Глава I

Мысль изреченная есть ложь.

Фёдор Тютчев «Silentium!»

Надо прямо сказать, «сама по себе слепота, глухота и другие частные дефекты не делают еще своего носителя дефективным. Замещение и компенсация функций не только имеют место, не только достигают иногда огромных размеров, создавая из дефектов таланты, но и непременно, как закон, возникают в виде стремлений и тенденций там, где есть дефект»¹. В этом смысле чрезвычайно важное, если не решающее значение при реабилитации играет ближний круг и шире общественная среда. «Чувство или сознание малоценности, возникающее у индивида вследствие дефекта, есть оценка своей социальной позиции, и она становится главной движущей силой психического развития. Сверх-компенсация, «развивая психические явления предчувствия и предвидения, а также их действующие факторы вроде памяти, интуиции, внимательности, чувствительности, интереса — словом, все психические моменты в усиленной степени»², приводит к сознанию сверхздоровья в больном организме, к выработке сверхполноценности из неполноценности, к превращению дефекта в одаренность, способность, талант. Страдавший недостатками речи Демосфен³ становится величайшим оратором Греции. Про него рассказывают, что он овладел своим великим искусством, специально увеличивая свой природный дефект, усиливая и умножая препятствия. Он упражнялся в произнесении речи, наполняя рот камешками и стараясь преодолеть шум морских волн, заглушающих его голос. «Se non e vero, e ben trovato» («если это и неверно, то хорошо выдумано»), как говорит итальянская пословица. Путь к совершенству лежит через преодоление препятствий, затруднение функции есть стимул к ее повышению. Примером могут служить также Л.В. Бетховен⁴, А.С. Суворов⁵. Заика К. Демулен⁶ был выдающимся оратором; слепоглухонемая Е. Келлер⁷ — известной писательницей, проповедницей оптимизма»⁸.

Однако препятствие препятствию рознь. Как показывает богатая практика, вместо гладкой и приятной на ощупь гальки во рту оратора Демосфена на определенном этапе может легко обнаружиться вонючий кляп, так что о произнесении членораздельной фразы придется забыть. Впрочем, в этом случае на уровне сознания оратор парадоксальным образом остается в выигрыше, ибо в случае невозможности утверждения внятной позиции в социуме полноценной компенсацией становится полное замещение неудовлетворительной реальности ее суггестивной копией.

Через месяц с небольшим после премьеры «Трех сестер», которых несговорчивый автор по каким-то одному ему ведомым причинам назовет водевилем, а Московский Художественно-Общедоступный театр вполне обоснованно прочитает, как драму «о тоске по жизни», из Ялты в Санкт-Петербург придет секретное предписание: «Я получил анонимное письмо, что ты в Питере кем-то увлеклась, влюбилась по уши. Да и я сам давно уж подозреваю, жидовка ты, скряга. А меня ты разлюбила, вероятно, за то, что я человек не экономный, просил тебя разориться на одну-две телеграммы... Ну, что ж! Так тому и быть, а я всё еще люблю тебя по старой привычке, и видишь, на какой бумажке пишу тебе. <...> Вот получу развод из Екатеринославской губ[ернии] и женюсь опять. Позвольте сделать Вам предложение. Я привез тебе из-за границы духов, очень хороших. Приезжай за ними на Страстной. Непременно приезжай, милая, добрая, славная; если же не приедешь, то обидишь глубоко, отравишь существование. Я уже начал ждать тебя, считаю дни и часы. Это ничего, что ты влюблена в другого и уже изменила мне, я прощу тебя, только приезжай, пожалуйста. Слышишь, собака? Я ведь тебя люблю, знай это, жить без тебя мне уже трудно. Если же у вас в театре затеются на Пасхе репетиции, то скажи Немиров[ич]у, что это подлость и свинство. <...> Получил сегодня из Киева от Соловцова⁹ длинную телеграмму о том, что в Киеве шли «Три сестры», успех громадный, отчаянный и проч. Следующая пьеса, какую я напишу, будет непременно смешная, очень смешная, по крайней мере по замыслу»¹⁰.

Относительно написания смешной пьесы Чехов подтвердит намерение через полтора месяца: «Минутами на меня находит сильнейшее желание написать для Художественного театра 4-актный водевиль или комедию. И я напишу, если ничто не помешает, только отдам в театр не раньше конца 1903 г.»¹¹. Есть чувство, что в этом по-чеховски традиционно сардоническом заявлении помимо собственно содержательной части указательный палец предупредительно поднят вверх.

Впрочем, сама история комического замысла потянется издалека: «Живу я на берегу Псла¹², во флигеле старой барской усадьбы¹³. Нанял я дачу заглазно, наугад и пока еще не раскаялся в этом, — пишет 28-летний Чехов своему вечному адресату Алексею Сергеевичу Суворину. — Река широка, глубока, изобильна островами, рыбой и раками, берега красивы, зелени много... А главное, просторно до такой степени, что мне кажется, что за свои сто рублей я получил право жить на пространстве, которому не видно конца. Природа и жизнь построены по тому самому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях: не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь, о лае собак, который слышится издали, о старых запущенных садах, о забитых наглухо, очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках, о девицах, жаждущих самой шаблонной любви, недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница (о 16 колесах) с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у окна и, по-видимому, чего-то ждет. Всё, что я теперь вижу и слышу, мне кажется, давно уже знакомо мне по старинным повестям и сказкам. Новизной повеяло на меня только от таинственной птицы — «водяной бугай», который сидит где-то далеко в камышах и днем и ночью издает крик, похожий отчасти на удар по пустой бочке, отчасти на удар по пустой бочке, отчасти на рев запертой в сарае коровы. Каждый из хохлов видел на своем веку эту птицу, но все описывают ее различно, стало быть, никто ее не видел»¹⁴.

Двенадцать лет в случае с Чеховым кажутся вечностью. В 1901 году художник доберется до точки, в которой уже знает наверняка — объяснять и объясняться совершенно бессмысленно. В период напряжения творческих сил и генеральных репетиций «Трех сестер» во МХОТе¹⁵ он вдруг оставит Москву и отправится за границу. Не в первый раз Чехов будет наблюдать праздную жизнь русских обывателей, бесцельно и бездарно растрачивающих свои состояния за карточным столом и игрой в рулетку: «А какие ничтожные женщины, ах, дуся, какие ничтожные! У одной 45 выигрышных билетов, она живет здесь от нечего делать, только ест да пьет, бывает часто в Monte-Carlo, где играет трусливо, а под 6-е января не едет играть, потому что завтра праздник! Сколько гибнет здесь русских денег, особенно в Monte-Carlo»¹⁶. Здесь следует помнить, прежде чем Любовь Андреевна Раневская превратится в беспечную ностальгирующую даму бальзаковского возраста, главной героиней «Вишневого сада» Чехову рисуется нелепая рассеянная старуха, «помещица из Монте-Карло». В одной из записных книжек он сделает такую пометку: «Для пьесы: либеральная старуха, одевается, как молодая, курит, не может без общества, симпатична»¹⁷.

Впрочем, пока все это лоскутное одеяло, — никак не связанные между собой и даже не оформленные во что-то зримо конкретное неясные разрозненные полупрофили, бюсты, торсы и события. По-другому и быть не может, без громких слов и широких жестов Чехов задумывает совершить в театре очередную (которую по счету) эстетическую революцию. Кроме него, правда, по большому счету об этом никто не догадывается, а самого его все это не больно заботит — положа руку на сердце, на комментарии ему жалко тратить драгоценное время, да и разве это суть важно?

«Как-то на одной из репетиций, когда мы стали приставать к нему, чтобы он написал еще пьесу, он стал делать кое-какие намеки на сюжет будущей пьесы.

Ему чудилось раскрытое окно, с веткой белых цветущих вишен, влезающих из сада в комнату. Артем¹⁸ уже сделался лакеем, а потом ни с того ни с сего — управляющим. Его хозяин, а иногда ему казалось, что это будет хозяйка, всегда без денег, и в критические минуты она обращается за помощью к своему лакею или управляющему, у которого имеются скопленные откуда-то довольно большие деньги.

Потом появилась компания игроков на бильярде. Один из них, самый ярый любитель, безрукий, очень веселый и бодрый, всегда громко кричащий. В этой роли ему стал мерещиться А.Л. Вишневский¹⁹. Потом появилась боскетная комната²⁰, потом она опять заменилась биллиардной.

Но все эти щелки, через которые он открывал нам будущую пьесу, все же не давали нам решительно никакого представления о ней. И мы с тем большей энергией торопили его писать пьесу»²¹.

В разгар бабьего лета Чехов на полтора месяца приедет в Москву. 19 сентября в МХОТе он присутствует на премьере «Дикой утки» Ибсена²². Чехов не сможет «смотреть без улыбки» на артиста Артема, исполняющего роль старика Экдаля: «Я же напишу для него пьесу. Он же непременно должен сидеть на берегу реки и удить рыбу...» И тут же выдумал и добавил: «...А Вишневский будет в купальне рядом мыться, плескаться и громко разговаривать». — И сам покатывался от такого сочетания»²³.

С парой Артем — Вишневский в роли катализатора творческого процесса выйдет карамболь. Сперва на месте Ибсена восседает Гауптман и турка-чистильщик обуви.

«На следующий день в 12 часов утра труппа собралась для проверочной репетиции «Одиноких».

Скоро пришел и А.П., он был оживлен, разговорчив. Он повязал беленький шелковый галстук, в петлице цветок, который придавал ему праздничный вид. Я застал его в то время, как чистильщик отшлифовывал ему башмаки, поставив его ногу на разукрашенный по-восточному ящик со всеми щетками, мазями и снадобьями сапожного ремесла. Вокруг стояли актеры и шутили. Один из них, самый остроумный, давал наставления турке-чистильщику в комическом духе о том, как нужно наводить глянец такому человеку, как Чехов, и какой чести он удостоился. Турка отвечал ему по-своему и, очевидно, тоже острил. Это забавляло всю компанию, и А.П. закатывался своим детским смехом больше всех.

Среди этих шуток каждый из актеров, игравших накануне, старался узнать мнение от А.П. Но он твердил только одно:

— Прекрасно, у вас же талантливые люди. Вам же все будут пьесы писать.

— А вы напишите, — приставали наиболее смелые.

— Я же не драматург, пьесу очень трудно писать.

— Антон Павлович, напишите, — приставали актеры. — Мне рольку маленькую — я большой не прошу.

— Послушайте, я же вам напишу. Вы же фотографии будете со всех снимать, а все от вас бегать будут.

— А я что делать буду?

— Да я же не знаю вас. Слушайте, Вишневский купаться будет в купальне, а Артем — рыбу удить. Он же прекрасный рыболов.

Тут он начал вспоминать, как много лет назад он удил с Артемом рыбу и как тот подсекал шелесперов, потом ударился в еще более молодые воспоминания о гимназической жизни в Таганроге, об общих знакомых, учителях, горожанах. Вишневский, учившийся в одной и той же гимназии с А.П., был неистощим. А.П. хохотал и точно молодел при этих рассказах детства»²⁴.

В пору символизма актеры превратятся в пятна.

«Я даже не знаю, что такое символическая пьеса. Каждая поэтическая вещь тем самым уже символична. Символ должен возникать случайно, его нарочно не выдумаешь. Выдуманный символ есть ребус, а не символ. Вот Чехов на наших глазах писал свой «Вишневый сад»; если бы ему кто сказал, что это пьеса символическая, он обиделся бы. Он затеял ее просто потому, что ему хотелось, чтобы Артем на сцене удил рыбу, а Вишневский купался. Он исходил от образа, от краски, от пятна, а символ у него возникал помимо его воли»²⁵.

С годами символизм сделается неактуальным, и конкретные действия актеров вытеснят Ибсена и Гауптмана.

«Мне посчастливилось наблюдать со стороны за процессом создания Чеховым его пьесы «Вишневый сад». Как-то при разговоре с Антоном Павловичем о рыбной ловле наш артист А.Р. Артем изображал, как насаживают червя на крючок, как закидывают удочку донную или с поплавком. Эти и им подобные сцены передавались неподражаемым артистом с большим талантом, и Чехов искренно жалел о том, что их не увидит большая публика в театре. Вскоре после этого Чехов присутствовал при купании в реке другого нашего артиста и тут же решил:

«Послушайте, надо же, чтобы Артем удил рыбу в моей пьесе, а N. купался рядом в купальне, барахтался бы там и кричал, а Артем злился бы на него за то, что он ему пугает рыбу».

Антон Павлович мысленно видел их на сцене — одного удящим около купальни, другого — купающимся в ней, то есть за сценой. Через несколько дней Антон Павлович объявил нам торжественно, что купающемуся ампутировали руку; но, несмотря на это, он страстно любит играть на биллиарде своей единственной рукой. Рыболов же оказался стариком лакеем, скопившим деньжонки»²⁶.

Ближе к концу жизни родится опосредованный комментарий к собственным воспоминаниям, не только анонимизирующий судьбоносную актерскую пару, но и ставящий под сомнение всякую логику творческого процесса.

«В книге «Моя жизнь в искусстве» описан такой случай с А.П. Чеховым. Сначала он увидел, как кто-то ловил рыбу, а рядом в купальне кто-то купался, потом появился безрукий барин, любитель игры на бильярде. Потом почудилось широко раскрытое окно, через которое лезли в комнату цветущие ветки вишневого дерева. А там вырос и целый «вишневый сад», который скоро превратился в «вишнёвый», так как это слово со смягченным ё и с поставленным на нем ударением яснее говорило Чехову о красивой, но ненужной роскоши, уходившей тогда из русской жизни. Где логика, связь и сходство между безруким игроком на бильярде, цветущей веткой вишнёвого сада — и грядущей революцией в России?»²⁷

Так говорит Алексеев, он же Станиславский. И даже если в рассказе посаженного отца современной актерской школы присутствует некоторая доля красного словца (в мемуарном деле с Константином Сергеевичем, как, впрочем, и с его главным соратником Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко вольный дух фантазии — не великая редкость), суть останется той же — с окончанием мучительной околохудожественной эпопеи с «Тремя сестрами» Чехов всерьез обдумывает фарс, веселую, не сказать, бесшабашную комедию.

На словах все выглядит буднично. В письме к Ольге Леонардовне Книппер, с полгода как его законной супруге, по заведенному обычаю в отношении себя А.П. не придаст литературному процессу исключительного значения: «Я пишу вяло, без всякой охоты. Не жди пока от меня ничего особенного, ничего путного. Говорю не о письмах, а о произведениях. Как бы ни было, комедию напишу, дуся моя. И роль для тебя будет»²⁸.

Не станем себя обманывать, за внешне легкомысленным отношением Чехова к собственному творчеству нет ничего, кроме высочайшей требовательности. Именно поэтому для него так важна постоянная подключенность к полнокровной — реальной — жизни. В конце того же 1901 года он напишет Книппер: «Как прошла пьеса Немировича?²⁹ Должно быть, шумно. Его любит московская публика. А я всё мечтаю написать смешную пьесу, где бы чёрт ходил коромыслом. Не знаю, выйдет ли что-нибудь. Здесь в Ялте до такой степени опротивел, осточертел мне вид из моего большого окна, что, кажется, ничего из моего писанья не выйдет»³⁰. Его скепсис станет ответом на настойчивое пожелание молодой: «Антончик, а комедию пиши непременно, ведь это будет переворот, ведь русских комедий нет и нет»³¹. Кстати, вскоре выяснится, что на первый взгляд невинное и по-человечески ясное нетерпение супруги-актрисы обретет (как, впрочем, и в случае с «Тремя сестрами») не просто интенсивный, но ярко-выраженный системный характер. Не дожидаясь письма мужа, Книппер сообщит: «Станиславский и все очень осведомляются, пишешь ли или будешь ли писать комедию. Хорошо бы ее получить весной и ею открыть сезон — вот шик-то был бы! Я с остервенением жду чего-нибудь новенького от Чехова — что-то он родит! Только прошу его очень не утомлять себя теперь работой, пока здоровье еще не наладилось»³².

Здоровье и в самом деле оставляет желать лучшего, о чем Мария Павловна поделится с Ольгой Леонардовной: «Антоша был очень болен, сильно похудел и побледнел, теперь ходит с компрессом на боку. <...> Теперь внимай и слушай, что сказал мне вчера Альтшуллер. Сказал он, что слушал Антона и нашел ухудшение, ухудшение это он приписывает долгому пребыванию его в Москве, была повышенная температура, кровохарканье и непрерывный кашель. Указывает он на то, что кто-нибудь из нас должен быть около него, т. к. он капризничает с матерью. <...> Говорит Альтш[улер] серьезно, отчеканивая каждое слово»³³.

Впрочем, что значат все эти дежурные опасения в сравнении с ожиданиями театра. Перед Рождеством Книппер снова вернется к разговору о смешной пьесе: «А ты надумывай комедию, да хорошую, чтобы черт коромыслом ходил. Я в труппе сказала, и все подхватили, галдят и жаждут»³⁴.

Примерно тогда же Чехову напишет Немирович:

«Милый Антон Павлович! Ольга Леонардовна шепнула мне, что ты решительно принимаешься за комедию. А я все это время собирался написать тебе: не забывай о нас! И чем скорее будет твоя пьеса, тем лучше. Больше времени будет для переговоров и устранения разных ошибок. С своей стороны, мы — ты знаешь — всячески стараемся вознаградить тебя. Если спектакль иногда не совсем таков, какие у нас должны быть, то ничего с этим не поделаешь: театр! Театр — то есть ежедневные спектакли. Без компромисса ничего не поделаешь. Если бы давать только высокохудожественные спектакли, то пришлось бы число их сократить вдвое и еще более находиться в зависимости от меценатства»³⁵.

В чем — в чем, а в компромиссах с театром Чехов собаку съел. О них, пожалуй, он знает лучше кого бы то ни было. Его вынужденная крымская ссылка сделала невозможными естественные супружеские отношения с Книппер. В ноябрьском письме к Ольге Леонардовне, предвосхищая рождественские праздники, Чехов в сердцах скажет о художественном директоре театра: «Немирович эгоист, притом грубый»; «он велел тебе приехать к 20 августа, когда нечего было делать, и теперь все праздники будешь сидеть без дела — и я порву с театром, ничего не стану писать для него»³⁶. В ответ Книппер попытается оправдать Владимира Ивановича и позовет Чехова в Москву: «Ты скучаешь, у тебя отвратительное настроение, ты возненавидишь театр из-за меня, а между тем он-то и сблизил нас. Дусик, брось хандрить, не стоит. Ты ведь большой человек, с большой душой. На январь возьми да приезжай. Январь — месяц ровный, переходов резких не бывает, и ты поживешь и поработаешь здесь отлично <...> Меня вряд ли освободят, напрасно только я этим себя тешила <...> Немирович хотел бы очень, но ведь не от него зависит. Перед праздниками публика туго ходит в театр, и потому надо ставить хлебные пьесы»³⁷.

О нетерпении, с которым артисты Художественного театра станут ждать новую пьесу Чехова, свидетельствует новогоднее письмо Вишневского: «Сборы у нас отличные, и несмотря на неважные отзывы газет о «Мечтах» играем их каждый раз с аншлагом. Еоворю Вам, дорогой Антон Павлович, совершенно серьезно, что на будущий сезон нам необходима Ваша новая пьеса, иначе интерес к нашему театру, боюсь, будет ослабевать, а Вы только один пока сила нашего театра. Клянусь, я далек от лести, но я близок к делу! Пьесу Вы должны дать весной, дабы при Вас репетировалась, чтобы не было никаких недоразумений, и если бы открыть ею будущий сезон, мы и публика были бы счастливы»³⁸.

Вишневский неспроста повторяет за Немировичем — при постановке чеховских пьес во МХОТе дело не единожды сопровождалось «недоразумениями» — так было и с многострадальной «Чайкой», так вышло и с еще более противоречивыми «Тремя сестрами».

Разговоры разговорами, а уверенности в нужде писать для МХОТа у Чехова нет никакой. По крайней мере, с началом нового 1902 года он предпочтет прекратить распространяться о творческих планах, включая, разумеется, и эпистолярный жанр. В только-только народившейся семье это обстоятельство вызовет обиду: «Из намеков Маши³⁹ я поняла, что ты ей рассказывал о пьесе, которую ты задумал. Мне ты даже вскользь не намекнул, хотя должен знать, как мне это близко. Ну, да бог с тобой, у тебя нет веры в меня. Я никогда не буду спрашивать тебя ни о чем... От других услышу»⁴⁰. Чехов вынужден будет разъяснять уязвленной супруге причину своего дерзкого молчания: ««Глупая ты! Я не писал тебе о будущей пьесе не потому, что у меня нет веры в тебя, как ты пишешь, а потому что нет еще веры в пьесу. Она чуть-чуть забрезжила в мозгу, как самый, ранний рассвет, и я еще сам не понимаю, какая она, что из нее выйдет, и меняется она каждый день. Если бы мы увиделись, то я рассказал бы тебе, а писать нельзя, потому что ничего не напишешь, а только наболтаешь разного вздора и потом охладеешь к сюжету. Ты грозишь в своем письме, что никогда не будешь спрашивать меня ни о чем, не будешь ни во что вмешиваться; но за что это, дуся моя?»⁴¹

Судя по всему, Чехову и вправду нечего было сказать Книппер — пока что все выглядело слишком зыбко, отдельные детали, никакой общей связи.

«Чехов был влюблен в каждый перелив жизни, в каждую мелочь — и он ужасно как дорожил этими мелочами, заботился о них, и для него это было большим наслаждением, если Художественный театр удачно передавал какую-нибудь мельчайшую подробность в его пьесе, и очень он волновался, если нас постигала неудача в этом отношении», — сетует Алексеев. Вопреки устоявшемуся мнению, художественникам редко удавалось поймать чеховскую ноту. Та же «бадья, которая срывается в «Вишневом саду». Мы такую особую струну завели, и по-нашему выходило хорошо, а Антон Павлович опять остался недоволен. «Не то, не то, — повторял он, — жалобнее нужно, этак как-то грустнее и мягче». Но как мы ни старались, ничего не выходило. Один из нас сделал губами соответствующий звук, и Антон Павлович одобрил его... «Вот, вот, именно, что нужно». Но как ни старался артист, второй раз этот звук у него не мог выйти...»⁴²

Об этой самой загадочной струне Чехов напишет еще до поездки на Сахалин: «...я мещанин во дворянстве, а такие люди недолго выдерживают, как не выдерживает струна, которую торопятся натянуть»⁴³. О той же струне он скажет восемь лет спустя: «Я денька три поплевал кровью, а теперь ничего, живу. А Вы как? В последнее наше свидание <...> Ваше здоровье произвело на меня какое-то неопределенное впечатление. С одной стороны, Вы как будто помолодели, окрепли, а с другой — Ваши глаза смотрят немножко грустно и вдумчиво, точно у Вас ноет что-то или ослабела какая-то струна на гитаре Вашей души. Должно быть, работа утомила Вас»⁴⁴.

Положа руку на сердце, всерьез комедии от Чехова никто не ждет. Еще в сентябре 1901 года Станиславский поделится своими сомнениями с сестрой Зинаидой⁴⁵: «Какие новости?... Чехов счастлив в супружестве. Супруга его — сияет⁴⁶. Он пишет фарс, это под большим секретом. Могу себе представить. Это будет нечто невозможное по чудачеству и пошлости жизни. Боюсь только, что вместо фарса опять выйдет рас-про-трагедия. Ему и до сих пор кажется, что «Три сестры» — это превеселенькая вещица»⁴⁷.

Впрочем, в словах Алексеева надежды все-таки больше, чем опасения: в МХОТе действительно помнят историю с водевилем «Три сестры», и именно поэтому сознательно ожидают привычного «чеховского тона», удобной «тоски по жизни», так полюбившейся актерам и режиссерам Художественного театра. Они уже знают, как в это играть.

Между тем, неясная пьеса, пока скорее напоминающая морок, продолжает обрастать подробностями. В том же декабрьском письме Немирович между прочим сообщит Чехову: «Очень я хотел устроить так, чтобы Ольга Леонардовна могла поехать к тебе на несколько дней. Ничего не могу сделать! Досадно мне самому до того, что совестно смотреть ей в глаза. А она, бедняжка, кажется, очень на это рассчитывала. Если ты приедешь, без всякого ущерба для здоровья, мне на душе будет легче»⁴⁸

После Нового года директор театра будет не столь категоричен: «Ольгу Леонардовну отпущу к тебе непременно. Хотел около начала февраля, но теперь вижу, что удобнее с половины масленицы. И все-таки — не надолго! Скажу тебе по секрету: очень меня пугает (как директора) то, что она невероятно скучает по тебе. Жалко смотреть на нее. А между тем она так занята в репертуаре, как никто в труппе, — теперь даже больше Вишневского»⁴⁹.

А спустя еще месяц нерешительность режиссера-администратора сменится товарищеским прекраснодушием: «Милый Антон Павлович! Ольгу Леонардовну удалось освободить еще днем раньше... Ты говоришь, что тебя не манит писать пьесу. А между тем мой идеал будущего сезона театра — открытие его 1 октября твоей новой пьесой. И это могло бы быть так: пьеса должна быть совершенно закончена к 1 августа. Август и сентябрь ты жил бы в Москве, все беседы и репетиции прошли бы при тебе. Октябрь и часть ноября ты бы еще знал ряд спектаклей... Разве это так несбыточно?»⁵⁰

22 февраля после четырехмесячной разлуки в перерыве между московскими спектаклями Художественного театра и его петербургскими гастролями Книппер-Чехова приедет в Ялту. «Меня мучает, что я не поцеловала тебя последний разок на террасе, — напишет она через несколько дней на обратном пути из Севастополя в Санкт-Петербург. — Всю дорогу об этом думала. Не хандри, дорогой мой, скоро увидимся. Все-таки как чудесно, что мы повидались!»⁵¹

Для самой Ольги Леонардовны дорога в столицу неожиданно выдастся трудной: «Вчера перед отходом поезда мне было очень скверно. Что-то странное: боль в животе, тошнота, сердцебиение и почти бессознательное состояние. Я свалилась. Испугалась. Со мной этого не было никогда. Думала, что не уеду. Теперь ничего. Ночь спала. Думаю о тебе»⁵².

Во втором письме, отправленном тем же числом, Книппер будет менее тревожной и более внимательной: «Как сон пролетели эти пять дней, — так мимолетно, что и схватиться как будто не за что. Как мне больно оставлять тебя, как я чувствую, что должна устроить тебе жизнь приятную. Кончится тем, что ты будешь считать меня пустой бабенкой. Да и теперь, может, считаешь? Почему я не сказала тебе всего, что я думала, почему?»

Всему свое время. Она поделится маленькими женскими секретами с попутчицей по купе: «Когда я ей рассказала о своей дурноте вчера, то она прямо подумала, что я того-с, «в положеньи». Я тоже подумала, но вряд ли. Я очень испугалась, начала рвать с себя кофту, вообще не знала, что делать, не могла дойти до двери дамской, чтоб позвать хоть кого-нибудь, свалилась и не в силах была подняться, ноги и руки не слушались, вся в холодном поту и вообще непонятно. Я думала, что отравилась». Потом она снова вспомнит горестные минуты перед недавней разлукой: «Как это я тебя не поцеловала в последний раз? Глупо, но меня это мучает. Ты ведь шел было на двор, но ветер остановил тебя, а я шла с мыслью, что ты со мной идешь и очнулась, когда извощик уже поехал»⁵³.

Несмотря на мелкие дорожные неприятности, уже из Северной Пальмиры Книппер не забудет переспросить: «Пьесу пишешь? Я тебя буду экзаменовать, когда приеду»⁵⁴.

Чехов ответит вполне определенно: «Пьесу не пишу и писать ее не хочется, так как очень уж много теперь драмописцев и занятие это становится скучноватым, обыденным». И тут же в свойственной ему ироничной манере порекомендует МХОТу комедию комедий: «Ставить вам нужно прежде всего «Ревизора», Станиславский — городничий, Качалов⁵⁵ — Хлестаков. Это для воскресений. А ты бы была великолепная городничиха»⁵⁶.

Семейная жизнь Чеховых войдет в прежнюю эпистолярную колею, однако в конце гастрольного месяца дорожное недоразумение с Ольгой Леонардовной получит нервное продолжение: «На втором спектакле [пьесы М. Горького «Мещане»] захворала О.Л. Книппер. Болезнь оказалась очень опасной, потребовалась серьезная операция, и больную на носилках в карете скорой медицинской помощи отправили в больницу. Посыпались телеграммы из Ялты в Петербург и обратно. Приходилось наполовину обманывать больного Антона Павловича. Видно было, что он очень тревожился, и в этих его беспокойных, заботливых телеграммах ясно сказывалась его необыкновенно мягкая, нежная душа. И все же, несмотря на все его стремление в Петербург, из Ялты его не выпустили»⁵⁷. Забегая вперед, скажем, — эмоциональное свидетельство Константина Сергеевича относительно реакции Чехова на происходящее деформировано несовершенством памяти.

Считается, Книппер первой расскажет мужу о случившемся: «Два дня не писала тебе, Антончик мой! Со мной вышел казус, слушай: оказывается, я из Ялты уехала с надеждой подарить тебе Памфила, но не сознавала этого. Все время мне было нехорошо, но я все думала, что это кишки, и хотя хотела, но не сознавала, что я беременна <...>. Вчера утром (4-й день) я думала, что истеку кровью, но болей не было <...>. Я послала за Раевской⁵⁸, пришла Лужская⁵⁹, забили тревогу, послали за докторами. А я начала пока догадываться, что это было, и обливалась горючими слезами — так мне жаль было неудавшегося Памфила. Пришли два доктора — помощник Отта⁶⁰ знаменитого, а потом и сам Отт. Народу у меня весь день толклось адски много, все дамы всполошились. Конст[антин] Серг[еевич] целый день сидел у Раевской и бродил по коридору. Все за мной ухаживали. <...> Можешь себе представить, как я волновалась. Первый раз имею дело с женск[ими] врачами. Вечером вчера увезли меня в Клинический повивальный институт <...>. Отт меня оперировал, т. ч. будь спокоен. При мне милая акушерка, все меня навещают, со всех сторон вижу любовь и заботу. В театре переполох. <...> Я пролежу дня 4, играть, верно, не буду больше; не знаю, когда мне позволят ехать, — вот это горе. Если опоздаю на несколько дней — не волнуйся, все обстоит хорошо, только, значит, боятся пускать меня в такой дальний путь, в тряску. Я только слаба, но решила написать тебе все откровенно. Ты у меня умный и поймешь все. Я и сегодня еще плакала, но вообще — герой. 2-го апреля я перееду к себе в номер. Надоело мне лежать адски, все тело больное. Зато теперь доктора говорят, что я моментально буду беременна — понимаешь? Стремлюсь в Ялту. <...> Вот, Антончик, что стряслось надо мной. Тебе жаль Памфила? Отт все смеялся надо мной, что я плачу оттого, что не родила тройню сразу. <...> Ну, вот все написала пока, что могла, в главных чертах. Целую тебя. Твой портрет со мной в лечебнице; мне прислали цветов поклонницы. Целую крепко. Не волнуйся, скоро приеду. Целую Машу и мамашу. Твоя неудачная собака. Как бы я себя берегла, если б знала, что я беременна. Я уже растрясла при поездке в Симферополь, помнишь, со мной что было? В «Мещанах» много бегала по лестницам»⁶¹.

Ответом супруге будут предельно лаконичные телеграммы Чехова: «Телеграфируй подробно здоровие»⁶² и «Сердечно благодарю Евгению Михайловну, Константина Сергеевича. Беспокоюсь, телеграфируй ежедневно, умоляю. Антон»⁶³.

На первый взгляд в скупом на чувства и слова отклике Чехова странно все: с момента его отъезда из Москвы 26 октября 1901 года и до 31 марта 1902 года (безмятежных 5 месяцев и 5 дней) он отправит жене в общей сложности 97 нежнейших писем и телеграмм: в октябре — 4, в ноябре — 21, в декабре — 23, в январе — 19, в феврале (притом, что Книппер на пять дней приедет в Ялту) — 11, в марте — 19. С 1 апреля и до приезда Книппер в середине месяца в Ялту Чехов отправит лишь три дошедших до нас коротких телеграммы и ни одного письма. Среди сторонних упоминаний значится еще одна чеховская депеша — от 9 апреля, однако текст ее, к сожалению, не сохранился и, судя по всему, утерян для нас навсегда. Послание Книппер мужу о трагическом событии окажется у него не раньше 5 апреля. С учетом частоты общения супругов в эпистолярном жанре маловероятно, что в эти пять дней Чехов безо всякой на то причины так и не соберется написать жене. Еще удивительнее, что не найдет слов поддержки по получении горестного послания. И что уж совсем не поддается объяснению, так это то, что Книппер о вызывающем молчании мужа в апреле ни разу не заикнется, — до этого она регулярно пеняла Чехову за затянувшееся по ее мнению двух- или трехдневное молчание. Высока вероятность того, что как только первая — шоковая реакция — в Петербурге сменилась рутиной кто-то из театральных или околотеатральных радетелей телефонировал о случившемся Антону Павловичу. Еще в 1899 году в его ялтинском кабинете установили телефонную связь. Чехов техническое новшество не особо привечал, — первое время от скуки развлекался тем, что названивал своим друзьям, а позже к забаве охладел, по назначению аппаратом почти не пользовался, по большей части получая телефонограммы.

Все апрельские письма Книппер пропитаны нежным чувством к далекому и загадочному мужу: «Я, дусик, все еще лежу и томлюсь. Безумно хочу к тебе, хочу твоей мягкости, твоей ласки. Вчера и сегодня у меня боли в левой стороне живота, сильные боли <...>. Ужасно! Когда меня выпустят, не знаю. Надо хорошенько отлежаться, а то трястись придется почти три дня. Ты все это поймешь и не будешь волноваться. Ты у меня молодец. Опасного ничего нет, но надо быть осторожной, а то потом будешь киснуть. Пожалуйста, передай все Маше и матери, и скажи Маше, что очень хочу ей написать, но трудно. Я опять только лежу, сидеть нельзя и писание утомляет меня. Она поймет и не рассердится. Все расскажу ей. Меня задарили цветами. Вообще я вижу столько любви, заботы, что прямо-таки тронута. Вся труппа — точно одна дружная семья. Доктор ездит каждый день. Акушерка при мне и день и ночь и очень славная, молодая. Много говорю о тебе. Думаю, что отпустят во вторник. Получишь осрамившуюся жену. Оскандалилась! А как мне жалко Памфилку! Целую тебя крепко, крепко. Ты мне еще ближе стал, золото мое. Твоя собака. Не могу удержаться, чтоб не написать остроту Москвина⁶⁴ по поводу случившегося: «Осрамилась наша первая актриса, — от какого человека — и то не удержала». Вообрази при этом его серьезную рожу. Вся труппа огорчена таким исходом»⁶⁵.

Всеобщая осведомленность — оборотная сторона провинциальной театральной жизни. И да, так уж заведено — искренних доброжелателей в театре гораздо меньше, чем остальных. Репертуарный театр — это не только большая семья, но еще и творческий коллектив, т. е. — большая деревня.

В разговоре с золовкой Ольга Леонардовна будет не столь оптимистична: «Скажу тебе одно, что страдаю я сильно и физически, и нравственно. Я очень убивалась, что из Андрюшки⁶⁶ ничего не вышло, ругала себя сильно. Плакала неистово и сейчас все реву, и от адской боли, и от тоски. Только Антону не говори этого. Как это ужасно, что все это случилось не дома. Я даже не поняла, что со мной произошло — я была совершенно одна. Потом, первый раз в жизни имела дело с двумя целыми докторами. Какой это ужас — исследование! Что со мной делалось! Затем на носилках в больницу, без единой близкой души, неизвестность, ужасное ощущение хлороформа, операция в 12 ч. ночи, тяжелое пробуждение, все тело больное, нервы растрепаны. <...> ...боли ужасные, и до сих пор страдаю сильно. Даже порывалась вызвать тебя телеграммой, да жалко тебя стало, ты устала и стремилась в Ялту. А так хотела иметь тебя около себя!⁶⁷ Я ведь совсем одна, хотя вся труппа окружает меня самыми нежными заботами и вниманием»⁶⁸.

6 апреля, с окончанием гастролей МХОТа в Ялту из Петербурга отправятся супруги Немировичи, Алексеев в тот же день отобьет Чехову телеграмму: «Ольга Леонардовна поправляется. Клянусь, ничего опасного. Ради полной безопасности в будущем важно вылежать должное время. Она торопится выездом, скучая по Вас, а также боясь, что Вы выедете за ней на север. Остановите ее телеграммой. Кланяюсь. Алексеев»⁶⁹.

Поездку Немировичей предварит очередное письмо Книппер: «Завтра Немировичи уезжают в Севастополь. Вся труппа разъезжается. Вишневский будет ждать меня, проводит до Москвы, а там посмотрю — если буду слаба, попрошу маму⁷⁰ довезти меня до Ялты. Она тебя ведь не стеснит на несколько дней? Т. е. может, она и не согласится, это я так говорю, без ее ведома. Она ужасно взволнована, пишет отчаянные письма, хотела приехать, но я ее остановила. Она бы очень нервничала при мне, и мне было бы хуже»⁷¹.

В день отъезда Немировичей Книппер отправит телеграмму и снова напишет письмо: «Думала сегодня выехать, а все еще сижу, дорогой мой. Даже не сижу еще, только лежу и по возможности на спине. Ты не волнуйся — опасного ничего, только лежать надо. Доктор говорит, что слава Богу, что так случилось, что если бы дошло до родов, было бы скверно. <...> Если бы ты только знал, как меня тянет к тебе! Я бы много дала, чтобы прижаться к тебе и наплакаться. И много плачу эти дни. Правду говорят, что выкидыш хуже родов настоящих. <...> Видно судьба. Вчера ты, верно, видел Влад[имира] Ива[новича]? Он хотел приехать к тебе и все рассказать. Поблагодари его и всех товарищей за нежные заботы обо мне. Вишневский будет ждать меня, чтоб везти меня»⁷².

На следующий день, в Вербное воскресенье Ольга Леонардовна продолжит письменное общение с мужем: «Как ты себя чувствуешь, дорогой мой, любимый мой? Я беспокоюсь за тебя. Я еще лежу, пробовала сидеть. Боль в левой стороне затихает... <...> Господи, когда я выздоровлю? Я так не привыкла хворать. А с другой стороны, очень боюсь остаться калекой, и потому надо отлежаться. А главное до ужаса хочу к тебе, понимаешь, до ужаса. Ты мне снился всю ночь буквально, понимаешь ты, мой нежный поэт?! Мне никого не хочется, кроме тебя. Ты, ты и ты... Конст[антин] Серг[еевич] навещает меня каждый день, заботится как о дочери. Мария Петровна⁷³ тоже ходит. Сегодня уехала Раевская, завтра уезжают Алексеевы и Самарова⁷⁴. Остается верный Вишневский. Мне все советуют взять с собой в Севастополь акушерку. Но ведь это очень дорого будет стоить. В Москве мне ужасно не хочется оставаться, да и тебе нельзя теперь приехать, и потому я лечу к тебе. Боятся, что могут появиться боли в дороге и потому опасаются отпускать меня одну. Не знаю, как сделать»⁷⁵.

Алексеев уедет в Москву в понедельник 8 апреля, а Книппер останется в Петербурге: «Решила ехать в четверг, и доктор советует взять акушерку до Ялты. Это будет дорого стоить, но я решила наплевать. Отт за операцию не взял ни гроша, акушерке надо платить 3 р. в сутки. А без нее, право, страшно ехать. Ты согласен? Доктор велел мне сильно беречься целые полгода. <...> Вчера уехали все наши, даже Вишневского я отпустила, раз Элька⁷⁶ со мной. Она мне поможет уложиться, а то я насчет движений швах. Вот получишь калеку вместо жены, дусик мой милый. Ты недоволен? Антончик, попроси Машу распорядиться перенести кровать в теперешнюю гостиную — ведь мне определили эту комнату? Ведь можно перенести мебель и пианино вниз? А то мне по лестницам нельзя будет бегать и придется, может, полежать после дороги. Чтобы мне было куда ткнуться. Все-таки со мной разные женские инструменты, и нужна будет комната — неудобно держать всякие гадости около великого писателя»⁷⁷.

Ответом на все станет четвертая по счету и третья сохранившаяся телеграмма Чехова: «Приехал Немирович⁷⁸. Акушерку бери до Севастополя, приезжай одна, телеграфируй. Жду нетерпением»⁷⁹.

В тот же день Немирович попытается успокоить Книппер-Чехову: «Нашел Антона добропорядочным. Последнее время ему лучше. Видел Альтшуллера. Говорит, что можно в Москву только в мае. После двух Ваших телеграмм Антон спокоен⁸⁰, и я его, очевидно, очень оживил, поговорили до полуночи. Совсем не кашляет. Не могу выразить, как я рад, что Вы поправляетесь. Как-нибудь постараюсь освободить Вас на Фомину⁸¹. Умоляю, вышлите Севастополь, Кист⁸², мне телеграмму, когда выедете. Здесь ветер, дождь, солнце, все вместе. Ночевал я в Вашем доме внизу. Хотел ехать назад сегодня. Антон не пускает. Ради бога, берегитесь»⁸³.

Книппер прибудет в Севастополь в Пасху⁸⁴ в сопровождении акушерки и давнего приятеля Чехова Ф.О. Шехтеля⁸⁵. Немирович даст в Ялту срочную телеграмму: «Распорядись встретить Ольгу Леонардовну покойным экипажем. Она веселая, но очень слаба, ходить не может, температура повышена. Мы переносили. Необходимо вызвать к ее приезду Альтшуллера. Подозреваем, что в дороге простудилась»⁸⁶.

18 апреля в Крым на смену Немировичу прибудет Алексеев, в Севастополе они встретятся. Двенадцать лет спустя Константин Сергеевич припомнит: «Через неделю или две и Книппер повезли в Ялту. Операция не удалась, и там она захворала и слегла. Столовая в доме Антона Павловича была превращена в спальню для больной, и А.П., как самая нежная сиделка, ухаживал за ней»⁸⁷.

В Ялте Константин Сергеевич остановится в гостинице «Россия». Вплоть до своего отъезда 25 апреля он будет бывать у Чеховых, подолгу беседовать с хозяином дома, те беседы спустя годы ожидаемо приобретут характерный оттенок розовой дымки: «Длинные вечера проходили в том, что нужно было подробно, в лицах, рассказывать всю жизнь театра. Он так интересовался жизнью в Москве, что спрашивал даже о том, что где строится в Москве. И надо было рассказывать ему, где, на каком углу строится дом, в каком стиле, кто его строит, сколько этажей и т. д. При этом он улыбался и иногда заключал:

— Послушайте, это же прекрасно!»⁸⁸

Впрочем, интерес самого Алексеева так и останется не проясненным, Чехов ни под каким видом не раскроет перед основателем МХОТа подробностей работы над загадочной комедией-фарсом. На все приставания Алексеева «с напоминаниями о новой пьесе» «Чехов говорил: «А вот же, вот...» — и при этом вынимал маленький клочок бумаги, исписанный мелким-мелким почерком»⁸⁹.

В конце апреля все разъедутся, и супруги, наконец, останутся вдвоем.

«Ольге гораздо лучше, она ожила, и есть надежда, что завтра или самое позднее — послезавтра доктор позволит ей ходить, — напишет Чехов сестре в Москву в день отъезда Алексеева. — Температура нормальная, ест много»⁹⁰. «Ольга чувствует себя лучше, — подтвердит он положительную динамику в ходе болезни спустя неделю, — сегодня уже сидела в кресле. Л.А. уезжает в пятницу⁹¹. <...> Сегодня ночью был пожар: сгорел дом немножко повыше того дома, который строил Шаповалов⁹² и который тоже горел. Дождей нет. Всё благополучно»⁹³.

Ольга Леонардовна, по понятным причинам, пребывает не в лучшем расположении духа. Тем не менее, она не находит ничего лучшего, как сушить изнуряющую ялтинскую тоску петербуржским наваждением. Принимая во внимание своеобразие момента и очевидное несоответствие ему читательского выбора молодой женщины, позволим себе осторожное предположение, — в качестве борьбы клина с другим клином Достоевского супруге подсунет Чехов, — по крайней мере, своего неоднозначного отношения к творчеству знатока парадоксов человеческой души он никогда не скрывал. Впрочем, быть может, все это домыслы, и никто никому ничего не подсовывал. Ольга Леонардовна сама возьмет с полки томик Федора Михайловича и в болезненной мерлехлюндии зачитается остросюжетным романом об испепеляющей любви богатого идиота к великосветской содержанке, о которой ходит дурная слава и мечтает вся мужская половина города Санкт-Петербурга. Извещая Алексеева о своем здоровье, Книппер напишет ему из Ялты: «Со вчерашнего дня я посиживаю в кресле, в галерейке, и полеживаю. Ноги еле двигаются, не слушаются, и я прихожу в ужас — верно, еще долго не буду человеком. Я, верно, еще очень слаба — даже не радуюсь выздоровлению. Мне странно, что Вы перестали ходить к нам — я так привыкла видеть Вас часто за свою болезнь. Сегодня уехала моя «гувернантка», как называла Мария Павловна Лидию Андреевну. Мы с ней трогательно прощались. Я к ней очень привыкла — она славный, ласковый человечек и не была мне в тягость. Получила письмо от Якобсона, от петербургского доктора⁹⁴; очень огорчен, что мне было так плохо в Ялте. Я целыми днями не отрываюсь от книг. Теперь увлеклась Достоевским, хотя не следовало бы — нервы еще не окрепли. Антон Павлович просит передать Вам и Марии Петровне привет. Все эти дни ему было нехорошо, сегодня как будто лучше и аппетит появился. Он за мою болезнь поволновался, и оттого ему, верно, нехорошо. Да и у меня настроение бывало мрачное, теперь ничего»⁹⁵.

Чехов все эти дни немногословен даже с близкими людьми: «Нового ничего нет. Жена поправляется. После 20-го приеду в Москву. Дождей нет, пылища гнусная»⁹⁶.

Немирович, между тем, с каким-то особенным рьяным упорством стремится держать Книппер в курсе всего, что происходит в МХОТе, в том числе, посвящает актрису в тонкости реконструкции здания в Камергерском переулке, затеянной Морозовым⁹⁷ и Шехтелем: «Стройка театра идет очень горячо. Сцена и уборные и всякие приспособления будут настолько хороши, что лет десять можно будет не мечтать о лучшем. У Вас, у Марии Петровны, у Марии Федоровны⁹⁸, у Савицкой⁹⁹ и Самаровой будут отдельные уборные, не очень большие, но свои — вроде Вашей петербургской. <...> Телеграмму Антона Павловича о том, что Вы выздоравливаете и думаете выехать с ним в Москву 20-го, я вывесил в театре. Но ради всего лучшего — берегите себя. Крепко жму Вашу руку и обнимаю Антона Павловича». Что касается экстравагантного чтения Ольги Леонардовны, Немирович ответит за Алексеева устами своей супруги: «Жена Вам кланяется и просит передать, что, по ее мнению, Достоевский плохой писатель для выздоравливающего с расшатанными нервами»¹⁰⁰.

«Как мне странно, что вы все там кипите, работаете, а я сижу и живу самой празднейшей жизнью, — кручинится Ольга Леонардовна в письме к Алексееву. — Я даже как-то апатична стала. Я и здорова и все-таки нездорова. Третьего дня я первый раз ездила в город, брала ванну, но в экипаже было не совсем приятное ощущение. В субботу 27-го Альтшуллер разрешил ехать, и мы трогаемся. За границу, может быть, не поедем. Прокатимся по Волге и через Баку, Батум домой. Я думаю, в Москве решим, что и как»¹⁰¹.

Немирович всеми силами пытается поддержать павшую духом Книппер: «Сейчас получил Ваше письмо, милая Ольга Леонардовна. Грустное оно. Но утешаю себя тем, что это период, когда всякие страдания стихают, а сил еще нет никаких. И, конечно, самое лучшее теперь для Вас — сидеть и смотреть на солнце и весеннюю зелень. А разные мысли чтоб перебегали тихо, не слишком задевая за живое. Даже мрачный Шопенгауэр считает здоровье первым благом жизни»¹⁰². В другом письме он возвращает Ольгу Леонардовну в Камергерский переулок, а Чехова — за письменный стол: «Морозов принялся за стройку с необыкновенной энергией. В субботу там еще был спектакль, а когда я пришел в среду, то сцены уже не существовало, крыша была разобрана, часть стен также, рвы для фундамента вырыты и т. д. Невольно подумалось: если бы созидать было бы так же легко, как разрушать! <...> Целую Вас в лобик, Антона Павловича в уста, кланяюсь Евгении Яковлевне¹⁰³ <...>. Антона Павловича умоляем все о пьесе, о пьесе, о пьесе!»¹⁰⁴

25 мая, в первую годовщину свадьбы Чеховы во второй и последний раз отправятся в Москву вместе. Между прочим, в день венчания новобрачные тоже сорвутся с места — уедут в Уфимскую губернию, где Чехов намеревался лечиться кумысом. По дороге в Аксеново, «у пристани Пьяный Бор (Кама) мы застряли на целые сутки и ночевали на полу в простой избе, в нескольких верстах от пристани, — вспомнит Книппер, — но спать нельзя было, так как неизвестно было время, когда мог прийти пароход на Уфу. И в продолжение ночи и на рассвете пришлось несколько раз выходить и ждать, не появится ли какой пароход. На Антона Павловича эта ночь, полная отчужденности от всего культурного мира, ночь величавая, памятная какой-то покойной, серьезной содержательностью и жутковатой красотой и тихим рассветом, произвела сильное впечатление, и в его книжечке, куда он заносил все свои мысли и впечатления, отмечен Пьяный Бор»¹⁰⁵.

Год спустя никакого парохода ждать не придется, они остановятся в Звонарском переулке в доме Гонецкой против Сандуновских бань. На пару с Марией Павловной Книппер снимет это жилье еще в ноябре 1901 г. и тогда же напишет мужу о том, что квартира ему наверняка понравится — просторная, в пять комнат с высокими потолками, центральным отоплением и, что пока необычно, с электрическим освещением: «Электричество будет у Маши, в столовой и в кабинете твоем, уж куда ни шло — 3 лампочки — 45 р. в год».

«Милая Маша, в Москве очень жарко, жарче, чем в Ялте, — поделится Чехов с сестрой на третий день по приезде. — Квартира мне понравилась, всё хорошо, за исключением венков с лентами и картин. Гости одолевают. Вчера был доктор Варнек¹⁰⁶, осматривал Ольгу и приказал оставаться три недели в Москве, лежать, а затем ехать во Франценсбад. <...> Я, вероятно, не поеду во Франценсбад, не хочу. Вернусь в Ялту»¹⁰⁷.

Впрочем, в несохранившемся письме Чехова конца мая с просьбой навести некоторые справки, он все-таки обратится к своему знакомому врачу В.Г. Вальтеру¹⁰⁸, проживающему в Берлине. В ответ Вальтер напишет: «Прошло уже больше недели, как я получил Вашу карту, и только сегодня я могу себе позволить удовольствие ответить Вам. <...> ...простите также и за то, что я так поздно отвечаю на Ваши вопросы. Если Вы приедете всего на несколько дней, то, конечно, в пансионе останавливаться не стоит. Недорогих отелей много <...> А лучше всего черкните, когда Вы приедете, и я Вас встречу и устрою хоть у себя в пансионе. <...> Да! приезжайте, я с Вами побываю у хорошего профессора, и мы, может быть, для Вас что-нибудь придумаем»¹⁰⁹. Публикатор письма биограф Чехова Н.И. Гитович¹¹⁰ сделает к нему следующее примечание: «Чехов, вероятно, предполагал сопровождать в Германию О.Л. Книппер, которая должна была лечиться во Франценсбаде, и, устроив ее, через несколько дней вернуться в Россию»¹¹¹.

Так или иначе, доктор Варнек предпишет Книппер постельный режим, лето на Богемском водолечебном курорте, и предложит на год отойти от театральных дел.

«Милая Маша, пишу это в столовой перед ужином. В гостиной Немирович и Вишневский читают пьесу, Ольга лежит и слушает, я не знаю пьесы, и потому мне скучно. 15 или 16-го июня, если всё будет благополучно, я поеду с Саввой Морозовым в Пермь — это путь по Волге и по Каме. Ольга уедет во Франценсбад, где пробудет 4—6 недель. Теперь она лежит с утра до вечера, жалуется на боли в животе»¹¹².

В ночь с 1 на 2 июня положение резко ухудшится, и Чехов отправит адресатам две коротких тревожных записки: первую — своему соседу Вишневскому, живущему в том же переулке: «Александр Леонидович, голубчик, Ольга заболела, приходите к нам поскорей. Ваш А. Чехов»¹¹³, вторую — теще: «Милая Мама, у Ольги разболелся живот, она плачет. Нельзя ли сегодня пригласить Штрауха¹¹⁴ или какого-нибудь другого тебе известного врача? Желаю всего хорошего. Твой Антон»¹¹⁵.

2 июня станет самым тяжелым за все время болезни Книппер.

«Милая Маша, у нас опять беда. Вчера под Троицу, в 10 час[ов] вечера, Ольга почувствовала сильные боли в животе (более сильные, чем у нее были в Ялте), начались стоны, крики, плач, доктора все разъехались по дачам (накануне Троицы), все знакомые тоже разъехались... Спасибо, Вишневский явился в полночь и стал бегать по докторам... Всю ночь промучилась Ольга, сегодня утром был доктор; решено уложить ее в лечебницу Штрауха. В одну ночь она сильно осунулась и похудела. <...> Анна Ивановна почему-то чувствует себя виноватой, у нее такое выражение. Всю ночь она разыскивала докторов»¹¹⁶.

Спустя неделю Книппер сама напишет подруге-родственнице: «Я опять лежу основательно, милая Маша. Страдаю так, что и петерб[ургские], и ялтинские страдания вместе взятые, ничто в сравнении с одной ночкой московской. От боли я заговаривалась, рвала волосы, и если бы было что под рукой, сотворила бы что ниб[удь] с собой. Всю ночь орала не своим голосом¹¹⁷. Доктор говорит, что ни один мужчина не имеет понятия о таких болях. Зина¹¹⁸ всю ночь сидела надо мной. От болей и нервного состояния поднялась рвота адская, и боли и рвота чередовались без передышки всю ночь от 9½ веч. до 7 ч. утра. Говорят, что при родах так не орут, как я орала. Боли не стихали, несмотря на морфий и микстуру. След[ующую] ночь я провела спокойно, а вчерашнюю опять все время рвало, хотя нечем было рвать, и это было мучительно. Сегодня опять спала хорошо. Лежу я в большой комнате, Ант[он] спит в спальной, а Зина примащивается на креслах. Мама мила все время и ладит с Зиной отлично. Мама извелась за это время со мной, и сегодня мы ее спроваживаем в деревню — в чудесное имение 25 верст за Троицей, где она дешево сняла несколько комнат»¹¹⁹.

Мучения Ольги Леонардовны вынудят Константина Сергеевича в другой жизни сделать квалифицированный и неутешительный для Чехова вывод: «...как врач Антон Павлович был, вероятно, не очень дальновиден, так как решился перевезти жену в Москву в то время, когда она еще, очевидно, далеко не была готова к этому»¹²⁰.

Между тем, у Чехова походное настроение: «Милая Маша, пишу по пунктам: <...> Вышли мне поскорее посылкой плевальницу, новые платки и 3—4 воротничка. У меня много таких воротников. <...> Посылку вышли тотчас же, чтобы не было задержки. 15 или 16 я, по всей вероятности, поеду с С. Морозовым в Пермь¹²¹. Ольга остается в Москве, потом отправится во Франценсбад лечиться. <...> Отопри мой стол, и если в передней части ящика найдется осьмушка бумаги (или ½ листа почтовой бумаги), исписанной мелко для будущей пьесы, то пришли ее мне в письме. На этом листке записано, между прочим, много фамилий. Если нет, то и не нужно. Бумажка эта не в письмах, лежит свободно. <...> Немирович носит уже не бакены, а бороду. Деньги получил. Лика уже замужем, она в Ялте¹²². Станиславский очень добрый человек, это правда¹²³. Ольга в Ялту в этом году не успеет¹²⁴. Теперь лежит, потом Франценсбад, потом репетиции¹²⁵»¹²⁶.

Первую декаду июня бородатый Немирович навещает Чеховых ежедневно и проводит с ними время с полудня до шести вечера. В своих воспоминаниях Алексеев делает примерно тоже: «Ольга Леонардовна захворала опять, и очень серьезно. Она была при смерти, и думали даже — безнадежна. Антон Павлович не отходил от больной ни днем, ни ночью, сам делал ей припарки и т. д. А мы поочередно дежурили у него, не ради больной, которая и без того была хорошо обставлена и куда нас не пускали доктора, а больше ради самого Антона Павловича, чтобы поддержать в нем бодрость.

В один из таких трудных дней, когда положение больной было особенно опасно, собрались все близкие и обсуждали, кого из знаменитых врачей пригласить. Каждый, как это всегда бывает в таких случаях, стоял за своего. В числе рекомендуемых упоминали одного из врачей, запятнавшего свое имя каким-то нехорошим поступком в смысле профессиональной этики.

Услыхав его имя, Антон Павлович необыкновенно решительно заявил, что если пригласят этого врача, то он должен будет навсегда уехать в Америку.

— Послушайте же, я же врач, — говорил он, — за это же меня выгонят из врачей...

Пока в доме происходил этот разговор, известный деятель печати Г-ий¹²⁷, я и один из наших актеров стояли на улице и курили, так как этого мы никогда не позволяли себе делать в квартире Антона Павловича. У дома напротив, возле пивной, стояла карета от Иверской. Шел разговор о том, что молодая жизнь может кончиться. Этот разговор так взволновал Г-ского, что он заплакал. Чтобы успокоиться, он стал, видимо, придумывать, что бы ему такое выкинуть. И вдруг без шляпы он перебегает улицу, входит в пивную, садится в карету из-под Иверской и пьет из бутылки пиво, дает кучеру Иверской три рубля и просит провезти себя в карете по бульвару. Опешивший кучер тронул лошадей. Колымага, тяжело подрагивая на ходу, покатила по бульвару, а оттуда нам приветливо помахал ручкой Г-ский. Это был тот самый Г-ский, о котором так любил рассказывать Антон Павлович.

Антон Павлович страшно хохотал, когда ему рассказали об этом»¹²⁸.

Изматывающая, с неясными последствиями болезнь Книппер вынуждает Алексеева, как человека ответственного принимать меры упреждающего характера. Вернувшись от Книппер, он напишет жене: «Сейчас я был на спектакле Комиссаржевской и пришел в телячий восторг <...> Вера Федоровна со мной очень нежна и мила. И просила заехать завтра. <...> Думаю, что она заведет разговор о переходе в наш театр. Это было бы недурно!.. Особенно теперь, когда на Книппер плохая надежда в будущем сезоне. <...> Очень жаль и ее и Чехова»¹²⁹. 6 июня Алексеев «говорит с В.Ф. Комиссаржевской о ее переходе в МХТ»¹³⁰. Из опасений за состояние самого Антона Павловича, Константин Сергеевич возит «его несколько раз в сад «Эрмитаж», где у Чехова был большой любимец-фокусник. Об этом фокуснике стоит несколько рассказать, потому что, думается мне, под впечатлением от него отчасти сложился Епиходов.

Это был большой мужчина во фраке, толстый, немного сонный, отлично, с большим комизмом разыгрывавший, среди своих жонглерских упражнений, неудачника. С ним приключалось «двадцать два несчастья». Подбрасываемое яйцо вдруг ударялось в лоб, заливало желтком все лицо, грудь рубашки; тяжелое ядро падало на мозоль или ударялось о лоб, и на лбу моментально вскакивала громадная шишка и т. д. И лицо у фокусника, в котором жил отличный актер, выражало при этом самую искреннюю растерянность, смущение, виноватый конфуз. Антон Павлович каждый раз громко хохотал, так закатывался смехом, что ему приходилось привстать с кресла, чтобы вздохнуть. И приговаривал:

— Чудесно же! Чудесный же комик!

Потом фокусник выносил большую стопку тарелок, пробовал вытащить нижнюю, вся стопка начинала шалить, тарелки со звоном рассыпались по сцене, обращались в груду черепков. Лицо фокусника делалось еще более виноватым и сконфуженным, покрывалось бледностью. Антон Павлович первый начинал хохотать, прямо стонать на всю залу:

— Чудесно же! Чудесно!

А фокусник, бросив тарелки, начинал жонглировать кинжалами; один кинжал впивался ему в лоб; фокусник шатался, чтобы не упасть, хватался за шкаф с посудой — и шкаф, конечно, валился на него, прикрывал под грохот разбивавшейся посуды. «Двадцать два несчастья» завершил свой полный круг. Антон Павлович хохотал неистово.

— Думаю, — заканчивает Алексеев свой рассказ, — что это был прототип Епиходова. Или один из прототипов, потому что был и другой, лакей Егор¹³¹, также, но уже не притворно, чрезвычайно неловкий и незадачливый»¹³².

По воспоминаниям Константина Сергеевича болезнь Ольги Леонардовны сблизила его с Чеховым.

«До сих пор, несмотря на долгое знакомство с Антоном Павловичем, я не чувствовал себя с ним просто, не мог просто относиться к нему, я всегда помнил, что передо мною знаменитость, и старался казаться умнее, чем я есть. Эта неестественность, вероятно, стесняла Антона Павловича. Он любил только простые отношения. Моя жена, которой сразу удалось установить с ним эти простые отношения, всегда чувствовала себя с ним свободнее меня. Нет возможности описать, о чем они вдвоем разговаривали и как эта легкая, непринужденная болтовня веселила и забавляла по природе естественного и простого Антона Павловича.

И только в эти долгие дни, которые я просиживал вместе с Антоном Павловичем в комнате рядом с больной, мне впервые удалось найти эту простоту в наших отношениях. Это время сблизило нас настолько, что Антон Павлович стал иногда обращаться ко мне с просьбами интимного характера, на которые он был так щепетилен. Так, например, узнавши, что я умею впрыскивать мышьяк, — а я как-то похвастался при нем своей ловкостью в этой операции — он попросил меня сделать ему впрыскивание.

Наблюдая за моими приготовлениями, он одобрительно улыбался и готов был уже поверить в мою ловкость и опытность. Но дело в том, что я привык это делать только с новыми, острыми иглами, а тут мне попалась игла уже довольно много поработавшая.

Он повернулся ко мне спиной, и я стал делать ему прокол. Тупая игла никак не могла проколоть кожу. Я сразу струсил, но никак не мог покаяться в своей неловкости, стал колоть еще усиленнее и, очевидно, причинил ему значительную боль. Антон Павлович даже не вздрогнул, но только один раз коротко кашлянул, и, я помню, этот кашель убил меня. После этого кашля я совершенно растерялся и придумывал, как мне выйти из этого тягостного положения. Но ничего подходящего не приходило в голову.

Надавив на тело концом и повернув шприц несколько вбок, чтобы дать впечатление воткнутой иголки, я просто-напросто выпустил наружу всю жидкость, которая и вылилась на белье.

Когда операция кончилась и я сконфуженно клал шприц на место, Антон Павлович с приветливым лицом повернулся ко мне и сказал:

— Чудесно-с!

Больше, однако, он ко мне с этой просьбой не обращался, хотя мы и условились, что я всегда буду делать ему впрыскивания»¹³³.

Драматичные события весны—лета 1902 года породят в мемуарной литературе о МХОТе и Чехове целый пласт медоносных мифологем. Вот одна из типичных, написанная первым Гомером Московского Художественного театра Н.Е. Эфросом¹³⁴: «Чехов не отходил от ее постели. Как-то раз, чтобы развлечь больную, отвлечь от мыслей о болезни, он сказал: «А хочешь я скажу тебе, как будет называться пьеса?» Он знал, что это поднимет настроение, переломит уныние. Он наклонился к уху Ольги Леонардовны и тихо прошептал, чтобы, боже упаси, кто другой не услыхал, хотя в комнате никого, кроме их двоих, не было: «Вишнёвый сад»»¹³⁵. По-видимому, третьим все-таки стал Эфрос...

О своем несомненном первенстве в приобщении к авторской тайне уже после смерти Чехова скажет его сестра Мария Павловна. «В конце 1902 г. Чехов сообщит заглавие пьесы (под строжайшим секретом!) М.П. Чеховой, которая расскажет об этом так: «Я только что вернулась из Москвы. Мы сидели с Ант[оном] Павл[овичем] в его кабинете. Он — за письменным столом, я — около окна... Я сказала, что в Москве ждут от него пьесы... Антоша молча слушал... Затем, улыбнувшись, тихо, застенчиво проговорил: «Пишу, пишу...». Я заинтересовалась названием пьесы. Он долго не хотел сказать, а затем, оторвав кусочек бумаги, что-то написал и подал мне ее. Я прочла: «Вишнёвый сад»»¹³⁶...

Разумеется, в истории с названием в стороне не останется и К.С. Алексеев.

«Осенью 1903 года Антон Павлович Чехов приехал в Москву совершенно больным. Это, однако, не мешало ему присутствовать почти на всех репетициях его новой пьесы, окончательное название которой он никак не мог еще тогда установить.

Однажды вечером мне передали по телефону просьбу Чехова заехать к нему по делу. Я бросил работу, помчался и застал его оживленным, несмотря на болезнь. По-видимому, он приберегал разговор о деле к концу, как дети вкусное пирожное. Пока же, по обыкновению, все сидели за чайным столом и смеялись, так как там, где Чехов, нельзя было оставаться скучным. Чай кончился, и Антон Павлович повел меня в свой кабинет, затворил дверь, уселся в свой традиционный угол дивана, посадил меня напротив себя и стал, в сотый раз, убеждать меня переменить некоторых исполнителей в его новой пьесе, которые, по его мнению, не подходили: «Они же чудесные артисты», — спешил он смягчить свой приговор.

Я знал, что эти разговоры были лишь прелюдией к главному делу, и потому не спорил. Наконец мы дошли и до дела. Чехов выдержал паузу, стараясь быть серьезным. Но это ему не удавалось — торжественная улыбка изнутри пробивалась наружу.

«Послушайте, я же нашел чудесное название для пьесы. Чудесное!» — объявил он, смотря на меня в упор.

«Какое?» — заволновался я.

«Вишневый сад», — и он закатился радостным смехом¹³⁷.

Я не понял причины его радости и не нашел ничего особенного в названии. Однако, чтоб не огорчить Антона Павловича, пришлось сделать вид, что его открытие произвело на меня впечатление. Что же волнует его в новом заглавии пьесы? Я начал осторожно выспрашивать его, но опять натолкнулся на эту странную особенность Чехова: он не умел говорить о своих созданиях. Вместо объяснения Антон Павлович начал повторять на разные лады, со всевозможными интонациями и звуковой окраской:

«Вишневый сад. Послушайте, это чудесное название! Вишневый сад. Вишневый!»

Из этого я понимал только, что речь шла о чем-то прекрасном, нежно любимом: прелесть названия передавалась не в словах, а в самой интонации голоса Антона Павловича. Я осторожно намекнул ему на это; мое замечание опечалило его, торжественная улыбка исчезла с его лица, наш разговор перестал клеиться, и наступила неловкая пауза.

После этого свидания прошло несколько дней или неделя... Как-то во время спектакля он зашел ко мне в уборную и с торжественной улыбкой присел к моему столу: Чехов любил смотреть, как мы готовимся к спектаклю. Он так внимательно следил за нашим гримом, что по его лицу можно было угадывать, удачно или неудачно кладешь на лицо краску.

«Послушайте, не Вишневый, а Вишнёвый сад» — объявил он и закатился смехом.

В первую минуту я даже не понял, о чем идет речь, но Антон Павлович продолжал смаковать название пьесы, напирая на нежный звук «ё» в слове «Вишнёвый», точно стараясь с его помощью обласкать прежнюю, красивую, но теперь ненужную жизнь, которую он со слезами разрушал в своей пьесе. На этот раз я понял тонкость: «Вишневый сад» — это деловой, коммерческий сад, приносящий доход. Такой сад нужен и теперь. Но «Вишнёвый сад» дохода не приносит, он хранит в себе и в своей цветущей белизне поэзию былой барской жизни. Такой сад растет и цветет для прихоти, для глаз избалованных эстетов. Жаль уничтожать его, а надо, так как процесс экономического развития страны требует этого»¹³⁸.

О природе кричащего несоответствия по большому счету так никто и не задумается. Разве что Бунин вопреки неоспоримому великолепному знанию русского языка отметит в своих «Автобиографических заметках» лишь фактологическую сторону фантастического в чеховском названии, ибо «вопреки Чехову, нигде не было в России садов сплошь вишневых: в помещичьих садах бывали только части садов, иногда даже очень пространные, где росли вишни, и нигде эти части не могли быть, опять-таки вопреки Чехову, как раз возле господского дома, и ничего чудесного не было и нет в вишневых деревьях, совсем некрасивых, как известно, корявых, с мелкой листвой, с мелкими цветочками в пору цветения (вовсе не похожими на то, что так крупно, роскошно цветет как раз под самыми окнами господского дома в Художественном театре); совсем невероятно к тому же, что Лопахин приказал рубить эти доходные деревья с таким глупым нетерпением, не давши их бывшей владелице даже выехать из дому: рубить так поспешно понадобилось Лопахину, очевидно, лишь затем, что Чехов хотел дать возможность зрителям Художественного театра услыхать стук топоров, воочию увидеть гибель дворянской жизни, а Фирсу сказать под занавес: «Человека забыли...» Этот Фирс довольно правдоподобен, но единственно потому, что тип старого барского слуги уже сто раз был написан до Чехова. Остальное, повторяю, просто несносно»¹³⁹.

Примечания

1. Выготский Л.С. Основы дефектологии // Собрание сочинений: В 6 т. М., 1982—1984. Т. 5. С. 15—16. Выго́тский Лев Семёнович (урожд. Лев Си́мхович Вы́годский; 1896—1934) — выдающийся советский психолог, основатель исследовательской традиции, в критических работах 1930-х годов названной «культурно-исторической теорией» в психологии.

2. Рюле О. Психика пролетарского ребенка. М.; Л., 1926. С. 11.

3. Демосфен (384 г. до н. э. — 322 г. до н. э.) — афинский государственный деятель, великий оратор Древнего мира.

4. Людвиг ван Бетховен (1770—1827) — великий немецкий композитор, пианист и дирижёр, последний представитель «венской классической школы». Стал глохнуть в возрасте 26 лет и к 46 годам полностью оглох.

5. Суворов Александр Васильевич (1729 или 1730—1800) — выдающийся русский полководец, основоположник русской военной теории. Генерал-фельдмаршал (1794), генералиссимус (1799), генерал-фельдмаршал Священной Римской империи (1799), великий маршал войск пьемонтских (1799 год), кавалер всех российских орденов своего времени, вручавшихся мужчинам, а также семи иностранных. За карьеру полководца не проиграл ни одного сражения, неоднократно наголову разбивал значительно превосходящие по численности силы противника. Всего дал более 60 сражений и боёв. В детстве был физически слабым, часто болел. Однако решив стать военным, стал закаляться и заниматься физическими упражнениями.

6. Люси́ Семпли́с Ками́ль Бенуа́ Демуле́н (1760—1794) — французский адвокат, журналист и революционер. Инициатор похода на Бастилию 14 июля 1789 года, положившего начало Великой французской революции. Один из лидеров кордельеров. Заикание не мешало Демулену быть великолепным оратором и замечательным журналистом.

7. Хелен Адамс Келлер (1880—1968) — американская писательница, лектор и политическая активистка. В возрасте девятнадцати месяцев Келлер перенесла заболевание (предположительно, скарлатину; педиатр при осмотре классифицировал расстройство как «воспаление мозга»), в результате которого полностью лишилась слуха и зрения.

8. Выготский Л.С. Основы дефектологии. С. 36.

9. Соловцов Николай Николаевич (настоящая фамилия Федоров; 1857—1902) — актер, режиссер, антрепренер. Соловцову посвящен «Медведь» (1888), в котором он был первым исполнителем роли Смирнова. В 1896 году после неудачи «Чайки» на сцене Александринского театра сразу же поставил пьесу в Киеве, где «Чайка» шла с огромным успехом. Был постановщиком «Лешего», «Дяди Вани», «Иванова», «Трех сестер», водевилей «Медведь», «Предложение», «Юбилей», в которых играл основные роли.

10. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 7 марта 1901 г. // ПСС. Т. 27. С. 220.

11. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 22 апреля 1901 г. // ПСС. Т. 28. С. 15.

12. Псёл — река, протекающая по территории России и Украины, левый приток Днепра.

13. Имеется в виду усадьба Линтваревых, где Чехов впервые отдыхал летом 1888 года.

14. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 30 мая 1888 г. // ПСС. Т. 20. С. 277.

15. До начала сезона 1901—1902 года театр Станиславского и Немировича носил название Московский Художественно-Общедоступный театр.

16. Из письма А.П. Чехова — от О.Л. Книппер 6 января 1901 г. // ПСС. Т. 27. С. 176.

17. Чехов А.П. Записные книжки // ПСС. Т. 17. С. 76.

18. Артём Александр Родионович (наст. фамилия — Артемьев; 1842—1914) — актёр Художественного театра. Был одним из наиболее ценимых Чеховым актеров.

19. Вишневский Александр Леонидович (наст. фамилия Вишневецкий; 1861—1943) — актёр, один из зачинателей Московского Художественного театра. Родился и вырос в Таганроге, учился в таганрогской мужской гимназии вместе с Чеховым.

20. Комната в усадебном доме, стены которой расписаны под парковые пейзажи.

21. Алексеев К.С. (Станиславский) А.П. Чехов в Художественном театре // Станиславский К.С. Собрание сочинений: В 9 т. М., 1988—... Т. 5. Кн. 1. Статьи. Речи. Воспоминания. Художественные записи. С. 108—109. Далее цитаты даются по этому изданию, за исключением случаев, отдельно оговоренных. Впервые опубликовано (с сокращениями) в 23-й книге литературно-художественного альманаха издательства «Шиповник» (СПб., 1914. С. 152—186.)

22. Генрик Юхан Ибсен (1828—1906) — норвежский драматург, основатель европейской «новой драмы»; поэт и публицист.

23. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5. Кн. 1. С. 108.

24. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // Т. 5. Кн. 1. С. 573—574. Комментарии.

25. К. Чуковский. Драма жизни. (Беседа с К.С. Станиславским) // Собрание сочинений: В 15 т. М., 2013. Т. 6. С. 451. Впервые опубликовано — «Сегодня», 1907, № 213, 4 мая. Премьера «Драмы жизни» К. Гамсуна состоялась 8 февраля 1907 г.

26. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 340—341.

27. Алексеев К.С. (Станиславский). «Отелло» В. Шекспира // СС. Т. 4. С. 288—289.

28. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 3 декабря 1901 г. // ПСС. Т. 28. С. 129.

29. «В мечтах». Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 22 декабря 1901 г.: «Немировича вызывали, но не очень дружно, поднесли 2 венка вчера и 2 — сегодня. Затем вчера ему было за кулисами подношение, потом мы подносили ему чудесный художественной работы бювар и изящный письменный прибор. Он был расстроен, хотя и не подавал виду <...> В публике пьесу или ругают или она нравится. Говорят, что длинна экспозиция в продолжении 2-х актов. Нет интимности. В 3-м акте сильно нравится Качалов. Сегодня пьеса шла ровнее, принимали хорошо, но без соку как-то» // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер: В 2 т. М., 2004. Т. 1. С. 277—278. Своими впечатлениями с Чеховым поделился и В.Э. Мейерхольд в письме от конца декабря 1901 г.: «Пьеса Немировича-Данченко возмутила публику. Отношение автора к ненавистной ей (особенно молодежи) буржуазии — безразлично. Пестро, красочно, но не значительно и не искренне. Узнали в авторе ученика Боборыкина и обижены за их любимцев — Чехова и Гауптмана, обижены, что автор старался втиснуть их настроение в винегрет плохого вкуса. Внешние фокусы на первом плане. Для чего столько труда, столько денег?!» // Мейерхольд В.Э. Статьи, письма, речи, беседы: В 2 т. М., 1968. Ч. 1. С. 84.

30. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 18 декабря 1901 г. // ПСС. Т. 28. С. 143.

31. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 13 декабря 1901 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 267.

32. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 18 декабря 1901 г. // Там же. С. 273.

33. Из письма М.П. Чеховой — О.Л. Книппер-Чеховой от 20 декабря 1901 г. // О.Л. Книппер — М.П. Чехова. Переписка: В 2 т. М., 2016. Т. 1. 1899—1927. С. 77.

34. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 23 декабря 1901 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 280.

35. Из письма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову между 15 и 20 декабря 1901 г. // Немирович-Данченко В.И. Творческое наследие: В 4 т. (далее ТН4). М., 2003. Т. 1. С. 385.

36. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 24 ноября 1901 г. // ПСС. Т. 28. С. 122.

37. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 30 ноября 1901 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 248—249.

38. Из письма А.Л. Вишневского — А.П. Чехову от 2 января 1902 г. // Чехов А.П. ПСС. Т. 28. С. 415. Примечания.

39. Имеется в виду сестра Чехова.

40. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 15 января 1902 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 312.

41. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 20 января 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 174.

42. Алексеев К.С. (Станиславский). Из бесед с К.С. Станиславским // СС. Т. 6. С. 446—447.

43. Из письма А.П. Чехова — А.С. Лазареву (Грузинскому) от 20 октября 1888 г. // ПСС. Т. 21. С. 38.

44. Из письма А.П. Чехова — Ф.О. Шехтелю от 13 апреля 1896 г. // ПСС. Т. 24. С. 141—142.

45. Соколова Зинаида Сергеевна (урожд. Алексеева; 1865—1950) — русская актриса, театральный педагог, режиссёр, младшая сестра К.С. Алексеева (Станиславского).

46. Алексеев увидел Книппер впервые после ее свадьбы (25 мая) только в конце августа.

47. Из письма К.С. Алексеева (Станиславского) — З.С. Соколовой от 7 сентября 1901 г. // СС. Т. 7. С. 421.

48. Из письма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову от середины (14?) декабря 1901 г. // ТН4. Т. 1. С. 386.

49. Из письма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову от января 1902 г. // Там же. С. 388.

50. Из письма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову от февраля (после 20-го) 1902 г. // Там же. С. 390.

51. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 28 февраля 1902 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 354.

52. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 1 марта 1902 г. // Там же. С. 355.

53. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 1 марта 1902 г. // Там же. С. 356.

54. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 10 марта 1902 г. // Там же. С. 367.

55. Качалов Василий Иванович (настоящая фамилия Шверубович; 1875—1948) — русский и советский актёр, педагог. Один из ведущих актёров МХТ на протяжении многих лет.

56. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 16 марта 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 213.

57. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5. Кн. 1. С. 112.

58. Раевская Евгения Михайловна (в замужестве Иерусалимская; 1854—1932) — актриса МХТ.

59. Калужская Перетта (Перепетуя) Александровна (урожд. Крюкова; 1874—1947) — жена актера МХТ В.В. Лужского.

60. Отт Дмитрий Оскарович (1855—1929) — российский и советский акушер-гинеколог; лейб-акушер семьи Николая II (1895). Сын новгородского вице-губернатора Оскара Отта. Его имя носит НИИ акушерства, гинекологии и репродуктологии.

61. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 31 марта 1902 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 391—392.

62. Телеграмма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 5 апреля 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 224.

63. Телеграмма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 6 апреля 1902 г. // Там же.

64. Москвин Иван Михайлович (1874—1946) — выдающийся актёр МХОТ — МХТ — МХАТ, театральный режиссёр.

65. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 4 апреля 1902 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 393.

66. Так они с А.П. мечтали назвать сына, хотя в их переписке гипотетический сын чаще фигурировал под именем Памфил.

67. В чеховском фонде РГБ хранится визитка Немировича, посланная им Марии Павловне, по всей вероятности из Севастополя в Ялту в апреле, когда оба они находились в Крыму: «Милая Марья Павловна! Как видите, Ольге Леонардовне очень плохо. Скажу Вам напрямки: вся наша надежда на Вас. Антону Павловичу надо себя беречь — не до того ему, чтобы оберегать еще ее. А Вы молодчина, с золотыми руками и сдержанным темпераментом» (ОР РГБ, 331.94.24).

68. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — М.П. Чеховой от 6 апреля 1902 г. // О.Л. Книппер — М.П. Чехова. Переписка. Т. 1. С. 89.

69. Телеграмма К.С. Алексеева (Станиславского) — А.П. Чехову от 6 апреля 1902 г. // СС. Т. 7. С. 443.

70. Книппер Анна Ивановна (урожд. Зальца; 1850—1919) — камерная певица и музыкальный педагог, мать О.Л. Книппер-Чеховой.

71. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 5 апреля 1902 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 394.

72. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 6 апреля 1902 г. // Там же. С. 395.

73. Лилина (Алексеева) Мария Петровна (1866—1943) — актриса МХОТ — МХТ, жена К.С. Алексеева (Станиславского).

74. Самарова (Грекова), Мария Александровна (1852—1919) — актриса МХОТ — МХТ и драматург.

75. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 7 апреля 1902 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 395—396.

76. Рабенек-Книппер Элла (Елена) Ивановна (урожд. Бартельс, 1880—1944) — танцовщица и педагог, наиболее талантливая последовательница Айседоры Дункан в России. В 1907—10 вела в МХТ уроки пластики и ритмики. Жена В.Л. Книппера, брата Ольги Леонардовны.

77. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 9 апреля 1902 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 396—397.

78. Немирович был в Ялте 10 апреля и встречался с Чеховым // Фрейдкина Л.М. Дни и годы В.И. Немировича-Данченко: Летопись жизни и творчества [1858—1943]. М., 1962. С. 211.

79. Телеграмма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 10 апреля 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 225.

80. Телеграмма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 9 апреля 1902 г.: «Сидела кресле решила ехать четверг возьму акушерку до Ялты целую телеграфируй здоровье» // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 397. Телеграмма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 10 апреля 1902 г.: «Шагаю завтра выезжаю целую» // Там же. С. 398.

81. Фомина неделя (неделя Антипасхи) — следующая за Светлой, называемая по имени апостола Фомы, уверовавшего в Воскресение Христово посредством осязания крестных ран Иисуса Христа.

82. Отель в Севастополе, располагавшийся в историческом центре города на Екатерининской площади, у Графской пристани (ныне площадь Нахимова, 2). Своим названием обязана первому владельцу гостиницы голландцу Фердинанду Кисту.

83. Из телеграммы В.И. Немирович-Данченко — О.Л. Книппер-Чеховой от 10 апреля 1902 г. // ТН4. Т. 1. С. 392.

84. 14 апреля.

85. Шехтель Фёдор Осипович (Франц-Альберт Шехтель; 1859—1926) — русский архитектор, живописец и график, сценограф. Один из наиболее ярких представителей стиля модерн в русском и европейском зодчестве, принадлежит к числу крупнейших отечественных зодчих рубежа XIX—XX столетий.

86. Телеграмма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову от 14 апреля 1902 г. // ТН4. Т. 1. С. 392.

87. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5, кн. 1. С. 113.

88. Там же.

89. Там же.

90. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 25 апреля 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 228. Письмо отправлено не по почте, а с К.С. Алексеевым.

91. Речь идет, вероятно, о Л.А. Сулержицком. Сулержицкий Леопольд Антонович (1872—1916) — театральный режиссёр, художник, педагог и общественный деятель. Сподвижник К.С. Алексеева (Станиславского), учитель Е.Б. Вахтангова. Друг семьи Л.Н. Толстого. В окружении и переписке Толстого и Алексеева известен под дружеским прозвищем Сулер, Суллер.

92. См. сн. 324.

93. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 1 мая 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 229.

94. Якобсон Василий (Юлий-Вильгельм) Леопольдович (1869—?) — ведущий врач гинекологического отделения Императорского Клинического Института для врачей Великой Княгини Елены Павловны и Императорского Клинического Повивального Института.

95. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — К.С. Алексееву (Станиславскому) от 3 мая 1902 г. // Ольга Леонардовна Книппер-Чехова: В 2 ч. М., 1972. Ч. 2. Переписка (1896—1959). Воспоминания об О.Л. Книппер-Чеховой. С. 32.

96. Из письма А.П. Чехова — И.А. Бунину от 4 мая 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 230.

97. Морозов Савва Тимофеевич (1862—1905) — русский предприниматель, меценат и благотворитель, мануфактур-советник. Главный пайщик МХОТ — МХТ.

98. Андреева Мария Федоровна (урожд. Юрковская, в первом браке Желябужская; 1868—1953) — актриса МХОТ — МХТ, общественный и политический деятель, гражданская жена Максима Горького (с 1904 по 1921 год). Мысль об Андреевой, как возможной исполнительнице роли Раневской, единственный раз возникает в переписке Чехова. На момент написания пьесы Андреевой 35 лет, она ровесница Книппер. Очевидно, пассаж Чехова об исполнительнице роли старухи — шутка.

99. Савицкая Маргарита Георгиевна (1868—1911) — актриса МХОТ-МХТ, педагог, супруга актера и режиссера Г.С. Бурджалова.

100. Из письма В.И. Немировича-Данченко — О.Л. Книппер-Чеховой от 7 мая 1902 г. // ТН4. Т. 1. С. 396—397.

101. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — К.С. Алексееву (Станиславскому) от 19 мая 1902 г. // Ольга Леонардовна Книппер-Чехова: В 2 ч. Ч. 2. Переписка. С. 33.

102. Из письма В.И. Немировича-Данченко — О.Л. Книппер-Чеховой от 7 мая 1902 г. // ТН4. Т. 1. С. 396—397.

103. Е.Я. Чехова, мать А.П.

104. Из письма В.И. Немировича-Данченко — О.Л. Книппер-Чеховой от мая (до 25-го) 1902 г. // Немирович-Данченко В.И. Избранные письма: В 2 т. (далее ИП). М., 1979. Т. 1. С. 248.

105. Книппер-Чехова О.Л. О А.П. Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников, 1986. С. 627—628.

106. Варнек Леонид Николаевич (1857—1912) — старший врач-гинеколог Первой городской больницы в Москве.

107. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 31 мая 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 234.

108. Вальтер Владимир Григорьевич (1860—1929) — врач-бактериолог, общественный деятель, уроженец Таганрога, знакомый Чехова по гимназии. Пробовал свои силы в литературе, писал рассказы. Чехов оказывал ему в этом содействие. В 1890—1900 гг. жил в Ницце, потом переехал в Берлин.

109. Из письма В.Г. Вальтера — А.П. Чехову от 17 июня 1902 г. // Из архива А.П. Чехова. М., 1960. С. 169—170.

110. Гитович Нина Ильинична (1903—1994) — литературовед, является автором первой «Летописи жизни и творчества А.П. Чехова».

111. Из архива А.П. Чехова. С. 177.

112. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 31 мая 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 235.

113. Записка А.П. Чехова — А.Л. Вишневскому от 1 июня 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 235.

114. Штраух Максим Августович (1856—1904) — известный московский врач, гинеколог.

115. Записка А.П. Чехова — А.И. Книппер от 1 июня 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 235.

116. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 2 июня 1902 г. // Там же. С. 236—237.

117. Алексеев в те дни писал жене: «Приехали Чехов и Ольга Леонардовна. У нее температура 37,5. Конечно, она в день приезда покатила на репетицию, и результатом этого было то, что сегодня ночью она чуть не отдала Богу душу; мучилась она, говорят, отчаянно. Сегодня утром прислали за мной, и я просидел там весь день. Очень жаль и ее и Чехова. Он тоже неважен». Из письма К.С. Алексеева (Станиславского) — М.П. Алексеевой (Лилиной) от 2 июня 1902 г. // СС. Т. 7. С. 452.

118. Никитская Зинаида Алексеевна (?—1906) — домоправительница в семье Книппер.

119. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — М.П. Чеховой от 6 июня 1902 г. // О.Л. Книппер — М.П. Чехова. Переписка. Т. 1. С. 92—93.

120. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5, кн. 1. С. 113.

121. Чехов выехал из Москвы 17 июня.

122. М.П. Чехова спрашивала о Л.С. Мизиновой: «Видел ли Лику и была ли ее свадьба?» Из письма М.П. Чеховой — А.П. Чехову от 1 июня 1902 г. // Чехова М.П. Письма к брату А.П. Чехову. М., 1954. С. 204.

123. М.П. Чехова просила: «Поклонись Станиславскому и скажи ему, что я его очень люблю, и он хороший и добрый человек, я в этом убедилась» // Там же.

124. М.П. Чехова писала: «...Оле кланяюсь и целую ее, желаю поскорее выздороветь и приезжать вместе с тобой в Ялту. Отчего ей в Ялте нельзя лечиться?» // Там же.

125. Репетиции в Художественном театре должны были начаться 1 августа; см. письмо К.С. Алексеева (Станиславского) — З.С. Соколовой от конца мая 1902 г. // СС. Т. 7. С. 235. Летом 1902 г. В.И. Немирович-Данченко писал М. Горькому: «Видите ли, мы еще не знаем, что мы будем репетировать с 10 августа. Предполагалось, что я буду заканчивать постановку «Столпов общества», а когда приедет Константин Сергеевич (не раньше 20-го), то будут репетировать «Власть тьмы». Мне же начинает казаться, что в августе до половины сентября лучше заняться Вашей новой пьесой, отложив «Столпы общества»». Немирович-Данченко В.И. // ИП. Т. 1. С. 273. В пьесе Г. Ибсена «Столпы общества» Книппер была поручена роль Лоны Гессель. В пьесе М. Горького «На дне» она сыграла роль Насти.

126. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 6 июня 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 240—241.

127. Гиляровский Владимир Алексеевич (1855—1935) — русский и советский писатель, поэт, журналист, краевед Москвы.

128. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5, кн. 1. С. 113—114.

129. Из письма К.С. Алексеева (Станиславского) — М.П. Алексеевой (Лилиной) от 4 июня 1902 г. // СС. Т. 7. С. 237—238.

130. Виноградская И.Н. Жизнь и творчество К.С. Станиславского. Летопись: В 4 т. М., 2003. Т. 1. С. 375.

131. Говердовский Егор Андреевич — камердинер у Алексеевых.

132. Из воспоминаний К.С. Станиславского о Чехове // СС. Т. 6. С. 464—465.

133. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5, кн. 1. С. 115—116.

134. Эфрос Николай Ефимович (1867—1923) — журналист, театральный критик и историк театра. После постановки «Чайки» в МХТ (1898) становится горячим приверженцем драматургии Чехова и искусства МХТ. В дальнейшем — историк МХТ, автор книги «Московский Художественный театр. 1898—1923», монографий о чеховских спектаклях МХТ, о постановке «На дне» и др. Н.Е. Эфросом написаны также монографии о К.С. Алексееве (Станиславском) (1918), В.И. Шверубовиче (Качалове) (1919) и крупнейших актерах Малого театра.

135. Эфрос Н.Е. «Вишневый сад»: Пьеса А.П. Чехова в постановке Московского Художественного театра. Пг., 1919. С. 44.

136. А. Б. А.П. Чехов в Ялте // «Русские ведомости», 1914, № 151, 2 июля.

137. К этому месту Немирович при чтении рукописи Алексеева «Моя жизнь в искусстве» ставит вопросительный знак: «Непонятно. Разве пьеса репетировалась без названия?» // СС. Т. 1. С. 564. Комментарии.

138. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 343—344.

139. Бунин И.А. Автобиографические заметки // ПСС. Т. 9. С. 9.