а в этом качестве — и на самую жизнь»¹⁴.

В основе концепции Щедрина, которую он отстаивал в своих статьях, лежала идея развития народности русской литературы. Новая литература, возникшая в шестидесятых годах, как это все вновь и вновь подчеркивал Щедрин, потому являлась шагом вперед, что расширяла и углубляла познание русской действительности, и именно за счет обращения к всестороннему исследованию жизни народа.

Подчеркивая обращение современной литературы к исследованию народной жизни, Щедрин учитывал художественные особенности этой литературы, более того — стремился найти этим особенностям историческое объяснение и обоснование.

И в шестидесятые и в семидесятые годы Щедрин неоднократно определяет переживаемую Россией эпоху как «переходную» и именно с этим связывает особенности новейшей литературы. Постоянно отмечая отсутствие в ней обобщающего начала, обилие частных наблюдений «подробностей жизни», Щедрин при этом утверждает, что «направление литературы изменялось потому, что изменилось направление самой жизни; произведения литературы утратили цельность, потому что в самой жизни нет этой цельности»¹⁵. «Может ли она, — спрашивает Щедрин, — не рискуя быть заподозренною в лжесвидетельстве, посягать на творчество, когда в самой жизни происходит только процесс накопления материалов для творчества? Может ли она допускать какие-либо выводы, когда сама жизнь этих выводов не дает?»¹⁶ «Главное дело современных литературных деятелей, — также многократно подчеркивает Щедрин, — заключается в подготовлении почвы, в собирании материала и в честной разработке его, и эта скромная, но нелегкая задача исполняется ими с полным сознанием и с замечательною добросовестностью»¹⁷. Щедрин прямо признает при этом, что ряд важнейших особенностей литературы предшествующей утрачивается, что, впрочем, он считает явлением и вынужденным и временным. «Уменье группировать факты, схватывать общий смысл жизни, уменье заводить речь издалека и вдаваться в психологические развития с каждым днем утрачивается все больше и больше, — писал он уже в 1863 году, — а с тем вместе утрачивается и способность к созданию чего-либо цельного. Беллетристика приобретает характер, так сказать, этнографический, посвящает себя разработке подробностей жизни, настойчиво ловит отрывки, осколки и элементы ее и, надо сказать правду, в этой бисерной работе обнаруживает не одну настойчивость, но и замечательное мастерство»¹⁸. Примером такого мастерства Щедрин считает роман Решетникова «Где лучше?». Характерной особенностью этого произведения, по его мнению, является изображение народа как «совокупности неделимых, из которых каждый имеет свой личный роман, но в то же время каждый до такой степени впадает в жизнь каждого, что никакая личная драма не может иметь место иначе, как в связи с драмою общею.

Вот эту-то неразрывную связь, — утверждает Щедрин, — г. Решетников и дает нам чувствовать на каждой странице своего романа, и мы думаем, что покуда народные массы еще не в состоянии выделять из себя отдельных героических личностей, эта точка зрения на художественное воспроизведение народной жизни есть единственно верная»¹⁹.

Так определялась у Щедрина стройная и последовательная концепция новейшей литературы. Литература эта, посвятившая себя преимущественно изображению жизни народа, неизбежно должна была, по его мнению, отказаться от углубленного психологического анализа, стать литературой полуочерковой, или, как он говорит, «этнографической». Значительно позже Щедрин вновь подтверждает эту свою мысль, заявляя, что, в отличие от прошлой литературы, где «на первом плане стояли вопросы психологические», в новой литературе определяющими являются «вопросы общественные»²⁰.

Сформулированная Щедриным точка зрения отражала одновременно и реальную практику разночинно-демократической литературы, и взгляд на ее задачи революционно-демократической критики. Аналогичные мысли неоднократно высказывал и Глеб Успенский.

Сила нового литературного течения, во главе которого стоял Щедрин, состояла, как видно, в ее прямой и непосредственной связи с идеями русского освободительного движения, даже более того — с текущими злободневными вопросами передового демократического общественного движения этих лет. Отсюда и преимущественный интерес этой литературы именно к вопросам социально-экономическим и политическим или, по терминологии Щедрина, «общественным».

Несомненно, заслуга Щедрина состояла в том, что он неустанно поддерживал творческую деятельность писателей разночинно-демократического лагеря, их связь с идеями русского освободительного движения. Заслуга Щедрина состояла также в том, что в своих критических статьях он произвел глубокий анализ новейшей литературы, не только показал ее характерные особенности, но и дал им серьезное историческое объяснение. Однако в позиции Щедрина — литературного критика были и свои слабые стороны. Как и другие его современники, Щедрин до конца не понимал ни существа происходивших в его время социальных процессов, ни реальных перспектив исторического развития России. Отсюда в ряде случаев — неоправданная односторонность и исключительность его литературно-критических оценок.

В самом деле, Щедрин был прав в своей последовательной поддержке разночинно-демократической литературы, зародившейся в шестидесятых годах. Прав был и тогда, когда, обосновывая эту свою поддержку, указывал на кровную связь новой литературы с насущными вопросами русской жизни пореформенного периода. Однако Щедрин глубоко ошибался, когда решительно противопоставлял этой литературе писателей иного направления, казавшихся ему продолжателями традиций отжившей свое время литературы сороковых годов — периода господства в искусстве «кастовости», то есть дворянской ограниченности.

Начать с того, что разночинная, демократическая среда, которую выдвинула эпоха шестидесятых годов, вовсе не была однородной. Фактически в литературу пришли не только разночинцы, воспитанные в той или иной степени на идеях революционной демократии, но и люди, не получившие никакой идейной закалки, писатели, которых П.П. Громов и Б.М. Эйхенбаум в своей статье о Н.С. Лескове справедливо называли «носителями стихийного демократизма»²¹.

В своей творческой деятельности такие «стихийные демократы» опирались на прочную связь с определенными слоями русского народа, отражали их настроения и чаяния, чем и объясняется сила их страстной убежденности. Между тем взгляды их были проникнуты глубокими противоречиями, часто несли в себе черты политической невоспитанности, незрелости выдвинувшей их среды, в связи с чем, в ходе острой идейной и политической борьбы эпохи, писатели эти подчас резко расходились с революционно-демократическим лагерем и по логике борьбы оказывались в ином случае в одном ряду с противниками демократического движения. Так было, в частности, с Лесковым и Писемским. Однако «это была борьба совсем иного типа, чем, например, борьба революционных демократов с либералами»²², так как объективно она отражала противоречия внутри разночинно-демократического лагеря, борьбу различных идейных тенденций разных слоев широких народных масс, приведенных в движение великой ломкой пореформенной эпохи.

Реальная сложность развития русской литературы станет еще более ясной, если обратиться к творчеству Л.Н. Толстого, который для Щедрина был писателем не только другого лагеря, но и другой, отнюдь не демократической, культуры. Нужен был марксистский, ленинский анализ пореформенной эпохи, чтобы увидеть в творчестве гениального художника «зеркало русской революции», усмотреть в его противоречивых взглядах, часто прямо противостоящих идеологии революционной демократии, отражение настроений русского патриархального крестьянства. Однако такой, марксистский подход к противоречивым явлениям эпохи не был доступен Салтыкову-Щедрину.

Реальная сложность путей развития русской литературы не исчерпывается сказанным. Выше уже отмечалось, какое огромное значение для нее имел тот «подъем чувства личности», который в наиболее острой форме отражал социальные сдвиги, вызванные пореформенной эпохой. Несомненно, что те социально-экономические и политические проблемы, на которых преимущественно сосредоточила свое внимание разночинно-демократическая литература, теснейшим образом были связаны с этим процессом «подъема чувства личности». И все же, помимо этих проблем, оставался еще круг острейших социально-психологических, нравственных вопросов, часто прямо не связанных с насущными социальными и политическими проблемами, однако порожденных той же переломной эпохой. Подчас это хорошо улавливал Щедрин. Когда он писал о том, что Достоевский в своих произведениях «не только признает законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предведений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдаленнейших исканий человечества...» — он, несомненно, указывал на глубочайшую связь Достоевского с эпохой, и именно в силу «ширины задач нравственного мира»²³, разработанных писателем. Но в других случаях Щедрин этой связи не улавливал. Так было прежде всего с Толстым, с оценкой таких его произведений, как «Анна Каренина». Щедрин, как известно, счел, что этот, по его выражению, «коровий роман» построен «на одних половых побуждениях»²⁴, хотя, казалось бы, именно «Анна Каренина» лучше всего показывала, насколько круг нравственных вопросов, на которых сосредоточил свое внимание Толстой, непосредственно вытекал из особенностей эпохи, «когда все это переворотилось и только укладывается».

Несправедливая оценка гениального романа Толстого не была случайной. Ведь Щедрин считал, что современность, обильно поставляя вопросы общественные, не дает должного материала для разработки вопросов психологических, которые поэтому и объяснялись им монополией старой, дворянской литературы, занимавшейся «помещичьими любовными делами»²⁵. На самом же деле именно «новая жизнь» с ее сложными, воистину драматическими идейными, общественными и нравственными коллизиями оказалась той самой благоприятной почвой, на которой получил такое могучее развитие русский социально-психологический роман и та «диалектика человеческой души», которая явилась ее замечательным художественным достижением. Да и творческие свершения самого Щедрина — психолога, создателя образа Иудушки Головлева и многих других типических характеров не преходящего художественного значения — также были порождены «новой жизнью».

Как мы уже видели, характерной особенностью русской литературы этого периода являлась ее исторически сложившаяся антибуржуазность. Эта антибуржуазность отчетливо проявилась в разночинно-демократической литературе, которая вела неустанную борьбу против новых, капиталистических форм эксплуатации, против насаждавшегося духа продажности, вообще против различного проявления «купонного строя», «цивилизации» «чумазых», засилья Разуваевых и Колупаевых. Однако эта тема также выступала не только в социально-экономическом и политическом аспектах, но и в нравственном. Так, например, если говорить не о заблуждениях Ф.М. Достоевского, а о той реальной исторической почве, которая питала его творчество и помогала облекать в плоть и кровь создаваемые им образы, то и в этом случае следует вспомнить о характерных особенностях пореформенной эпохи, отмеченной бурным ростом капиталистических отношений. Именно здесь следует искать источник страстного протеста Достоевского против индивидуалистических форм развития личности, которые он наблюдал на Западе в «чистом виде» (см. «Зимние заметки о летних впечатлениях»). Со страхом и тревогой улавливал он эти же тенденции и в русской жизни. Какими бы противоречиями, заблуждениями и ошибками ни сопровождалась у Достоевского разработка этой коренной темы развития личности в уродливых условиях буржуазной действительности, он потому и смог создать действительно гениальные художественные произведения, что круг поднятых им нравственных, социально-психологических проблем в основе своей был порожден все той же новой полосой в историческом развитии России.

Не менее кровно был связан с эпохой и такой писатель, как Лесков. Нравственная проблематика, лежащая в основе его произведений, была также порождена пореформенной эпохой. Так мы приходим к выводу, что рядом с разночинно-демократической литературой в других ветвях русской литературы, подчас вроде бы даже противостоящих ей, велась, хотя и в значительно усложненной, противоречивой форме, разработка все тех же жгучих вопросов русской жизни, оказавшихся к тому же на поверку вопросами всемирно-исторического значения.

Эта глубокая историческая общность различных течений русской литературы второй половины XIX века подтверждает высказанную ранее мысль, что попытка усмотреть в русской литературе этого периода разные «реализмы» вряд ли оправдана.

Однако единство русской реалистической литературы пореформенного периода не означает ее однообразия. Были разные, не похожие друг на друга писатели, хотя они и принадлежали к одному направлению; были и разные направления. Таких основных направлений, или течений, в русской литературе шестидесятых — семидесятых годов можно выделить два.

В одном были демократические писатели, в той или иной степени непосредственно связанные идейно с основным направлением передовой русской общественной мысли. При всем колебании взглядов этих художников, оказывавшихся в разное время то в преобладающей зависимости от взглядов русских просветителей шестидесятых годов, то от различных течений народничества, все они подходили к народной теме, исходя прежде всего из перспектив социально-политического и экономического устройства или переустройства России. Отсюда преобладающий интерес этих писателей к социально-экономическим и политическим вопросам. Здесь в центре внимания был не столько сам человек, сколько вся совокупность реально-исторических условий его бытия. По своему социальному составу это направление русской литературы было в основе своей однородным и поэтому с полным основанием может быть названо разночинно-демократическим.

Второе направление не было однородным ни по своим политическим воззрениям, ни по социальному составу. Будучи в основе своих взглядов демократами, писатели этого направления в то же самое время часто чурались вопросов общественной и политической борьбы как таковых, плохо разбирались в них и поэтому активно или пассивно, каждый в разное время по-разному, демонстрировали свою особую позицию, свою непричастность к революционно-демократическому лагерю. Отклоняя идею политической борьбы за социально-экономическое и политическое переустройство России или скептически относясь к ней, писатели эти выступали в то же самое время страстными критиками существующих порядков и отношений, проявляли глубокое сочувствие к участи простых русских людей, к их бедствиям и страданиям, к драме их жизни. Во главу угла эти писатели ставили вопросы нравственности, представлявшиеся им извечными и единственно надежными основами справедливо и гармонически устроенного человеческого общежития. Взгляды этих писателей были исполнены глубокого противоречия. Взывая к вечным началам нравственности, сосредоточивая в связи с этим свое преимущественное внимание на духовной жизни человека, они как писатели-реалисты, естественно, говорили о людях, доставленных в конкретные исторические условия бытия. Вот почему подлинным реальным содержанием их произведений оказывались те же исторические проблемы, вызванные той же пореформенной эпохой, «когда все это переворотилось и только укладывается», то есть те, которые занимали и писателей разночинно-демократического направления. Разница состояла лишь в том, что писатели этого направления обращали свое преимущественное внимание не на социально-экономические и политические, а на социально-психологические, нравственные проблемы. Тут в центре внимания был сам человек и сложные процессы, которые происходили в его духовной жизни под влиянием тех же условий бытия, которые преимущественно занимали разночинцев-демократов. Более того — сама острота и страстность в постановке этих вопросов нравственности являлась непосредственным отражением того «подъема чувства личности», который был одним из важнейших последствий и проявлений социальных сдвигов в России, вступившей в полосу капиталистического развития. Вот почему, несмотря на разделявшую их подчас вражду, между писателями этих двух направлений не было китайской стены, а их работа, независимо от их воли и желания, взаимообогащала творческий опыт тех и других, что и являлось одной из причин могучего расцвета русского реализма во второй половине XIX века.

Исторически сложившееся разделение русской литературы на два течения остается весьма ощутимым еще в семидесятые годы. Однако уже в восьмидесятые годы грань, разделявшая их, начинает стираться. Происходило это как в результате взаимообогащения этих основных направлений, так и в силу особых исторических условий, сложившихся в конце XIX века.

Восьмидесятые годы были не только периодом реакции, но и эпохой «мысли и разума», таким временем, когда «мысль передовых представителей человеческого разума подводит итоги прошлому, строит новые системы и новые методы исследования»²⁶. В эти годы отчетливо обозначился выход России на путь капиталистического развития, резче выявились все связанные с этим социальные процессы, а вместе с тем со всей силой обнаружился кризис народничества — господствующего общественного течения разночинского этапа русского освободительного движения.

Разночинно-демократическая интеллигенция в новых сложных исторических условиях оказалась на распутье. К началу восьмидесятых годов революционное народничество частью было разгромлено, частью утратило веру в реальные перспективы революционной борьбы с самодержавием. Началось либеральное перерождение народнического движения, которое, впрочем, как отмечал В.И. Ленин, «никогда не могло, как общественное течение, отмежеваться от либерализма справа и от анархизма слева»²⁷. В этой политической обстановке единственно правильным путем был переход на позиции революционного марксизма. По этому пути пошла в 1883 году группа бывших народников во главе с Г.В. Плехановым. Однако время широкого распространения марксизма в России еще не пришло, и этот путь был доступен в то время лишь весьма немногим деятелям русского освободительного движения. В массе своей народническая интеллигенция пошла по другому направлению. Она упорно держалась за старые догмы и настойчиво стремилась приспособить их к новой, легальной деятельности на поприще всякого рода «усовершенствований» и «улучшений» народного быта.

Была и другая группа народнической интеллигенции, которая не могла забыть революционных заветов прошлого, не мирилась с буржуазно-либеральным делячеством и в то же время не видела новых путей общественной борьбы. Эти люди переживали тяжелую духовную драму. Следует подчеркнуть, что и народников-«оптимистов» и народников-«пессимистов» объединял исторический пессимизм. И тех и других не устраивал ход исторического развития, те и другие исходили из стремления изменить его, «спасти» Россию от «нашествия» капитализма, только одни уже начинали понимать свое бессилие и беспомощность, другие же — «оптимисты» — продолжали подобного рода старания, носились со всяческими проектами, взывали о помощи к обществу и правительству.

Среди разночинно-демократической интеллигенции была еще одна группа, которую можно назвать просветителями восьмидесятых годов. Новые исторические условия определили характерные особенности их взглядов. Прежде всего они столкнулись с серьезными вопросами, вызванными развитием капитализма в России. В шестидесятые годы эти вопросы не были еще воочию поставлены историей, народники же показали свою полную несостоятельность в их решении. Обращаясь к этим назревшим проблемам, просветители восьмидесятых годов не сумели избежать ошибок, свойственных всем представителям разночинно-демократического периода русского освободительного движения. Однако их взгляды существенно отличались от народничества как общественного течения.

В отличие от народников, они не задавались целью ни задержать историческое развитие, ни повернуть его вспять. Их взгляды отличались исторической трезвостью. Положение их было также нелегким, так как они не различали еще конкретно-исторической перспективы и не могли выдвинуть свою действенную политическую программу. Но они были лишены чувства «исторического пессимизма», не утратили веры в народ, хотя не питали по отношению к нему народнических иллюзий, верили в светлое будущее России, хотя видели торжество капитализма и отнюдь не склонны были идеализировать его в какой бы то ни было степени. Будучи не в силах выдвинуть конструктивную политическую программу, они посвятили свою деятельность отстаиванию незыблемых основ русского освободительного движения. Они выступали против самодержавно-полицейского строя в России в его самых различных проявлениях, против всяческих феодально-крепостнических пережитков, все усиливая в то же время разоблачение капиталистического хищничества и буржуазной морали; они выступали горячими защитниками буржуазно-демократических свобод и просвещения народа, видя в этом залог пробуждения народного самосознания. В то же самое время некоторые из них хорошо понимали, что никакие полумеры, никакие либеральные «улучшения» не могут привести к осуществлению их идеалов подлинной свободы, и упорно боролись против такого рода иллюзий, обманов или самообманов. Если позиция либеральных народников мешала дальнейшему прогрессивному развитию, то деятельность просветителей была, несомненно, прогрессивна, так как объективно способствовала расчистке дороги социал-демократическому движению, подготавливала идеологическую почву для широкого распространения марксизма в России. Во главе этой группы разночинно-демократической интеллигенции стоял в восьмидесятых годах революционер-демократ Салтыков-Щедрин. Видным представителем левого крыла просветителей восьмидесятых годов был Н.В. Шелгунов. Оба они наиболее полно сохранили традиции русского просвещения сороковых — шестидесятых годов, блестяще применяя их в новых исторических условиях.

Из писателей восьмидесятых годов к этой группе следует отнести в первую очередь С. Каронина (Н.Е. Петропавловского), В.Г. Короленко и А.П. Чехова. Это были писатели, весьма различные по масштабам дарования и значению их творчества, взгляды каждого из них отличались своеобразием. С. Каронин с наибольшей полнотой сохранил ряд характернейших особенностей разночинно-демократической литературы семидесятых годов с ее преимущественным интересом к социально-экономическим основам жизни крестьянства и интеллигенции. Вместе с тем С. Каронина резко отличает от народничества историзм, умение считаться с объективным ходом исторического развития. Отсюда полемическая направленность его творчества против народнических иллюзий разночинно-демократической литературы семидесятых годов, в том числе против таких сторон творчества Г. Успенского, которые были порождены этими иллюзиями.

Как мы видели, В.Г. Короленко дальше отходит от традиционных тем и мотивов разночинно-демократической литературы семидесятых годов, глубже понимает ее просчеты, являвшиеся результатом народнического романтизма. Писательская и гражданская деятельность Короленко является примером отстаивания просветительских идеалов, которые он в меру своих сил освобождал от народнических наслоений.

Чехов значительно последовательнее преодолевал историческую ограниченность разночинно-демократического наследия семидесятых годов; он полностью отрешился от народнических иллюзий, что, как мы видели, и привело его к расхождению с лагерем Н.К. Михайловского.

Сближение двух отмеченных выше литературных течений наметилось уже в литературе семидесятых годов. Г. Успенский, не говоря уже о Салтыкове-Щедрине, к концу семидесятых годов далеко ушел от тех задач, которые решала разночинно-демократическая литература в шестидесятые годы. Произведения разночинцев-демократов постепенно все больше утрачивали «этнографический» характер. Взгляд на народную жизнь как на «совокупность неделимых» постепенно уходил в прошлое. Со временем выяснялось, что общность судьбы многих вовсе не отрицает неповторимого своеобразия жизни каждого, что понять по-настоящему общую драму можно, лишь пристально всмотревшись в драму каждого. Лучше всего об этом свидетельствовал духовный мир народолюбивого интеллигента, человека с чуткой совестью, как бы аккумулирующего в своей душе страдания народа. Этот персонаж постепенно становится центральным героем у разночинцев-демократов семидесятых годов.

Объективные закономерности развития разночинно-демократической литературы неизбежно ставили писателей этого направления перед все более и более сложными и противоречивыми явлениями духовного мира человека. Вместе с тем литераторы, занятые преимущественно вопросами нравственности и социальной психологии, закономерно приходили к тем же социальным и политическим основам русской жизни, которые разночинцев-демократов волновали в первую очередь. Так происходило сближение и взаимообогащение двух основных направлений в русской литературе шестидесятых — семидесятых годов, Явные следы этого сближения мы находим в творчестве Глеба Успенского семидесятых годов. Психологический анализ в очерках Глеба Успенского всегда открыто подчинен уяснению определенных, четко обозначенных автором социальных и политических явлений, однако это не мешает ему глубоко проникать в психологию своих героев. В его творчестве мы находим замечательные образцы художественного исследования сложнейших явлений социальной психологии.

В восьмидесятых годах процесс сближения двух направлений русской литературы значительно усилился. Это отчетливо видно уже в творчестве Гаршина. Его героем является народолюбивый интеллигент-разночинец, больная совесть которого чутко откликается на все те «проклятые» социальные вопросы, над «исследованием» и решением которых бились писатели-семидесятники. В этом была кровная связь Гаршина с разночинно-демократической литературой и общественной мыслью семидесятых годов, правильно подчеркнутая в свое время С. Карониным, — «та же энергия, та же беззаветная готовность бороться за свои убеждения, те же страшные ошибки и тот же трагический конец...»²⁸. Однако в центре его творчества находится именно «личная драма» народолюбивого интеллигента, для которого нерешенные вопросы социального бытия оказываются вопросами нравственности. Сближение разночинно-демократической литературы с другой ветвью русской литературы второй половины XIX века выявилось при этом со всей очевидностью. Тяготение Гаршина к Л.Н. Толстому и его творчеству было в этом отношении закономерным и знаменательным. Не менее знаменательным следует признать и обращение В.Г. Короленко к творчеству И.С. Тургенева. Существенные изменения, связанные с острой постановкой социальных проблем, происходят в те же годы в творчестве Л.Н. Толстого. Процесс не только сближения, но и взаимообогащения двух основных течений в русской литературе нашел свое наиболее полное выражение в творчестве А.П. Чехова.

Примечания

1. См. в сб.: «Вопросы теории литературы», под общей редакцией Л.И. Тимофеева. М., Учпедгиз, 1950. Критическую оценку этой работы см. в статье: Я. Эльсберг. Об одном ошибочном противопоставлении. — «Литературная газета», 1950, № 115.

2. У.Р. Фохт. Развитие реализма в русской литературе XIX века. — «Известия АН СССР. Отделение литературы и языка», 1957, т. XVI, вып. 1, с. 18—33. См. также в кн.: У. Фохт. Пути русского реализма. М., «Советский писатель», 1963.

3. В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 38.

4. Там же, с. 100—101.

5. Там же, т. 17, с. 210.

6. В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 21, с. 256.

7. Там же.

8. Там же, т. 2, с. 519.

9. Там же, т. 17, с. 212.

10. В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 1, с. 433—434.

11. М.Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч, в 20-ти томах, т. 9, с. 9, 10.

12. Там же, с. 9.

13. М.Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 9, с. 68.

14. Там же, с. 20.

15. Там же, т. 6, с. 182.

16. М.Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 6, с. 191.

17. Там же, с. 34.

18. Там же, с. 180.

19. Там же, т. 9, с. 323.

20. М.Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 9, с. 440.

21. П.П. Громов и Б.М. Эйхенбаум. Н.С. Лесков (Очерк творчества). Н.С. Лесков. Собр. соч. в 11-ти томах, т. 1. М., Гослитиздат, 1956, с. XIV (вступительная статья).

22. Там же.

23. М.Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 9, с. 412.

24. Там же, т. 18, ч. II, с. 180.

25. М.Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 9, с. 440.

26. В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 12, с. 321.

27. Там же, т. 25, с. 94.

28. С. Каронин (Н.Е. Петропавловский). Соч. в 2-х томах, т. 2, с. 580.