«Если, как ты пишешь в своем последнем письме, нужно продать Мелихово, то вовсе не потому, что я в Крыму наделал долгов, — пытается успокоить сестру Чехов в середине декабря 1898 года. — Денежные дела мои не блестящи, правда, но извернуться можно. Когда я затеял покупку участка на Аутке, то выписал аванс в 5 тыс[яч] в счет книг. Одну тысячу отдал в уплату за землю (которая стоит 4 тыс[ячи]), тысячу в счет работы, две тысячи за Кучукой, 500 пошли на купчие, на аванс архитектору и проч. и проч. Но я уже заработал около 2 тыс. и рассчитываю до апреля заработать еще 2—3 тыс., не считая театральных доходов. Вся постройка на Аутке будет стоить тысяч десять, банк даст семь. В нужде можно будет заложить Кучукой. Недели две назад Левитан предложил мне свои услуги — поговорить с С.Т. Морозовым, чтобы тот выслал мне взаймы денег. Меня соблазнило это предложение, я написал Левитану, что буду рад взять тысячи две с рассрочкой платежа; сегодня же Левитан пишет мне, что я сам должен обратиться к Морозову... Вообще вышла неловкая штука. Ничего не говори Левитану. Денег ни от него, ни от Морозова конечно я уже не возьму и надеюсь, что он больше уже не будет делать мне дружеских предложений. Извернусь сам и думаю, что уплачу все долги, кроме банковского, до наступления двадцатого столетия»1.
Семью годами ранее незамедлительного переезда в деревню потребует жизнь. «Я бы охотно <...> тоже махнул бы рукой, ибо мое цыганское семейство вполне сего заслуживает. Но увы! Если я в этом году не переберусь в провинцию и если покупка хутора почему-либо не удастся, то я по отношению к своему здоровью разыграю большого злодея. Мне кажется, что я рассохся, как старый шкаф, и что если в будущий сезон я буду жить в Москве и предаваться бумагомарательным излишествам, то Гиляровский прочтет прекрасное стихотворение, приветствуя вхождение мое в тот хутор, где тебе ни посидеть, ни встать, ни чихнуть, а только лежи и больше ничего. Уехать из Москвы мне необходимо»2, — напишет Чехов безответному воздыхателю своей сестры А.И. Смагину3 в конце 1891 г.
Весь тот год Чеховы будут целенаправленно искать подходящее место, а в результате найдут его совершенно случайно — среди объявлений в газете «Московские ведомости».
В конце XIX века Мелихово — небольшое село Серпуховского уезда на Каширском тракте, по которому в первопрестольную гнали гурты скота. «В справочной книге Московской губернии за 1890 год в Мелихове значится населения 300 душ, усадьбы помещиков Кувшинниковых и Сорохтина4.
Хозяин выставленной на продажу усадьбы Николай Павлович Сорохтин служил декоратором в театре Лентовского «Эрмитаж». Построенный в 1840-е годы деревянный дом в стиле русского классицизма художник переделал в стиле собственных декораций к фантастическим театральным феериям. С восточной стороны усадебного дома была пристроена причудливая веранда в псевдомавританском стиле с четырьмя колоннами, стрельчатыми арками и заборчиком гребешком над кровлей. По обе стороны лестницы, ведущей на веранду, стояли деревянные золоченые грифоны»5.
Справедливости ради, ни в хозяйственном, ни в эстетическом плане поместье Сорохтина не представляло собой ничего выдающегося. Тем не менее, по настоятельной просьбе Чехова Маша и Михаил смотрины устроят. Любопытно, что сам Чехов до приобретения усадьбы в Мелихово так и не выберется, 2 февраля он не глядя имения, встретится в Москве с Сорохтиным, и они договорятся о сделке.
«Волею судеб покупаю себе угол не в Малороссии, а в холодном Серпуховском уезде, в 70 верстах от Москвы. И покупаю, сударь, не 10—20 десятин, как хотел и мечтал, а 213. Хочу быть герцогом. За это удовольствие я буду платить процентов в год 490 р. Утешаюсь расчетом, что за квартиру и за дачу я платил гораздо дороже. Лесу 160 десятин», — сообщит Чехов писателю В.В. Билибину6.
25 февраля новый хозяин усадьбы впервые осмотрит свои владения: «Третьего дня я был в имении, которое покупаю. Впечатление ничего себе. Дорога от станции до имения все время идет лесом. <...> Само имение симпатично. Мой кабинет прекрасно освещен сплошными итальянскими окнами и просторнее московского. Но в общем будет тесно. <...> Покупать имение скучно. Это раздражающая пошлость. <...> Художник, продающий мне имение, шалый человек, из страха, что я могу отлынуть, всё время лгал мне и в крупном, и в мелочах, так что каждый день я делал открытия. Имение его оказалось все в долгах, и я должен был платить эти долги, причем брал ничего не стоящие расписки; если старший нотариус не утвердит купчей, то деньги мои пропадут. <...> Купил я 20 линей и впустил их в пруд. На развод. Заказал рыбникам карпий»7.
Уже в качестве полноправного хозяина, в письме Киселеву Чехов даст весьма точное описание своего поместья: «Станция Лопасня, Московско-Курской. Это наш новый адрес. А вот вам подробности. Не было хлопот, так купила баба порося. Купили и мы порося — большое громоздкое имение... 213 десятин на двух участках. Чересполосица. Больше ста десятин лесу, который через 20 лет будет походить на лес, теперь же изображает собой кустарник. Называют его оглобельным, по-моему же к нему более подходит название розговой, так как из него можно изготовлять только розги. Это к сведению гг. педагогов и земских начальников. Фруктовый сад. Парк. Большие деревья, длинные липовые аллеи. Сараи и амбары недавно построены, имеют довольно приличный вид. Курятник сделан по последним выводам науки. Колодезь с железным насосом. Вся усадьба загорожена от мира деревянной оградой на манер палисадника. Двор, сад, парк и гумно также отделены друг от друга оградами. Дом и хорош и плох. Он просторнее московской квартиры, светел, тепел, крыт железом, стоит на хорошем месте, имеет террасу в сад, итальянские окна и проч., но плох он тем, что недостаточно высок, недостаточно молод, имеет снаружи весьма глупый и наивный вид, а внутри преизбыточествует клопами и тараканами, которых можно вывести только одним способом — пожаром: все же остальное не берет их»8.
«Мелихово Вам не понравится, — подведет Чехов первые итоги в разговоре с Сувориным, — по крайней мере в первое время. Тут всё в миниатюре: маленькая липовая аллея, пруд величиною с аквариум, маленькие сад и парк, маленькие деревья, но пройдешься раз-другой, вглядишься — и впечатление маленького исчезает. Очень просторно, несмотря даже на близкое соседство деревни. Кругом много леса. Изобилие скворцов. А скворец может с полным правом сказать про себя: пою богу моему, дондеже есмь9. Он поет целый день, не переставая»10.
Впрочем, пугающее других неустройство, кажется, только радует Чехова: «Но Вы не унывайте, ваше высокоблагородие! Когда я в лесном участке 150 дес[ятин] построю хутор, там будет у нас проточная вода. Я заведу там пчел, 2000 кур, вишневый сад и буду жить, как старец Серафим11. А хутор строить там необходимо, ибо без надзора 150 дес[ятин] леса через 10 лет вместо ожидаемых богатств дадут одну только грусть»12.
Он одержим преображением Мелихова: «Я заказал к осени 100 кустов сирени и 50 дерев владимирской вишни. В том месте, которое я теперь огородил фундаментальной решеткой и которое служит продолжением нашего сада, придется посадить не менее 700 дерев. Выйдет сад превосходный, и лет через 8—10 мои наследники будут иметь с него хороший доход. В будущем году заведу пасеку»13.
Весну, лето и осень Чехов трудится «с пяти часов утра до темноты, однако едва ли когда-нибудь был он более счастлив. В пруду у него плавали рыбы чуть ли не со всех концов России. Он собственноручно посадил 50 владимирских вишен»14. Многие современники будут свидетельствовать, как много времени и внимания Чехов уделит саду.
«Все свободное от работы и занятий время Антон Павлович проводил в саду. Он сам сажал, высеивал, обмазывал яблони чем-то белым, подрезал розы. Гордился своим садом. <...> С какой гордостью он показывал мне, бывало, каждый новый розовый куст, каждый тюльпан, расцветающий весной, и говорил, что для него нет более удовольствия, чем следить, как он лезет из земли, как старается — и потом пышно расцветает. Я редко встречала мужчин, кроме разве садоводов, которые так любили бы и знали цветы, как Антон Павлович»15, — вспоминает Т.Л. Щепкина-Куперник16.
Сам А.П. испытывает двойственные чувства: «одно — прекрасное от сенокоса и другое — отвратительное от женоподобного, мясистого и голодного Сорохтина, моего предместника, который всё еще не угомонился и всячески старается облапошить меня»17.
Через год Чехов напишет своему таганрогскому приятелю Сергеенко: «Пишу тебе на бумаге цвета вишневого сока, так как к такому красавцу, как ты, нельзя писать на обыкновенной бумаге»18, а коллеге Гольцеву19 пообещает: «Если бы я жил около Шолковки, то подарил бы Вам еще борону, соху, телегу, гуся мужеска пола, дворняжку и вишневых деревьев»20.
Через семь лет все это рухнет: «12 октября 1898 года отец писателя, П.Е. Чехов, поднял сундук, набитый книгами и подготовленный для отправки в таганрогскую библиотеку, у него произошло невправимое ущемление грыжи. Его отвезли в Москву, сделали операцию, вскоре потребовалась вторая, ее Павел Егорович не выдержал»21.
Во что без присмотра превратится с пристрастьем возделанный уголок Подмосковья, ярко живописует послание Марии Павловны брату Михаилу, которое она напишет на другой день по приезде в имение: «Теперь пока одного желаю — продать поскорее Мелихово, хотя очень жалко. Оно без нас в одну зиму пришло уже в порядочный упадок. Мы вчера только приехали. Ничего нет ни в парнике, ни в огороде, везде мерзость и запустение, но я уже устала»22.
И если до вояжа сестры в имение Чехова еще одолевали сомнения, то с состоявшейся инспекцией сомнения исчезнут: «...мы продаем наше Мелихово. После смерти отца там уже не хотят жить, все как-то потускнело и пожухло; да и мое положение неопределенно, я не знаю, где мне жить, кто я, какого я звания человек, и раз нужно, чтобы я зимы проводил в Крыму или за границей, то надобность в имении устраняется сама собой, и иметь его и не жить там было бы роскошью не по карману. И в беллетристическом отношении после «Мужиков» Мелихово истощилось и потеряло для меня цену. Покупатели ездят и смотрят. Если купят, то хорошо: а не купят — запру на зиму»23.
Запирать ничего не придется, комиссионер найдет покупателя — некоего М.Н. Коншина, отставного офицера из Новгородской губернии; «тот собирался записать имение за женой, а сам уже подсчитывал, сколько выручит за продажу мелиховского леса. Коншину надлежало уплатить за имение двадцать три тысячи рублей да еще пять тысяч за хозяйственные постройки. Своего прежнего имения он еще не продал, так что между ним и Чеховыми было условлено, что тысячу рублей он выплатит сразу, четырнадцать тысяч по частям в течение года, а на остальную сумму даст вексель, причем без процентов»24.
Маша выедет из Мелихово в Москву 14 августа — на Успение — в тот же день, когда в имении появится Михаил Коншин. Первым делом штабс-капитан вырубит вишневый сад. Впрочем, его судьба, как и в целом, судьба имения, кажется, уже никого не волнует. И если спустя десять дней Михаил Павлович в очередной раз упрекнет сестру в том, что она по каким-то причинам пренебрегает общением с ним, то в этом будет гораздо больше обиды, нежели интереса: «Ты пишешь так кратко, да еще открытым письмом и вдобавок еще о таком деликатном предмете, как деньги! Стоит ли давать лишний раз пищу провинции? Принципиально, — я против открытых писем. Ты пишешь, повторяю, ужасно кратко, а ведь сколько предметов меня могут интересовать, например, уехали ли вы из Мелихова навсегда или только на зимний сезон, были ли после 20 июля покупатели на Мелихово и сколько давали, куда ездил Антон в июле, где был, что делал и куда возвратился, чем он был болен, как здоровье матери, уедете ли вы (ты и мать) на зиму в Крым к Антону, на кого оставили Мелихово, удалось ли убрать рожь и проч. и проч. Видишь, сколько вопросов может меня интересовать, а ты делаешь вид, точно я тебе чужой, и отбояриваешься открытым письмом. Право, обидно! <...> Пожалуйста, никогда не спрашивай меня о том, не раздумал ли я тебе посылать денег. Этот вопрос уже давно решенный и поднимать его не надо. Посылать тебе деньги перестану только тогда, когда ты сама меня об этом попросишь или когда, чего боже сохрани, сам их иметь не буду. А пока — и т. д.»25.
На сей раз Маша откликнется сразу.
«В понедельник, 6 сентября, я везу мать и старуху Марьюшку26 в Крым курьерским поездом, который отходит около 12 ночи, — скажет Маша в ответ на беспокойное письмо брата. — Антон давно в Крыму. Мелихово продали, но как! За 28 тысяч. Сделали запродажную запись, получивши тысячу рублей задатку и только. Купчая будет совершена 4 ноября в том случае, если Коншин (отставной штабс-капитан покупатель из Новгородской губернии), дает пять тысяч, остальные деньги под закладную на два года без процентов. Купчая на его счет. Мне так надоело Мелихово, что я согласилась на все, хотя Антон думает, что это Эстергази27. Антону не хотелось продавать на этих условиях. Может быть, и жулик, что же делать. Он уже завладел Мелиховым основательно. Я уповаю, — но денег у меня, пожалуй, еще долго не будет28, потому я и обратилась к тебе. Merci — чек получила. Антон не велел бросать уроки мне, ссылаясь на то, что у меня не будет личной жизни, а мне наплевать! Проживу зиму в Москве, а там видно будет. В начале ноября я буду в Москве. Антон был очень болен, приехавши из Крыма — был сильный бронхит, повышенная температура и даже легкое кровохарканье, потом немного поправился. Уж очень лето паскудное! Дом в Крыму еще не совсем окончен. Еще раз благодарю за деньги. До ноября не присылай. <...> Извини за открытое письмо, я так устала, что положительно соображать не могу»29.
Примирительное письмо сестры Михаил Павлович примет с воодушевлением: «Дорогие Маша и Мама. Искренне, от всей души поздравляю Вас с продажей Мелихова. Продали превосходно и на отличных условиях. Не беспокойтесь нисколько относительно Коншина и закладной. Рискует только он один. Если он от покупки откажется, — тысяча задатку, — по закону ваша; он ее теряет. Если он уплатит вам 4 ноября пять тысяч и купчая будет заключена, то в случае его дальнейшего неплатежа по закладной, он опять-таки теряет свои пять тысяч, и Мелихово по закону опять становится вашим. Как видишь, Маша, все права на вашей стороне. По заключении купчей, пришлите мне закладную и нотариальную доверенность. А то ведь вы все не мастера управляться с актами и бумагами, к тому же я и юрист, да и не одна сотня закладных прошла, по службе, через мои руки. Откровенно говоря, я даже рад, что продажа состоялась не на наличные: все-таки деньги целее будут. Мы ведь все Чеховы плохие сберегальщики»30.
Однако радоваться особенно нечему. Месяц спустя — уже из Ялты — Мария Павловна напишет Михаилу Павловичу: «А не скоро нам придется разделаться с Мелиховым! Вчера получили письмо от покупателя, который уже живет в Мелихове, с просьбой отсрочить день совершения купчей, по-видимому, у него денег нет... Я все мечтаю когда-нибудь получить деньги и зажить по возможности самостоятельно, ни от кого не завися»31.
Несмотря на то, что Чехов согласился с продажей имения на условиях Коншина, он в отличие от родственников, с самого начала не испытывал по сему поводу ни малейших иллюзий: «Что касается Мелихова, то оно продано так же, как проданы мои сочинения, т. е. с рассрочкой платежа. Мне кажется, что мы в конце концов ничего не получим или получим очень, очень мало...»32
Торопясь избавиться от Мелихова, Чеховы пойдут на серьезные уступки, однако Коншин не сможет выполнить и этих щадящих условий. «Десяти тысяч, обещанных Антоном Маше в качестве ее доли, она так и не увидела. Те пять тысяч, которые в конце концов удалось получить от Коншина, Антон положил в банк на ее имя, позволив ей брать ежемесячно лишь двадцать пять рублей процентов — отнюдь не больше ее жалованья в «молочной» гимназии или того пособия, которое тайком посылал ей Миша»33.
А в конце января 1900 года Мария Павловна напишет наконец Михаилу Павловичу по-настоящему обстоятельное письмо: «Милый Миша, все моталась и некогда мне было присесть тебе написать. Радостного мало, душенька34. Надо тебе заметить, что в Ялте от гостей нет спасения, при мне там было невыносимо, и я не могла придумать способа избавиться хотя наполовину от гостей. Настроение Антона от этого было мрачно. При мне матери все-таки можно было уйти в свою комнату. Привожу выдержку из письма Антона, которое я получила сегодня: «Вчера у нас были целый день гости... Вечером приходила начальница35... и по обыкновению сидела долго и изумлялась бесчеловечности гостей, которые сидят долго. Как только она ушла, с матерью сделалось дурно. Лежит бледная, жалуется вялым, упавшим голосом на тошноту и слабость...» Ты спрашиваешь, — как расставались с Мелиховым? Никак. Бесчувственно. Уж слишком там, по временам было не сладко! Приехал покупатель, я ему все сдала, забрала мать и старуху, которые даже не прослезились, и уехала в Москву. Хотела сделать грустное лицо при прощании с Мелиховым, но вышла одна кислота! Мать и старуха в Ялте совершенно поправились. Матери... должно быть значительно легче в Ялте, но старость! Что с ней поделаешь? Нервна мать очень, это тоже плохо! Ну, что тебе еще написать? Живу я в Москве весело, хотя и много работаю. До сего дня была беспечна и весела, потому этого самого Мелихова у меня нет и дай бог, чтобы не было, и забот неприятных нет. Живу в почете — по братцу почитают. Друзей у меня много. Теперь я квартирная хозяйка, пускаю жильцов со столом... Если бы были здоровы мать и Антон — я была бы совсем счастлива! Чек получила, merci. Я попрошу тебя прислать мне денег еще в феврале, в марте и в апреле, а летом не нужны мне деньги, я буду жить в Ялте, можешь не присылать, я избавлю тебя от этого удовольствия. Купчая еще не утверждена. Коншин не может никак заплатить пятую тысячу по векселю. Вексель протестован и я все жду. Думаю купчую утвердить и без этой тысячи, а то неизвестно, чье имение и пожалуй Коншин откажется от него. Одним словом, канитель началась! И представь себе — это меня не пугает!.. Будь здоров и цени, что ты самый молодой в семье нашей, хотя я везде говорю, что я моложе тебя и ты так говори. Продаю тебе мое первенство за три копейки, на которые ты Женечке можешь купить пряник»36.
Продажа Мелихова затянется. Спустя год Маша скажет Чехову: «Пожалуй, и Мелихово придется брать назад. Но там, по крайней мере, приходится иметь дело с бедным, но благородным человеком. Не везет нам с продажей имений!»37 В три года распродав на корню мелиховскую древесину и выплатив лишь четверть обусловленной суммы, благородный человек объявит себя финансово несостоятельным, откажется от покупки, и имение будет снова выставлено на торги.
Окончательно оно будет продано в декабре 1902 года. Во второй половине ноября Чехов получит письмо от сестры: «...наше Мелихово переходит в руки барона Стюарта38, он покупает. Мелихово в плачевном состоянии. Коншин бросил его, леса наполовину истреблены. Был несколько раз у меня мелиховский староста, но, к сожалению, не заставал меня дома»39.
Чехов ответит по дороге из Москвы в Ялту: «Милая Маша, посылаю тебе доверенность. Нового ничего нет, все благополучно. Идет сильный дождь. Твой А. Чехов»40...
«Наступили летние каникулы, все разъехались, а больной все еще не было лучше — она все еще была в опасном положении»41, — и годы спустя сокрушается Константин Сергеевич. — «...Антон Павлович за время болезни жены сам очень истощился и ослаб. Жили они в доме Сандуновских бань, окна выходили в переулок, в июне воздух был ужасный, пыльно, душно, а двинуться нельзя было никуда. Все разъехались, и при нем остались только я, жена и А.Л. Вишневский. Но и у меня уже все сроки прошли, надо было ехать на воды, чтобы успеть до начала сезона довести курс лечения до конца. Таким образом, бедный Антон Павлович осужден был остаться один. И А.Л. Вишневский, который был искренно к нему привязан, решил остаться при нем. А я с семьей уехал за границу»42.
На самом деле, Константин Сергеевич отправится в путь без супруги, так как еще до возвращения Чеховых в Москву «провожает М.П. Лилину с детьми за границу»43. 10 июня к себе в Нескучное уедет и Немирович.
«Милый Владимир Иванович, после того, как ты уехал, в тот вечер у Ольги началась рвота. Вчера весь день тоже была рвота и боли, потом бессонная ночь, довольно мучительная. Штраух попросил пригласить на консилиум кого-нибудь из видных терапевтов, Володя44 Щуровского45 не застал, пришлось пригласить д-ра Таубе46, популярного и очень толкового немца. О результатах консилиума сего я уже телеграфировал тебе. <...> Теперь Ольге запрещено есть все, кроме сливок, и, стало быть, из всех врачей, бывших около нее, оказался правым только я один, запрещавший ей есть. <...> Воспаление брюшины произошло не самостоятельно, а от женской болезни»47.
Как ни удивительно, «частые встречи и беседы с Чеховым»48 не вместят в должной мере разговоров о текущем состоянии здоровья Ольги Леонардовны. В письме в адрес отбывшего на курорт Алексеева Чехову придется в общих чертах ознакомить того с положением дел: «Дорогой Константин Сергеевич, у Ольги все эти дни, начиная с кануна Троицы49, была рвота — то чаще, то реже; вчера же рвота усилилась, были сильные боли. Штраух попросил меня пригласить специалиста по внутренним болезням, и вот сегодня консилиум (Штраух и Таубе) наконец определил болезнь. У Ольги воспаление брюшины, перитонит. Положение тяжелое, но не опасное (prognosis bona, предсказание благоприятное). Решено было сегодня же отправить Ольгу в лечебницу Штрауха, и Вишневский уже суетился, хлопотал насчет перевозочных средств, как вдруг Ольге стало лучше, рвота прекратилась, явилось хорошее настроение, захотелось спать, и таким образом переезд к Штрауху пришлось отложить или даже (это будет видно завтра) совсем отменить»50.
Что касается нижеследующей просьбы Чехова, — в сложившихся обстоятельствах и при ближайшем рассмотрении она вовсе не выглядит ни из ряда вон выходящей, ни уж тем более интимной: «Если Ольге полегчает, то, с Вашего позволения, я перееду к Вам на дачу, а дней через 10—15 перетащу туда и Ольгу, если только позволят доктора, конечно. У Вас на даче очень хорошо, я там был. Если начну пьесу, то Ольгу с собой на дачу не возьму, буду жить отшельником. О здоровье жены буду писать Вам еженедельно или чаще, смотря по обстоятельствам. Во Франценсбад она не поедет, это решено. По всей вероятности, понадобится операция51»52.
Впрочем, велика вероятность того, что Константин Сергеевич еще до отъезда в тот же Франценсбад сам предложил Чеховым провести реабилитационный период на своей подмосковной даче: «Жена одновременно со мной пишет Вам письмо о Вашем предполагаемом переезде в Любимовку. Лишнее говорить о том, что я буду счастлив, если Вы почувствуете себя уютно и как дома в нашей обители. Если Антон Павлович, со своей болезненной церемонностью и застенчивостью, будет стесняться, то надеюсь на Вас. Вы победите в нем и в себе это ненужное в данном случае чувство. Пусть Любимовка восстановит Вас поскорее, и тогда на стенах дачи мы поместим две мраморные доски. Одна из них будет гласить: «В сем доме жил и писал пьесу знаменитый русский писатель А.П. Чехов (муж О.Л. Книппер). В лето от Р.Х. 1902». На другой доске будет написано: «В сем доме получила исцеление знаменитая артистка русской сцены (добавим для рекламы: она служила в труппе Художественного театра, в коем Станиславский был актером и режиссером!) О.Л. Книппер (жена А.П. Чехова)». Потом в саду появится «березка Чехова», «скамейка Книппер», и все эти реликвии будут огорожены решеткой. Если же Александр Леонидович будет с Вами, то мы напишем на купальне: «Здесь купался Вишневский (друг А.П. Чехова и сиделка при его жене О.Л. Книппер)». Мы сохраним и полотенце с надписью: «Полотенце Вишневского». Словом, все будет очень хорошо. Когда же мы провалимся с театром, мы будем пускать за деньги осматривать наши места. Как видите: большой вопрос — кто кому окажет любезность и принесет пользу. Итак, пожалуйста, распоряжайтесь Любимовкой по своему усмотрению. Прошу Вас только об одном: займите нашу спальню и сделайте из нее свою. Это прохладная комната, в первом этаже (Вам надо избегать лестниц). Антон Павлович любит тепло, он мог бы поместиться наверху. Там всегда сухо, даже в дождливую погоду, внизу же бывает иногда сыровато»53.
В любом случае, предложение Алексеева будет воспринято с неподдельной приязнью и теплотой. «Я не знаю, как благодарить Вас и Марию Петровну за Ваши заботы и за внимание, — напишет в ответном письме Ольга Леонардовна. — Спасибо Вам огромное, что Вы ничего не имеете против того, чтоб мы пожили у вас в Любимовке, а то просто не знали бы, куда деваться. Нанимать где-нибудь дачу и поздно, да и искать трудно. Думаем в начале июля, как вернется Антон Павлович с Волги, перебраться на воздух. Я рисую себе Любимовку, как рай небесный. Не дождусь увидеть поля, луга, леса и подышать свежестью. У меня, оказывается, было воспаление брюшины, а я и не знала. Теперь, надеюсь, всему конец»54.
Не суть важно, что предупредительность Алексеева в отношении Чеховых носит предельно прагматический характер: «Из Москвы известий никаких, только Чеховы и Вишневский пишут часто. Ольге Леонардовне стало лучше. После моего отъезда она, бедная, ужасно страдала. У нее сделался (вероятно, был и раньше) перитонит. Теперь наладилось, и она начинает ходить. В первых числах июля она и Чехов переезжают в Любимовку. Пришлось их пригласить, так как положение обоих безвыходно. Кроме того, необходимо дать возможность Чехову написать пьесу, без которой нам будет плохо в будущем сезоне. По возвращении в Любимовку придется все мыть и переклеивать, но что же делать! Если бы, милая маманя, ты написала бы при случае Фекле Максимовне55, чтобы она не выкинула какой-нибудь штуки по отношению к Чеховым. От нее это станется. Боюсь, что она не пропустит случая, чтобы подсунуть мне спицы в колеса. В данном случае это будет неловко. Чехов болезненно деликатный человек. Если только он почувствует, что его присутствие кого-нибудь стесняет, он уложит чемодан и убежит»56.
В конце июня57, в стремлении оградить театр от неприятностей на случай форсмажорных обстоятельств, Алексеев «переписывается с В.Ф. Комиссаржевской о ее переходе в Художественный театр»58.
«Я окончательно решила, Константин Сергеевич, уйти с Императорской сцены, — скажет Комиссаржевская в письме к Алексееву. — Прежде всего спешу исполнить данное Вам слово — сообщаю Вам об этом...»
Изложив основные условия своей работы в МХТ, в частности, желание играть «не меньше пяти интересных ролей в сезоне», Комиссаржевская подчеркнет: «Об остальных подробностях я говорить не буду, т. к. уверена, что сойдемся с Вами на почве нашей любви к делу. Мне не надо Вам говорить, Константин Сергеевич, какой большой и важный шаг я делаю, а потому Вы понимаете, как точно и ясно я должна знать, могу ли я рассчитывать на то, что сейчас представляется необходимым моему артистическому Я. С протестом всего моего существа против своей деятельности я жить не могу, — оттого я и ухожу из Импер[аторского] театра; поймите же, как важно мне знать, чем я утолю свой нравственный голод. <...> На мои вопросы я прошу Вас очень ответить мне немедленно телеграммой Кавказ Железноводск Комиссаржевской»59
Константин Сергеевич горячки пороть не станет и ответит из Франценсбада осмотрительной телеграммой: «Только что получил письмо. Благодарю. Увы, гарантировать 5 пьес и гастроли принципиально невозможно. Пишу письмо»60.
По-видимому, стесненная временными рамками, и к тому же почувствовавшая в интонации Константина Сергеевича неуверенность, Комиссаржевская снова телеграфирует Алексееву: «Письма ждать невозможно. Завтра должна ответить. Телеграфируйте сколько можете гарантировать пьес и где играете постом»61.
Переход Комиссаржевской в Художественный театр не состоится.
«Милая Маша, Ольга, по-видимому, выздоравливает; она уже сидит, и у нее уже нет того большого живота, какой был в Ялте. Боли прекратились, осталась одна только слабость. Как бы ни было, сегодня я уезжаю с С. Морозовым на Волгу и Каму; возвращусь к 5 июля. Ольга будет болеть по крайней мере до осени, так что в Ялте ей этим летом не быть»62.
Чехов не изменит своего решения — 17 июня он оставит все еще нездоровую супругу на руках Александра Леонидовича Вишневского и на две недели уедет из Москвы: «Милая, хорошая моя жена Оля, в вагоне я спал чудесно всю ночь, теперь (12 час[ов] дня) плыву по Волге. Ветер, прохладно, но очень, очень хорошо. Всё время сижу на палубе и гляжу на берега. Солнечно. Морозов везет с собой двух добродушных немцев, старого и молодого; оба по-русски — ни слова, и я поневоле говорю по-немецки. Если вовремя переходить со стороны на сторону, то ветра можно не чувствовать. Итак, настроение у меня хорошее, немецкое, ехать удобно и приятно, кашля гораздо меньше. О тебе не беспокоюсь, так как знаю, уверен, что моя собака здорова, иначе и быть не может. Вишневскому поклонись и поблагодари его; у него температура немножко высока, он трусит и хандрит — это с непривычки63. Маме64 низко кланяюсь и желаю, чтобы ей было у нас покойно, чтобы ее не кусали клопы. Зину приветствую. Буду писать каждый день, дуся моя. Спи спокойно, вспоминай о муже. Пароход трясет, писать трудно. Целую и обнимаю жену мою необыкновенную»65.
«Вы, в самом деле, необыкновенная больная! — не зная о том, согласится с Чеховым Немирович. — И доктора... нет, право же, доктора так мало смыслят! И если есть у человека возможность не давать себя «для науки», то пусть они упражняются на трупах или обреченных на смерть! Я делаю один вывод: лучше постоянно беречься, заботиться о здоровье, чем поручить себя докторам один раз. Сколько Вы, бедная, намучились и сколько Вам еще надо думать о своем здоровье, благоразумничать, холить себя, чтоб изгладились все следы перенесенных страданий. Я получил очень скоро телеграмму Вишневского о том, что Вам позволят (в пятницу) взять порцию воздуха, а в конце месяца выехать на дачу. С этой почтой ждал письма, из которого понял бы, что это за «дача» и куда девался Франценсбад. <...> Но счастье уже, что Вы можете вставать, одеваться, может быть, даже кататься на резинах. И никаких болей? Или где-то есть какое-то постоянное напоминание о болях?»66
Думается, единственным напоминанием Книппер о боли станет вероломно ее покинувший, чем-то определенно раздосадованный муж. Но разве она в чем-то виновата? В чем-то виновата...
«Милая Маша, пишу тебе из Перми. Приехал сюда вчера, а сегодня уезжаю в Усолье — это вверх по Каме, на север, оттуда по железной дороге в Пермь, потом в Москву. Погода чудесная, жаркая, тихая. Одно скверно: кофе везде скверный, отвратительный. Из Москвы получил телеграмму о том, что Ольге всё лучше и лучше. По-видимому, к августу она будет уже совсем здорова. К счастью, попались порядочные доктора, которые быстро подняли ее на ноги. Плыть по Каме очень дешево, 9 рублей первый класс, от Нижнего до Перми, 4 дня. Вот, думаю, хорошо бы прокатиться как-нибудь нам всем вместе. Речной пароход это лучшая дача. О том, как я проведу июль и август, узнаешь, вероятно, из моих будущих писем из Москвы. Пока еще ничего неизвестно. 2 июля буду в Москве непременно»67.
В некоторых житейских ситуациях мучительнее всего стоять на месте. В этом смысле дорога — лучшее лекарство: «Здравствуй, милый Владимир Иванович! Пишу тебе сие чёрт знает откуда, из северной части Пермской губернии. Если проведешь пальцем по Каме вверх от Перми, то уткнешься в Усолье, так вот я именно возле этого Усолья. Из Москвы получаю успокоительные телеграммы. Буду там, т. е. в Москве, 2 июля и, если Ольге можно будет передвигаться, 3 или 4 поеду уже на дачу Алексеева. Жизнь здесь около Перми серая, неинтересная, и если изобразить ее в пьесе, то слишком тяжелая. Ну, да об этом при свидании. А пока будь здоров и благополучен, не хандри, пописывай и о нас вспоминай. Надеюсь, что Вишневский телеграфировал тебе аккуратно68, как ему и подобает»69.
Если дальняя сторона лечит, обладая несомненно целебными свойствами, то с возвращением домой все обстоит несколько иначе, иной раз хочется снова бежать: «Милая Маша, я приехал в Москву, сегодня, вероятно, уедем на дачу к Алексееву в Любимовку. Я каждый день буду бывать в Москве, потому адрес остается все тот же. Нового ничего нет, все благополучно. Ольга все еще куксит, худа, чувствует себя нездоровой; поедем мы на вокзал шагом, так как ездить ей совсем нельзя. <...> Я, быть может, в августе приеду в Ялту»70.
В жизнеутверждающей перспективе стремительно надвинувшегося бронзового века, где нет уже — а главное, не может быть — неправильного (т. е. живого) Антона Павловича Чехова, по необъяснимым причинам сторонившегося хворой жены, в период ее тяжелой болезни едва ли не напоказ общавшегося в круизе с чуждым трудовому элементу двусмысленным меценатом-эксплуататором Саввой Тимофеевичем Морозовым, Константин Сергеевич Алексеев, воспользовавшись безотказной в таких случаях высокохудожественной ретушью, отсечет все лишнее: «Наконец чуть ли не в конце июня мы получили известие, что хотя Ольга Леонардовна уже и выходит, но о переезде ее в Ялту не может быть и речи. А между тем Антон Павлович изнемогал в Москве. Мы предложили ему вместе с больной и А.Л. Вишневским воспользоваться нашим флигелем в имении моей матери, где мы обыкновенно проводили лето. Это было близко от Москвы, по Ярославской железной дороге, станция Тарасовка, имение Алексеева «Любимовка». Туда вскоре и переехали Антон Павлович с больной женой, сестра милосердия и А.Л. Вишневский»71.
Ничего удивительного, — «кораблю современности» нужны будут правильные ученые, правильные художники и скульпторы, правильные архитекторы, правильные режиссеры и артисты, правильные писатели. Все неправильные через несколько лет исчезнут из новой жизни — кто-то в переносном, а кто-то в буквальном смысле слова. Так что, в отношении Чехова Станиславский действует на опережение.
Примерно тем же занимается и Немирович — правда лет на двадцать пять раньше: «Знаете, когда я с мыслью о каком-нибудь литературном даровании или произведении перебрасываюсь к нашей труппе, у меня встают в памяти лица, делающие известное направление вкусов в театре. Право, у нас в труппе определяются известные течения вкусов. Можно даже с точностью назвать представителей этих течений. И это вовсе не я или Алексеев. Это — Тихомиров72, Судьбинин73 с Громовым74, Мейерхольд75, Санин76, Раевская, Желябужская. Больше никто не приходит мне в голову. Тихомиров — это Горький, Скиталец77, Андреев78, Чириков79. Если автор издается «Знанием», если он — с босяцкой подоплекой, — он велик. Тихомировское течение очень симпатично по искренности и народническим вкусам, но узко, как все прямолинейное, узко и иногда тупо. А между тем это течение иногда самое бойкое и захватывает даже Алексеева. Иначе как объяснить, что «Чириков написал пьесу» является каким-то радостным криком. А Чириков — это пятая доля Гославского80, треть Тимковского81. Не больше. Или как объяснить, что о Скитальце шумят, на его книжке значится: «шестая тысяча». Это — успех в хвосте у кометы, т. е. у действительно большого художника — Горького. Это успех арестов, а не художественности и искусства.
Направление Мейерхольда стихло. И слава богу! Это какой-то сумбур, дикая смесь Ницше82, Метерлинка83 и узкого либерализма, переходящего в сумрачный радикализм. Черт знает что! Яичница с луком. Это сумятица человека, который каждый день открывает по нескольку истин, одна другую толкающих.
Судьбинин и Громов тоже дают тон. Правда, какой-то фабрично-пьяный, но тон, имеющий своих прозелитов. Они, пожалуй, еще ждут своего поэта. И я не удивился бы, если бы у нас вдруг имел успех какой-нибудь нео-Некрасов с фальшивыми слезами и якобы художественной ширью русской разухабистости и грязи. Пока же эти господа ограничиваются равнодушием к одним поэтам и отрицанием других.
Милое направление Раевской — Малый театр с его рутиной и банальностью.
Близко к этому, но немножко покрасивее, не дальше волковских84 и Киселевских85 пейзажей — Желябужская. И, наконец, заглохший, зацветший Санин с действительно сильной и яркой чуткостью к истинной поэзии, где бы она ни проявлялась. Единственный человек, который мог бы быть всегда приятен, если бы не покрывал сути поэзии такой толстой корой лишних слов и образов. Он растерял своих прозелитов. Один Бурджалов86 у него остался.
Не чувствуете ли Вы, что по тому общему художественному направлению, которым заражены Вы, я, Ваш муж, Алексеева Мария Петровна, Алексеев, когда он находится в нашей власти, Москвин и т. д., что по этому направлению, разлившемуся по всему нашему театру, начали пробегать, прорезывать его, заслонять разные вот этакие течения, — то тихомировские, то громовские, то мейерхольдские, то желябужски-раевские?
Я не осуждаю. Это все обнаруживает жизнь и кипение ее. Я только констатирую. Если взять первые два сезона нашего театра и теперешнее настроение, то мы увидим, что четвертый акт «Штокмана», «Мещане», Андреев со Скитальцем, великопостные аресты и дюжина пива, с другой стороны, как-то вытеснили тот колорит душевности и лиризма, поэзии добра и мира, которые окутывали театр раньше. Этим столкновением двух мировоззрений воспользовались рутина, с одной стороны, и энергично коммерческое направление, с другой, — представителями последнего резко выступают Морозов и милый Вишневский.
Когда мы искали пьес прежде, мы останавливались на «Чайке», «Дяде Ване», «Царе Федоре», «Двенадцатой ночи» (на тех сторонах, которые купированы), на «Эдде Габлер» и «Мертвых», на «Штокмане» (вовсе не из-за 4-го акта, а из-за чудной правды в фигуре героя), на «Одиноких», на «Снегурочке» с ее песнями, так сказать, с Еречаниновым87. И это искание везде близкой нашим душам поэзии создало наш театр, так ярко и определенно выразившийся в постановке «Трех сестер». На этом наступила точка. С этих пор мы точно мечемся, точно нам надоела наша собственная душа. Что-то ворвалось и потребовало шума и трезвона. И мы испугались и затихли, а кто-то и что-то начало шуметь вокруг нас. И мы как будто задаем себе вопрос, «а не уступить ли нам дорогу другим?»
И если мы уступим, — мы будем преступные слабовольные!»88
Надо думать, выздоравливающая Ольга Леонардовна всецело поддерживает Владимира Ивановича, тем паче, что поддержка ему действительно требуется: «Во мне есть черта, над которой я сам начинаю смеяться: писать длинные письма и не посылать их. И вот результат — посылал писем не много, а бумаги нет. Пишу Вам на писчей.
Знаете, это явление, до сих пор необъяснимое? Вам вдруг кажется, что то, что с Вами в данную минуту происходит, уже когда-то было, точь-в-точь в той же обстановке, со всеми подробностями. Вы знаете наверное, что этого не могло быть раньше, и все-таки не можете отделаться от впечатления повторяемости.
Так и я сейчас. Мне кажется, что это уже когда-то было: точно так же был седьмой час летнего дня, и так же мои окна были открыты в сад, и щебетали те же птицы, и я писал Вам на таком же клочке и начинал письмо той же фразой...
Итак, Вы живете в Любимовке, не можете понять, выздоравливаете Вы или нет, Антон Павлович удит рыбу и радуется северному лету, Вишневский или молчит и думает о полных сборах, или смеется каждому слову Антона Павловича. К Вам бывают Морозов и Стахович89 и незаметно, даже, может быть, полусознательно стараются втягивать Вас во вкус того театра, в какой, по их самому искреннему убеждению, должен выродиться наш Художественно-Общедоступный театр. <...>
Нет, какой бессодержательностью должна отличаться душа человека, у которого все желания сводятся к тому, чтоб его похвалило как можно больше людей! Всем нам приятно, чтоб нас побольше хвалили. Но мы рады этому, как справедливой оценке нашего труда, которым дорожим неизмеримо больше, чем самой наградой. Но когда эта награда становится целью и притом все сводится к забаве праздных состоятельных людей, когда, положа руку на сердце, надо сказать, что все сводится к этому, — тогда становится просто гадко.
Когда я Вам говорил зимой о «неприятном каше»90, накладываемом на наше дело праздношатающимися «милыми и симпатичными» москвичами, — том каше, о котором Вы теперь вспомнили, — тогда я еще делился с Вами первыми, смутными впечатлениями, недостаточно разбирался в них. Теперь я скажу уверенно, что это дело гораздо серьезнее. Вы это чувствуете.
Я сделал взгляд назад, подвел полные и всесторонние итоги наших четырех лет и ужаснулся того, к чему мы подошли. Так ужаснулся, что о чем бы ни начал думать, со всех концов подхожу к этому.
Я занялся этим с строгой последовательностью, чтобы не обманываться и не обманывать никого. И не могу Вам сказать, до чего у меня подчас болит сердце и потом охватывает чувство негодования и страшного стремления бороться.
Больше всего пугает меня один вопрос: хватит ли сил у меня и тех, кто всей душой согласится со мной? Хватит ли сил сберечь дело от того пути, на который оно стало и где его ждет жалкая, «бесславная» судьба? Хватит ли сил для того, чтобы, не сломав ничьей шеи, осторожно вернуть театр на его прежнюю дорогу, захватив за собой все, что хорошего даст ему новое положение? Хватит ли сил сдержать подчас искренность и сдипломатничать для того, чтобы завербовать в свое верование нужных для дела, но бессознательно колеблющихся? Во мне еще есть тот напор, с помощью которого я почти всегда добивался чего хотел. Но довольно ли еще настойчивости? И не поздно ли?
Я говорю Вам все общими словами, потому что чувствую, что если начну выяснять всю ту груду мотивов, заключений, догадок, предположений, характеристик и т. д. и т. д., которые теперь так ясно встали передо мной, то мне придется писать два-три дня.
Я это уже сделал. Я два дня писал письмо Алексееву. Но не послал, потому что, когда я его окончил, я увидел, что вопрос слишком важен и глубок, чтоб ограничиваться письмом к Алексееву.
И совсем новое чувство появилось во мне: я боюсь всех, то есть всех сильных в театре. Я нахожу, что Алексеев быстро согласится со мной, согласится даже больше, чем в теории, но отнесется к вопросу не прямо, а спросит у своих тайных желаний, согласуются ли они с тем, чего я требую. А тайные желания подскажут ему, что в какую бы форму ни выливался театр — для него, Алексеева, он прежде всего должен быть «мастерской художника Станиславского». Вне этой задачи театр теряет для него интерес. Я знаю, что Морозова можно быстро повести по прежнему пути театра, создавшему ему славу, но в то же время, когда он поймет, что на этом пути не должно быть и помыслов о том, чтоб театр был «модным», — он ловко станет бороться со мной. И я боюсь открывать карты Морозову и Алексееву. Я боюсь огромного большинства артистов, потому что огромное большинство всегда держит нос по ветру и только в лучшем случае вполне сочувствует, но предоставляет бороться самому.
И эта боязнь то доводит меня до уныния, до того мало знакомого мне еще чувства, когда человек, попав в водоворот, складывает весла и затягивает песню, то пришпоривает и напоминает случаи, когда удавалось одному вытаскивать дело из грязи. К счастью, могу сказать с совершенно чистой совестью, что в личной моей судьбе никакая катастрофа не испугала бы меня.
Из похода, который я теперь задумал и к которому мне еще надо окончательно приготовиться, из этого похода против лиц, которые сами не понимают, куда мы повели театр, а когда поймут, то должны будут обнажить свои, может быть, бессознательно скрытые инстинкты, должны будут понять, что они говорят совсем не о том, чего им на самом деле хочется, — из похода моего против этого течения есть только два выхода: первый — поражение, поражение медленное, постепенное, почти измором, мое поражение; второй исход — победа, но победа без тех внешних успехов, которые теперь дурманят головы всех. Порча началась в Петербурге. Мы не сумели удержаться на ногах от успехов в Петербурге. Мы испытали «радости торжества», которые пришли, когда мы о них не думали, и которые потом мы сделали целью всех наших трудов.
С тех пор мы идем в гору в смысле внешних успехов и катимся вниз в смысле требований славного «Художественно-Общедоступного» театра. Теперь положение самое рискованное. «Победить» для меня — значит заставить забыть о «радостях торжества» и работать над тем, что по искреннему убеждению считаешь прекрасным. Психологически это огромная задача. И я еще не могу поверить в ее успех, а это так необходимо! А дать культивироваться этим «радостям торжества», то есть стремлению к ним, — значит дать еще год-два шумного успеха и затем полного и бесповоротного падения.
Я расписался и вдруг остановился над тем, что мое письмо неясно и потому может быть утомительно-скучно. Вы простите меня. Я пишу Вам так, как мне одному думается. Конечно, Вы услышите от меня подробно все и, конечно, Вас это очень интересует, но писать слишком длинно.
Попрошу Вас никому (кроме мужа, конечно) не говорить об этом моем письме. И уж никак не Вишневскому.
Я еще не готов. <...>
На днях уезжаем в Ялту. Жена хочет купаться, а я — прежде всего спать на балконе в «России»»91.
Тем летом ялтинский балкон для Владимира Ивановича останется неосуществимой мечтой. Из своего Екатеринославского далека в форме развернутого философствования он снова попытается воодушевить Ольгу Леонардовну, ведь речь идет не больше — не меньше, как о сценическом бесстрашии: «Между прочим, Вы пишете, что трусите, думая о сезоне, и «презираете себя за эту трусость». Если Вы хорошенько вдумаетесь в эту трусость, то увидите, что не только не должны презирать себя за нее, а, наоборот, радоваться, что еще умеете трусить. Это не мелкая боязнь внешнего неуспеха, и в то же время это никак не отсутствие сил. Это просто глубоко в душе лежащее сознание громадности Вашего дела. Это то беспокойство, которое возбуждается художественной атмосферой до тех пор, пока художник или не охвачен весь дотла художественным образом, или, наоборот, пока душа художника не опустела до того, что его уже ничто не может обеспокоить. В первом случае это бывает, когда художник уже действует (когда Вы на сцене), во втором, когда он привык уже мастерить, а не творить. Это тот трепет, без которого не может быть никакого самого крохотного, создания. Все большие актеры трусили до глубокой старости. Самарин92 перед выходом на сцену всегда крестился, и руки у него были холодные. Акимова93, помню, рассказывала мне, что у нее перед выходом всегда бывали спазмы в горле. Ермолова94 и Федотова95 и посейчас трусят и перед выходом и дома у себя, когда думают о новой работе. А, например, Шестаковский96, Южин97 уже не трусят. Ленский98 трусит, когда играет роль, которая его захватывает, чаще трусит, как режиссер. А когда он совершенно спокоен, то виртуозничает на избитых приемах и ходит, закидывая ноги и показывая подошвы ботинок»99.
Как человек литературно состоявшийся, Немирович может позволить себе авторитетно порассуждать и о мастерах художественного слова: «И Тургенев робел до последних произведений. И Чехов робеет, сколько бы он ни старался обмануть своим видимым спокойствием»100.
Впрочем, дойдя до этого пункта, Владимир Иванович сворачивает на проторенную дорожку: «Вот, однако, что. Пишет ли Антон для нас пьесу? По моим соображениям, если бы она была готова к первым числам августа, то пошла бы в великолепнейшее время — в половине ноября. Потому что мы к ней приступили бы немедленно. Если же она будет готова в конце сентября, то пойдет только под рождественские праздники. Но как было бы удивительно хорошо, если бы Антон написал теперь!»101
Как ни странно, у Чехова совершенно иные планы: «Дорогой Константин Сергеевич, сегодня приезжал в Любимовку доктор Штраух и нашел, что все обстоит благополучно. Он запретил Ольге только одно — езду по плохой мостовой, вообще излишние движения, участие же в репетициях, к великому моему удовольствию, он разрешил ей без всяких оговорок; работать в театре она может начать хоть 10 августа. В Ялту ехать ей запрещено. Я поеду туда один, в августе, в середине сентября возвращусь и проживу потом в Москве до декабря. В Любимовке мне очень нравится. Апрель и май достались мне недешево, и вот мне сразу привалило, точно в награду за прошлое, так много покоя, здоровья, тепла, удовольствия, что я только руками развожу. И погода хороша, и река хороша, а в доме питаемся и спим, как архиереи. Шлю Вам тысячи благодарностей, прямо из глубины сердца. Давно уже я не проводил так лета. Рыбу ловлю каждый день, по пяти раз на день, ловится недурно (вчера была уха из ершей), и сидеть на берегу так приятно, что и выразить не могу. Одним словом, все очень хорошо. Только вот одно плохо: ленюсь и ничего не делаю. Пьесы еще не начинал, только обдумываю. Начну, вероятно, не раньше конца августа. Ольга шлет Вам привет, низко кланяется, Вишневский тоже»102.
Через неделю Книппер напишет Константину Сергеевичу: «Писатель наш (не сглазить бы!) выглядит отлично, прибавил в весе, и аппетит прекрасный и настроение отличное, так что я советую Елизавете Васильевне103 открыть санаторию в Тарасовке, то есть Любимовке. Пьесу он, по-видимому, всю крепко обдумал и на днях, вероятно, засядет писать. Очень ему здесь нравится шум поезда, и все думает, как бы это воспроизвести на сцене. Он здесь совершенно другой человек. Так ему здешняя природа по вкусу. Мы все выспрашиваем, нет ли где для продажи десятин бы пять на берегу Клязьмы, — купили бы. Я чувствую, как отдыхает его душа здесь, и не нарадуюсь на него. Живем мы тихо, покойно, уютно, и я каждый день в душе благодарю судьбу и Вас за Любимовку. Я тоже поправилась на удивление, вошла в норму, чувствую себя очень хорошо, гуляю теперь, сплю отлично и ем тоже хорошо. Был у меня здесь Штраух и сказал, что 1-го августа снимается с меня карантин и никакого лечения не нужно будет, и только осторожность во всем. Вообще остался мною доволен. После 1-го разрешил и ездить в экипаже. Я спрашивала насчет теплых морских ванн в Ялте: он ничего не имеет против, хотя особенно не настаивает»104.
Смирившись с тем, что продуктивной работы в Любимовке ожидать не приходится, Константин Сергеевич дипломатично благословит возвращение Чехова в крымские пенаты: «Мы счастливы, дорогой Антон Павлович, что Любимовка Вам нравится, что Вы нашли в ней ту реку, которую искали, и покой, который был Вам так необходим105. Но почему Вы так скоро уезжаете? Если Вы думаете, что Вы нам помешаете, — это заблуждение. <...> Если Вам необходимо по хозяйству ехать в Ялту или для того, чтобы писать пьесу106, — это другое дело. Я должен умолкнуть, так как с приездом детей и прочих обитателей Любимовки я уже не могу поручиться за полный покой. Повторяю еще раз, что Вы нам нисколько не помешаете, напротив, было бы приятно жене пожить с Вами, а мне сознавать Вас своим гостем. Не помешаем ли мы Вам?..»107
Словом, сюжет родится сам собой, а вместе с сюжетом явятся подробности.
«Летом 1902 года, когда Антон Павлович готовился писать пьесу «Вишневый сад», он жил вместе со своей женой — О.Л. Чеховой-Книппер, артисткой театра, в нашем домике, в имении моей матери Любимовке. Рядом, в семье наших соседей, жила англичанка, гувернантка, маленькое, худенькое существо с двумя длинными девичьими косами, в мужском костюме. Благодаря такому соединению, не сразу разберешь ее пол, происхождение и возраст. Она обращалась с Антоном Павловичем запанибрата, что очень нравилось писателю. Встречаясь ежедневно, они говорили друг другу ужасную чепуху. Так, например, Чехов уверял англичанку, что он в молодости был турком, что у него был гарем, что он скоро вернется к себе на родину и станет пашой, и тогда выпишет ее к себе. Якобы в благодарность, ловкая гимнастка-англичанка прыгала к нему на плечи и, усевшись на них, здоровалась за Антона Павловича со всеми проходившими мимо них, то есть снимала шляпу с его головы и кланялась ею, приговаривая на ломаном русском языке, по-клоунски комичном:
«Здласьте! Здласьте! Здласьте!»
При этом она наклоняла голову Чехова в знак приветствия»108.
И все-таки кто-то решительно против поездки Книппер в Ялту: «Милая Маша, я приеду 16 августа, непременно. Уже взят билет. Ольга остается в Москве»109.
Формально безоблачный отъезд Чехова дается супруге мучительно: «Вот тебя и нет со мной, мой дорогой! Кажется, я ведь давно знала, что ты уедешь, и все-таки вышло совершенно неожиданно. И мне тяжело. Мучительно тяжело было расстаться с тобой. Точно все сразу вымерло кругом. Посидела на крылечке у мамани. Пошла домой и всюду искала тебя, бессознательно. Почистила твой картуз, поцеловала его, понюхала, уложила комод и не знала, куда идти и что делать. Пила чай одна, сидела и думала. Ни с кем в жизни мне не было так трудно разлучаться, как с тобой. <...> Мне невыносимо грустно здесь без тебя будет. Прости меня, дусик, за каждую неприятную минуту, кот. я доставила тебе, а их было много, и я негодую на себя, что не сдерживала себя. Но я слишком хорошо знаю, отчего это происходит. Ну, Христос с тобой, дорогой мой, мысленно крещу тебя на ночь и целую мою дорогую голову. Может, ты будешь читать мое письмо в веселом настроении и тебе оно покажется смешным. Только не смейся. Будь здоров, береги себя. Целую крепко, крепко. Твоя Оля»110.
Книппер даром беспокоится, — Чехову не смешно, хотя он по обыкновению не подает вида: «Милая Оля, пишу тебе в вагоне, прости за каракули. Только что был на ст. Белгород, еду хорошо. Жарко. <...> Со мной в одном вагоне едет жена Шехтеля111 с детьми112. Не скучай, дуся, будь веселенькой, раскладывай пасьянс и вспоминай обо мне. Прости, в Москве, за неимением ключа, я ножом и долотом отпер твой стол, чтобы достать свои бумаги. Замок цел. Сапоги почистил, фуфайки же в шкафу не оказалось. Купил много закусок, целый ящик — везу теперь в Ялту. Огурцов не успел купить. В вагоне пыль. Хоть ты и не велела писать о приезде, но все же я скоро приеду, очень скоро. Не сердись на своего рыболова. Крепко тебя целую, будь здорова, весела. <...> Твой А.»113
Странные мысли порой лезут в голову, если долго глядеть в окно вагона курьерского поезда. Однообразие сменяющих друг друга картин постепенно наскучивает, провоцируя на усталость и невнимание, волей-неволей задумаешься, — и вот ты уже далеко.
Ровно двадцать лет назад, летом 1882 года «к открытию Всероссийской художественно-промышленной выставки в Москве было приурочено создание «Фантастического театра». Он находился справа от входа на выставку, там, где был большой уклон рельефа114. Фантастическим он назывался за необычность облика. Это был открытый амфитеатр в виде руин»115.
Тогда же в июле в новом еженедельном журнале «Москва» за странной подписью Человек без селезенки появится литературный материал в интонации фельетона, в котором, тем не менее, привычной иронии будет ничуть не больше, чем уважения и надежды: «Театр сей воздвигнут на стогнах сада Эрмитаж, в одном из тех пустопорожних мест, которые доселе были ни богу свечкой, ни черту кочергой. О начале представления дают знать звоном в здоровеннейший, вокзальный колокол <...> Вообразите себе лес. В лесу поляна. На поляне огромнейшим брандмауэром возвышается более всех уцелевшая стена стариннейшего средневекового замка. Стена давно уже облупилась; она поросла мхом, лебедой и крапивой. Она одна уже дает нам некоторое представление о тех поэтических руинах, которые вы так привыкли встречать в иностранных романах. От этой стены к зрителю и в стороны идут более и совсем уже развалившиеся стены замка. Из-за развалин сиротливо и угрюмо выглядывают деревья, бывшие свидетели тех благообразий и безобразий, которые совершались во время оно в замке. Деревья высушены временем: они голы. На площадке, которой окружены развалины и были прежде «полами» замка, заседает публика. Пересечения стен и край разрушившихся простенков изображают собой ложи. Вокруг замка рвы, в которых теряются ваши глаза. <...> Во рвах разноцветные фантастические огни с тенями и полутенями. Все прелестно, фантастично, волшебно. Не хватает только летающих сов, соловья, певшего те же самые песни, которые пелись около замка, когда он еще не был разрушен... Развалины освещены электричеством. Нам кажется, что стена с занавесом освещена слишком. Искусственное освещение, пущенное неумеренно, стушевывает несколько фантастичность. Вся суть, разумеется, в фантастичности. Нужно стараться, чтобы фантастичность не пропадала во все время, пока зритель глядит на развалины, иначе пропадет очарованье.
Очарованье пропадет бесследно, когда занавес, устроенный в одной из стен, распадается и вы видите на банальной сцене банального любовника, ревнивых мужей и бешеных тещ... По нашему мнению, водевили, дающиеся на сцене Фантастического театра, нужно заменить чем-нибудь другим, не портящим общего впечатления...»116
Как ни удивительно, надеждам Чехова (Человек без селезенки — лишь один из его многочисленных творческих псевдонимов117) суждено было сбыться. Даже когда выяснится, что «в условиях Москвы затея оказалась непрактичной», идеологи фантастического театра останутся верными общему замыслу — «спустя четыре года, в 1886 году, он [театр] был перестроен по проекту Ф.О. Шехтеля в приспособленный специально для феерий театр «Антей»»118.
Стремительно меняющийся мир требовал нового театра. Театра для людей эпохи промышленного капитализма.
«На рубеже XIX—XX веков на смену декораторам типа К.Ф. Вальца119, А.Ф. Гельцера120, Ф.Н. Наврозова121, Ф.Л. Сологуба122 и другим пришла декорация нового типа — живописная, представленная блистательными именами мастеров, связанных с новейшими исканиями в станковой живописи, — К.А. Коровина123, А.Я. Головина124, А.Н. Бенуа125, М.В. Добужинского126, Л.С. Бакста127 и т. д. Как художники театра они действительно стоят неизмеримо выше профессионалов старой школы. Но романтическая декорация создавалась по своим законам и преследовала иные цели. Она охарактеризована И.И. Соллертинский128 как феерическая, пиротехническая. Это была декорация театра превращений. Она создавалась в расчете на частую смену картин, сценические эффекты захватывающего, поражающего воображение праздничного зрелища, огненные потехи. И если у истоков традиции романтического спектакля стояли такие крупные художники, как Кампиони129 и Роллер130, то заканчивает этот период в истории русской театральной декорации наряду с перечисленными ранее мастерами и Ф.О. Шехтель»131.
В отличие от Шехтеля, вместе с семьей в детстве перебравшегося в Саратов из Петербурга, М.В. Лентовский132 был уроженцем едва ли не самого немецкого из городов Поволжья. Артистическую карьеру он «начал с выступлений в летнем театре городского «Сада Шехтель». Стационарный театр в Саратове также был построен братьями Шехтель (дядей и полным тезкой будущего зодчего Францем Осиповичем и отцом Осипом Осиповичем). «Сад Шехтель» был общедоступным развлекательным садом. Вполне вероятно, что, задумывая аналогичные начинания в столицах, Лентовский обратился к содействию молодого архитектора и рисовальщика, дом, сад и театр родственников которого были памятны Лентовскому по Саратову»133.
Попав на спектакль со знаменитым актером Малого театра М.С. Щепкиным134 во время его саратовских гастролей, Лентовский наберется смелости и напишет Михаилу Семеновичу трогательное письмо. Щепкину понравится искренность юноши и при его непосредственном участии пятнадцатилетний Лентовский переедет в Москву. Твердо решив связать свою жизнь со сценой, Лентовский поступит в Московское театральное училище, а после смерти М.С. Щепкина, в 1865 году — в Малый театр.
«Лентовский, воспитанник великого М.С. Щепкина, — в юности работал в провинции, в молодости — актер прославленного своими традициями Малого театра и знаменитый куплетист в пору, когда куплет звучал с эстрады как общественный обвинитель; оперный и драматический режиссер, едва ли не первый в истории отечественного театра сознательно добивавшийся ансамблевости и специально заботившийся о создании неповторимого и эффектного оформления каждого спектакля. Однако режиссерские и организаторские способности Лентовского, равно как и вошедшие в историю, ставшие легендой энергия и способность увлекать и сплачивать коллективы, соединившись по-своему последовательной художественной программой, получили наиболее законченное выражение в созданном им театре феерии, которую современники определяли как смесь волшебства и мелодрамы, классической оперетты и народного театра «Скоморох»135. Наконец, результатом его деятельности был подъем эстетики и культуры городского общественного сада. От имени Лентовского неотделима слава старого «Эрмитажа» на Божедомке в Москве, Аркадии и Ливадии в Петербурге, праздничных представлений на нижегородской ярмарке, народных гуляний в парках, на Ходынском поле, в Манеже и Колонном зале Дворянского благородного собрания»136.
О творчестве Лентовского останутся не только устные воспоминания, слишком сильным было впечатление от его театральных аттракционов.
«Теплый летний вечер спускался на землю, — и, как сказка, десятками тысяч огней вспыхивал веселый и шумный «Эрмитаж», — восхищенно пишет о детище Лентовского В. Дорошевич. — Сказка была, а не сад. Я видел все увеселительное, что есть в мире. Ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Нью-Йорке нет такого сказочного увеселительного сада, каким был московский «Эрмитаж»137.
«Сад этот теперь уже не существует, — кажется, с сожалением скажет в 1937 году научный сотрудник Бахрушинского музея С.А. Попов138. — Его вырубили, и на его территории находятся три застроенные большими домами переулка. Сад занимал площадь в 8 гектаров с двумя проточными прудами, верхний из которых был площадью в 1 гектар»139.
«Лентовского привлекало создание театра и форм отдыха, рассчитанных на две совершенно определенные категории населения. Наиболее очевидно эта ориентация осуществлялась в театре, который, согласно его классификации, делился на общедоступный и простонародный140. Идея необходимости создания театров разного типа для разного контингента зрителей зародилась, по утверждению Н.А. Попова141, в доме М.С. Щепкина. Согласно классификации великого актера Россия нуждалась в существовании театров трех типов: простонародного — «приноровленного» (т. е. приспособленного к уровню, пониманию и интересам народных масс), общедоступного с общим репертуаром и «академического театра изящного искусства, театра свободного слова и избранной «литературы»»142»143
Лентовский, всем сердцем принявший щепкинский тезис о необходимости возвращения театра к массовому зрителю, увидит свое собственное предназначение «в создании театров первых двух типов — простонародного и общедоступного, рассчитанных на простой народ и средние слои городского населения. Социальная и культурная ориентация театральных начинаний Лентовского предопределяет особенности репертуара и оформления спектаклей. И наоборот, репертуар и особенности оформления спектаклей создаются в расчете на вкусы конкретных слоев городского населения, отдававших предпочтение ярким, праздничным, поражающим воображение, далеким от обыденности зрелищам. Но Лентовский стремился не только развлекать. Он стремился также просвещать и воспитывать. Репертуар его отчетливо выражает и историко-культурную доминанту миропонимания времени. Постановки откликаются на важнейшие технические открытия («Путешествие на Луну», «80 дней вокруг земного шара»), раздвигают историко-культурные и географические рамки видения мира. Действие феерий происходит в Африке, Мексике, Индии, Древней Руси, Египте»144.
Очевидно, что для столь масштабных, сложнопостановочных с художественной точки зрения задач требовались серьезные творческие силы, тем паче, что к Лентовскому «романтизму восходит не только историко-географическое многообразие создаваемого театром феерий мира, но и то соединение несоединимого, которое характерно для поэтики и стилистики романтизма. В феериях действуют реальные лица, понятия, мифологические и сказочные существа, животные, стихии, минералы. Все многообразие предметного и духовного мира персонифицируется и находит отражение в феерии. Второй источник — поэтика народного зрелища с его таким же соединением несоединимого, любовью к необычному, сказочному и фантастическому. Наконец, нельзя не отметить специального, возникшего в период романтизма именно на сценах площадных театров интереса к современности, точнее, к чудесам новой техники — паровозам, пароходам, воздушным шарам и т. п. Переплетаясь с жанром научной фантастики, тема современности и технического прогресса, увлечения историей и экзотикой неведомых стран входит в 1830-х годах в арлекинаду, в даваемые в балаганах представления, а отсюда в конце столетия перекочевывает и в феерию»145.
В России именно театру Лентовского выпадет наиболее полно и последовательно выразить «существо поэтики феерии как специфического театрального жанра. В феерии театр превращений достиг апогея своего развития. Быстрая смена картин (десять-восемь картин были среднеарифметической нормой; иногда число их переваливало за десяток, достигало 14—15, даже 26)»146.
Все это произойдет во многом благодаря художникам предприятия Лентовского. Ф.О. Шехтель совместно с К.Ф. Вальцем станут активными участниками и проводниками «режиссерских и постановочных идей Лентовского. Вместе с тем амплуа их различны. Вальц в большей степени машинист, постановщик эффектных сцен, живых картин на гуляньях и концертах, устроитель умопомрачительных превращений. Шехтель — художник, создатель эскизов костюмов, декораций, афиш и программ. Он же и архитектор-проектировщик. По проектам Шехтеля в парках Лентовского сооружались театры и открытые эстрады, павильоны, киоски, галереи. Такого же рода постройки сооружались по его проектам для народных гуляний и праздников на открытом воздухе и в закрытых помещениях типа Манежа и залов Благородного собрания. Это огромная по объему продукция — нечто среднее между театральной декорацией и архитектурным проектом, а может быть, и то и другое одновременно»147.
Вне всяких сомнений, в художественном мировоззрении Шехтеля в его безупречном чувстве мечтательности, полудействительности-полугрезы, полуяви-полусна148 скажутся немецкие корни. В русле германской традиции «Шехтель театрален и в мрачных «готических» средневековых или сказочных эскизах, театрален он и в ярких, праздничных, ликующих эскизах восточных феерий.
Те же театральность, зрелищность, с явным тяготением к эффектности, красивости и миловидности, тому, что Чехов определил как соединение прелестного и фантастического, присущи и эскизам костюмов Шехтеля»149.
Союз художника с романтиком Лентовским станет исключительно плодотворным еще и потому, что «манера Шехтеля также восходит к романтизму — легкая, быстрая, певучая контурная перовая линия и нежное пятно акварели. В эскизах декораций преобладает та же техника, но перо заменяет карандаш. В ряде случаев ощутимо влияние современной станковой живописи маслом с мрачноватой глухой гаммой»150.
Их сотрудничество продлится «по меньшей мере лет десять — с 1877 по 1886 год, а практически длилось оно вплоть до 1893 года, когда разорившимся Лентовским была сделана последняя отчаянная попытка поправить дела и воссоздать подобие «Эрмитажа» на Старой Триумфальной площади151. Здесь, на месте будущего сада «Аквариум», под руководством Лентовского за три месяца вырос живописный, пестрый, нарядный, веселый, полный чудес ансамбль городского парка «Чикаго». Авторство Шехтеля вполне вероятно, так как принципиально ни по характеру архитектуры, ни по стилистике ансамбль сада «Чикаго» не отличался от других парков Лентовского»152.
Но даже если это не так, в августе 1902 года именно Шехтель занят строительством нового фантастического — Художественного — театра. В доме Чехова по сию пору особенно бережно «хранится акварель Ф.О. Шехтеля153 с надписью сверху: «Фантаст[ический] театр» — и выполненной латинскими буквами монограммой Лентовского — M.L.»154. Театр сказки и волшебства, в живописных руинах которого было возможно решительно все. Решительно все, кроме водевилей, комедий и фарсов.
Совершенно очевидно, в эти несколько месяцев в семье Чеховых происходит нечто из ряда вон выходящее, непроизносимое, табуированное, нечто такое, что участники, свидетели и комментаторы всеми силами пытаются оставить за скобками. Оставим это нечто и мы, дабы «не судите, да не судимы будете»155.
За год до женитьбы летом 1900-го года в разговоре с писателем Лазаревским Чехов между прочим заметит: «Счастливы или несчастливы данные муж и жена — этого сказать никто не может. Это тайна, которую знают трое: бог, он и она...»156.
В самом деле, кто теперь скажет, на каких основаниях и с какими обязательствами договаривались два взрослых, самостоятельных, состоявшихся человека в конце мая 1901 года, перед тем как в ясном уме и твердой памяти навсегда связать себя семейными узами? Навсегда в данном случае не гипербола — смеем утверждать, решительно все земные браки начинаются именно с этого абсолютно идеалистического напутствия. Остальное — тайна за семью печатями, о которой можно лишь догадываться, но никогда нельзя знать наверняка. Ясно одно, — подавляющему большинству влюбленных и любящих это навсегда оказывается не по плечу. Слишком высока планка необходимого доверия, душевной щедрости, взаимного уважения, ежечасного сострадания, мудрости и всепрощения. Слишком хорошо надо уметь слышать другого, может быть даже лучше чем самого себя.
Несомненно одно — в день венчания никто не знает, что им отпущено всего три года, что в эти три года придется уложить огромную жизнь, в которой будет абсолютно все, что обычно случается с людьми за тридцать-сорок-пятьдесят лет совместного странствования. Разве что тысяча с лишним умных, тонких, смешных, лирических, трогательных писем и телеграмм, которыми они успеют объясниться, даже в этом навсегда станут чем-то совершенно из ряда вон выходящим. И да, это будет их жизнь, — их и только их, — а они ни на секунду не усомнятся в том, что не могут жить друг без друга, даже когда однажды смерть на время разлучит их.
Вот почему в середине августа 1902 года то, что не сказано за несколько месяцев tet-a-tet, с не утоляемой жаждой близости ложится на бумагу. Только-только расставшиеся люди, спохватившись от одиночества, как дети снова бросаются во взаимные объятия и не могут наговориться: «Точно зима... Опять вечер, опять я одна, опять я пишу тебе, а ты в Ялте, дусик. 11 час[ов] — ты уже спишь в вагоне, вероятно. Завтра проснешься и увидишь море. Как ты себя чувствуешь? Я опять целовала твою фуражку, верно, каждый день так буду делать. Мне тоскливо здесь без тебя. Хочешь знать, что я делала весь день? Встала, по привычке села в саду и слушала доносившееся из церкви пение, читала газеты, потом пришла маманя со всей ватагой, потащила к себе. M-me Кукина157 учила меня новым пасьянсам. Завтракала там, потом ушла к себе, лежала на балконе и читала «Идиота»158. Часа в 4 приехал д. Карл159 на велосипеде, затем приехали Вишневский с Стаховичем, а затем и Немирович. Видишь, сколько визитеров! Сидели, болтали, ходили по аллее. Стахович возмущался [так!] так же, как и ты, садом и клумбами. Говорил, что у него отстраивается флигель, кот[орый] называют Чеховским, и что ждут нас с тобой туда хоть на будущий год. Обедали у мамани. Очень много говорили о тебе, копировали твой тон. Вишневский много рассказывал. Тебе не икалось? Немирович ночь играл в карты и пил шампанское, был бледен и пасмурен. Стахович трещал. Ели все много. После обеда пили у нас чай, и они уехали в 10½ ч. Вишневский рассказывал, как ты взламывал мой стол. Хорош жулик. А стол не попортили? <...> Как мне скучно без тебя, дорогой мой. Как мне хочется увидать твою фигуру в саду или на плотике, с удочкой. Кончилось житье в Любимовке, и точно меня вытащили из теплой ванны»160.
Укоры и обиды, интриги и их тени лишь обостряют непридуманные чувства: «Наконец я дома, дуся моя. Ехал хорошо, было покойно, хотя и пыльно очень. На пароходе много знакомых, море тихое. Дома мне очень обрадовались, спрашивали о тебе, бранили меня за то, что ты не приехала; но когда я отдал Маше письмо от тебя и когда она прочла, то наступила тишина, мать пригорюнилась... Сегодня мне дали прочесть твое письмо, я прочел и почувствовал немалое смущение. За что ты обругала Машу?161 Клянусь тебе честным словом, что если мать и Маша приглашали меня домой в Ялту, то не одного, а с тобой вместе. Твое письмо очень и очень несправедливо, но что написано пером, того не вырубишь топором, бог с ним совсем. Повторяю опять: честным словом клянусь, что мать и Маша приглашали и тебя и меня — и ни разу меня одного, что они к тебе относились всегда тепло и сердечно. Я скоро возвращусь в Москву, здесь не стану жить, хотя здесь очень хорошо. Пьесы писать не буду»162.
Любовь — это всегда обратная перспектива и большая путаница. Все важное вдруг делается неважным, а мелочи приобретают вселенский масштаб: «Вчера днем удила рыбу и ловила хорошо ершей. Коля163 насаживал червей. Мне приятно было удить твоей удочкой. Погода стояла славная, а когда приехал Немирович, — пошел дождь, стало холодно, и сегодня хотя солнечно, но холодно. С Немировичем сидели наверху, слушали, как безнадежно идет дождь, раскладывали пасьянсы, болтали»164.
Пожалуй, только такой и бывает настоящая любовь: «Дусик мой, окунь мой, после долгого ожидания наконец получил от тебя письмо. Я живу себе потихоньку, в городе не бываю, беседую с посетителями и изредка пописываю. Пьесу писать в этом году не буду, душа не лежит, а если и напишу что-нибудь пьесоподобное, то это будет водевиль в одном акте. Письма твоего Маша не давала мне, я нашел его в комнате матери, на столе, машинально взял и прочел — и понял тогда, почему Маша была так не в духе. Письмо ужасно грубое, а главное несправедливое; я, конечно, понял твое настроение, когда ты писала, и понимаю. А твое последнее письмо какое-то странное, и я не знаю, что с тобою и что у тебя в голове, дуся моя. Ты пишешь: «А странно было ждать тебя на юг, раз знали, что я лежу. Явно высказывалось нежелание, чтобы ты был около меня, больной...» Кто высказывал желание? Когда меня ждали на юг? Я же клялся тебе в письме честным словом, что меня одного, без тебя ни разу не звали на юг... Нельзя, нельзя так, дуся, несправедливости надо бояться. Надо быть чистой в смысле справедливости, совершенно чистой, тем паче, что ты добрая, очень добрая и понимающая. Прости, дусик, за эти нотации, больше не буду, я боюсь этого. <...> Ты же не говори Маше, что я читал твое письмо к ней. Или, впрочем, как знаешь. От твоих писем веет холодком, а я все-таки пристаю к тебе с нежностями и думаю о тебе бесконечно. Целую тебя миллиард раз, обнимаю. Пиши мне, дуся, чаще, чем один раз в пять дней. Все-таки я ведь твой муж. Не расходись со мной так рано, не поживши как следует, не родивши мне мальчишку или девчонку. А когда родишь, тогда можешь поступать как тебе угодно. Целую тебя опять-таки»165.
Милые:
— бранятся — только тешатся: «Сегодня пришли два твоих письма и открытка, милый мой! Спасибо, что не забываешь меня. Тебе, значит, сюда не хочется вернуться? А я-то, дура, мечтала. Отчего ты сразу мне не сказал, что уезжаешь совсем? Недаром я это предчувствовала. Отчего откровенно не сказал мне, что уезжаешь из-за кровохаркания. Это так просто и так понятно. Ты, значит, скрывал от меня. Как мне это больно, что ты относишься ко мне как к чужой или как к кукле, кот[орую] нельзя тревожить. Я была бы спокойнее и сдержаннее, если бы ты был откровенен со мной. Ты, значит, находишь, что мы достаточно пожили вместе. Пора разлучаться? Хорошо. Я чего-то не понимаю во всем. Что-то, должно быть, случилось. Хотя твои письма и ласковы, но отчего меня дрожь пробирает, когда я их читаю по несколько раз. Как мы с тобой чудесно жили здесь! Хоть бы одним словом ты вспомнил в письмах своих о прошлом месяце! Мне бы так было приятно. Ты возненавидишь мои письма. А я не могу молчать. Так, не подготовившись — предстоит большая разлука с тобой, потому что осенью тебе никак нельзя приехать в Москву. Я бы поняла провести сентябрь в Любимовке. Вообще получается чепуха из нашей жизни. Боже мой, если бы я знала, что я тебе нужна, что я тебе могу помогать жить, что ты чувствовал бы себя счастливым — будь я всегда при тебе! Если бы ты мог дать мне эту уверенность! Но ведь ты способен жить около меня и все молчать. И я иногда чувствовала себя лишней. Мне казалось, что нужна я тебе только как приятная женщина, а я сама, как человек, живу чуждая тебе и одинокая. Скажи мне, что я ошибаюсь, разбей меня, если это не так. Не думай, что я болтаю вздор, не думай, что я сердита на тебя, или обвиняю тебя в чем-нибудь. Ты единственный человек в мире для меня, и если я тебе делаю неприятности, то только бессознательно или когда у меня очень уж смутно на душе. Ты не должен винить меня. Ты человек сильный, а я ничтожный совершенно, и слабый. Ты все можешь переносить молча, у тебя никогда нет потребности поделиться. Ты живешь своей, особенной жизнью и на каждодневную жизнь смотришь довольно равнодушно. Как это ужасно, Антон, если все, что я пишу, вызовет улыбку у тебя и больше ничего, или, может, покажешь письмо это Маше, как и она сделала? Прости мне, дусик мой, нежный мой, любимый мой, не раздражайся на тон моего письма. Пойми только хорошенько, и больше мне ничего не надо. Мне страшно тяжело и пусто без тебя. Я как потерянная и дальнейшую жизнь не рисую себе совершенно. Я знаю, ты не любишь таких писем. Скажи мне, что лучше: написать все так, как я сделала, или все сжать в себе и написать милое, внешнее письмо, а себя оставить в стороне? Как ответишь, так и буду делать. Целую тебя крепко и обнимаю и ласкаю дорогого моего. Будь счастлив. Оля»166.
— перебивают друг друга: «Ты пишешь: «Как же ты меня зовешь в Ялту, раз ты сам говорил, что мне нельзя ехать? Не понимаю. Вообще ничего не понимаю». Я звал тебя в Ялту и при этом писал, чтобы ты попросилась у Таубе и Штрауха. Не я говорил тебе, что тебе нельзя ехать, а доктора. Ты пишешь, что вообще ничего не понимаешь. Чего, собственно, не понимаешь? Я выражаюсь как-нибудь иносказательно? Я обманываю? Нет, нет, нет, дуся, это все нехорошо»167.
— капризничают: «Немирович требует пьесы, но я писать ее не стану в этом году, хотя сюжет великолепный, кстати сказать»168.
— оправдываются и любезничают: «Милая моя, родная, опять я получил от тебя странное письмо. Опять ты взваливаешь на мою башку разные разности. Кто тебе сказал, что я не хочу вернуться в Москву, что я уехал совсем и уже не вернусь этой осенью? Ведь я же писал тебе, писал ясно, русским языком, что я приеду непременно в сентябре и буду жить вместе с тобой до декабря. Разве не писал? Ты обвиняешь меня в неоткровенности, а между тем ты забываешь всё, что я говорю тебе или пишу. И просто не придумаю, что мне делать с моей супругой, как писать ей. Ты пишешь, что тебя дрожь пробирает при чтении моих писем, что нам пора разлучаться, что ты чего-то не понимаешь во всем... Мне кажется, дуся моя, что во всей этой каше виноват не я и не ты, а кто-то другой, с кем ты поговорила. В тебя вложено недоверие к моим словам, к моим движениям, всё тебе кажется подозрительным — и уж тут я ничего не могу поделать, не могу и не могу. И разуверять тебя и переубеждать не стану, ибо бесполезно. Ты пишешь, что я способен жить около тебя и все молчать, что нужна ты мне только как приятная женщина и что ты сама как человек живешь чуждой мне и одинокой... Дуся моя милая, хорошая, ведь ты моя жена, пойми это наконец! Ты самый близкий и дорогой мне человек, я тебя любил безгранично и люблю, а ты расписываешься «приятной» женщиной, чуждой мне и одинокой... Ну, да бог с тобой, как хочешь. <...> Дуся моя, будь женой, будь другом, пиши хорошие письма, не разводи мерлехлюндии, не терзай меня. Будь доброй, славной женой, какая ты и есть на самом деле. Я тебя люблю сильнее прежнего и как муж перед тобой ни в чем не виноват, пойми же это наконец, моя радость, каракуля моя»169.
— ёрничают: «Приходил почитатель Немировича — Фомин, читающий публичные лекции на тему «Три сестры» и «Трое» (Чехов и Горький), честный и чистый, но, по-видимому, недалекий господинчик. Я наговорил ему что-то громоздкое, сказал, что не считаю себя драматургом, что теперь есть в России только один драматург — это Найденов, что «В мечтах» (пьеса, которая ему очень нравится) мещанское произведение и проч. и проч. И он ушел»170.
— хмурятся: «Я отказался быть пайщиком у Морозова, потому что долга не получил и, по-видимому, не скоро его получу или совсем не получу171. Быть же пайщиком только номинально, по названию я не хочу. Ты артистка, получаешь ты меньше, чем заслуживаешь, и потому ты можешь быть пайщицей в кредит, ну а я нет»172.
— мальчишествуют: «Что тебя так беспокоит мой пай у Морозова? Велика важность! Когда приеду в Москву, поговорю с ним, а пока не трогай его, дуся»173.
Разумеется, Чехов думает и об МХТ, и об обещанной, но по-прежнему ненаписанной пьесе. Хотя вряд ли надеется на то, что случится чудо, и Художественный театр осилит фарс.
Искусство пародии, коим Чехов владеет в совершенстве, требует от исполнителя здорового чувства юмора — и прежде всего по отношению к себе.
Забавно, что даже сегодня находятся те, кто считает сам факт разговора о Чехове как о пародисте чем-то из ряда вон выходящем, едва ли не оскорбительным, забывая, что отдельные шедевры мировой литературы написаны именно в этом т. н. низком жанре. К примеру, по этим канонам Мигелем Сервантесом создан бессмертный «Дон Кихот» (пародия на рыцарский роман), а Франсуа Рабле — «Гаргантюа и Пантагрюэль» — эталон пародии и сатиры, в котором «вторая жизнь, второй мир народной культуры строится в известной мере как пародия на обычную, то есть внекарнавальную жизнь, как «мир наизнанку»»174. Хотелось бы напомнить о том, что с точки зрения творчества, принцип пародийности не только не противоречит природе переосмысления уже кем-то сказанного, но, — в широком смысле, — лежит в основе мирового искусства, к слову, старательно избегающего всякого провинциального оригинальничания, как правило вырастающего из пустот банального невежества.
Примечания
1. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 17 декабря 1898 г. // ПСС. Т. 25. С. 368—369.
2. Из письма А.П. Чехова — А.И. Смагину от 16 декабря 1891 г. // ПСС. Т. 22. С. 330—331.
3. Смагин Александр Иванович (1860—1929) — полтавский помещик, земский и общественный деятель, родственник Линтваревых.
4. Сорохтин Николай Павлович (1840—1930) — художник, в т. ч. театральный, предприниматель, организатор фарфорового производства в Москве и Новороссийске, теософ. По одним сведениям — из крестьян, по другим, более достоверным, — из старинного дворянского рода.
5. Орлов Э.Д. В гостях у царя Мидийского // «Нева», 2009, № 12. С. 235.
6. Из письма А.П. Чехова — В.В. Билибину от 22 февраля 1892 г. // ПСС. Т. 22. С. 360. Билибин Виктор Викторович (1859—1908) — русский прозаик, драматург, журналист.
7. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 28 февраля 1892 г. // ПСС. Т. 22. С. 366—367.
8. Из письма А.П. Чехова — А.С. Киселеву от 7 марта 1892 г. // ПСС. Т. 23. С. 18—19.
9. «Пою Богу моему, дондеже есмь» (Пс. 103, 33).
10. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 6 апреля 1892 г. // ПСС. Т. 23. С. 46.
11. Серафим Саровский (в миру Мошнин Прохор Исидорович, в некоторых источниках — Машнин; 1754 (или 1758, или 1759) — 1833) — иеромонах Саровского монастыря, основатель и покровитель дивеевской женской обители. Один из наиболее почитаемых монахов в истории РПЦ. Имея склонность к уединению, в качестве аскетических подвигов и упражнений зимой и летом носил одну и ту же одежду, добывал себе пропитание в лесу, мало спал, строго постился, ежедневно подолгу молился. Около кельи Серафим развёл огород и устроил пчельник.
12. Из письма А.П. Чехова — А.С. Киселеву от 11 мая 1892 г. // ПСС. Т. 23. С. 60.
13. Из письма А.П. Чехова — Н.А. Лейкину от 8 июня 1892 г. // Там же. С. 76.
14. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. С. 376.
15. Щепкина-Куперник Т.Л. О Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников, 1986. С. 236—237.
16. Щепкина-Куперник Татьяна Львовна (1874—1952) — русская и советская писательница, драматург, поэтесса и переводчица.
17. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 16 июня 1892 г. // ПСС. Т. 23. С. 78.
18. Из письма А.П. Чехова — П.А. Сергеенко от 7 марта 1893 г. // Там же. С. 181.
19. Гольцев Виктор Александрович (1850—1906) — известный российский писатель, журналист, литературный критик, учёный и общественный деятель, публицист; доцент Московского университета, редактор «Юридического вестника», «Русского курьера», сотрудник «Русских ведомостей», редактор «Русской мысли».
20. Из письма А.П. Чехова — В.А. Гольцеву от 8 марта 1893 г. // ПСС. Т. 23. С. 182.
21. Орлов Э.Д. В гостях у царя Мидийского // «Нева», 2009, № 12. С. 243.
22. Из письма М.П. Чеховой — М.П. Чехову от 9 мая 1899 г. // Чехов С.М. О семье Чеховых: М.П. Чехов в Ярославле. Ярославль, 1970. С. 162.
23. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 26 июня 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 213.
24. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. С. 673.
25. Из письма М.П. Чехова — М.П. Чеховой от 24 августа 1899 г. // Чехов С.М. О семье Чеховых: М.П. Чехов в Ярославле. С. 165—166.
26. Беленовская Мария Дормидонтовна (Доримедонтовна) (1826—1906) — кухарка Чеховых, жившая в доме с 1886 г. и до конца жизни.
27. Шарль Мари Фердинанд Вальсен Эстерхази (1847—1923) — офицер французской армии с 1870 до 1898 год. Приобрел широкую известность как германский шпион и фактический виновник преступления, за которое был осуждён в 1894 году капитан Альфред Дрейфус (1859—1935). Эстерхази уволился из вооружённых сил в звании майора в 1898 году, видимо, под давлением определённых сил руководства и бежал через Брюссель в Великобританию, где жил в деревне Харпенден в Хартфордшире до самой смерти.
28. В письме от 5 или 6 июля 1899 г. Чехов обещал подарить сестре 10 000 рублей из суммы, которая поступит от продажи мелиховского имения.
29. Из письма М.П. Чеховой — М.П. Чехову от начала сентября 1899 г. // Чехов С.М. О семье Чеховых: М.П. Чехов в Ярославле. С. 166—167.
30. Из письма М.П. Чехова — М.П. Чеховой от 4 сентября 1899 г. На последней странице этого письма Михаил Павлович сделал рисунок «Уходит поезд». Он машет платком и цилиндром, его маленькая дочь Женя в феске машет обеими руками // Чехов С.М. О семье Чеховых: М.П. Чехов в Ярославле. С. 167.
31. Из письма М.П. Чеховой — М.П. Чехову от 14 октября 1899 г. // Чехов С.М. О семье Чеховых: М.П. Чехов в Ярославле. С. 170.
32. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чехову от 3 декабря 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 321.
33. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. С. 873.
34. Подражание слогу дяди Митрофана Егоровича.
35. «Начальницей» с легкой руки Чехова в семье называли В.К. Харкеевич, начальницу ялтинской женской гимназии.
36. Из письма М.П. Чеховой — М.П. Чехову от 25 января 1900 г. // Чехов С.М. О семье Чеховых: М.П. Чехов в Ярославле. С. 185—186.
37. Из письма М.П. Чеховой — А.П. Чехову от 22 ноября 1901 г. // М.П. Чехова. Письма к брату А.П. Чехову. С. 191.
38. Стюарт Николай Дмитриевич (Стуарт; 1872—1920) — барон, сын Стюарта Д.Ф. (1838—1902) — русского дипломатического агента и генерального консула в Бухаресте, директора Государственного и Петербургского главного архива Министерства иностранных дел, тайного советника. Окончил Александровский Царскосельский лицей и медицинский факультет Харьковского университета. Работал врачом в больнице Петербурга. Коллекционер, друг Ф.И. Шаляпина. Расстрелян в Петрограде.
39. Из письма М.П. Чеховой — А.П. Чехову от 19 ноября 1902 г. Дата «1903» указана ошибочно // М.П. Чехова. Письма к брату А.П. Чехову. С. 223. Стюарт купит Мелихово с переходом долга в рассрочку на пять лет под пять процентов годовых.
40. Письмо А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 28 ноября 1902 г. // ПСС. Т. 29. С. 74.
41. Алексеев К.С. (Станиславский) А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5, Кн. 1. С. 115.
42. Там же. С. 116.
43. Виноградская И.Н. Жизнь и творчество К.С. Станиславского. Летопись. Т. 1. С. 373.
44. Нардов Владимир Леонардович (настоящая фамилия Книппер; 1876—1942) — брат О.Л. Книппер-Чеховой. Оперный певец (тенор) и театральный режиссёр оперного театра, заслуженный артист РСФСР, был вокальным педагогом великого оперного певца С.Я. Лемешева (1902—1977).
45. Щуровский Владимир Андреевич (1852—1941) — московский врач, специалист по внутренним болезням, профессор Московского университета. Неоднократно лечил Толстого и находился при умирающем писателе в числе других докторов на станции Астапово.
46. Таубе Юлий Романович (1858 — после 1924) — московский врач, специалист по внутренним болезням.
47. Из письма А.П. Чехова — В.И. Немировичу-Данченко от 12 июня 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 245—246.
48. Виноградская И.Н. Жизнь и творчество К.С. Станиславского. Летопись. Т. 1. С. 375.
49. 1 июня 1902 г.
50. Из письма А.П. Чехова — К.С. Алексееву (Станиславскому) от 12 июня 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 244—245.
51. Необходимость в операции отпадет.
52. Из письма А.П. Чехова — К.С. Алексееву (Станиславскому) от 12 июня 1902 г. // Там же. С. 245.
53. Из письма К.С. Алексеева (Станиславского) — О.Л. Книппер-Чеховой от 12 июня 1902 г. // СС. Т. 7. С. 456.
54. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — К.С. Алексееву (Станиславскому) от 19 июня 1902 г. // Ольга Леонардовна Книппер-Чехова: В 2 ч. Ч. 2. Переписка. С. 39.
55. Обухова Фекла Максимовна (?—1909) — «няня Фока», пестовавшая всех детей Алексеевых.
56. Из письма К.С. Алексеева (Станиславского) — Е.В. Алексеевой до 26 июня 1902 г. // СС. Т. 7. С. 460.
57. После 26 июня.
58. Виноградская И.Н. Жизнь и творчество К.С. Станиславского. Летопись. Т. 1. С. 376.
59. Из письма В.Ф. Комиссаржевской — К.С. Алексееву (Станиславскому) от 26 июня 1902 г. // Комиссаржевская В.Ф. Письма актрисы. Воспоминания о ней. Материалы. М., 1964. С. 116—117.
60. Телеграмма К.С. Алексеева (Станиславского) — В.Ф. Комиссаржевской // Виноградская И.Н. Жизнь и творчество К.С. Станиславского. Летопись. Т. 1. С. 377. Письмо К.С. Алексеева (Станиславского) к В.Ф. Комиссаржевской не найдено.
61. Телеграмма В.Ф. Комиссаржевской — К.С. Алексееву (Станиславскому) от 4 июля 1902 г. // Комиссаржевская В.Ф. Письма актрисы. Воспоминания о ней. Материалы. С. 117.
62. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 17 июня 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 250.
63. Несколько дней у Вишневского была повышенная температура.
64. А.И. Книппер с отъездом зятя переселилась к дочери.
65. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 18 июня 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 250.
66. Из письма В.И. Немировича-Данченко — О.Л. Книппер-Чеховой от июня 1902 г. // ТН4. Т. 1. С. 406—406.
67. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 22 июня 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 253.
68. Телеграммы эти неизвестны.
69. Из письма А.П. Чехова — В.И. Немировичу-Данченко от 25 июня 1902 г. // ПСС. Т. 28. С. 255.
70. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 5 июля 1902 г. // ПСС. Т. 29. С. 8.
71. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5, Кн. 1. С. 116.
72. Тихомиров Иоасаф Александрович (1872—1908) — актер, режиссер. Служил в Художественном театре с 1898 по 1904. Преподавал в школе МХТ.
73. Судьбинин Серафим Николаевич (настоящая фамилия — Головастиков; 1867—1944) — актёр МХОТ, художник и скульптор.
74. Громов Михаил Аполлинариевич (1871—1918) — актёр МХОТ — МХТ.
75. Мейерхольд Всеволод Эмильевич (1874—1940) — ученик Немировича, актер МХОТ, российский и советский театральный режиссёр и педагог. Теоретик и практик театрального гротеска, создатель актёрской системы, получившей название «биомеханика».
76. Санин Александр Акимович (наст. фамилия Шенберг; 1869—1956) — актёр МХОТ, театральный режиссёр и педагог.
77. Скиталец (наст. имя Степан Гавриилович Петров; 1869—1941) — русский писатель, поэт, прозаик, гусляр.
78. Андреев Леонид Николаевич (1871—1919) — русский писатель. Представитель Серебряного века русской литературы, считается родоначальником русского экспрессионизма.
79. Чириков Евгений Николаевич (1864—1932) — русский писатель, драматург и публицист. Испытывал влияние народнических и социал-демократических воззрений. Был пайщиком издательского товарищества «Знание», выпустившего его собрание сочинений в 8 томах.
80. Гославский Евгений Петрович (1861—1917) — русский писатель и драматург. Член Общества любителей российской словесности, Общества русских драматических писателей и оперных композиторов. Действительный статский советник.
81. Тимковский Николай Иванович (1863—1922) — русский драматург, писатель, публицист. Член литературного кружка «Среда».
82. Фридрих Ницше (1844—1900) — немецкий философ-волюнтарист, иррационалист и модернист, родоначальник европейской «философии жизни», поэт. Развивал идеи «новой морали», сверхчеловека. Ницше одним из первых подверг сомнению единство субъекта, причинность воли, истину как единое основание мира, возможность рационального обоснования поступков.
83. Морис Полидор Мари Бернар Метерлинк (1862—1949) — бельгийский писатель, драматург и философ. Лауреат Нобелевской премии политературе за 1911 год. Работал в жанре философская сказка.
84. Волков Ефим Ефимович (1844—1920) — русский живописец-пейзажист, член Товарищества передвижных художественных выставок, академик Императорской Академии художеств.
85. Киселёв Александр Александрович (1838—1911) — русский живописец-пейзажист, активный участник Товарищества передвижных художественных выставок, академик и действительный член Императорской академии художеств.
86. Бурджалов Георгий Сергеевич (Бурджалян; 1869—1924) — русский актёр и режиссёр. Один из основателей Музея Художественного театра в 1922 году.
87. Гречанинов Александр Тихонович (1864—1956) — русский композитор-академист, ученик Римского-Корсакова, более всего известный своими хоровыми произведениями и обработками народных песен. МХТ обращался к Гречанинову несколько раз. Гречанинов написал музыку к спектаклям «Царь Федор Иоаннович», «В мечтах» и к «Снегурочке».
88. Из письма В.И. Немировича-Данченко — О.Л. Книппер-Чеховой от июня 1902 г. // ТН4. Т. 1. 406—407.
89. Стахович Алексей Александрович (1856—1919) — генерал-майор, участник русско-турецкой войны, актер театра и кино. В 1902 году стал пайщиком Московского Художественного театра, в 1907 году — одним из его директоров. В 1907 году в чине генерал-майора вышел в отставку и в 1910 году поступил в актёры МХТ.
90. Отпечаток (фр.).
91. Из письма В.И. Немировича-Данченко — О.Л. Книппер-Чеховой от июля 1902 г. // ТН4. Т. 1. С. 414—417.
92. Самарин Иван Васильевич (1817—1885) — актёр Малого театра, драматург и педагог.
93. Акимова Софья Павловна (урожд. Ребристова; 1824—1889) — актриса Малого театра.
94. Ермолова Мария Николаевна (1853—1928) — выдающаяся актриса, с 1871 по 1921 гг. — в труппе Малого театра.
95. Федотова Гликерия Николаевна (Позднякова; 1846—1925) — одна из ведущих актрис Малого театра второй половины XIX века, ученица И.В. Самарина и М.С. Щепкина, педагог и наставница Алексеева. Особое место в творчестве Г.Н. Федотовой занимали героини А.Н. Островского. Многих их них актриса создавала вместе с автором, который считал её своей ученицей и каждый раз благословлял на первое исполнение ролей.
96. Шостаковский (Шестаковский) Петр Адамович (1851—1917) — пианист, дирижер, педагог и музыкальный деятель, один из организаторов Музыкально-драматического училища, с 1901 г. директор Московского филармонического общества.
97. Южин Александр Иванович (настоящая фамилия — Сумбатов; 1857—1927) — актёр, драматург, театральный деятель. Князь.
98. Ленский Александр Павлович (урожд. Вервициотти; 1847—1908) — актёр, театральный режиссёр, театральный педагог, театральный деятель.
99. Из письма В.И. Немировича-Данченко — О.Л. Книппер-Чеховой от 17—18 июля 1902 г. // ТН4. Т. 1. С. 417.
100. Из письма В.И. Немировича-Данченко — О.Л. Книппер-Чеховой от 17—18 июля 1902 г. // Там же.
101. Из письма В.И. Немировича-Данченко — О.Л. Книппер-Чеховой от 17—18 июля 1902 г. // Там же. С. 418.
102. Из письма А.П. Чехова — К.С. Алексееву (Станиславскому) от 18 июля 1902 г. // ПСС. Т. 29. С. 10—11.
103. Алексеева Елизавета Васильевна (урожд. Яковлева; 1841—1904) — мать К.С. Алексеева, незаконно рожденная дочь Василия Абрамовича Яковлева (1806—1848), крупного подрядчика по поставке камня для строек в Санкт-Петербурге — в частности, для строительства Исаакиевского собора и сооружения на Дворцовой площади Александровской колонны.
104. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — К.С. Алексееву (Станиславскому) от 26 июля 1902 г. // Ольга Леонардовна Книппер-Чехова: В 2 ч. Ч. 2. Переписка. С. 43—44.
105. Чехов писал Алексееву: «Апрель и май достались мне недешево, и вот мне сразу привалило, точно в награду за прошлое, так много покоя, здоровья, тепла, удовольствия, что я только руками развожу. И погода хороша, и река хороша...». Из письма А.П. Чехова — У.С. Алексееву (Станиславскому) от 18 июля 1902 г. // ПСС. Т. 29. С. 11.
106. Чехов писал: «Пьесы еще не начинал, только обдумываю. Начну, вероятно, не раньше конца августа» // Там же.
107. Из письма К.С. Алексеева (Станиславского) — А.П. Чехову от 11 августа 1902 г. // СС. Т. 7. С. 465.
108. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 341—342.
109. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 7 августа 1902 г. // ПСС. Т. 29. С. 13.
110. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 14 августа 1902 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 2. С. 8—9.
111. Шехтель Наталья Тимофеевна (урожд. Жегина; 1861—1938) — супруга Ф.О. Шехтеля, родом из богатой саратовской купеческой семьи. Дочь Тимофея Ефимовича Жегина (1824—1873), вся жизнь которого была наполнена общественной и благотворительной деятельностью. Круг общения мецената, театрала и коллекционера Т.Е. Жегина — это московский круг просвещенных, прогрессивных людей, образовавшийся вокруг братьев Третьяковых.
112. у Шехтеля было трое детей — сын Лев (1892—1969), дочери Екатерина (1888—1967) и Вера (1896—1958).
113. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 15 августа 1902 г. // ПСС. Т. 29. С. 14.
114. Попов С.А. Сад «Эрмитаж». Летние антрепризы М.В. Лентовского // Кириченко Е.И. Шехтель. Жизнь. Образы. Идеи. М., 2011. С. 89.
115. Там же.
116. Чехов А.П. Фантастический театр Лентовского // ПСС. Т. 16. С. 22—23.
117. Всего известно свыше 50 чеховских псевдонимов. В указателе псевдонимов Чехова встречаются такие: А.П.; Антоша; Антоша Чехонте; А-н Ч-те; Ан. Ч.; Ан, Ч-е; Анче; Ан. Че-в; А.Ч; А. Че; А. Чехонте; Г. Балдастов; Макар Балдастов; Брат моего брата; Врач без пациентов; Вспыльчивый человек; Гайка № 6; Гайка № 9; Грач; Дон-Антонио Чехонте; Дяденька; Кисляев; М. Ковров; Крапива; Лаэрт; Прозаический поэт; полковник Кочкарев, Пурселепетанов; Рувер; Рувер и Ревур; С.Б.Ч.; Улисс; Ц; Ч. Б С.; Ч. без С.; Человек без селезенки; Ч. Хонте; Шампанский; Юный старец; «...въ»; Z. Юмористические подписи и псевдонимы Чехова: Акакий Тарантулов, Некто, Шиллер Шекспирович Гете, Архип Индейкин; Василий Спиридонов Сволачев; Известный; Индейкин; Н. Захарьева; Петухов; Смирнова. Псевдонимом Человек без селезенки Чехов пользовался более десяти лет. Под этим псевдонимом (и его вариантами) вышло 119 рассказов и юморесок и 5 статей и фельетонов.
118. Кириченко Е.И. Шехтель. Жизнь. Образы. Идеи. С. 89.
119. Вальц Карл Фёдорович (1846—1929) — русский театральный декоратор, заслуженный артист Республики (1922). Сотрудничал с московскими театрами конца XIX — начала XX веков, оформлял постановки «Русских сезонов» и Московской консерватории. Также участвовал в оборудовании сцен в театрах Тифлиса, Одессы, Варшавы.
120. Гельцер Анатолий Фёдорович (1852—1918) — театральный художник. С 1888 работал декоратором в московском Малом театре. Одновременно оформлял оперы и балеты в Большом театре. В 1880—90-х гг. считался одним из лучших театральных художников.
121. Неврозов Федор Николаевич (1844 — после 1920) — художник-декоратор, помощник декоратора Московских императорских театров (1860—1880; 1889—1890), декоратор театров у М.В. Лентовского (1876—1888), Ф.А. Корша (1900), «Буфф» в Петербурге (1908—1910), С.Ф. Сабурова (1910—1912).
122. Граф Соллогуб Фёдор Львович (1848—1890) — русский театральный художник, был преподавателем в Московских драматических училищах — частных и императорском — и был руководителем обстановочной части на сценах московских императорских театров. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона характеризует его творчество так: «все созданные Соллогубом костюмы обладают и исторической верностью, а подбор цветов костюмов показывает в Соллогубе художника-колориста». См. Энциклопедический словарь. Том XXX А. СПб., 1900. С. 758. Алексеев о художнике напишет так: «Чудесные декорации, костюмы, сделанные по эскизам большого таланта, каким был Соллогуб» // Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве. СС. Т. 1. С. 163.
123. Коровин Константин Алексеевич (1861—1939) — русский живописец, театральный художник, педагог и писатель. Академик живописи (с 1905 г.). Главный декоратор и художник московских театров (с 1910 г.).
124. Головин Александр Яковлевич (1863—1930) — русский советский художник, сценограф, декоратор.
125. Бенуа Александр Николаевич (1870—1960) — русский художник, историк искусства, художественный критик, основатель и главный идеолог объединения «Мир искусства».
126. Добужинский Мстислав Валерианович (1875—1957) — русский художник, мастер городского пейзажа, участник творческого объединения «Мир искусства», художественный критик, мемуарист.
127. Бакст Лев (Леон) Самойлович (настоящее имя — Лейб-Хаим Израилевич Розенберг; 1866—1924) — русский художник, сценограф, иллюстратор и дизайнер.
128. Соллертинский Иван Иванович (1902—1944) — советский музыковед, театральный и музыкальный критик.
129. Кампиони Сантин Петрович (1774—1847) — российский скульптор итальянского происхождения.
130. Андреас Леонгард Роллер (в России — Андрей Адамович Роллер; 1805—1891) — немецкий и российский живописец перспективных видов и театральных декораций, академик и профессор Императорской Академии художеств.
131. Кириченко Е.И. Шехтель. Жизнь. Образы. Идеи. С. 83.
132. Лентовский Михаил Валентинович (1843—1906) — русский артист драматического театра и оперетты, куплетист, режиссёр и антрепренёр. Выступал в самых разнообразных ролях, начиная с Гамлета и кончая опереттами и водевилями. Под псевдонимом Можарова написал ряд водевилей и феерий.
133. Кириченко Е.И. Шехтель. Жизнь. Образы. Идеи. С. 86.
134. Щепкин Михаил Семёнович (1788—1863) — великий русский актёр, один из основоположников русской актёрской школы.
135. Попов Н.А. Лентовский // Кириченко Е.И. Шехтель. Жизнь. Образы. Идеи. С. 84.
136. Там же. С. 84.
137. Влас Дорошевич. М.В. Лентовский. Поэма из московской жизни // Театральная критика Власа Дорошевича. Минск, 2004. С. 71.
138. Попов Сергей Александрович (1873—1942) — театральный деятель, работал в театре-студии на Поварской, научный сотрудник ГЦТМ им. А.А. Бахрушина (1936—1941).
139. Попов С.А. Воспоминания о деятельности режиссера Лентовского М.В., 1937, машинопись // Чехов А.П. ПСС. Т. 16. С. 404.
140. Попов Н.А. Лентовский // Кириченко Е.И. Шехтель. Жизнь. Образы. Идеи. С. 84.
141. Попов Николай Александрович (1871—1949) — режиссер, драматург, историк театра, театральный деятель, педагог. Заслуженный режиссер Республики (1927).
142. Попов Н.А. Лентовский // Кириченко Е.И. Шехтель. Жизнь. Образы. Идеи. С. 85.
143. Там же. С. 84—85.
144. Там же. С. 85.
145. Там же. С. 98.
146. Там же. С. 102.
147. Там же. С. 85.
148. См. Кочик О.Я. Живописная система В.Э. Борисова-Мусатова. М., 1980. С. 220; Мочалов Л.В. Пространство мира и пространство картины. Очерки о языке живописи. М., 1983. С. 303.
149. Кириченко Е.И. Шехтель. Жизнь. Образы. Идеи. С. 96—97.
150. Там же. С. 97.
151. Ныне площадь Маяковского.
152. Кириченко Е.И. Шехтель. Жизнь. Образы. Идеи. С. 86—87.
153. Хранится в доме-музее А.П. Чехова на ул. Садово-Кудринская в Москве.
154. Кириченко Е.И. Шехтель. Жизнь. Образы. Идеи. С. 89.
155. Мтф. 7:1.
156. Лазаревский Б.А. А.П. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников, 1986. С. 573.
157. Снопова Евдокия Александровна (в замужестве Кукина) — гувернантка в семье Алексеевых.
158. Роман Ф.М. Достоевского.
159. Зальца Карл Иванович (?—1907) — врач, дядя О.Л. Книппер-Чеховой.
160. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 15 августа 1902 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 2. С. 9—10.
161. Книппер выговаривала Чехову: «Ты пишешь, что будто я обругала Машу? Каким образом? Я, действительно, писала Маше сильно расстроенная, и даже не помню, что я писала. Неужели ты можешь думать, что я обижалась на то, что будто меня не приглашали в Ялту, а только тебя одного? Об этом не могло быть речи. Я не так мелочна. А странно было ждать тебя на юг, раз знали, что я лежу. Явно высказывалось нежелание, чтоб ты был около меня, больной. Я сознаюсь, что тебе было не полезно пребывание в Москве, да еще при больной жене, но меня сильно огорчали эти слухи, и я высказала это Маше. А обругать ее, как ты пишешь, я не имела в виду, да и не могла бы так грубо это сделать. Но дело не в этом. Если бы Маша действительно любила меня по-прежнему и относилась бы сердечно, она бы никогда не показала тебе моего письма, и чутьем бы отгадала, в каком настроении я его писала. Теперь урок мне. Буду писать только официальные письма, кот[орые] могут читать все и из которых ничего нельзя понять. Когда Маша присылала мне письма, которые, я знала, могли бы взволновать тебя — я их скрывала от тебя, и не впутывала тебя в наши отношения, несмотря на то, что многое было, чего не должно было быть. Ты от меня никогда ничего не слыхал. Довольно об этом. Ты, дусик, пожалуйста, не спеши сюда, раз тебе хорошо в Ялте, как ты пишешь. Живи и наслаждайся. И я тут ничего себе. Пьесу все-таки пиши. Теперь ты у себя, дома, тебе уютно, тепло, сиди, работай, забудь передряги последнего времени. Успокойся. Я тебя как будто вышибаю из колеи, тяжелю твою жизнь. Прости мне, родной мой. Боже мой, если бы я умела, если бы я могла сделать тебе жизнь приятной, легкой, если бы я могла измениться — как бы я была счастлива, безумно счастлива! Ах, если бы я могла все тебе рассказать, все, что у меня на душе. Или, может, этого не надо? Надо молчать и носить в себе? Но если я этого не могу, если я хочу много и горячо говорить тебе о всем, о чем хочется говорить? Сколько раз я сдерживала в себе эти порывы. Все мне кажется, что ты осмеешь, не поймешь меня, и я смущалась и молчала». Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 22 августа 1902 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 2. С. 14.
162. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 17 августа 1902 г. // ПСС. Т. 29. С. 15.
163. Вероятно, речь о племяннике К.С., Н.В. Алексееве.
164. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 18 августа 1902 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 2. С. 11.
165. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 27 августа 1902 г. // ПСС. Т. 29. С. 24—25.
166. Из письма О.Л. Книппер-Чеховой — А.П. Чехову от 28 августа 1902 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 2. С. 21—22.
167. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 31 августа 1902 г. // ПСС. Т. 29. С. 29.
168. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 29 августа 1902 г. // Там же. С. 27—28.
169. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 1 сентября 1902 г. // Там же. С. 30—31.
170. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от6 сентября 1902 г. // Там же. С. 33.
171. Имеется в виду долг М.Н. Коншина за Мелехово.
172. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 10 сентября 1902 г. // ПСС. Т. 29. С. 35.
173. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер-Чеховой от 20 сентября 1902 г. // Там же. С. 42.
174. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья. М., 1990. С. 16.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |