Выдающийся отечественный физиолог и религиозный мыслитель А.А. Ухтомский1 задастся однажды на первый взгляд странным вопросом о том, «...как могла возникнуть у людей эта довольно странная профессия — писательство. Не странно ли, в самом деле, что вместо прямых и практически-понятных дел человек специализировался на том, чтобы писать, писать целыми часами без определенных целей, — писать вот так же, как трава растет, птица летает, а солнце светит. Пишет, физиологическая потребность, ибо он прямо болен перед тем, как сесть за свое писание, а написав, проясняется и как бы выздоравливает! В чем дело?»2
В самом деле, трудно представить себе человека, способного виртуозно и без суеты воссоздать тончайшую атмосферу безмятежного детства в пору, когда вокруг него, как, впрочем, и в нем самом ежесекундно творится сущий ад. Но именно так происходит с Львом Николаевичем Толстым, вокруг которого артиллерийская картечь привычно делает из людей решето, который проигрывает в карты все, что у него есть, включая огромный родительский дом в Ясной Поляне. Будто по мановению волшебной палочки безо всякого усилия он легко переселяется в мир отутюженных скатертей и накрахмаленных воротничков, туда, где невозможно даже представить запаха порохового дыма и долговой ямы. Как ни странно, этому чудесному факту есть вполне научное объяснение. Именно кровь и грязь, стресс и отчаяние способны провоцировать интенсивный процесс замещения3.
Н.Н. Гусев4 приводит слышанный им лично в 1911 г. рассказ М.А. Шмидт5, близкого друга Толстого, о том, как однажды во время работы над «Воскресением» С.А. Толстая «резко напала» на мужа «за сцену соблазнения Катюши Нехлюдовым». «Толстой ничего не ответил на раздраженные нападки жены, — пишет Гусев, — а когда она вышла из комнаты, он, едва сдерживая рыдания, подступившие ему к горлу, обратился к М.А. Шмидт и тихо произнес: «Вот она нападает на меня, а когда меня братья в первый раз привели в публичный дом и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал»6.
Результатом инициации Толстого станет первая дневниковая записи, сделанная им в клинике Казанского университета: «Вотъ уже шесть дней, какъ я поступилъ въ клинику7, и вотъ шесть дней, какъ я почти доволенъ собою. Les petites causes produisent de grands effets8. — Я получилъ Гаонарею, понимается, отъ того, отъ чего она обыкновенно получается; и это пустое обстоятельство дало мнѣ толчокъ, отъ котораго я сталъ на ту ступень, на которой я уже давно поставилъ ногу; но никакъ не могъ перевалить туловище (отъ того, должно быть, что не обдумавши поставилъ лѣвую ногу вмѣсто правой). Здѣсь я совершенно одинъ, мнѣ никто не мѣшаетъ, здѣсь у меня нѣтъ услуги, мнѣ никто не помогаетъ — слѣдовательно на разсудокъ и память ничто постороннее не имѣетъ вліянія, и дѣятельность моя необходимо должна развиваться. Главная же польза состоитъ въ томъ, что я ясно усмотрѣлъ, что безпорядочная жизнь, которую большая часть свѣтскихъ людей принимаютъ за слѣдствіе молодости, есть ничто иное, какъ слѣдствіе ранняго разврата души. — Уединеніе равно полезно для человѣка, живущаго въ обществѣ, (9) какъ общественность для человѣка, не живущаго въ ономъ. Отдѣлись человѣкъ отъ общества, взойди онъ самъ въ себя, и какъ скоро скинетъ съ него разсудокъ очки, которые показывали ему все въ превратномъ видѣ, и какъ уяснится взглядъ его на вѣщи, такъ что даже непонятно будетъ ему, какъ не видалъ онъ всего того прежде. Оставь действовать разумъ, онъ укажетъ тебѣ на твое назначеніе, онъ дастъ тебѣ правила, съ которыми смѣло иди въ общество. Все, что сообразно съ первенствующею способностью человѣка — разумомъ, будетъ равно сообразно со всѣмъ, что существуетъ; разумъ отдѣльнаго человѣка есть часть всего существующаго, а часть не можетъ разстроить порядокъ цѣлаго. Цѣлое же можетъ убить часть. — Для этаго образуй твой разумъ такъ, что бы онъ былъ сообразенъ съ цѣлымъ, съ источникомъ всего, а не съ частью, съ обществомъ людей; тогда твой разумъ сольется въ одно съ этимъ цѣлымъ, и тогда общество, какъ часть, не будетъ имѣть вліянія на тебя. — Легче написать 10 томовъ Философіи, чѣмъ приложить какое нибудь одно начало къ практикѣ»10.
Заметим, в предельно искреннем размышлении восемнадцатилетнего юноши поразительно точно сформулирована суть ключевого конфликта русской культуры, а именно «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается», «вышло гладко на бумаге, да забыли про овраги», «криком избы не выстроишь», «пи... деть — не мешки ворочать» и т. д. и т. п. Впрочем, сам Толстой в ту пору, пожалуй, еще не задумывается на тему о писательском поприще, хотя всерьез увлечен некоторыми иноязычными текстами, в частности Жаном Жаком Руссо11, к которому испытывает симпатии и как к великому мыслителю и писателю, и как к человеку со страстями, своей силой сумевшему обуздать порок.
«Говоря о французской литературе с посетившим его весною 1901 года парижским профессором Буайе12, Лев Николаевич выразился так <...>: «К Руссо были несправедливы, величие его мысли не было признано, на него всячески клеветали. Я прочел всего Руссо, все двадцать томов, включая «Словарь музыки». Я более чем восхищался им, — я боготворил его. В 15 лет я носил на шее медальон с его портретом вместо нательного креста. Многие его страницы так близки мне, что мне кажется, я их написал сам»13»14.
Однако еще более удивительно то, что Толстой и после успешных публикаций в «Современнике» будто вовсе не заметит признания литературного сообщества, сосредотачивая внимание на вещах практических, весьма далеких от художественного творчества. Для начала он с товарищами решит организовать журнал для военных. В неформальный офицерский кружок помимо Толстого войдут капитаны А.Д. Столыпин15 и А.Я. Фриде16, штабс-капитаны Л.Ф. Баллюзек17 и И.К. Комстадиус18, поручики Шубин19 и К.Н. Боборыкин20 — всё люди незаурядные и весьма деятельные, которые кроме службы и развлечений находят время на обсуждение серьёзных общественно-политических и морально-этических вопросов (см. напр., запись Толстого от 24 июня 1854 г.: «Послѣ обѣда у Генер[ала] читалъ Беран[же], ѣздилъ къ Доктору, который объявилъ мнѣ, что мнѣ должно дѣлать операцію и лечиться мѣсяца полтора и болталъ до ночи съ Шубинымъ о нашемъ русскомъ рабствѣ. Правда, что рабство есть зло, но зло чрезвычайно милое»21). В конце лета — начале осени 1854 г. в кружке возникнет мысль о создании общества с целью «распространения просвещения и знаний среди военных вообще и солдат в особенности». Весьма скоро идея разовьется до проекта журнала.
Никакой крамолы не предполагается, напротив, — вполне благонамеренное просветительское издание с элементами пропаганды. Вот как сам Толстой обозначает цели «Солдатского вестника» (позднее переименованного в «Военный листок»):
«1. Распространение между воинами правил военных добродетелей: преданности Престолу и Отечеству и святого исполнения воинских обязанностей;
2. Распространение между офицерами и нижними чинами сведений о современных военных событиях, неведение которых порождает между войсками ложные и даже вредные слухи, о подвигах храбрости и доблестных поступках отрядов и лиц на всех театрах настоящей войны;
3. Распространение между военными всех чинов и родов службы познания о специальных предметах военного искусства;
4. Распространение критических сведений о достоинстве военных сочинений, новых изобретении и проектов;
5. Доставление занимательного, доступного и полезного чтения всем чинам армии;
6. Улучшение поэзии солдата, составляющей его единственную литературу, помещением в Журнале песен, писанных языком чистым и звучным, внушающих солдату правильные понятия о вещах и более других исполненных чувствами любви к Монарху и Отечеству»22.
Финансирование издания, в котором Толстому отведена роль редактора, предполагается реализовать из средств учредителей и подписки. Впрочем, проект журнала осуществить не удастся: «На проект мой Государь император всемилостивейше изволил разрешить печатать статьи наши в «Инвалиде»»23, — сообщит Толстой в письме Н.А. Некрасову.
В январе — начале февраля 1855 г. по своей инициативе Толстой готовит «Проект о переформировании батарей в 6-орудийный состав и усилении оных артиллерийскими стрелками». Предваряя сам процесс предлагаемого переформирования, рационализатор характеризует преимущества ручного огнестрельного оружия перед полевой артиллерией. По мнению Толстого они «состоят:
1) в большей меткости стрельбы,
2) в меньшей цели, представляемой неприятелю,
3) в большей подвижности,
4) в меньших расходах содержания.
Преимущества полевой артиллерии перед ручным огнестрельным оружием состоят:
1) в большей дальности полета снарядов,
2) в большем количестве бросаемых снарядов при меньшем числе людей,
3) в величине и силе оных, дающих возможность разрушать земляные и каменные укрепления,
4) в быстроте движения,
5) в моральном влиянии
Вследствие последних, более важных преимуществ в войсках почти всех европейских государств введена артиллерия в пропорции одного орудия на 300 человек пехоты. Но со введением ружей, имеющих дальность полета пули более 6-фунтового ядра и ¼-пудовой гранаты и большую скорость заряжания, преимущества артиллерии перед ручным оружием значительно уменьшились, а потому калибр и пропорция оной на пехоту необходимо должны измениться»24.
Суть дальнейших предложений подпоручика Толстого по усовершенствованию артиллерийских батарей сводится к сокращению количества лёгких орудий. Вместо упразднённых орудийных расчётов помимо прочего предлагается сформировать подразделения «артиллерийских стрелков», вооружённых нарезными ружьями. Эти «стрелки» должны одновременно уметь вести и пехотный бой, и уметь стрелять из орудий. Свои предложения Толстой направляет в штаб. С проектом ознакомятся генерал-адъютант А.И. Философов25 и исполняющий должность начальника артиллерии Крымской армии генерал-майор Л.С. Кишинский26, отзыв обоих будет весьма раздражительным и резко отрицательным. 14 февраля 1855 г. Толстой запишет в дневнике: «Мысль о отставкѣ или военной академ[іи] все чаще и чаще приходитъ мнѣ. Я писалъ Сталыпину, чтобы онъ выхлопоталъ меня въ Кишиневъ. Оттуда уже устрою одно изъ этихъ двухъ»27.
Смелые предложения роятся на фоне все тех же болезненных карточных проигрышей: «28 Января. Два дня и двѣ ночи игралъ въ штоссъ. Результатъ понятный — проигрышъ всего — ясно-полянскаго дома. Кажется нечего писать — я себѣ до того гадокъ, что желалъ бы забыть про свое существованіе»28. «2 Февраля. Мнѣ мало было проиграть всё, что у меня было, я проигралъ еще на слово Мещерскому 150 р., которыхъ у меня нѣтъ. — Въ эту же поѣздку показывалъ свой проэктъ о переформированіи батарей Сакену. Онъ совершенно со мной согласенъ. Признаюсь, что теперь, когда я подаю проэктъ, я ожидаю за него награды. Въ наказаніе и въ вознагражденіе за свой проигрышъ, обрекаю себя работѣ за деньги»29. «[8 февраля.] 6, 7, 8 Ф[евраля]. Опять игралъ въ карты и проигралъ еще 200 р. сер. Не могу дать себѣ слово перестать, хочется отыграться, а вмѣстѣ могу страшно запутаться. — Отыграть желаю я всѣ 2,000. Невозможно, а проиграть еще 400, ничего не можетъ быть легче; а тогда что? Ужасно плохо. Не говоря уже о потерѣ здоровья и времени. Предложу завтра Од[аховскому] сыграться и это будетъ послѣдній разъ»30. «12 Февраля. Опять проигралъ 75 р. Богъ еще милуетъ меня, что не было непріятностей; но что будетъ дальше? Одна надежда на Него!»31 «[16 февраля.] 15, 16. Проигралъ еще 80 р. сер. <...> Еще разъ хочу испытать счастія въ карты»32. «[19 февраля.] 17, 18, 19. Проигралъ вчера еще 20 р. сер. и больше играть не ——— буду. ———»33
Не дожидаясь перевода в Кишинев, в феврале Толстой готовит новый документ — «Записку об отрицательных сторонах русского солдата и офицера», полную обвинений и даже оскорблений в адрес солдат и офицеров, впрочем, с единственной мыслью о необходимости борьбы со злом в армии. «По долгу совѣсти и чувству справедливости не могу молчать о злѣ, открыто совершающемся передо мною и влекущемъ за собою погибель милліоновъ людей, погибель силы и чести отечества. Считаю себя обязанными по чувству человѣка противодѣйствовать злу этому по мѣрѣ власти и способностей своихъ. Зная истинную любовь вашу къ отечеству, я рѣшился обнажить зло это передъ вами во всей гнусной правдѣ его и въ надеждѣ на разумное содѣйствіе ваше указать на тѣ средства, которыя одни возможны, ежели не для уничтоженія, то для ослабленія его»34.
Толстой делает неутешительный вывод: «У насъ нѣтъ войска, а толпы угнетенныхъ дисциплинированныхъ рабовъ, повинующихся грабителямъ и наемникамъ. Толпы эти не войско, потому что въ наш[емъ] войскѣ нѣтъ ни преданности къ вѣрѣ, къ Царю и отечеству, слова, которыми такъ часто злоупотребляютъ, ни рыцарской отваги, ни военной чести, а есть съ одной стороны — духъ терпѣнія и подавленнаго ропота, съ другой духъ жестокости, угнетенія и лихоимства»35. А характеризуя офицерский состав, утверждает: «Это люди безъ мысли о долгѣ и чести, безъ малѣйшаго желанія блага общаго, люди составляющіе между собой огромную корпорацію грабителей, помогающихъ другъ другу, однихъ начавшихъ уже поприще воровства, другихъ готовящихся къ нему, третьихъ прошедшихъ его — люди составившіе себѣ въ сферѣ грабежа извѣстныя правила и подраздѣленія. — Люди, считающіе честность глупостью, понятіе долга сумашествіемъ, заражающіе молодое и свѣжее поколѣніе этой правильной и откровенной системой корысти и лихоимства. Люди возмущающіе противъ себя и вселяющіе ненависть въ низшемъ слоѣ войска. Люди, смотрящіе на солдата какъ на предлогъ, который при угнетеніи даетъ возможность наживать состояніе»36.
Шутки-шутками, а впору вспоминать о письме Белинского к Гоголю, как известно написанному критиком вслед за его же жесточайшим разбором гоголевских «Выбранных мест из переписки с друзьями»37. По крайней мере, внешне текст Толстого смотрится примерно таким же огнеопасным.
«При жизни Белинского письмо было известно только самым близким к нему людям, но хождения и среди них не имело. Белинский в этом отношении проявил исключительную осторожность, хорошо понимая, чем он рискует в случае обнаружения письма агентурой государственной охраны». Вовсе «неизвестны ни судьба оригинала письма, уничтоженного или затерянного самим Гоголем вскоре же после его получения», однако не подтвержденные в своем происхождении и степени достоверности копии его «с начала 1849 г. получили широкое распространение по всей стране как политическое завещание великого критика»38.
Помимо решительно настроенных людей найдутся и литературные последователи. В случае Записки Толстого вполне достаточно сравнения с одним из центральных тезисов письма Белинского о крепостной России, которая по справедливой мысли критика «представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр — не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей. Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами и сколько последние ежегодно режут первых), — что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением однохвостого кнута треххвостою плетью. Вот вопросы, которыми тревожно занята Россия в ее апатическом полусне!»39.
«Все эти положения являлись в записке Толстого развитием конкретных политических тезисов письма Белинского о крепостной России. <...> В своей записке о русской армии Л.Н. Толстой усваивает не только установочные положения письма Белинского, особенности его аргументации, его фразеологию, его патетику, но и самый метод обличительства, тот метод, который впоследствии определится в произведениях Толстого как «срывание всех и всяческих масок»40»41.
Судя по всему, адресатом Записки должен был стать один из великих князей, сыновей Николая I — или Николай Николаевич, или Михаил Николаевич. Оба они бывали на севастопольских бастионах, оба интересовались организацией защиты и даже заведовали — один работами по возведению укреплений Северной стороны, другой — их вооружением.
Работу Толстого над обращением к великим князьям, по-видимому, остановит смерть Николая I. После траурных мероприятий 4 марта 1855 г. в дневнике Толстого появится весьма примечательная запись, объединяющая «переплавку металла» артиллерийских орудий и «переобучение артиллерийских команд» с «отречением от православия»: «Въ эти дни я два раза по нѣскольку часовъ писалъ свой проэктъ о перефор[мированіи] арміи. Подвигается туго, но я не оставляю этой мысли. Нынче я причащался. Вчера разговоръ о божест[венномъ] и вѣрѣ навелъ меня на великую громадную мысль, осуществленію которой я чувствую себя способнымъ посвятить жизнь. — Мысль эта — основаніе новой религіи, соотвѣтствующей развитію человѣчества, религіи Христа, но очищенной отъ вѣры и таинственности, религіи практической не обѣщающей будущее блаженство, но дающей блаженство на землѣ. — Привести эту мысль въ исполненіе я понимаю, что могутъ только поколѣнія, сознательно работающія къ этой цѣли. Одно поколѣніе будетъ завѣщать мысль эту слѣдующему и когда нибудь фанатизмъ или разумъ приведутъ ее въ исполненіе. Дѣйствовать сознательно къ соединенію людей съ религіей, вотъ основаніе мысли, которая, надѣюсь, увлечетъ меня»42.
Тут, как на грех, снова приходится возвращаться к письму Белинского: «Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге. И это не потому, чтоб Вы не были мыслящим человеком, а потому, что Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далека, а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть; потому, что Вы в этом прекрасном дале-ке, живете совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя, или в однообразии кружка, одинаково с Вами настроенного и бессильного противиться Вашему на него влиянию. Поэтому Вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение»43.
Словом, подходя к вопросу беспристрастно, лишь стечением обстоятельств можно объяснить тот факт, что именно в дни высокой печали из-под пера Толстого родится «Севастополь в декабре»44 — текст, полный патриотических чувств и оптимизма. Он получит высокую оценку со стороны нового императора Александра II, распорядившегося сделать перевод его на французский и в пику неприятелю опубликовать рассказ в Европе: «...вы видели защитников Севастополя на самом месте защиты и идете назад, почему-то не обращая никакого внимания на ядра и пули, продолжающие свистать по всей дороге до разрушенного театра, — идете с спокойным, возвысившимся духом. Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, это — убеждение в невозможности взять Севастополь и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа, — и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов, брустверов, хитро сплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя. То, что они делают, делают они так просто, так мало-напряженно и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше... они всё могут сделать. Вы понимаете, что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этих условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его, и всё-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, — о временах, когда этот герой, достойный древней Греции, — Корнилов, объезжая войска, говорил: «умрем, ребята, а не отдадим Севастополя», и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «умрем! ура!» — только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, но сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский...»45
Однако 26 июня, то есть ровно через два месяца оптимизм рассказчика иссякнет, ибо о мясорубке взахлеб писать не получается, хотя сомнения и остаются: «Вот я и сказал, что хотел сказать на этот раз. Но тяжелое раздумье одолевает меня. Может, не надо было говорить этого. Может быть, то, что я сказал, принадлежит к одной из тех злых истин, которые, бессознательно таясь в душе каждого, не должны быть высказываемы, чтобы не сделаться вредными, как осадок вина, который не надо взбалтывать, чтобы не испортить его. Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто герой ее? Все хороши и все дурны. <...> Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда»46.
Нет, разумеется, дело не в беспринципности, не в желании угодить. И хотя в случае с Толстым оправдания по определению не требуется, наверняка найдется тот, кто, принимая во внимание условия масштаб гения Льва Николаевича и факт страшного севастопольского кровопролития, объяснит все психологической компенсацией47. Мы позволим себе с этим суждением не согласиться, ибо утверждаем, что Толстой безоговорочно искренен в каждом своем тексте, в каждом слове, и правда — всегда — его главный герой. От себя лишь добавим, — его правда.
Нет сомнения, в том, что свою особую роль в непростой судьбе Льва Николаевича сыграла ранняя смерть родителей, и кроме того, весьма противоречивый пример отца48. Одаренный безмерно, Л.Н. Толстой будет вынужден без чьей либо посторонней помощи реализовывать свое я. В реальном мире сделать это окажется многократно труднее, зато в пространстве текста самореализация приобретет многосторонний и лишь на первый взгляд бессистемный хаотичный характер. Толстой ясно обозначит сетку координат собственной текстовой экспансии во вполне дидактических параметрах как надо и как не надо. При этом факт реализации, кажется, без особого сожаления со стороны автора очерчивается пределами текста и лишь формально претендует на прикладное значение, полноценно реализуясь в момент написания. Вне зависимости от соотношения, тематики и адресной направленности, требования к такому тексту, как мы понимаем, сводятся именно к качеству, т. е. предполагают художественный его характер. При такой постановке вопрос лишь в готовности самого автора к особой миссии — по возможности постоянному без напряжения пребыванию в безбрежном пространстве гипертекста.
Много лет спустя в письме Страхову об этой готовности Толстой скажет так: «Отчего напрягаться? Отчего вы сказали такое слово? Я очень хорошо знаю это чувство — даже теперь последнее время его испытываю: всё как будто готово для того, чтобы писать — исполнять свою земную обязанность (курсив наш — Т.Э.), а недостает толчка веры в себя, в важность дела, недостает энергии заблуждения, земной стихийной энергии, которую выдумать нельзя. И нельзя начинать. Если станешь напрягаться, то будешь не естественен, не правдив, а этого нам с вами нельзя»49.
Сразу после решающего штурма Севастополя неприятелем50 подпоручика Толстого отправят курьером в Санкт-Петербург. В ноябре его прикомандируют к Петербургскому ракетному заведению, а 26 марта 1856 года произведут в чин поручика, коим Толстой прибудет вплоть до окончания службы. В столице он станет свидетелем «ожившей надежды на новые реформы», возвращения декабристов и ветеранов крымской кампании, — «некоторые поблажки печати приводили тогда петербургское либеральное общество в состояние столь восторженное и столь говорливое, что можно было подумать, что страна не проиграла войну, а выиграла. Принимали героев с речами, с поклонами, с обедами и быстро о них забывали»51.
В обстановке всеобщего умопомешательства и ничем не объяснимой эйфории он напишет заключительную часть Севастопольских рассказов, полную горечи, обиды и жажды отмщения:
«Севастопольское войско, как море в зыбливую мрачную ночь, сливаясь, развиваясь и тревожно трепеща всей своей массой, колыхаясь у бухты по мосту и на Северной, медленно двигалось в непроницаемой темноте прочь от места, на котором столько оно оставило храбрых братьев, — от места, всего облитого его кровью; от места, одиннадцать месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего врага, и которое теперь велено было оставить без боя.
Непонятно тяжело было для каждого русского первое впечатление этого приказания. Второе чувство было страх преследования. Люди чувствовали себя беззащитными, как только оставили те места, на которых привыкли драться, и тревожно толпились во мраке у входа моста, который качал сильный ветер. Сталкиваясь штыками и толпясь полками, экипажами и ополчениями, жалась пехота, проталкивались конные офицеры с приказаниями, плакали и умоляли жители и денщики с клажею, которую не пропускали; шумя колесами, пробивалась к бухте артиллерия, торопившаяся убираться. Несмотря на увлечение разнородными суетливыми занятиями, чувство самосохранения и желания выбраться как можно скорее из этого страшного места смерти присутствовало в душе каждого. Это чувство было и у смертельно раненного солдата, лежащего между пятьюстами такими же ранеными на каменном полу Павловской набережной и просящего Бога о смерти, и у ополченца, из последних сил втиснувшегося в плотную толпу, чтобы дать дорогу верхом проезжающему генералу, и у генерала, твердо распоряжающегося переправой и удерживающего торопливость солдат, и у матроса, попавшего в движущийся батальон, до лишения дыхания сдавленного колеблющейся толпой, и у раненого офицера, которого на носилках несли четыре солдата и, остановленные спершимся народом, положили наземь у Николаевской батареи, и у артиллериста, шестнадцать лет служившего при своем орудии и, по непонятному для него приказанию начальства, сталкивающего орудие с помощью товарищей с крутого берега в бухту, и у флотских, только что выбивших закладки в кораблях и, бойко гребя, на баркасах отплывающих от них. Выходя на ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился. Но за этим чувством было другое, тяжелое, сосущее и более глубокое чувство: это было чувство, как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу. Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимою горечью в сердце вздыхал и грозился врагам»52.
Через три месяца после выхода в отставку, в начале февраля 1857 года Толстой выполнит свою угрозу и отправится во Францию — в логово к вчерашнему недругу.
«Вот я уже слишком 1½ месяца живу в Париже и уезжать не хочется, так много я нашел здесь интересного и приятного. <...> Огромное количество Русских, шляющихся за границей, особенно в Париже, мне кажется, обещает много хорошего России в этом отношении. Не говоря о людях, которых взгляд совершенно изменяется от такого путешествия, нет такого дубины офицера, который возится здесь с блядями и в cafés, на которого не подействовало бы это чувство социальной свободы, которая составляет главную прелесть здешней жизни и о которой, не испытав ее, судить невозможно»53.
На фоне пьянящего цветения вишни и магнолии мировая культурная столица поразит Толстого буйством и разнообразием увеселений, неуемством балов, изысканностью музыкального и театрального вкуса, эстетическим богатством музеев и картинных галерей.
«...не предвижу того времени, когда этот город потеряет для меня интерес и эта жизнь свою прелесть. Я круглая невежда; нигде я не почувствовал этого так сильно, как здесь. Стало быть, уж за одно это я могу быть доволен и счастлив моей жизнью тут; тем более, что здесь тоже я чувствую, что это невежество не безнадежно. Потом наслаждения искусствами, Лувр54, Versailles55, консерватория, квартеты, театры, лекции в Collège de Fr[ance]56 и Сорбон57, а главное социальной свободой, о которой я в России не имел даже понятия, всё это делает то, что я не раньше 2-х месяцев, времени, когда начнется курс на водах, уеду из Парижа или из деревни около Парижа, где я на-днях хочу поселиться»58.
Однако спустя несколько часов после восторженного письма все резко изменится. Толстой узнает о том, что утром следующего дня на площади перед одной из парижских тюрем предстоит публичное гильотинирование и решит посмотреть на казнь. Преступник, некий Франсуа Ришё, повар по профессии, осуждён судом присяжных за два убийства с целью ограбления, убитые — приятели Ришё, застигнутые им врасплох во время сна.
По сообщениям газет, Ришё с невозмутимым видом выслушал смертный приговор и только просил заблаговременно уведомить о дне казни, дабы у него перед смертью была возможность на остававшиеся деньги «как следует кутнуть».
В ночь с 5 на 6 апреля на площади перед тюрьмой Ля-Рокет, в которой содержался приговоренный к смерти Ришё, при свете факелов была сооружена гильотина. На редкое зрелище собралась огромная толпа зевак. Газетные репортеры определяли ее численность, в которой было много женщин и детей, от 12 до 15 тысяч человек. В ту ночь трактиры, расположенные на ближайших улицах, как всегда в таких случаях, торговали особенно бойко. В полчетвертого утра в камеру осуждённого вошли директор тюрьмы, судья, префект полиции, адвокат приговоренного, писарь, священник и надзиратели. Заключенному дали время одеться, умыться и оправить естественные надобности. Затем директор тюрьмы спросил Ришё: «Не хотите ли Вы что-нибудь рассказать? Господин судья здесь чтобы Вас выслушать». Однако от разговора с судьей, так же, как и от разговора со священником он отказался. После этого заключенному согласно правилам постригли волосы на затылке и переодели в белую рубашку без стоячего воротника. В 4.00 приговоренный, поддерживаемый под руки двумя конвоирами, в кандалах и наручниках, скованных сзади, отправился к месту казни, где сам, без посторонней помощи, поднялся по ступенькам на помост гильотины, поцеловал поданное ему священником распятие, — и через минуту всё было кончено.
«Я имел глупость и жестокость ездить нынче утром смотреть на казнь. Кроме того, что погода стоит здесь две недели отвратительная и мне очень нездоровится, я был в гадком нервическом расположении, и это зрелище мне сделало такое впечатление, от которого я долго не опомнюсь. Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина, посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека. Там есть не разумная [воля], но человеческое чувство страсти, а здесь до тонкости доведенное спокойствие и удобство в убийстве и ничего величественного. Наглое, дерзкое желание исполнять справедливость, закон Бога. Справедливость, которая решается адвокатами, которые каждый, основываясь на чести, религии и правде, говорят противуположное. <...> А толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным удобным механизмом это делается, и т. п. Закон человеческой — вздор! Правда, что государство есть заговор не только для эксплуатаций, но главное для развращения граждан59. А все-таки государства существуют и еще в таком несовершенном виде. — И из этого порядка в социализм перейти они не могут. <...> Я же во всей этой отвратительной лжи вижу одну мерзость, зло и не хочу и не могу разбирать, где ее больше, где меньше. Я понимаю законы нравственные, законы морали и религии, необязательные ни для кого, ведущие вперед и обещающие гармоническую будущность, я чувствую законы искусства, дающие счастие всегда; но политические законы для меня такая ужасная ложь, что я не вижу в них ни лучшего, ни худшего. Это я почувствовал, понял и сознал нынче. И это сознание хоть немного выкупает для меня тяжесть впечатления... <...>, но уже верно с нынешнего дня я не только никогда не пойду смотреть этого, никогда не буду служить нигде никакому правительству»60.
Удивительно, что Толстой, пять лет едва ли не ежедневно имевший дело со смертью, безо всякой особой цели, как классический обыватель отправился глазеть на аттракцион публичного умерщвления, словно в самом этом действе механического лишения головы для него будет скрыто нечто экзотическое. Возможно (скорее всего) привлекает чудо техники. В отличие от традиционных средств истребления — пистолета, ружья или пушки — гильотина, скорее, напоминает хлеборезку или устройство для скотобойни. «Толстая, бѣлая, здоровая шея и грудь, — записал он в Дневнике. — Цѣловалъ евангеліе и потомъ — смерть, что за безсмыслица! — Сильное и недаромъ прошедшее впечатлѣніе»61.
Не единожды в своих художественных и публицистических сочинениях он будет с ужасом вспоминать о пасмурном дне, когда, стоя под моросящим дождем в праздной толпе разгоряченных обывателей, видел, как «голова отделилась от тела, и то и другое врозь застучало в ящике», и что он тогда «понял не умом, а всем существом, что никакие теории разумности существующего и прогресса не могут оправдать этого поступка». И «если бы все люди в мире, по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира находили, что это нужно, — я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и нужно, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я с своим сердцем»62. «Я знал, что человек этот был ужасный злодей; я знал все те рассуждения, которые столько веков пишут люди, чтобы оправдать такого рода поступки; я знал, что это сделали нарочно, сознательно, но в тот момент, когда голова и тело разделились и упали в ящик, я ахнул и понял — не умом, не сердцем, а всем существом моим, что все рассуждения, которые я слышал о смертной казни, есть злая чепуха...»63 «Гильотина долго не давала спать и заставляла оглядываться»64.
Всю ночь после бесчеловечной экзекуции Толстому будут сниться кошмары. Ему будет плохо. Он встанет поздно, — нездоровый, — рассеянно возьмет в руки книгу, попробует читать, и вдруг ему придет в голову «простая и дельная мысль» — уехать из Парижа. Куда? Но тут, кажется, все понятно. Толстого ждет альпийская Швейцария, родные места боготворимого им Руссо. Там уж он, верно, скроется от ужаса, пережитого в Париже. Сборы будут недолгими.
И.С. Аксаков65, оказавшийся в Париже той же весной, в письме к отцу66 сообщит о Толстом: «Кто-то посоветовал ему посмотреть казнь. Я и не с его нервами не решался никогда смотреть казнь, а на него вид, как публично зарезывают человека, произвел такое впечатление, что гильотина снилась ему во сне. Ему казалось, что его самого казнят; проснувшись, он высмотрел какую-то царапину на своей шее, страшно испугался, объяснил себе, что это чорт его оцарапал... и он вдруг исчез, и написал уже с берегов Женевского озера, где живет и наслаждается видом чудной природы, проклиная Париж и его удовольствия»»67.
«Отлично я сделал, что уехал из этого содома»68, — скажет Толстой в неотправленном письме своему новому приятелю И.С. Тургеневу. В качестве транспорта (как современный человек) он выберет спальный вагон, однако под впечатлением неодушевленной машинерии быстро сообразит, что «железная дорога к путешествию то, что бордель к любви — так же удобно, но так же нечеловечески машинально и убийственно однообразно», и остаток пути проведет «один, на банкете дилижанса». А после целый вечер будет сидеть в гостиничном «нумере» города Женевы, смотреть на лунную ночь, на озеро, потом машинально откроет книгу, «и эта книга Евангелие, которое здесь кладут во все номера Société Biblique»69.
Он с содроганием вспомнит перипетии последних месяцев — «у меня на душе уж много наросло грязи, и две девки, и гильотина, и праздность, и пошлость» — и глядя в окно на тихую лунную ночь не сможет сдержать слез, а потом ему станет легче, «хорошо станет»70.
«...странный он человек, я таких не встречал и не совсем его понимаю, — скажет о Толстом Тургенев. — Смесь поэта, кальвиниста, фанатика, барича — что-то напоминающее Руссо, но честнее Руссо — высоконравственное и в то же время несимпатическое существо. Он собирается долго прожить на берегу Женевского озера...»71
На берегах Лемана Толстой воспрянет духом, а дурное воспоминание сделается мороком.
«Удивительное дѣло, я два мѣсяца прожилъ въ Clarens72, но всякой разъ когда я утромъ или особенно передъ вечеромъ, послѣ обѣда, отворялъ ставни окна, на которое уже зашла тѣнь, и взглядывалъ на озеро и на зеленыя и далью синія горы, отражавшіяся въ немъ, красота ослѣпляла меня и мгновенно, съ силой неожиданнаго действовала на меня. Тотчасъ же мнѣ хотѣлось любить, я даже чувствовалъ въ себѣ любовь къ себѣ, и жалѣлъ о прошедшемъ, надѣялся на будущее, и жить мнѣ становилось радостно, хотѣлось жить долго-долго, и мысль о смерти получала дѣтской поэтической ужасъ»73.
Снова возвращается упоение свободой, хотя и вкрадывается еще досадное опасение того, что драгоценнейшее состояние «все могу» можно утерять в одночасье.
«Я убѣжденъ, что въ человѣка вложена безконечная не только моральная, но даже физическая безконечная сила, но вмѣстѣ съ тѣмъ на эту силу положенъ ужасный тормазъ — любовь къ себѣ или скорѣе память о себѣ, которая производитъ безсиліе. Но какъ только человѣкъ вырвется изъ этаго тормаза, онъ получаетъ всемогущество. Хотѣлось бы мнѣ сказать, что лучшее средство вырваться есть любовь къ другимъ, но къ несчастью это было бы несправедливо. Всемогущество есть безсознательность, безсиліе — память о себѣ. Спасаться отъ этой памяти о себѣ можно посредствомъ любви къ другимъ, посредствомъ сна, пьянства, труда и т. д.; но вся жизнь людей проходитъ въ исканіи этаго забвенія. — Отчего происходитъ сила ясновидящихъ, лунатиковъ, горячечныхъ или людей, находящихся подъ вліяніемъ страсти? матерей, людей и животныхъ, защищающихъ своихъ дѣтей? Отчего вы не въ состояніи произнести правильно слова, ежели вы только будете думать о томъ, какъ бы его произнести правильно? Отчего самое ужасное наказаніе, которое выдумали люди есть — вѣчное заточеніе? (Смерть, какъ наказаніе, выдумали не люди, они при этомъ слѣпое орудіе Провидѣнья). Заточеніе, въ которомъ человѣкъ лишается всего, что можетъ его заставить забыть себя, и остается съ вѣчной памятью о себѣ»74.
К сожалению, забыть все не представляется возможным, однако в трудную минуту на помощь приходит Руссо, певец самоанализа, «внимательности к отдельной человеческой жизни»75, «моральной требовательности к человеку»76, «видящий мир как соединение бесчисленных человеческих, как будто бы только от самих себя зависящих судеб»77.
«Я предпринимаю дело беспримерное, которое не найдет подражателя. Я хочу показать своим собратьям одного человека во всей правде его природы — и этим человеком буду я»78. Так начинается «Исповедь» Жана Жака Руссо. Он напишет ее во время вынужденных скитаний, работая урывками, постоянно опасаясь, что вероломные недруги похитят рукопись.
Декларации автора «Исповеди» всеобъемлющи: примером собственной жизни, на пределе искренности разъяснить, что есть человек, каков смысл его жизни, каковы пути достижения истины и совершенства. Начав с рождения, Руссо не только бесстрашно вскрывает причинно-следственные связи своих неприглядных поступков и проступков детства и юности (к примеру, образование научило Жан-Жака лгать, притворяться и красть), но показывает, как под влиянием добродетельных примеров, в соприкосновении с природой, благодаря первородно-невинному сердцу его чувства облагораживаются, переформируется его нравственное сознание. Самосовершенствование требует работы, окружающий мир сопротивляется. «Это было создание, которое само хотело переделать бытие и оплакивало свое бессилие. Это было сознание, которое не стыдилось себя и обнажало в себе самое сокровенное, выговаривало то, о чем молчали целыми столетиями. Руссо думал, что, выговорив все о постыдном поступке, его можно преодолеть»79.
В одном Руссо ошибался, подражатели игры в petit jeu80 найдутся — и в немалом количестве, найдя в саморазоблачении дерзкую форму забавы, и да, — Толстой, как Руссо, захочет добиваться «исправления мира через самоисправление»81. Его смущает, разве, то, что кумир «все время думает о самом себе, гордится собой и своими пороками»82, при этом «видит себя как учителя людей, предлагает им правила жизни»83 и совершенно «не тяготится своей замкнутостью»84, хотя и «мучится поэтому, сам того не зная, вечным заточением в самом себе»85.
Впрочем, реальная история создания «Исповеди» лишена того романтического флера, что рисуется сознанию почитателя середины XIX века. Чрезвычайно популярный в парижском свете Руссо будет обеспокоен вышедшим в 1765 году анонимным памфлетом «Чувства граждан» («Le sentiment des citoyens»), безжалостно раскрывшим его неоднозначное прошлое. За безымянным автором разоблачения отчетливо угадают профиль Вольтера86. Руссо поступит как всегда нестандартно: он пожелает оправдаться путём искреннего, всенародного покаяния и тяжёлого унижения самолюбия. Впрочем, скоро верх возьмет себялюбие, и бескорыстная исповедь в процессе написания превратится в страстную самозащиту. Руссо изменит первоначальный тон и содержание записок, вычеркнет невыгодные для себя места и напишет вместе с исповедью обвинительный акт против своих ненавистников. К тому же воображение возьмет верх над памятью; исповедь превратится в роман из двух разнородных частей: первая — поэтическая идиллия влюблённого в природу; вторая — проникнутая злобой и подозрительностью, не пощадившая в т. ч. лучших и искреннейших друзей87.
Вопреки желанию Толстого приглашение на казнь повторится летом 1866 года, когда мирное течение его яснополянской жизни будет нарушено случившимся в расквартированном неподалеку в деревне Новая Колпна 65 Московском пехотном полку необычайным (почти литературным) происшествием. О том, насколько тяжело Толстой переживал те события, можно судить по записи Н.Н. Гусева — сорок с лишним лет спустя Лев Николаевич во время диктовки «Воспоминаний о суде над солдатом»88 трижды не смог сдержать горьких слез89.
6 июня в четыре часа по полудни придя в канцелярию, ротный командир капитан Яцевич найдет писаря Василия Шабунина в нетрезвом виде, велит посадить его в карцер и приготовить розог, чтобы после ученья наказать. Но Шабунин, выйдя вслед за офицером из избы в сени, обращаясь к Яцевичу, проговорит: «За что же меня в карцер, поляцкая морда? Вот я тебе дам!» и с этими словами ударит офицера по лицу, да так сильно, что у того из носа потечет кровь. Писарь ударит офицера «при четырёх свидетелях: фельдфебеле Бобылёве, рядовом Степане Мясине и двух хозяйках дома, где помещалась ротная канцелярия, Палагее и Анне Шептатовых»90.
Шабунин будет тотчас же схвачен и посажен под арест. На следствии он объяснит свой поступок тем, что ротный утруждал его перепиской бумаг, часто требовал к себе, приказывал ходить на ученье, вообще обращался с ним жестоко; ни разу не слыхал он от командира ни одного ласкового слова.
По рассмотрении дела, командующий войсками Московского военного округа генерал-адъютанта Гильденштуббе91 направит его военному министру Милютину92, тот доложит о поступке Шабунина царю. Так как случай нанесения солдатом удара офицеру за короткое время уже второй, решено применить строгие меры. Александр II прикажет судить писаря по полевым военным законам.
О деле Шабунина Толстой узнает от одного из офицеров Московского полка Г.А. Колокольцова, знакомого супруги Толстого Софьи Андреевны.
«Ротным писарем во 2-й роте числился только что переведенный туда, находившийся в разряде штрафованных, рядовой Василий Ш[и]бунин, поступивший в военную службу «охотником», т. е. нанявшийся за другого рекрута. Ему было 24 года. Роста он был небольшого, коренастый, с толстой красной шеей и несколько рыжеватыми волосами, — вообще, фигура его не производила особенно приятного впечатления. Незаконнорожденный сын, по слухам, какого-то довольно значительного барина, Ш[и]бунин начал помнить себя в деревне в одной из центральных губерний, куда он был отдан двухлетним ребенком на воспитание. <...> Если выдавалась свободная минута, любимым времяпрепровождением Ш[и]бунина было лечь в постель и, потягивая из горлышка деревенскую сивуху, помечтать об «отце», на ночь почитать требник или евангелие, которые он давно знал наизусть»93.
Толстой настолько заинтересуется делом писаря, что несмотря на продолжающуюся не первый год интенсивную работу над романом о войне с Наполеоном94, пожелает выступить на военном суде защитником солдата95. Ему предоставят возможность лично переговорить с Шабуниным.
Шабунин в разговоре с Толстым «от себя говорил мало» и только на его вопросы «неохотно отвечал: «Так точно». Смысл его ответов тот, что ему очень скучно было, и что ротный был требователен к нему. «Уж очень на меня налегал», — сказал он. Как рассказал Толстой на суде, на его вопрос, за что он ударил своего командира, Шабунин ответил: «По здравому рассудку я решил, потому что они делов не знают, а требуют. Мне и обидно показалось»96.
«Сущность дела, — рассказывает далее Толстой, — как я понял его тогда, была в том, что, кроме служебных отношений, между этими людьми установились очень тяжелые отношения человека к человеку — отношения взаимной ненависти. Ротный командир, как это часто бывает, испытывает антипатию к подсудимому, усиленную еще догадкой о ненависти к себе этого человека за то, что офицер был поляк, ненавидел своего подчиненного и, пользуясь своим положением, находил удовольствие быть всегда недовольным всем, что бы ни сделал писарь, и заставлять его переделывать по нескольку раз то, что писарь считал безукоризненно хорошо сделанным. Писарь же, с своей стороны, ненавидел ротного и за то, что он поляк, и за то, что он оскорбляет его, не признавая за ним знания его писарского дела, и, главное, за его спокойствие, и за неприступность его положения. И ненависть эта, не находя себе исхода, все больше и больше с каждым новым упреком разгоралась. И когда она дошла до высокой степени, она разразилась самым для него же самого неожиданным образом»97.
Суд назначат на 16 июля в квартире полкового командира, занимавшего помещичий дом в деревне Ясенки. Судьями будут полковой командир и два офицера. Толстой знаком со всеми судьями, которые изредка приезжали к нему в Ясную Поляну. Председателя суда, полкового командира Юношу Толстой характеризует его такими словами: «Он был исполнительный полковой командир, приличный посетитель; но каким он был человеком, нельзя было знать. Я думаю, не знал и он сам, да и не интересовался этим»98.
В противоположность Юноше, другой член суда А.М. Стасюлевич, знакомый Толстого, «живой человек, хотя и изуродованный с разных сторон, более же всего теми несчастьями и унижениями, которые он как честолюбивый и самолюбивый человек тяжело переживал... Общение с ним было приятно и вызывало смешанное чувство сострадания и уважения»99. Толстой был знаком со Стасюлевичем еще с Кавказа. Стасюлевича тогда разжаловали из офицеров в рядовые за то, что в его дежурство из тифлисской тюрьмы бежало несколько арестантов. Незадолго до случая с Шабуниным он был произведен из солдат в прапорщики.
Третьим членом суда значился тот самый поручик Колокольцов, рассказавший о происшествии Толстым.
Лейтмотивом судебной речи Л.Н. Толстого станет утверждение о том, что ротный писарь Василий Шабунин «душевнобольной, лишённый одной из главных способностей человека, способности соображать последствия своих поступков». Кроме того, служба писарем только провоцировала «отупение» Шабунина. «Он пишет и пьёт, и душевное состояние его доходит до крайнего расстройства. И как главный аргумент в утверждении Шабунина идиотом: «Он писарь, он знает закон, казнящий смертью за поднятие руки против начальства, тем более должен бы знать этот закон, что за несколько дней перед совершением преступления он собственноручно переписывает приказ по корпусу о расстрелянии рядового за поднятие руки против офицера, и, несмотря на то, он в присутствии фельдфебеля, солдат и посторонних лиц совершает своё преступление»100, «...я полагаю, прежде чем произносить смертный приговор, мы обязаны взглянуть пристальнее на это явление и убедиться, есть ли то, что я говорю, пустая отговорка или действительный, несомненный факт. Состояние обвиняемого есть, с одной стороны, крайняя глупость, простота и тупость...»101
Речь свою, по-видимому, предварительно написанную, Толстой, тем не менее, произнесет «робея, как всегда»102. По этой записи ее тогда же напечатает местная газета103. «Хорошо было то, что я во время этой речи расплакался», — заметит впоследствии Толстой104.
В последнем слове подсудимый в каком-то смысле подтвердит центральную мысль речи Толстого:
«— Простите, ваше б[лагоро]дие, я, как Бог свят, ненарочно это... и сам не знаю, как случилось... уж очень я испугался, как сечь-то меня назначили... Потому я старался, писал... опять же на ученье со всеми равнялся... а тут всё от ротного одни наказания: то карцер, то розги... Очень обидно стало мне, а я никакого такого намерения не имел обидеть их благородие. Кабы я раньше-то собирался, я бы прикладом двинул, потому одно наказание-то. Простите меня, грешного...»105.
На суде только Стасюлевич примет сторону Толстого. Полковник Юноша выскажется за обвинение; «Колокольцов же, добрый, хороший мальчик, хотя и наверное желал сделать мне приятное, все-таки подчинился Юноше, и его голос решил вопрос»106, — заключит Толстой.
Шабунина приговорят к расстрелу.
Оставшись после суда, Толстой попытается успокоить своего загадочного подзащитного:
«— Мужайтесь, ещё мы будем спорить. Я буду просить высших властей за вас... может быть, там простят...
— К чему? — неожиданно перебил его Шабунин. — Так лучше, без мучений, а умирать всё равно надо.
Граф изумился.
— Но как же лучше? Если можно ещё прибегнуть к милости царя. Он смягчит приговор, — пробовал утешать его совершенно убитый граф.
— Я боюсь каторги... там хуже могилы. Уж лучше сразу...»107
Тем не менее, Лев Николаевич сейчас же напишет письмо А.А. Толстой108, прося ее через военного министра Милютина ходатайствовать перед царем о помиловании своего подзащитного, однако упустит указать, какого полка был Шабунин. Милютин придерется к оплошности, ибо нет никакой возможности просить государя о помиловании, не указав, какого полка осужденный. Толстая сообщит об этом Льву Николаевичу, Толстой поторопится ответить, но будет поздно: командующий войсками Московского военного округа утвердит приговор военно-полевого суда.
Казнь Шабунина назначат на 9 августа, местом расстрела изберут Ясенковские выселки близ деревни Новая Колина.
К положенному времени выведут в полном составе весь первый батальон второй роты, а из других батальонов — сводные команды, составленные преимущественно из штрафованных солдат. «Три фасада были заняты людьми, а посредине четвёртого стоял невысокий, в рост человека, выкрашенный в чёрную краску, столб, сзади которого была вырыта глубокая яма для принятия тела казнённого. Гроба не полагалось»109.
Без четверти семь утра со стороны гауптвахты резко грянут барабаны — те самые, что описаны Толстым в сцене казни в романе «Война и мир»110. Шабунина в сопровождении священника проведут под конвоем мимо всего строя и остановят в середине для выслушивания приговора. Он будет совершенно спокоен, при начале чтения приговора несколько раз перекрестится; выслушав приговор, спокойно приложится к кресту. Ему свяжут руки, завяжут глаза, наденут саван (белую рубашку), подведут под руки и привяжут к черному столбу, сзади которого будет вырыта глубокая яма. Снова раздастся бой барабанов. Заранее назначенные двенадцать стрелков подойдут на 15 шагов и сделают залп. Две пули попадут в голову и четыре в сердце.
Софья Андреевна с чужих слов запишет все «эти ужасные подробности, как молодой солдат из 14 стрелявших побледнел как смерть, и руки его тряслись. И ещё, как застреленный писарь, неловко сложившийся телом отвис, потом свалился в яму, и его немедленно засыпали землёй; и никто не знал, наверное ли он мёртвый или остались ещё в нём признаки жизни»111.
Через час на могилу явится кем-то приглашенный священник, и начнется «почти непрерывное служение панихид.
— И мне бы, батюшка, и мне по мученичке-то, по праведном отслужить панихидку, — взапуски кричали бабы, стараясь всунуть в руки священнику кто гривенник, кто пятак. Далеко за полдень закончилось это служение панихид, а к вечеру на могилу были накиданы кем-то принесенные восковые свечи, куски холста и медные гроши»112.
Просматривая в рукописи статью Овсянникова, Толстой 9 апреля 1889 года запишет в дневнике: «Читал эпизод о защите казненного солдата. Написано дурно, но эпизод ужасен в простоте описания — контраста развращенных полковников и офицеров, командующих и завязывающих глаза, и баб и народа, служащего панифиды и кладущего деньги»113.
Сам Толстой на казни присутствовать не будет, а приедет на могилу около шести часов вечера. «Долго простоял он тут с поникшею головою и, поклонившись праху казнённого, уехал обратно»114.
«Случай этот, — писал Толстой Бирюкову, — имел на всю мою жизнь гораздо более влияния, чем все кажущиеся более важными события жизни: потеря или поправление состояния, успехи или неуспехи в литературе, даже потеря близких людей»115.
Примечания
1. Ухтомский Алексей Алексеевич, князь (в монашестве Алипий; 1875—1942) — русский и советский физиолог, академик Академии наук СССР (1935), создатель учения о доминанте.
2. Из письма А.А. Ухтомского — Е.И. Бронштейн-Шур от 15 августа 1928 г. // Ухтомский А.А. Интуиция совести. СПб., 1996. С. 286—287.
3. Замещение в психологии — механизм психологической защиты от нежелательного контекста, основанием которого является замена недопустимого действия приемлемым или перенос желаемой реакции с недосягаемого объективного или субъективного объекта на возможный для разрядки.
4. Гусев Николай Николаевич (1882—1967) — русский литературовед, личный секретарь Толстого. Последователь его учения. В 1925—1931 годах был директором музея Толстого в Москве. Принимал участие в редактировании юбилейного Полного собрания сочинений Толстого в 90 томах (1928—1958), а также являлся автором работ о его жизни и творчестве.
5. Шмидт Мария Александровна (1843—1811) — классная дама Николаевского женского училища, организованного при Московском воспитательном доме по образцу женских институтов для благородных девиц, увлекшись религиозно-философскими писаниями Толстого еще в то время, когда они не печатались, а распространялись в рукописном или гектографированном виде, сделалась последовательнице его учения.
6. Гусев Н.Н. Л.Н. Толстой. Материалы к биографии. Кн. I: 1828—1855. М., 1954. С. 169.
7. В Казань Толстой с братьями и сестрой приехал из Ясной поляны осенью 1841 г., когда опекуншей над малолетними Толстыми сделалась их тетка, Пелагея Ильинична Юшкова, бывшая замужем за казанским помещиком Владимиром Ивановичем Юшковым. В сентябре 1844 г. Толстой поступил в Казанский университет и в марте 1847 г. был студентом второго курса юридического факультета.
8. Малые причины производят большие действия (фр.).
9. Сноска Толстого в подлиннике, перечеркнутая крестом: «По моему мнѣнію не существуетъ такихъ обществъ, въ которыхъ бы существовало болѣе добра, чѣмъ зла».
10. Толстой Л.Н. Запись от 17 марта 1847 г. Дневник 1847—1854 // ПСС. Т. 46. С. 3—4.
11. Жан-Жак Руссо (1712—1778) — франко-швейцарский (родился в республике Женева) философ, писатель и мыслитель эпохи Просвещения. Виднейший представитель сентиментализма. Его называют предтечей Великой французской революции. Впервые в политической философии попытался объяснить причины социального неравенства и его виды, иначе осмыслить договорный способ происхождения государства. Проповедовал «возврат к природе» и призывал к установлению полного социального равенства. Руссо принадлежит знаменитая фраза о религии, как опиуме: «La devotion... est un opium pour l'ame; elle égaye, anime & soutient quand on en prend peu; une trop forte dose endort, ou rend furieux, ou tue. (V. 3. — P. 440). «Набожность... есть опиум для души; она бодрит, оживляет и поддерживает, когда принимается помалу; в слишком сильных дозах усыпляет, или приводит к безумию, или убивает». Руссо, Ж.-Ж. Юлия, или Новая Элоиза. Часть 6. Письмо 8. Перевод П. Немчиновой // Руссо Ж.-Ж. Избранные произведения: В 3 т. М., 1961. Т. 2. С. 617.
12. Поль Буайе (1864—1949) — французский славист, профессор русского языка, администратор Школы восточных языков (Сорбонна). Издал во Франции «Учебник русского языка».
13. Paul Boyer. «Le Temps», 28 Août 1901.
14. Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого: В 2 кн., 4 т. М., 2000. Кн. I. Т. 1. С. 147.
15. Столыпин Аркадий Дмитриевич (1822—1899) — русский генерал, автор исторических записок. Владелец подмосковной усадьбы Середниково. По окончании войны Балканской войны 1876—1877 гг. назначен генерал-губернатором Восточной Румелии и Адрианопольского санджака (будущей Болгарии), заведующим Дворцовой частью в Москве (комендантом Московского Кремля). Отец премьер-министра П.А. Столыпина.
16. Фриде Алексей Яковлевич (1838—1896) — генерал-лейтенант, участник Туркестанских походов, наказной атаман Семиреченского казачьего войска. Ярославский губернатор.
17. Баллюзек Лев Фёдорович (1822—1879) — военный и государственный деятель России XIX века. Артиллерист, специалист по ракетам, участник обороны Севастополя. Дипломат, первый постоянный представитель (министр-резидент) России в Китае. Первый глава Тургайской области. Генерал-лейтенант.
18. Комстадиус Иосиф (Осип) Карлович (?—1854) — в чине штабс-капитана Гвардейской артиллерии погиб при обороне Севастополя в Инкерманском сражении.
19. Имени и отчества поручика Шубина, как и его годы жизни, определить не удалось. В «Русском инвалиде» 1855, № 12, значится поручик конноартиллерийской легкой № 9 батареи Шубин, получивший за храбрость и мужество в сражении при осаде крепости Силистрии орден св. Владимира. Поручик Шубин был назначен адъютантом к начальнику артиллерии Южной армии генерал-лейтенанту А.О. Сержпутовскому («Русский инвалид» 1855, № 35).
20. Боборыкин Константин Николаевич (1829—1904) — русский военный и государственный деятель; генерал-лейтенант, оренбургский (1866—1875) и орловский (1875—1888) губернатор.
21. Толстой Л.Н. ПСС. Т. 47. С. 4. Через год 2? августа 1855 г. в Севастополе Толстой запишет в дневнике: «Сегодня, разговаривая съ Стал[ыпинымъ] о рабствѣ въ Россіи, мнѣ еще яснѣй, чѣмъ прежде, пришла мысль, сдѣлать мои 4 эпохи исторіи Русскаго помѣщика, и самъ я буду этимъ героемъ въ Хабаровкѣ. Главная мысль романа должна быть невозможность жизни правильной помѣщика образован[ного] нашего вѣка съ рабствомъ. Всѣ нищеты его должны быть выставлены и средства исправить указаны». ПСС. Т. 47. С. 58.
22. Толстой Л.Н. Произведения севастопольского периода. Утро помещика // ПСС. Т. 4. С. 281.
23. Из письма Л.Н. Толстого — Н.А. Некрасову от 19 декабря 1854 г. // ПСС. Т. 59. С. 287.
24. Толстой Л.Н. Произведения, дневники, письма 1835—1910// ПСС. Т. 90. С. 17.
25. Философов Алексей Илларионович (1800—1874) — русский военный, генерал-адъютант, генерал от артиллерии. Боевые заслуги и образование Философова обратили на него внимание Николая I. Известен как воспитатель младших сыновей императора.
26. Кишинский Лаврентий Семёнович (? —?) — генерал-майор, участник Крымской войны, начальник 6-й артиллерийской дивизии, один из героев обороны Севастополя.
27. Толстой Л.Н. Дневники и записные книжки 1854—1857 // ПСС. Т. 47. С. 36—37.
28. Там же. С. 35.
29. Там же.
30. Там же. С. 36.
31. Там же.
32. Там же. С. 37.
33. Там же.
34. Толстой Л.Н. Записка об отрицательных сторонах русского солдата и офицера // ПСС. Т. 4. С. 290—291.
35. Там же. С. 291.
36. Там же. С. 293.
37. См. Белинский В.Г. Выбранные места из переписки с друзьями // ПСС. Т. Х. С. 60—78.
38. Оксман Ю.Г. От «Капитанской дочки» к «Запискам охотника». Пушкин — Рылеев — Кольцов — Белинский — Тургенев. Исследования и материалы. Саратов, 1959. С. 203.
39. Из письма В.Г. Белинского — Н.В. Гоголю от 13 (15) июля 1847 г. // ПСС. Т. II. С. 213.
40. Ленин В.И. [В.И. Ульянов] Лев Толстой, как зеркало русской революции // Полное собрание сочинений: В 55 т. М., 1967—1975. Т. 17. С. 209.
41. Оксман Ю.Г. От «Капитанской дочки» к «Запискам охотника». С. 209.
42. Толстой Л.Н. Дневники и записные книжки 1854—1857 // ПСС. Т. 47. С. 37—38.
43. Из письма В.Г. Белинского — Н.В. Гоголю от 13 (15) июля 1847 г. // ПСС. Т. II. С. 213.
44. Толстой Л.Н. Севастополь в декабре месяце. 1855 года, 25 апреля. См. // ПСС. Т. 4. С. 14—28.
45. Толстой Л.Н. Произведения севастопольского периода. Утро помещика // ПСС. Т. 4. С. 16.
46. Толстой Л.Н. Севастополь в мае. 1855 года, 26 июня. Там же. С. 59.
47. Защита, направленная на самостоятельное преодоление негативных качеств, реально существующих или субъективно воспринимаемых человеком.
48. Толстой Николай Ильич (1794—1837) — русский офицер из рода Толстых, отец писателя Толстого. Граф. Вышел в отставку в 1824 году в чине полковника. Весело проведя молодость, проиграл огромные деньги и совершенно расстроил свои дела, которые ему удастся поправить лишь перед самой смертью, вступив в наследство от двоюродной сестры.
49. Из письма Л.Н. Толстого — Н.Н. Страхову от 8 апреля 1878 г. // ПСС. Т. 62. С. 410—411.
50. 27 августа 1855 г.
51. Шкловский В.Б. Лев Толстой. М., 1963. С. 240.
52. Толстой Л.Н. Севастополь в августе. 27 декабря 1856 г. // ПСС. Т. 4. С. 118—119.
53. Из письма Л.Н. Толстого — Д.Я. Колбасину от 24 марта (5 апреля) 1857 г. // ПСС. Т. 60. С. 165—166.
54. Лувр — музей в Париже с богатейшим собранием произведений искусства всех времен и народов. См. Толстой Л.Н. ПСС. Т. 47. С. 426. Судя по записи в Дневнике, Толстой был в Лувре 3/15 марта. См. // ПСС. Т. 47. С. 117.
55. Версальский дворец (фр. Château de Versailles) — одна из французских королевских резиденций, которая была построена в пригороде Парижа, городе Версале, в XVII веке. Сегодня это одна из самых популярных достопримечательностей не только во Франции, но и в мире. Комплекс Версальского дворца, в который входят еще несколько «малых дворцов» и парк, является самым большим в Европе. См. Толстой Л.Н. ПСС. Т. 47. С. 432—433.
56. Collège de France — ученое и учебное учреждение. См. там же. С. 422.
57. Сорбонна — парижский университет. См. там же. С. 418.
58. Из письма Л.Н. Толстого — В.П. Боткину от 24 марта (5 апреля) 1857 г. // ПСС. Т. 60. С. 167.
59. Ср. «Государство — не что иное, как некий заговор богачей, ратующих под именем и вывеской государства о своих личных выгодах». Т. Кампанелла. Томмазо Кампанелла (при крещении получил имя Джованни Доме́нико; 1568—1639) — итальянский философ, теолог и писатель, наиболее известный утопическим трактатом «Город Солнца», один из наиболее значительных мыслителей позднего Возрождения, предтеча утопического социализма. Монах ордена доминиканцев.
60. Из письма Л.Н. Толстого — В.П. Боткину от 25 марта (6 апреля) 1857 г. // ПСС. Т. 60. С. 167—168.
61. Толстой Л.Н. Запись от 25 марта (6 апреля). Дневник // ПСС. Т. 47. С. 121—122.
62. Толстой Л.Н. Исповедь // ПСС. Т. 23. С. 8.
63. Толстой Л.Н. Так что же нам делать? // ПСС. Т. 25. С. 190.
64. Толстой Л.Н. Запись от 25 марта (6 апреля). Дневник // ПСС. Т. 47. С. 122.
65. Аксаков Иван Сергеевич (1823—1886) — русский публицист, поэт, общественный деятель, один из лидеров славянофильского движения.
66. Аксаков Сергей Тимофеевич (1791—1859) — русский писатель, чиновник и общественный деятель, литературный и театральный критик, мемуарист, автор книг о рыбалке и охоте, а также собирании бабочек.
67. Из письма И.С. Аксакова — С.Т. Аксакову от 19 апреля 1857 // И.С. Аксаков в его письмах. М., 1892. Т. III. С. 317.
68. Из неотправленного письма Л.Н. Толстого — И.С. Тургеневу от 28 марта (9 апреля) 1857 г. // ПСС. Т. 60. С. 170.
69. Там же.
70. Там же.
71. Из письма И.С. Тургенева — П.В. Анненкову от 3 (15) апреля 1857 г. Тургенев И.С. Письма // ПССП. Т. 3. С. 219.
72. Клара́н (фр. Clärens) — небольшая деревенька коммуны Монтрё в Швейцарии в кантоне Во. Находится на северо-восточном берегу Женевского озера.
73. Толстой Л.Н. Отрывок дневника 1857 года [Путевые записки по Швейцарии], 15 (27) мая // ПСС. Т. 5. С. 194.
74. Там же. С. 196.
75. Шкловский В.Б. Лев Толстой. С. 86.
76. Там же.
77. Там. С. 87.
78. Руссо Ж.-Ж. Исповедь. Т. 3. С. 9.
79. Шкловский В.Б. Лев Толстой. С. 87.
80. Маленькая игра, пети жё (фр.). Каждый из игроков, согласно правилам игры, должен рассказать что-нибудь про себя вслух — такое, что сам он считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни.
81. Шкловский В. Лев Толстой. С. 86.
82. Там же. С. 270.
83. Там же.
84. Там же.
85. Там же. С. 270—271.
86. Вольтер (урожд. Франсуа́-Мари́ Аруэ́; 1694—1778) — французский философ-просветитель XVIII века, поэт, прозаик, сатирик, трагик, историк и публицист, сторонник неравенства. Общество должно делиться на «образованных и богатых» и на тех, кто, «ничего не имея», «обязан на них работать» или их «забавлять». Трудящимся поэтому незачем давать образование: «если народ начнёт рассуждать, всё погибло». Во мнении потомков Вольтер и Руссо — два главных представителя просветительской идеологии, предшественники Французской революции. Однако для современников они были соперниками, почти врагам.
87. Руссо писал Исповедь с 1765 по 1770 г., а зимой 1770—1771 г. читал ее во многих парижских салонах, но, опасаясь разоблачений, недруги добились прекращения этих чтений. «Исповедь» была издана уже после смерти автора: первая часть — в 1782, а вторая — в 1789.
88. Статья написана 24 мая 1908 г. по просьбе П.И. Бирюкова для второго тома его «биографии Толстого». Бирюков Павел Иванович (1860—1931) — русский публицист и общественный деятель. Известен как крупнейший биограф, друг и последователь Толстого.
89. См. Гусев Н.Н. Два года с Л.Н. Толстым. М., 1973. С. 148.
90. «Военно-судное дело» В. Шабунина хранится в Военно-историческом архиве в Москве (1866, № 101).
91. Гильденштуббе Александр Иванович (1800—1884) — русский генерал от инфантерии, генерал-адъютант, командующий войсками Московского военного округа.
92. Милютин Дмитрий Алексеевич (1816—1912) — русский военный историк и теоретик, военный министр (1861—1881), основной разработчик и проводник военной реформы 1860-х годов. Последний из русских, носивший звание генерал-фельдмаршала.
93. Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого: В 2 кн., 4 т. Кн. I. Том 2. С. 321.
94. Публикация первых двух частей романа в журнале «Русский Вестник» за 1865 — весна 1866 гг. под заглавием «Тысяча восемьсот пятый год» вызвала невероятный читательский интерес.
95. См. Гусев Н. Н. Л.Н. Толстой. Материалы к биографии. Кн. II: 1855—1869. М., 1957. С. 658—663.
96. Толстой Л.Н. Речь Л.Н. Толстого в защиту рядового Василия Ш[и]бунина // ПСС. Т. 37. С. 475.
97. Из письма Л.Н. Толстого — П.И. Бирюкову от 24 мая 1908 г. [Воспоминания о суде над солдатом] // Там же. С. 69—70.
98. Там же. С. 68.
99. Там же.
100. Толстой Л.Н. Речь Л.Н. Толстого в защиту рядового Василия Ш[и]абунина // Там же. С. 476.
101. Там же. С. 473.
102. Из первой, продиктованной редакции письма Толстого к Бирюкову от 24 мая 1908 г. // Гусев Н. Н. Л.Н. Толстой. Материалы к биографии. Кн. II: 1855—1869. С. 661.
103. «Тульский справочный листок», 1866, № 33, 21 августа. Речь переиздана М. Ипполитовым к 75-летию Толстого. См.: Ипполитов М. Судебная речь Л.Н. Толстого // «Право». Еженедельная юридическая газета. 1903. № 35.
104. Маковицкий Д.П. У Толстого. 1904—1910. Яснополянские записки. Запись 8 июня 1905 г. // Гусев Н. Н. Л.Н. Толстой. Материалы к биографии. Кн. II: 1855—1869. С. 667.
105. Овсянников Н.П. Эпизод из жизни Л.Н. Толстого. М., 1912. С. 49. Овсянников Николай Петрович (1848—?) — помещик Венёвского уезда Тульской губ., служивший в том же полку, был свидетелем происшедшего эпизода.
106. Из письма Л.Н. Толстого — П.И. Бирюкову от 24 мая 1908 г. // ПСС. Т. 37. С. 70.
107. Овсянников Н.П. Эпизод из жизни Л.Н. Толстого. С. 56.
108. Толстая Александра Андреевна (1817—1904) — графиня, фрейлина русского императорского двора и воспитательница царских детей, кавалерственная дама, камер-фрейлина (с 1881 года) и старейшая придворная дама при дворе императора Николая II. Двоюродная тетка и близкий друг Льва Николаевича Толстого; состояла с ним в многолетней переписке, оставила о нём воспоминания. Мемуаристка, приятельница многих русских писателей и поэтов, благотворительница.
109. Овсянников Н.П. Эпизод из жизни Л.Н. Толстого. С. 66—67.
110. Ср. «Война и мир», том 4, часть I, гл. XI. «За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах. Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу...» ПСС. Т. 12. С. 40.
111. Толстая С.А. Моя жизнь: В 2 т. М., 2011. Т. 1. С. 153.
112. Овсянников Н.П. Эпизод из жизни Л.Н. Толстого. С. 71.
113. Толстой Л.Н. Дневник // ПСС. Т. 50. С. 64.
114. Овсянников Н.П. Эпизод из жизни Л.Н. Толстого. С. 71—72.
115. Гусев Н.Н. Л.Н. Толстой. Материалы к биографии. Кн. II: 1855—1869. С. 663.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |