Вернуться к Т.Р. Эсадзе. Чехов: Надо жить

Глава VII

Чехову той зимой будет не до премии. «Вы и Кони доставили мне письмами немало хороших минут, — напишет он своему на тот момент главному издателю А.С. Суворину, — но всё же душа моя точно луженая, я не чувствую к своим пьесам ничего, кроме отвращения, и через силу читаю корректуру. Вы опять скажете, что это не умно, глупо, что это самолюбие, гордость и проч. и проч. Знаю, но что же делать? Я рад бы избавиться от глупого чувства, но не могу и не могу. Виновато в этом не то, что моя пьеса провалилась; ведь в большинстве мои пьесы проваливались и ранее, и всякий раз с меня как с гуся вода. 17-го октября не имела успеха не пьеса, а моя личность. Меня еще во время первого акта поразило одно обстоятельство, а именно: те, с кем я до 17-го окт[ября] дружески и приятельски откровенничал, беспечно обедал, за кого ломал копья (как, например, Ясинский) — все эти имели странное выражение, ужасно странное... Одним словом, произошло то, что дало повод Лейкину выразить в письме соболезнование, что у меня так мало друзей, а «Неделе» вопрошать: «что сделал им Чехов», а «Театралу» поместить целую корреспонденцию (95 №) о том, будто бы пишущая братия устроила мне в театре скандал. Я теперь покоен, настроение у меня обычное, но всё же я не могу забыть того, что было, как не мог бы забыть, если бы, например, меня ударили»1.

За год до премьеры в письме тому же Суворину Чехов признает, что страшно врет против условий сцены2. В начале декабря он известит Суворина: «Завтра я пошлю Вам пьесу, но в рукописи. Если печатать, то опять придется ждать, а это надоело, и терпение мое лопнуло. Пьесу прочтите и скажите, что и как. До будущего сезона времени еще много, так что возможны самые коренные изменения»3. Тогда же прочитает пьесу в Москве у Яворской. Об этом чтении потом вспомнит Щепкина-Куперник: «На чтение собралось много народу, обычная наша профессорско-литературная компания. Был и Корш, считавший Чехова «своим автором», так как у него была поставлена первая пьеса Чехова «Иванов». И он, и Яворская очень ждали новой пьесы Чехова и рассчитывали на «лакомый кусок». Я помню то впечатление, которое пьеса произвела. Его можно сравнить с реакцией Аркадиной на пьесу Треплева: «Декадентство»... «Новые формы?» Пьеса удивила своей новизной и тем, кто, как Корш и Яворская, признавали только эффектные драмы Сарду и Дюма и пр., — понравиться, конечно, не могла, как впоследствии не понравилась и толстосумной публике левкеевского бенефиса в Петербурге... Помню спор, шум, неискреннее восхищение Лидии, удивление Корша: «Голуба, это же не сценично: вы заставляете человека застрелиться за сценой и даже не даете ему поговорить перед смертью!» и т. п. Помню я и какое-то не то смущенное, не то суровое лицо Чехова. <...>

Мое впечатление тоже было смутным. Уже первые фразы монолога Нины, помню, произвели сильное впечатление... «словом, все жизни, все жизни, все жизни — свершив печальный круг — угасли». У меня сжало горло, и мне на минуту показалось, что в синей гостиной повеял откуда-то издали ветер...

Монолог взволновал меня, а многие увидали в нем только «насмешку над новой литературой...». Мне казалось, что пьеса потому нравится мне, что я пристрастна к А.П. Кроме того, я не могла отнестись к этой пьесе объективно. Смущали рассыпанные в ней черточки, взятые им с натуры: фраза Яворской, привычка Маши нюхать табак и «пропускать рюмочку», списанная с нашей общей знакомой, молодой девушки, у которой была эта привычка4. А главное, мне все время казалось, что судьба Нины совпадает с судьбой одной близкой мне девушки, близкой и А.П., которая в то время переживала тяжелый и печальный роман с одним писателем, и меня больше всего смущала мысль: неужели судьба ее сложится так же печально, как у бедной Чайки?»5

Вероятно, и Суворин, прочитав пьесу, найдет в ней недостатки. Скорее для сверки с собственными — необычными и противоречивыми — впечатлениями он вопреки обещанию покажет пьесу своему многолетнему и близкому другу С.И. Сазоновой6, предварительно пересказав сюжет своими словами: «Суворин так мне рассказывал содержание чеховской пьесы «Чайка», что я от хохота легла на диван. Я не могла бы повторить ни одного слова, ничего не поняла. Я ему сказала, что на месте авторов я взяла бы с него подписку, что он никогда не будет рассказывать содержание их пьес»7. Впрочем, ее читательская реакция будет выдержана в суровых тонах: «Прочла чеховскую «Чайку». Удручающее впечатление. В литературе только Чехов, в музыке Шопен производят на меня такое впечатление. Точно камень на душе, дышать нечем. Это что-то беспросветное. После такой «комедии» надо смотреть что-нибудь до глупости веселое»8.

К середине декабря надежда на понимание канет в Лету: «Мне скучно. Я не знаю, что мне делать с собственной особой, так как положительно не знаю, чем мне наполнить время от полудня до ночи. Летом я не испытываю скуки, но зимой просто беда. Это называется — дух праздности. <...> Что касается моей драматургии, то мне, по-видимому, суждено не быть драматургом. Не везет. Но я не унываю, ибо не перестаю писать рассказы — и в этой области чувствую себя дома, а когда пишу пьесу, то испытываю беспокойство, будто кто толкает меня в шею»9.

Спустя четыре дня Чехов вернется в свою заснеженную подмосковную вотчину: «Жду рассвета, чтобы ехать на Курский вокзал, оттуда в Мелихово спать. Я уже две ночи не спал... Пьеса моя («Чайка») провалилась без представления. Если в самом деле похоже, что в ней изображен Потапенко, то, конечно, ставить и печатать ее нельзя»10.

Дело вовсе не в Потапенко и даже не в самом Чехове, который светит в каждом слове тригоринских монологов. Суворин знает о писательской зависимости, порождающей духовную импотенцию, об этой выжигающей пытке вынужденного писательства: «Нет ничего пошлее мещанской жизни с ее грошами, харчами, нелепыми разговорами и никому ненужной условной добродетелью. Душа моя изныла от сознания, что я работаю ради денег и что деньги центр моей деятельности. Ноющее чувство это вместе со справедливостью делают в моих глазах писательство мое занятием презренным, я не уважаю того, что пишу, я вял и скучен самому себе, и рад, что у меня есть медицина, которою я, как бы то ни было, занимаюсь все-таки не для денег. Надо бы выкупаться в серной кислоте и совлечь с себя кожу и потом обрасти новой шерстью»11. Обойдется без серной кислоты: «Вы напрасно браните себя за то, что неясно выражаетесь. Вы горький пьяница, а я угостил Вас сладким лимонадом, и Вы, отдавая должное лимонаду, справедливо замечаете, что в нем нет спирта. В наших произведениях нет именно алкоголя, который бы пьянил и порабощал, и это Вы хорошо даете понять. Отчего нет? Оставляя в стороне «Палату № 6» и меня самого, будем говорить вообще, ибо это интересней. Будем говорить об общих причинах, коли Вам не скучно, и давайте захватим целую эпоху. Скажите по совести, кто из моих сверстников, т. е. людей в возрасте 30—45 лет дал миру хотя одну каплю алкоголя? Разве Короленко, Надсон и все нынешние драматурги не лимонад? Разве картины Репина или Шишкина кружили Вам голову? Мило, талантливо, Вы восхищаетесь и в то же время никак не можете забыть, что Вам хочется курить. Наука и техника переживают теперь великое время, для нашего же брата это время рыхлое, кислое, скучное, сами мы кислы и скучны, умеем рождать только гуттаперчевых мальчиков, и не видит этого только Стасов, которому природа дала редкую способность пьянеть даже от помоев. Причины тут не в глупости нашей, не в бездарности и не в наглости, как думает Буренин, а в болезни, которая для художника хуже сифилиса и полового истощения. У нас нет «чего-то», это справедливо, и это значит, что поднимите подол нашей музе, и Вы увидите там плоское место. Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение. У одних, смотря по калибру, цели ближайшие — крепостное право, освобождение родины, политика, красота или просто водка, как у Дениса Давыдова12, у других цели отдаленные — бог, загробная жизнь, счастье человечества и т. п. Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас. А мы? Мы! Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше — ни тпрру ни ну... Дальше хоть плетями нас стегайте. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь. Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником. Болезнь это или нет — дело не в названии, но сознаться надо, что положение наше хуже губернаторского. Не знаю, что будет с нами через 10—20 лет, тогда, быть может, изменятся обстоятельства, но пока было бы опрометчиво ожидать от нас чего-нибудь действительно путного, независимо от того, талантливы мы или нет. Пишем мы машинально, только подчиняясь тому давно заведенному порядку, по которому одни служат, другие торгуют, третьи пишут... Вы и Григорович находите, что я умен. Да, я умен по крайней мере настолько, чтобы не скрывать от себя своей болезни и не лгать себе и не прикрывать своей пустоты чужими лоскутьями вроде идей 60-х годов и т. п. Я не брошусь, как Гаршин, в пролет лестницы, но и не стану обольщать себя надеждами на лучшее будущее. Не я виноват в своей болезни, и не мне лечить себя, ибо болезнь сия, надо полагать, имеет свои скрытые от нас хорошие цели и послана недаром... Недаром, недаром она с гусаром!»13

Нет сомнений, хорошо информированный Суворин без труда узнает в Тригорине не только автора, но и Игнатия Потапенко, отчаянно и болезненно мечущегося между Ликой Мизиновой и Марией Андреевной. Однако дело в том, что своим крылом «Чайка» заденет и самого Алексея Сергеевича, ибо обстоятельства гибели Кости Треплева окажутся тождественны истории самоубийства сына Суворина — Владимира14. Даже Трезор Нины Заречной носит имя любимой собаки несчастного Володи.

Наложивший на себя руки оставит записку, в которой в объяснение причин, побудивших свести с собой счеты, признается в том, что жизнь надоела, и он полагает свое пребывание в том мире лучшим исходом дела, нежели бессмысленное прозябание в мире здешнем — бездушном и беспощадном. И точно в доказательство слов самоубийцы, казалось бы, далекий от Сувориных и значит по определению нейтральный Александр Павлович Чехов сообщит брату о трагическом уходе двадцатиоднолетнего студента Петербуржского университета игривой открыткой, написанной на латыни: «Filius redactoris «N.V.», Studiosus, secundatu, exit ad patres sua volunte revolverans cordem»15.

Человек без селезенки ответит присущим Чеховым сарказмом, однако, на сей раз обращенным в сторону старшего брата: «Твое письмо на латинском языке гениально. Я его спрятал и буду хранить до тех пор, пока разучусь понимать разумное и оригинальное; когда я показал его в Таганроге учителю латинского языка, то тот пришел в неописанный восторг от «духа», каким пропитано это короткое, но замечательно талантливое письмо. В особенности хорошо «revolverans cordem»»16. Очевидно Чехова поразила лишенная каких бы то ни было человеческих оснований форма сообщения брата о гибели незнакомого ему молодого человека.

Что касается мотивов самоубийства, о них останется только гадать. «Была ли то обычная попытка самоутверждения или едва прикрытый протест против консервативных взглядов и театральных вкусов Суворина-старшего? <...> ...так или иначе, а Володя написал какую-то «странную», по словам его родителя, но не лишенную дарования пьесу под названием «Старый глаз — сердцу не указ» и едва ли не в день самоубийства читал ее дома, терзаясь всеми муками молодого самолюбия»17.

На другой день после случившегося Суворин запишет в дневнике: «Вчера застрелился Володя. Я ничего никогда не умел предупредить, и в этом моё горе, моё проклятие. Я замечал, что в последние дни он был как-то особенно грустен за обедом, мне хотелось его спросить, и я не спросил. Накануне, роясь в книгах, ночью, я нашел «Сборник статей по классической древности» и хотел ему отнести и не отнёс. Может быть, мы разговорились бы. Мне хотелось ему сказать в эти же дни, что если в университете ему не повезёт, то ну его к черту, и без университета обойдёмся. И опять не сказал. Он был умен и добр, но этого, кажется, никто не хотел замечать. Бедняга милый, зачем ты это сделал? <...> Какая-то скверная черта у меня есть — воздерживаться и напускать на себя суровость тогда, когда этого не нужно. Я не умею рассуждать до события, зато потом куда как чувствую и чего-чего не выдумываю самого подходящего. Целые сцены воображаемых разговоров проходят в голове, целые сцены хлопот, моей несказанной доброты и предупредительности переполняют бедную голову, и она работает, работает. Гадко на себя смотреть. Своды, которые я пробиваю, пустые и ничтожные — они заставляют только близких беспокоиться обо мне. А что мне делается? Милый мой голубчик, если б я знал, если бы кто-нибудь слово мне сказал, если б сам ты пришел ко мне и сказал: «Папа, мне тяжело!» Но ты не мог этого сделать. Вечно один, вечно сам с собой, оставленный, полузабытый, ты ни к кому не навязывался. Ты ждал ласки от других, и не дождался, и погиб. Вчера я слушал его странную комедию — везде умно, оригинально. Из него вышел бы талант, и я опять ничего не мог и не умел сделать»18. Тогда же он вспомнит про гибель первой жены и повинится за обе смерти: «То же самое — ничего я не мог и не умел предупредить»19.

От первого брака у Суворина останется четверо сыновей: Михаил, Владимир, Алексей, Валериан. Последний, Валериан, слабого здоровья, умрет в 1888 году, через год после Володи. «Что-то фатальное тяготеет над его семьей»20, — скажет Чехов Плещееву. Сблизившись с Сувориным, он будет проводить с ним «в разговорах целые вечера — в Петербурге в сентябре 1887 года и на своей даче в Феодосии, где Антон Павлович гостил десять дней <...> «Мало-помалу я обращаюсь в разговорную машину, — писал он оттуда Леонтьеву-Щеглову. — Решили мы уже все вопросы и наметили тьму новых, никем еще не приподнятых вопросов»21. Трудно, да просто и невозможно представить, чтобы Суворин не рассказывал Чехову о своей недавней семейной трагедии»22.

Впервые тема самоубийства юноши всплывет «в переписке Чехова с Григоровичем, <...> всего через полгода после Володиной смерти Григорович горячо рекомендовал Чехову остросовременный сюжет, за какой и сам бы с охотой засел, если бы был помоложе, — самоубийство семнадцатилетнего мальчика.

«Тема очень благодарная и заманчивая, — отвечал ему Чехов 12 января 1888 года, — но ведь за нее страшно браться!» Однако подсказка Григоровича не выходила у него из головы»23: «В З[ападной] Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно... Простора так много, что маленькому человечку нет сил сориентироваться... Вот что я думаю о русских самоубийцах...»24

Самому Чехову мысль о самоубийстве чужда и несимпатична, однако напишет же он в тридцать два года тому же Суворину: «Постарел я не только телесно, но и душевно. Я как-то глупо оравнодушел ко всему на свете и почему-то начало этого оравнодушения совпало с поездкой за границу. Я встаю с постели и ложусь с таким чувством, как будто у меня иссяк интерес к жизни»25; то же двумя днями раньше в письме Линтваревой: «Хочу уехать в Америку или куда-нибудь подальше, потому что я себе ужасно надоел»26. Через полгода о том же он скажет Леонтьеву: «старость или лень жить, не знаю что, но жить не особенно хочется. Умирать не хочется, но и жить как будто надоело»27.

Все это будет сказано через полтора года после возвращения из путешествия на тот свет и через месяц после переезда в Мелихово. Так все-таки простор или/и душегубка?

«Под адресом я непременно подпишусь, — напишет Чехов Суворину в начале января 1895 года. — В нем нет ничего такого, что оскорбляло бы мое достоинство, и есть только одно слово, которое немножко режет, — это «профессия»... Но как же иначе выразиться. А отказываться нет резона. Жаль, что не меня послали к Вам с адресом, я постарался бы убедить Вас если не подписаться, то по крайней мере снисходительно отнестись к этой затее»28.

Сожалея о решении Суворина воздержаться в подписании под загадочным адресом, Чехов имеет в виду коллективное обращение к только что вступившему на престол Николаю II29, составленное петербургскими литераторами30. Всеподданнейшее прошение русских писателей содержало просьбу к императору издать закон, который оградил бы печать от произвола Его Величества администрации:

«Ваше Императорское Величество Всемилостивейший Государь! На всеподданнейшем докладе г. министра юстиции о пересмотре судебных уставов Августейшему Родителю Вашему, незадолго до Его кончины, угодно было в собственноручной надписи выразить желание, «чтобы, наконец, действительное правосудие царило в России». В милостивом манифесте от 14-го ноября все подданные Ваши с упованием усмотрели, что Ваше Величество «поставляете правосудие основою народного благоденствия». В словах этих почерпаем мы смелость утруждать внимание Вашего Величества своею всеподданнейшею просьбою. Государь! В составе Ваших подданных есть целая профессия, стоящая вне правосудия, — профессия литературная. Мы, писатели, или совсем лишены возможности путем печати служить своему отечеству, как нам велит совесть и долг, или же вне законного обвинения и законной защиты, без следствия и суда, претерпеваем кары, доходящие даже до прекращения целых изданий. Простыми распоряжениями администрации изъемлются из круга печатного обсуждения вопросы нашей общественной жизни, наиболее нуждающиеся в правильном и всестороннем освещении; простыми распоряжениями администрации изъемлются из публичных библиотек и кабинетов для чтения книги, вообще цензурою не запрещенные и находящиеся в продаже. Весь образованный мир уже признает великое значение русской литературы. Благоволите же, Государь, принять ее под сень закона, дабы закону лишь подчиненное и от непосредственного воздействия цензуры светской и духовной законом же огражденное, русское печатное слово могло, в меру своих сил, послужить славе, величию и благоденствию России. Вашего Императорского Величества верноподданные...»31 далее подписи 78-ми петербургских и 36-ти московских литераторов и ученых. Очевидно, чтобы скрыть имена организаторов, в экземпляре петиции, переданной Николаю, подписи поставлены в алфавитном порядке.

К прошению будет приложена Записка о нуждах русской печати, составленная Г.К. Градовским32. Она емко и точно нарисует бесправное положение российских литераторов, наметит желаемые улучшения: отмену предварительной цензуры, стеснительных циркуляров и всякого рода административных воздействий и кар, концессионной системы выпуска в свет повременных изданий и установления ответственности за преступления путем печати исключительно по суду. В заключение будет указано, что «с осуществлением этих улучшений умственная жизнь России войдет в правильные, устойчивые нормы»33.

Таким образом, речь идет об общих правилах. Семью годами ранее в корпоративной этике профессиональных литераторов Чехов увидит опасность не меньшую, чем цензура:

«Чтобы помочь своему коллеге, уважать его личность и труд, чтобы не сплетничать на него и не завистничать, чтобы не лгать ему и не лицемерить перед ним, — для всего этого нужно быть не столько молодым литератором, сколько вообще человеком... Будем обыкновенными людьми, будем относиться одинаково ко всем, не понадобится тогда и искусственно взвинченной солидарности. Настойчивое стремление к частной, профессиональной, кружковой солидарности, какой хотят у Вас, породит невольное шпионство друг за другом, подозрительность, контроль, и мы, сами того не желая, сделаемся чем-то вроде иезуитских социусов другу друга...»34

Сбор подписей в Москве организует «Русская мысль». В сохранившемся автографе документа подпись Чехова будет стоять первой35.

Передать петицию царю уполномочат историка В.А. Бильбасова36. В дневнике Сергеенко имеется следующая запись: «Петиция подана, но только через Бильбасова и очень курьезно. Он прежде подал прошение о подаче петиции и, когда получил благоприятный ответ, подал петицию»37.

Прошение было передано на рассмотрение министра внутренних дел, министра юстиции и обер-прокурора синода, т. е. именно тем лицам, которым было предоставлено право безапелляционного прекращения периодических изданий, не угодивших правительству или казавшихся ему опасными. Протокол совещания этих лиц от 18 марта 1895 г. констатирует: «Если бы осуществились вожделения авторов прошения, то, несомненно, снова пробудилось бы брожение, причинявшее столько тревог в семидесятых годах»38. В докладе министра внутренних дел И.Н. Дурново прошение будет охарактеризовано как дело «одного лагеря, наиболее видными представителями коего в настоящем случае выступили Бильбасов, один из главнейших руководителей газеты «Голос», причинявший в свое время огромный вред; Григорий Градовский, постоянный сотрудник того же издания, который восторженно приветствовал Веру Засулич <...>, Леонид Полонский39, бывший редактор журнала «Страна», подвергавшегося строгим карам и наконец вовсе запрещенного» и было признано «не заслуживающим вовсе уважения»40. Резолюция Николая II гласила: «Вполне согласен»41.

Послаблений не будет, все останется по-прежнему.

Тогда же Директор департамента полиции Петров42 обратится в главное управление по делам печати с просьбой «не отказать в доставлении ему копии прошения некоторых литераторов и публицистов о пересмотре действующих узаконений о печати, а равно и списка лиц, участвовавших в подписании последнего»43. Просьба будет удовлетворена.

В воспоминаниях брата Чехова Михаила читаем: «Как-то помощник исправника, в минуту откровенности, сказал мне: «Над вашим братом Антоном установлен негласный надзор. Мы получили об этом сообщение».

И, вероятно, благодаря этому к Антону Павловичу вскоре приехал познакомиться молодой человек в военной форме, отрекомендовавшийся врачом. Он стал изъясняться насчет политики, вызывать на откровенность, горько плакался на то, что его отец будто бы был жандармом и что он считает это проклятием своей жизни, и перешел, наконец, на такие колючие темы, что нетрудно было отгадать в нем шпиона»44.

Предполагается, что «негласный надзор» стал естественным следствием подписи Чехова под неосторожным коллективным прошением. Представляется, однако, что оснований для известного рода профилактических мероприятий было достаточно и без написания петиции: сексоты на Руси не переводились, и кажется, не переведутся никогда.

За Чеховым присматривают. Василий Иванович Немирович-Данченко в своих советских мемуарах описывает другой случай «контактов» охранки с Чеховым, произошедший в Ницце зимой 1897—1898 года:

«У нас в «Русском пансионе» было два смешных постояльца.

Один, хромой, взъерошенный, ощетинившийся дыбом на весь мир и несуразный, как солдатский сапог. Приехав сюда прямо из пробирной палатки, где он был первой спицей в колеснице, вообразил себя среди простых смертных чуть ли не Киром, царем персидским. <...> Про Чехова и меня он говорил кому-то: «Я, знаете, по человечеству никем не гнушаюсь. За табльдотом формуляром не интересуешься!» Второй, совсем уж шут гороховый, явился из Варшавы и с первой же встречи огорошил Чехова. За общим столом он оказался рядом. Я передаю точно все это — хоть порою оно сбивает на анекдот.

— Извините, я, может быть, неприятен вам, — шепотом обратился он к А.П. Чехову.

— Почему?

— По роду своих занятий.

Бледный. Усы еще не пробиваются, глаза испуганные, наивные. Весь в веснушках. Губы по-детски пухлые... Из чудом выживших недоносков.

— А вы кто же будете? Какие у вас занятия?.. — Вижу, Чехов серьезен, а в глазах у него загораются веселые искорки.

— Я... извините... шпион.

— Что?

— Шпион.

И он целомудренно потупился.

— Почему?.. Что такое?..

Никто из нас ничего понять не мог.

— Так точно. Потому что гимназию окончить не мог. Ну, а генерал Пузыревский45, он знаменитый генерал, мою мамашу очень уважал. У меня мамаша почтенная. Она пансион получает и папашу с военной музыкой хоронила.

Час от часу не легче.

— А генерал причем?

— А он как будто благодетель... Хотите, говорит, я устрою вашего мальчика в секретное отделение. Мамаша спрашивает: «А двадцатого числа жалованье за это полагается?» — «Не только двадцатого, но и так поштучно награждают». И вот, извините, устроил... «Мы ему жалованье, и как он у вас слабенький, так для легкого воздуха будем его заграницу на казенный счет в командировку посылать». И, извините, послал.

— Слушайте же, — серьезно добивается Чехов, а у самого глаза еще пуще смеются: — так вы и на меня при случае донесете.

— Помилуйте! Как же это можно, извините! Чтобы я посмел! Я вас читал. У нас на службе знаменитых людей уважают. На домах даже мраморные доски: «Здесь умер такой-то». Что вы! Да как это... Мне даже страшно слушать от вас такое. Извините!

— Да ведь вы, слушайте же, должны доносить?

— Уж как полагается.

— О чем?

— Вообще... извините. Вот...

Уставился тупо в угол, и совершенно неожиданно:

— О направлении умов...

— То есть как же это?

— Мы должны все слушать и соображать. У нас, извините, служба тонкая. Ее понять надо. Мамаша меня при его высокопревосходительстве на колени поставила и маткой-бозкой ченстоховской46 благословила. У меня ассигновка была для оправдательного документа. В нашем, извините, управлении даже есть действительный статский советник, и у него в петличке и на шее всякая кавалерия»47.

17 января 1895 года, спустя неделю после чеховского письма Суворину, в котором автор сокрушался за неимением возможности лично уговорить Алексея Сергеевича поставить подпись под документом, состоится высочайший прием депутаций от дворянства, земств, городов и казачьих войск, прибывших в Петербург поздравить их императорские величества по случаю бракосочетания48. Николай впервые выступит на публике в качестве императора и скажет: «Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твёрдо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный, покойный родитель»49. Один из предводителей, стоявший с хлебом солью, посередине царственной речи уронит с подноса солонку.

А потом наступит 18 мая 1896 года, — след этого страшного дня останется в дневнике Чехова коротким шрамом из тринадцати слов: «1 июня был на Ваганьковском кладбище и видел там могилы погибших на Ходынке»50. В дневнике Суворина то же событие представлено несколько подробнее: «На Ваганьковском кладбище был с Чеховым, неделю спустя после катастрофы51. Еще пахло на могилах. Кресты в ряд, как солдаты во фрунте, большею частью шестиконечные, сосновые. Рылась длинная яма, и гробы туда ставились друг около друга. Нищий говорил, что будто гробы ставились друг на друга, в три ряда. Кресты на расстоянии друг от друга аршин, на 2. Карандашные надписи, кто похоронен, иногда с обозначением: «Жития его было 15 лет, 6 месяцев», или: «Жития его было 55 лет». — «Господи, прими дух его с миром». — «Пострадавшие на Ходынском поле», в одном месте — «пострадавшиеся»; «новопредставленные», «внезапно умершие», «внезапно скончавшиеся». «Господи, прими дух его с миром. Путь твой скорбный всех мучений в час нежданный наступил, и от всех забот и горя Господь тебя освободил». На крестах образки Божией матери, кое-где Спасителя. На одном кресте серебряный крестик на шнурке с шеи погибшей. «Рабы божии Анна и Мария и девица Варвара, погибли 18 мая, Тульская губ[ернии], Богород[ского] уезда», — под одним крестом все трое»52.

На следующий день Чехов уедет в Мелихово, а Суворин отправится в усадьбу Тасино в 10 верстах от Максатихи, где он снимал дачу у помещиков Нежинских. «Еще две недели во сне его преследовали мертвецы. Антон об увиденном почти не говорил, но Ходынка стала для него потрясением. Услышав о трагических событиях, он несколько дней не подходил к письменному столу и работу над «Моей жизнью» продолжил лишь после 6 июня, а побывав с Сувориным на братской могиле, неделю не писал писем»53.

Так было. Так будет.

«Многоуважаемый Антон Павлович, Вас, быть может, удивит мое письмо, но я, несмотря на то, что утопаю в работе, не могу отказаться от желания написать Вам по поводу Вашей «Чайки», которую я, наконец, удосужился видеть. Я слышал (от Савиной), что отношение публики к этой пьесе Вас очень огорчило... Позвольте же одному из публики — быть может, профану в литературе и драматическом искусстве, но знакомому с жизнью по служебной практике — сказать Вам, что он благодарит Вас за глубокое наслаждение, данное ему Вашей пьесою. «Чайка» — произведение, выходящее из ряда по своему замыслу, по новизне мыслей, по вдумчивой наблюдательности над житейскими положениями. Это сама жизнь на сцене, с ее трагическими союзами, красноречивым бездумьем и молчаливыми страданиями, жизнь обыденная, всем доступная и почти никем не понимаемая в ее внутренней жестокой иронии, жизнь до того доступная и близкая нам, что подчас забываешь, что сидишь в театре и способен сам принять участие в происходящей перед тобою беседе. И как хорош конец! Как верно житейски то, что не она, чайка, лишает себя жизни (что непременно заставил бы ее сделать заурядный драматург, бьющий на слезливость публики), а молодой человек, который живет в отвлеченном будущем и «ничего не понимает», зачем и к чему всё происходит. И то, что пьеса прерывается внезапно, оставляя зрителя самодорисовать себе будущее, тусклое, вялое и неопределенное, мне очень нравится. Так кончаются или, лучше, обертываются эпические произведения. Я не говорю об исполнении, в котором чудесна Комиссаржевская, а Сазонов и Писарев, как мне кажется, не поняли своих ролей и играют не тех, кого Вы хотели изобразить.

Вы, быть может, всё-таки удивленно пожмете плечами. Какое Вам дело до моего мнения — и зачем я всё это пишу. А вот зачем: я люблю Вас за те минуты душевных движений, которые мне доставили и доставляют Ваши сочинения, и хочу издалека и наудачу сказать Вам слово сочувствия, быть может, Вам вовсе и ненужного. Преданный Вам А. Кони»54.

«Многоуважаемый Анатолий Федорович, Вы не можете себе представить, как обрадовало меня Ваше письмо. Я видел из зрительной залы только два первых акта своей пьесы, потом сидел за кулисами и всё время чувствовал, что «Чайка» проваливается. После спектакля, ночью и на другой день, меня уверяли, что я вывел одних идиотов, что пьеса моя в сценическом отношении неуклюжа, что она неумна, непонятна, даже бессмысленна и проч. и проч. Можете вообразить мое положение — это был провал, какой мне даже не снился! Мне было совестно, досадно, и я уехал из Петербурга, полный всяких сомнений. Я думал, что если я написал и поставил пьесу, изобилующую, очевидно, чудовищными недостатками, то я утерял всякую чуткость, и что, значит, моя машинка испортилась вконец. Когда я был уже дома, мне писали из Петербурга, что 2-е и 3-е представление имели успех; пришло несколько писем, с подписями и анонимных, в которых хвалили пьесу и бранили рецензентов, я читал с удовольствием, но всё же мне было и совестно и досадно, и сама собою лезла в голову мысль, что если добрые люди находят нужным утешать меня, то, значит, дела мои плохи. Но Ваше письмо подействовало на меня самым решительным образом. Я Вас знаю уже давно, глубоко уважаю Вас и верю Вам больше, чем всем критикам, взятым вместе, — Вы это чувствовали, когда писали Ваше письмо, и оттого оно так прекрасно и убедительно. Я теперь покоен и вспоминаю о пьесе и спектакле уже без отвращения.

Комиссаржевская чудесная актриса. На одной из репетиций многие, глядя на нее, плакали и говорили, что в настоящее время в России это лучшая актриса; на спектакле же и она поддалась общему настроению, враждебному моей «Чайке», и как будто оробела, спала с голоса. Наша пресса относится к ней холодно, не по заслугам, и мне ее жаль.

Позвольте поблагодарить Вас за письмо от всей души. Верьте, что чувства, побуждавшие Вас написать мне его, я ценю дороже, чем могу выразить это на словах, а участие, которое Вы в конце Вашего письма называете «ненужным», я никогда, никогда не забуду, что бы ни произошло.

Искренно Вас уважающий и преданный А. Чехов»55.

После сильной октябрьской простуды у него не проходит кашель. В ноябре Чехов станет убеждать Лейкина, главного распространителя слухов о близкой смерти А.П., что он здоров и не видит «в кашле ничего угрожающего»56. Однако в декабре Чехов признается Шехтелю: «Во мне бациллы, я постоянно покашливаю, но в общем чувствую себя недурно и пребываю в непрерывном движении. Ходят слухи, что Левитан серьезно болен»57.

Несмотря на дурное самочувствие, весь январь он будет занят подготовкой к первой общероссийской переписи населения у себя в Мелихово с тем, чтобы принять в ней самое живое — непосредственное — участие. В каком-то смысле эти его добровольные галеры можно рассматривать как осуществление обещанного Суворину после провала «Чайки»: «Если весной война, то я пойду58. В последние 1½-2 года в моей личной жизни было столько всякого рода происшествий (на днях даже пожар был в доме59), что мне ничего не остается, как ехать на войну, на манер Вронского60 — только, конечно, не сражаться, а лечить»61.

Чехов не станет дожидаться весны, и уже в Новый год скажет: «занят, занят по горло: пишу и зачеркиваю, пишу и зачеркиваю, а тут еще разные «обчественские» дела, перепись in spe62, поездки, пациенты и тьма-тьмущая гостей... Голова кружится!»63 Свое твердое намерение он подтвердит через три дня: «У меня весь январь перепись, среди счетчиков я буду на манер ротного командира»64. Потом еще раз — спустя неделю — скажет с досадой: «У нас перепись. Выдали счетчикам отвратительные чернильницы, отвратительные аляповатые знаки, похожие на ярлыки пивного завода, и портфели, в которые не лезут переписные листы, — и впечатление такое, будто сабля не лезет в ножны. Срам. С утра хожу по избам, с непривычки стукаюсь головой о притолоки, и как нарочно голова трещит адски; и мигрень, и инфлуэнца»65. Спустя еще семь дней: «Перепись, перепись и перепись, всё время и все человеки заняты переписью, и мой рояль весь завален листами А и Б. Счетчики то и дело ходят за объяснениями, я читаю им лекции»66. В конце месяца: «Замучила перепись. Никогда еще мне не было так некогда»67. И лишь в первой декаде февраля он сможет выдохнуть: «Перепись кончилась. Это дело изрядно надоело мне, так как приходилось и считать, и писать до боли в пальцах, и читать лекции 15 счетчикам. Счетчики работали превосходно, педантично до смешного. Зато земские начальники, которым вверена была перепись в уездах, вели себя отвратительно. Они ничего не делали, мало понимали и в самые тяжелые минуты сказывались больными. Лучшим из них оказался пьющий и привирающий à la И.А. Хлестаков68 — все-таки характер, по крайней мере, хоть с точки зрения комедии, остальные же чёрт знает как бесцветны и как досадно иметь с ними дело»69.

Как и на Сахалине, он будет до изнеможения обивать пороги крестьянских изб, воочию убеждаясь в дикости и нищете туземной жизни, с точки зрения элементарных человеческих условий мало чем отличающейся от сахалинской каторги. Три с лишним десятка лет ужасающего чиновничьего варварства в отношении пореформенной деревни не могли не сказаться самым пагубным образом на ее по большей части дремучих, в полном смысле слова одичавших в своем бесправии жителях. Все это найдет страшное отражение в новой повести Чехова, над которой он работает всю зиму, не отказываясь при этом от интенсивной общественной жизни.

«Многоуважаемый Владимир Иванович, — извещает А.П. психиатра Яковенко70, — прочитав Ваше письмо во «Враче»71, я написал в Москву, чтобы Вам выслали мой «Остров Сахалин». Там Вы найдете немножко о телесных наказаниях и ссылку, между прочим, на Ядринцева72, которого рекомендую Вам. Если бы Вы списались с сенатором Анатолием Федоровичем Кони, то, мне кажется, он не отказался бы сообщить Вам, какими литературными источниками он пользовался, когда писал биографию изв[естного] филантропа д-ра Гааза (тюремного врача)73. Рекомендую также исследование о смертной казни Кистяковского74 — это история мучительств, каким только когда-либо наказующие подвергали наказуемых.

Кстати сказать, юристы и тюремщики разумеют под телесными наказаниями (в узком, физическом смысле) не одни только розги, плети или удары кулаком, но также оковы, «холодную», школьное «без обеда», «на хлеб и на воду», стояние на коленях, битье поклонов, привязывание»75.

В начале марта он сообщит Суворину: «Я написал повесть из мужицкой жизни, но говорят, что она не цензурна и что придется сократить ее наполовину»76.

«Когда Чехов работал над повестью «Мужики»? В ноябре—декабре 1896 года? В январе—феврале 1897 года? Вероятно, как говорил Чехов в таких случаях, «сруб» он создал до Нового года. <...> Почему из всех сюжетов, давно дожидавшихся своего часа, Чехов выбрал этот? И даже не сюжет, потому что случилась лишь смерть Николая Чикильдеева77. Но и она меркла в отсветах скорбного эпического повествования. Жизнь оказывалась страшнее смерти, которой никто не боялся. Что могло быть ужаснее вечного страха людей перед болезнями, властями, неизбывной бедностью, голодом?»78

Надо ли повторять, что «интонация повествования о русской деревне окажется созвучной рассказу о Сахалине: суровая простота согрета состраданием и печалью. Счастья нет и не может быть в этих мирах. <...> «Мужики» стали апогеем мелиховской жизни Чехова. После этой повести будто началось прощание с Мелиховым»79.

Зимой 1897 года он дежурно скажет: «Опять я строю школу. Была у меня депутация от мужиков, просила, и у меня не хватило мужества отказаться. Земство дает тысячу, мужики собрали 300 р. — и только, а школа обойдется не менее 3 тысяч. Значит, опять мне думать всё лето о деньгах и урывать их то там, то сям. Вообще хлопотлива деревенская жизнь. Ввиду предстоящих расходов уместно будет поставить вопрос: послали ли Вы условие в театральную контору?»80 А.П. предполагает «отдать на школу гонорар за постановку «Чайки». И свою роль в новом деле он, видимо, специально осветил не так, как было на самом деле. В начале февраля Чехов сам ездил в Новоселки, заранее попросив учителя Н.И. Забавина собрать нескольких мужиков, «поумнее и потолковее», для разговора о стройке. Учитель в эти же дни ездил вместе с новоселковским старостой в деревню Люторецкое. И потом рассказывал Чехову, как шумели мужики и особенно бабы, прежде чем подписали «приговор», то есть дали согласие на участие в стройке»81.

А вокруг все та же дичь — ничего не меняется. Имя автора скандальной пьесы по-прежнему не дает покоя. Суворин запишет в дневнике: «Был с Анной Ивановной у Л.Н. Толстого, который не был в Петербурге 20 лет. <...> О «Чайке» Чехова Л.Н. сказал что это вздор, ничего не стоящий, что она написана, как Ибсен пишет.

— Нагорожено чего-то, а для чего оно, неизвестно. А Европа кричит: превосходно. Чехов самый талантливый из всех, но «Чайка» очень плоха.

— Чехов умер бы, если б ему сказать, что вы так думаете, — сказала Анна Ивановна. — Вы не говорите ему этого.

— Я ему скажу, но мягко, и удивлюсь, что он так огорчится. У всякого есть слабые вещи82.

С завершением переписи Чехов ненадолго оставит Мелихово и переберется в Москву: «Поживу немного, дней 10, и уеду домой. Весь пост и потом весь апрель придется опять возиться с плотниками, с конопатчиками и проч.»83.

В Москве он пробудет 16 дней, которые назовет «как бы сном»84 с вереницей встреч, обедов, ужинов и т. п. Например: «19-го февр. обед в «Континентале» в память великой реформы85, — запишет А.П. в дневнике. — Скучно и нелепо. Обедать, пить шампанское, галдеть, говорить речи на тему о народном самосознании, о народной совести, свободе и т. п. в то время, когда кругом стола снуют рабы во фраках, те же крепостные, и на улице, на морозе ждут кучера, — это значит лгать святому духу»86.

Он «постоянно куда-то спешил, ехал, встречался, разговаривал, хотя недомогал все сильнее и сильнее. Обеды, обеды, обеды... В одной из записок к Шавровой он даже возопил: «<...> одна мысль о еде противна моему простуженному мозгу»87. В другой записке, к ней же, пожаловался: «О, если бы Вы знали, как мне хочется спать, как я изнемог от юбилеев и обедов!!»88

Обеды переходили в ужины, а ужины затягивались до раннего утра. Такого «плавания» в ресторанных «водах», таких затянувшихся застолий Чехов не позволял себе, может быть, со времен «эскадры Авелана»89. Но на этот раз вечерняя компания была мужской, а утро и день уходили на рандеву и полуделовые встречи»90.

В беспечной Москве он поистратится, растранжирив «все авансы», и лишь вернувшись в имение, станет вести «жизнь трезвую и целомудренную». Он будет занят постройкой — «не своей, а земской». «На съезде актеров, — предупредит он Суворина, — Вы, вероятно, увидите проект громадного народного театра, который мы затеваем. Мы, т. е. представители московской интеллигенции (интеллигенция идет навстречу капиталу, и капитал не чужд взаимности). Под одной крышей, в красивом, опрятном здании помещаются театр, аудитории, библиотека, читальня, чайные и проч. и проч. План готов, устав пишется, и остановка теперь за пустяком — нужно ½ миллиона. Будет акционерное общество, но не благотворительное. Рассчитывают, что правительство разрешит сторублевые акции. Я так вошел во вкус проекта, что уже верю в дело и удивляюсь, отчего Вы не строите театра. Во-первых, это нужно, и во-вторых, это весело и займет два года жизни. Театр как здание, если он выстроен не нелепо, не похож на Панаевский, ни в каком случае не даст убытка»91.

Встреча предполагаемых организаторов Народного дома состоялась примерно двумя неделями раньше — 16 февраля в редакции «Русской мысли», где, между прочим, Чехов повстречался с Алексеевым.

Проект здания в русском стиле возник как ответ на обстоятельное письмо Чехова архитектору Ф.О. Шехтелю: «Дело вот в чем. Как-то в моем присутствии небольшой дамский кружок, с известной бар. Штевен92 во главе, завел разговор о постройке в Москве Народного дворца. Я узнал, что затевается нечто en grand93, с народным театром, с читальней, с библиотекой и с помещением для воскресных классов, и что ассигнуется на это несколько сот тысяч, жертвуемых московскими благотворительницами. Дамы рассуждали горячо, но желания их и намерения имели характер чего-то бесформенного, апокалипсического, ни одна не могла сказать определенно, какое представление имеется о будущем Народном дворце, будет ли это в самом деле дворец, нечто солидное, или же каменный балаган Малафеева94. Когда спросили у меня, что я думаю, то я сказал, что недостаточно одних намерений и денег, нужно еще определенно знать, чего хочешь, и что в положении дам самое лучшее — обратиться за советом к специалисту, к человеку, вооруженному знанием, и я назвал Вас, предупредив, однако, что Вы едва ли возьметесь за Народный дворец, так как у Вас дел вообще по горло, а перед коронацией в особенности95. Вчера я получил письмо, которое при сем прилагаю96. Прочтите и напишите мне, что Вы думаете, а я напишу дамам. Пока я ответил, что до коронации Вы едва ли станете «сочувствовать» и что летом, по всей вероятности, Вы будете в Москве. Если постройка Нар [одного] дворца Вам вообще не улыбается, то не найдете ли Вы возможным дать дамам совет, дать им мысль, направить их на настоящий путь, чтобы они не наделали грубых ошибок? Если да, то напишите мне, после коронации мы в назначенный день съедемся в Москве и потолкуем с дамами — кстати сказать, очень милыми и интересными, работающими вполне бескорыстно»97.

Ответ Шехтеля будет стремителен: «Дорогой Антон Павлович, Ваше письмо не дало мне спать целую ночь, лежа в постели я скомпоновал уже в общих чертах проект «Народного дворца», причем, скажу по правде, когда мне приходилось опять же мысленно называть как-либо это здание, я старался подыскать ему другую кличку. В Англии и тем более в Америке «People palace» звучит хорошо, у нас же это чуть ли полицейски-недопустимо. Верно, что я очень занят, но теперь, раз уже в моей голове начинает созревать чуть ли не до деталей этот проект, — я его сделаю, может быть, даже и в том случае, если не обратятся ко мне»98.

Почти год уйдет на разговоры и согласования. «Замысел Шехтеля («Народный дом») всем понравился. <...> Проект, бескорыстно выполненный автором, был оригинален. Однако остался лишь на бумаге»99. На широкую ногу не получится.

К слову, в том же первомартовском письме Суворину Чехов сообщит, что «художник Левитан (пейзажист), по-видимому, скоро умрет. У него расширение аорты»100.

После публикации чеховской «Попрыгуньи» в 1891 году Чехов и Левитан долго не виделись. Летом 1894 года художник жил у своей очередной любовницы А.Н. Турчаниновой101 в имении Горка неподалеку от Вышнего Волочка. Свое название имение получило от места расположения — на высоком берегу озера Островно. От двухэтажного дома с мезонином, окруженного садом и цветником к живописному озеру с купальней и островком-беседкой веером спускались тенистые аллеи старого парка.

Анна Николаевна была замужем за высокопоставленным петербургским чиновником И.Н. Турчаниновым102 и старше тридцатипятилетнего Исаака Ильича на четыре года. В свою очередь ее муж Иван Николаевич, был на шестнадцать лет старше своей ветреной жены. Отчаявшись пресекать ее романы в Петербурге, он хлопотал лишь о том, чтобы имя Анны Николаевны, — упаси Господи! — не мелькнуло в газетах. Горка считалась спасением.

Ситуацию осложняло то, что у Турчаниновых было три дочери — Варя, Соня (им было 20 и 18 лет соответственно) и четырнадцатилетняя Анечка по прозвищу Люлю. По крайней мере, старшую из них Левитан по заведенной им традиции в обращении с женщинами успел соблазнить. Тем летом конкуренция матери с дочерью превратилась в жестокую схватку, в отчаянии Варвара устроила сцену ревности, потребовала от соблазнителя бросить Анну Николаевну, в противном случае грозила покончить с собой. Предотвращая усугубление конфликта, бунтовщицу срочно и навсегда отправили к отцу в Санкт-Петербург.

Не помогло.

В последних числах июня Исаак Ильич написал Чехову: «Ради бога, если только возможно, приезжай ко мне хоть на несколько дней. Мне ужасно тяжело, как нико[гда]. Приехал бы сам к тебе, но совершенно сил нет. Не откажи мне в этом. К твоим услугам будет большая комната в доме, где я один живу, в лесу, на берегу озера. Все удобства будут к твоим услугам: прекрасная рыбная ловля, лодка. Если почему-либо стеснен в деньгах теперь, то не задумыв[айся], займешь у меня. Ехать надо с поездом, уход[ящим] в 8 ч[асов] вечера [по] Николаевской ж. д., до станции Бологое, а там пересесть на Рыбинско-Бологовскую дорогу до Троицкой. Если напи[шешь] заблаговремен[но] о дне выезда, будет рессорный экипаж. Если нет, то на станции найдешь всегда лошадей до имения Горки.

Приезжай, голубчик мой, достав[ишь] большую радость мне, да, думаю, и себе удовольствие»103.

Чехов оставил письмо без ответа. Тогда за дело взялась Анна Николаевна: «Я не знакома с Вами, многоуважаемый Антон Васильевич [!], обращаюсь к Вам с большой просьбою по настоянию врача, пользующего Исаака Ильича. Левитан страдает сильнейшей меланхолией, доводящей его до самого ужасного состояния. В минуту отчаяния он желал покончить с жизнью, 21 июня. К счастью, его удалось спасти. Теперь рана уже не опасна, но за Левитаном необходим тщательный, сердечный и дружеский уход. Зная из разговоров, что Вы дружны и близки Левитану, я решилась написать Вам, прося немедленно приехать к больному. От вашего приезда зависит жизнь человека. Вы, один Вы можете спасти его и вывести из полного равнодушия к жизни, а временами бешеного решения покончить с собою.

Исаак Ильич писал Вам, но не получил ответа.

Пожалуйста, не говорите никому о случившемся. Пожалейте несчастного»104.

Пятого июля, не сказав, куда едет, Чехов отправился в Горку. Оттуда он сообщил Лейкину: «Я всё сидел дома, ходил за розами, наведывался на сенокос, не зная, куда направить стопы свои, и склоняя стрелу сердца своего то к северу, то к югу, как вдруг — трах! Пришла телеграмма, и я очутился на берегу одного из озер в 70—90 верстах от ст. Бологое. Проживу я здесь неделю или полторы и поеду назад в Лопасню. Здесь на озере погода унылая, облачная. Дороги кислые, сено паршивое, дети имеют болезненный вид»105. Суворину он раскрыл лишь то, что живет в имении Турчаниновой: «...располагаюсь в двухэтажном доме, вновь срубленном из старого леса, на берегу озера. Вызвали меня сюда к больному. Вернусь я домой, вероятно, дней через 5 <...>. Холодно. Местность болотистая. Пахнет половцами и печенегами»106.

Спустя годы об этой конспиративной поездке напишет брат Чехова Михаил Павлович: «Я не знаю в точности, откуда у брата Антона появился сюжет для его «Чайки», но вот известные мне детали. Где-то на одной из северных железных дорог, в чьей-то богатой усадьбе жил на даче Левитан. Он завел там очень сложный роман, в результате которого ему нужно было застрелиться или инсценировать самоубийство. Он стрелял себе в голову, но неудачно: пуля прошла через кожные покровы головы, не задев черепа. Встревоженные героини романа, зная, что Антон Чехов был врачом и другом Левитана, срочно телеграфировали писателю, чтобы он немедленно же ехал лечить Левитана. Брат Антон нехотя собрался и поехал. Что было там, я не знаю, но по возвращении оттуда он сообщил мне, что его встретил Левитан с черной повязкой на голове, которую тут же при объяснении с дамами сорвал с себя и бросил на пол. Затем Левитан взял ружье и вышел к озеру. Возвратился он к своей даме с бедной, ни к чему убитой им чайкой, которую и бросил к ее ногам»107.

Однако же пора и честь знать.

В начале марта 1897 года на время вернувшись из Москвы в Мелихово Чехов с головой окунется в дела народного попечительства. Попутно будет скрепя сердце изымать из повести «Мужики» наиболее раздражающие цензуру куски текста, в частности ему придется выбросить всю главу, содержащую разговор мужиков о религии и властях.

Перед новой поездкой в Москву он напишет загадочное письмо следующего содержания: «Сердитая Лидия Алексеевна108, мне очень хочется повидаться с Вами, очень — несмотря даже на то, что Вы сердитесь и желаете мне всего хорошего «во всяком случае». Я приеду в Москву до 26 марта, по всей вероятности в понедельник, в 10 часов вечера; остановлюсь в Больш[ой] московской гостинице, против Иверской. Быть может, приеду и раньше, если позволят дела, которых у меня — увы! — очень много. В Москве я пробуду до 28-го марта и затем, можете себе представить, поеду в Петербург. Итак, до свиданья. Смените гнев на милость и согласитесь поужинать со мной или пообедать. Право, это будет хорошо. Теперь я не надую Вас ни в каком случае; задержать дома меня может только болезнь. <...> Последняя фраза Вашего письма — «Я, конечно, поняла». Что Вы поняли?»109

Через сорок два года сердитая Лидия Алексеевна, сравнивая Чехова с М. Горьким и Л. Толстым, скажет: «Чехов... О нем искренне я вспоминать не могу и не хочется! Про Чехова я не сказала бы, что он великий человек и великий писатель. Конечно, нет! Он большой, симпатичный! талант и был умной и интересной личностью»110.

К сожалению, время не лечит, а иллюзия выздоровления чаще всего лишь прячется за рассудительной сединой и напускной респектабельностью.

Как и в случае с Сувориным, после смерти Чехова по требованию Авиловой ее письма к писателю были ей возвращены и ею уничтожены. С момента самосожжения полная недосказанностей и растянувшаяся на полтора десятка лет эпистолярно-художественная связь с Чеховым в одночасье перестанет быть зеркалом жизни, а потом и вовсе сделается мемуарной литературой. В черновике воспоминаний Лидия Алексеевна напишет: «Несколько лет после смерти Антона Павловича его сестра, Мария Павловна, отдала мне мои письма к нему. Они были целы. «— Очень аккуратно перевязаны ленточкой, — сказала мне Мария Павловна, — лежали в его столе». Не перечитывая, я бросила их в печку. Я очень жалею, что я это сделала»111.

Они познакомятся во второй половине января 1889 года в редакции «Петербургской газеты». «Лидия Авилова, мать двоих детей и сочинительница детских рассказов, внезапно воспылала к Чехову любовью. Рассчитывать на взаимность было делом почти безнадежным — Антон избегал связей с обремененными семьей дамами, — и все же она возомнила себя главной женщиной его жизни и героиней некоторых его рассказов»112. Что ж, если не вдаваться в детали, можно сказать и так. А можно и иначе — они сразу заметят друг друга. И этот взаимный интерес никогда не угаснет. Все случится на глазах мужа113, который станет свидетелем разоблачающего знакомства. Он покинет редакцию, не дождавшись конца торжества.

Первые годы их платонической связи будут отмечены скрытой борьбой с чувством под неоспоримым предлогом оттачивания литературного мастерства: «Что касается языка, манеры — то Вы мастер. Если бы я был редактором, то платил бы Вам не менее 200 за лист»114, — скажет Чехов спустя три года. Из всех литературных послушниц Авилова, пожалуй, единственная, с кем Чехов всегда говорил по-настоящему. Впрочем, опасался неосторожным словом оскорбить художественную натуру, — потому неизменно переводил разговор в шуточное русло: «Когда критикуешь чужое, то чувствуешь себя генералом»115.

Однако это обстоятельство не помешает говорить по существу: «...вот Вам мой читательский совет: когда изображаете горемык и бесталанных и хотите разжалобить читателя, то старайтесь быть холоднее — это дает чужому горю как бы фон, на котором оно вырисуется рельефнее. А то у Вас и герои плачут, и Вы вздыхаете. Да, будьте холодны»116.

Временами литературное наставничество не спасает от необходимости житейских объяснений: «Ваше письмо огорчило меня и поставило в тупик. Вы пишете о каких-то «странных вещах», которые я будто бы говорил у Лейкина, затем — просите во имя уважения к женщине не говорить о Вас «в этом духе» и, наконец, даже — «за одну эту доверчивость легко обдать грязью»... Что сей сон значит?117

В отличие от надлежащего, запретное в тысячу раз уязвимей и требует особой деликатности: «...обвинения Ваши слишком неясны, чтобы в них можно было разглядеть пункты для самозащиты. Насколько могу понять, дело идет о чьей-нибудь сплетне. Так, что ли? Убедительно прошу Вас (если Вы доверяете мне не меньше, чем сплетникам), не верьте всему тому дурному, что говорят о людях у вас в Петербурге. Или же если нельзя не верить, то уж верьте всему, не в розницу, а оптом: и моей женитьбе на пяти миллионах, и моим романам с женами моих лучших друзей и т. п. Успокойтесь, бога ради. Если я недостаточно убедителен, то поговорите с Ясинским, который после юбилея вместе со мною был у Лейкина. Помню, оба мы, я и он, долго говорили о том, какие хорошие люди Вы и Ваша сестра... Мы оба были в юбилейном подпитии, но если бы я был пьян как сапожник или сошел с ума, то и тогда бы не унизился до «этого духа» и «грязи» (поднялась же у Вас рука начертать это словечко!), будучи удержан привычною порядочностью и привязанностью к матери, сестре и вообще к женщинам. Говорить дурно о Вас да еще при Лейкине!»118

Разумеется, едкий, вызывающий слезы дым недоумений и обид рассеивается, и все возвращается на круги своя: «Кончаю повесть, очень скучную, так как в ней совершенно отсутствуют женщина и элемент любви119. Терпеть не могу таких повестей, написал же как-то нечаянно, по легкомыслию»120.

Повесть о сумасшедших — чем не повод поговорить о любви. Но даже ее досадное отсутствие не отменит важных советов читателя.

«Как-то писал я Вам, что надо быть равнодушным, когда пишешь жалостные рассказы. И Вы меня не поняли. Над рассказами можно и плакать, и стенать, можно страдать заодно со своими героями, но, полагаю, нужно это делать так, чтобы читатель не заметил. Чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление. Вот что я хотел сказать»121.

И год спустя в их разговорах ничего не изменится, разве что согласно закону всемирного тяготения, дистанция сократится до критической.

«Вы делаете большие успехи, но позвольте мне повторить совет — писать холоднее. Чем чувствительнее положение, тем холоднее следует писать и тем чувствительнее выйдет. Не следует обсахаривать.

Напрасно Вы называете свои письма психопатическими. Не настало еще для Вас время писать такие письма. Вот погодите, когда сделаетесь большой писательницей и станете печатать в «Вестнике Европы» толстые романы, тогда настанет и Ваша очередь: Вас обуяет мания величия, и Вы будете глядеть на нашего брата свысока и будете писать в письмах такие фразы: «Только мысль, одна мысль, что я служу святому, вечному, незыблемому, остановила меня от самоубийства!»»122

Их знакомству уже шесть лет (!), а Чехов все еще не знает петербуржского места жительства своей ученицы. Его письма до востребования Авилова получает через почтовое отделение. Муж знает о них, иногда Авилова даже знакомит его с некоторыми письмами Чехова. Собственно, в этом и было все дело — в семье Авиловых. Чехов знал, что Михаил Федорович без ума любит Лидию Алексеевну, а к ее литературным чудачествам относится снисходительно, считая пустой тратой времени. А еще он отчаянно ревнует жену к Чехову.

Так не могло продолжаться. В веселом предновогоднем письме Чехов обратится к старшему брату «с серьезной просьбой: узнать петербургский адрес своей поклонницы, писательницы Лидии Авиловой, причем сделать это «вскользь, без разговоров»123. Александр просьбу выполнил, и Антон стал потихоньку собираться в Петербург. Повод для поездки у него имелся: Суворин нуждался в поддержке Антона, поскольку, отказавшись подписать петицию царю в защиту прессы, стал объектом злобных нападок со стороны других издателей»124.

Однако все останется, как прежде, и на просьбу отрецензировать написанный Авиловой рассказ Чехов откликнется с привычной готовностью: «Вы талантливый человек, но Вы отяжелели, или, выражаясь вульгарно, отсырели и принадлежите уже к разряду сырых литераторов. Язык у Вас изысканный, как у стариков. Для чего это Вашей героине понадобилось ощупывать палкой прочность поверхности снега? И зачем прочность? Точно дело идет о сюртуке или мебели. (Нужно плотность, а не прочность.) И поверхность снега тоже неловкое выражение, как поверхность муки или поверхность песку. Затем встречаются и такие штучки: «Никифор отделился от столба ворот» или «крикнул он и отделился от стены».

Пишите роман. Пишите роман целый год, потом полгода сокращайте его, а потом печатайте. Вы мало отделываете, писательница же должна не писать, а вышивать на бумаге, чтобы труд был кропотливым, медлительным»125.

Однажды у нее закончатся силы сопротивляться, и они встретятся в Петербурге. В отсутствие мужа Лидия Алексеевна пригласит Чехова в свой дом. Нет-нет, ничего предосудительного! Разве что после его визита, она будет сидеть с закрытыми глазами, в бессилии откинувшись на спинку кресла и с горечью вспоминать только что слышанные слова: «Вы сегодня не такая, как раньше. Вид у вас равнодушный и ленивый, и вы рады будете, когда я уйду. Да, раньше... помните ли вы наши первые встречи? Да и знаете ли вы?.. Знаете, что я был серьезно увлечен вами? Это было серьезно. Я любил вас. Мне казалось, что нет другой женщины на свете, которую я мог бы так любить. Вы были красивы и трогательны, и в вашей молодости было столько свежести и яркой прелести. Я вас любил и думал только о вас. И когда я увидел вас после долгой разлуки, мне казалось, что вы еще похорошели и что вы другая, новая, что опять вас надо узнавать и любить еще больше, по-новому. И что еще тяжелее расстаться»126.

В конце февраля 1895 года Авилова анонимно закажет и пошлет Чехову брелок в форме книги. На одной стороне будет выгравировано: «Повести и рассказы. Соч. Ан. Чехова», а с другой — Стран. 267, стр. 6 и 7. Зашифрованную строчку он найдет в указанной книге в рассказе «Соседи»: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее».

Почти год между ними не будет никакого общения. А потом Чехов в сопровождении Суворина окажется на маскараде в театре литературно-артистического кружка. Встретившись с Авиловой, скрывшей себя под маской домино, он сделает вид, что узнал ее:

«Я подошла к Антону Павловичу.

— Как я рада тебя видеть! — сказала я.

— Ты не знаешь меня, маска, — ответил он и пристально оглядел меня.

От волнения и неожиданности я дрожала, может быть он заметил это? Ни слова не говоря, он взял мою руку, продел под свою и повел меня по кругу. Он молчал, и я тоже молчала. Мимо нас проскользнул Владимир Иванович Немирович-Данченко.

— Э-ге-ге! — сказал он Чехову. — Уже подцепил!

Чехов нагнулся ко мне и тихо сказал:

— Если тебя окликнут, не оборачивайся, не выдавай себя.

— Меня здесь никто не знает, — пропищала я.

Немирович как-то ухитрялся кружить вокруг нас и все повторял свое: «Э-ге-ге!»

— Неужели он узнал тебя? — беспокоился Чехов. — Не оборачивайся! Хочешь пить? Пойдем в ложу, выпьем по стакану шампанского.

Мы с трудом выбрались из толпы, поднялись по лестнице к ложам и оказались в пустом коридоре.

— Вот, как хорошо! — сказал Чехов. — Я боялся, что Немирович назовет тебя по имени и ты как-нибудь выдашь себя.

— А ты знаешь, кто я? Кто же? Скажи!

Я вырвала у него свою руку и остановилась. Он улыбнулся.

— Знаешь, скоро пойдет моя пьеса, — не отвечая на вопрос, сообщил он.

— Знаю. «Чайка».

— «Чайка». Ты будешь на первом представлении?

— Буду. Непременно.

— Будь очень внимательна. Я тебе отвечу со сцены. Но только будь внимательна. Не забудь.

Он опять взял мою руку и прижал к себе.

— На что ты мне ответишь?

— На многое. Но следи и запомни»127.

Она запомнит и будет гадать, кому и как собирается ответить Чехов. Лидия Алексеевна придет на злополучную премьеру и к своему изумлению и ужасу услышит из уст Тригорина такие знакомые ей слова: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее».

«Я сперва замерла, — скажет после Авилова, — едва дышала, опустила голову, потому что мне показалось, что весь зрительный зал, как один человек, обернулся ко мне и смотрит мне в лицо. В голове был шум, и сердце колотилось, как бешеное. Но я не пропустила и не забыла: «...страница 121, строки 11 и 12...». Цифры были все другие, не те, которые я напечатала на брелоке. Несомненно, это был ответ»128.

Лидия Алексеевна не сразу сообразит, что имел в виду Чехов, и только потом ей в голову придет странная мысль — что если чеховский шифр имеет отношение к книге ее собственных рассказов?

«Я вскочила и побежала в кабинет, нашла свой томик «Счастливца», и тут, на странице 121129, строки 11 и 12, я прочла: «Молодым девицам бывать в маскарадах не полагается»130

Вот это был ответ! Ответ на многое: на то, кто прислал брелок, кто была маска. Все он угадал, все знал»131.

Детально описывая все возмутительное, что происходило 17 октября в премьерном зале Александринки, а также на следующий день, Лейкин между прочим скажет: «...наутро все-таки появилась ругательная заметка Кугеля, которая буквально взбесила. А одна молодая дама-писательница [Л.А. Авилова] до того негодовала на эту заметку, что, приехав в этот день ко мне и заговорив о ней, даже заплакала»132.

А еще через два дня в «Петербургской газете» будет напечатано «Письмо в редакцию» за подписью Л. А-ва: «Я была в Александринском театре на бенефисе г-жи Левкеевой и видела пьесу Ант. Чехова «Чайка».

Говорят, что «Чайка» не пьеса. В таком случае посмотрите на сцене «не пьесу»! Пьес так много. Мы все любим пьесы, настоящие... Поднимается занавес, и сперва ничего, все хорошо, все благополучно и только чуть брезжится какое-то зарождающееся страдание. — Чуть-чуть! Во втором действии страдание разрастается, охватывает героев все сильней и сильней. В третьем...

Я не знаю, как сделал Чехов: пришли на сцену люди, и так как эти люди давно жили до бенефиса г-жи Левкеевой и будут жить после бенефиса, то пришли они со всеми радостями и страданиями, которые дала им жизнь, и стали жить перед публикой. Пришел Тригорин, известный талантливый беллетрист, и так как он действительно талантлив, то он и сумел в нескольких словах открыть перед всеми свою душу. Но искренняя исповедь очень больной, очень страдающей души не возбудила участия. Мы все видели, как эта чуткая, тонкая, но слабая душа умирала медленной смертью только оттого, что не было силы бороться с пошлостью, которая затягивала ее, как тина. Публика любит силу, любит, чтобы перед ней боролись. Тригорин мало боролся. Он не плакал и не бил себя кулаком в грудь. Вы спросите: почему же он этого не делал? Я не знаю почему. Я думаю, что он забыл о том, что на один этот вечер перенесся на подмостки. Он просто жил, жил, как жили все кругом, не заботясь о том, что на них смотрят гг. рецензенты.

Жил, тосковал и под конец лишил себя жизни Константин Треплев. Жалко, что он застрелился именно в этот вечер, в бенефис г-жи Левкеевой, потому что это обеспокоило публику. Публика была равнодушна к Треплеву, потому что, когда он тосковал, он уходил играть на рояле. Я знаю, что многие из тех, кто живет не на сцене, делают именно так: они уходят в себя, когда тоскуют, но о них тоже забывают в жизни. Не вдуматься в душевное состояние человека, а вернее надо любить его, чтобы не забывать о нем и не поставить ему в упрек то беспокойство, которое он доставляет ближнему своими личными страданиями. Душевное состояние Треплева ужасно: Тригорин отнял у него невесту, отнял мать. Он любит, ненавидит, дрожит как струна, и наконец эта струна не выдерживает, и жизнь прерывается насильно»133. Чехов узнает об этом письме в газету только через два с половиной года.

Примечания

1. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 14 декабря 1896 г. // ПСС. Т. 24. С. 251.

2. См. письмо А.П. Чехова — А.С. Суворину от 21 октября 1895 г. // Там же. С. 85.

3. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 6 декабря 1895 г. // Там же. С. 106.

4. В.А. Эберле.

5. Щепкина-Куперник Т.Л. О Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников, 1986. С. 247—248.

6. Смирнова-Сазонова Софья Ивановна (1852—1921) — писательница и журналистка.

7. Смирнова-Сазонова С.И. Дневник. Запись от 9 декабря 1895 г. А.С. Суворин в дневниках С.И. Смирновой-Сазоновой. Часть I / Публ. О. Макаровой // НЛО, № 6, 2014. С. 135.

8. Смирнова-Сазонова С.И. Дневник. Запись от 21 декабря 1895 г. / Записи о Чехове в дневниках С.И. Смироновой-Сазоновой. Публикация Н.И. Гитович // Литературное наследство. Том 87: Из истории русской литературы и общественной мысли. 1860—1890-е гг. М., 1977. С. 307.

9. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 13 декабря 1895 г. // ПСС. Т. 24. С. 108.

10. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 17 декабря 1895 г. // Там же. С. 111.

11. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 16 июня 1892 г. // ПСС. Т. 23. С. 78—79.

12. Давыдов Денис Васильевич (1784—1839) — русский поэт, наиболее яркий представитель «гусарской поэзии», мемуарист, генерал-лейтенант. Один из командиров партизанского движения во время Отечественной войны 1812 года.

13. «Не даром она, не даром с отставным гусаром» — эпиграмма М.Ю. Лермонтова «Толстой» (1831). Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 25 ноября 1892 г. // Там же. С. 132—134.

14. Самоубийство произошло 1 мая 1887 года.

15. Сын редактора «Н[ового] в[ремени]», студент, второй по старшинству, покончил с собой выстрелом в сердце (лат.).

16. Из письма А.П. Чехова — Ал.П. Чехову от 20 мая 1887 г. // ПСС. Т. 20. С. 86.

17. Лакшин В.Я. Театральное эхо. М., 2013. С. 415—416.

18. Суворин А.С. Запись от 2 мая 1887 года // Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 72.

19. Там же.

20. Из письма А.П. Чехова — А.Н. Плещееву от 13 августа 1888 г. // ПСС. Т. 20. С. 312.

21. Из письма А.П. Чехова — И.Л. Леонтьеву (Щеглову) от 18 июля 1888 г. // Там же. С. 297.

22. Лакшин В.Я. Театральное эхо. С. 417.

23. Там же.

24. Из письма А.П. Чехова — Д.В. Григоровичу от 5 февраля 1888 г. // ПСС. Т. 20. С. 190.

25. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 8 апреля 1892 г. // ПСС. Т. 23. С. 49.

26. Из письма А.П. Чехова — Н.М. Линтваревой от 6 апреля 1892 г. // Там же. С. 45.

27. Из письма А.П. Чехова — И.Л. Леонтьеву (Щеглову) от 24 апреля 1892 г. // Там же. С. 122.

28. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 10 января 1895 г. // ПСС. Т. 24. С. 10.

29. 2 ноября 1894 г.

30. Текст прошения и записки с подписями литераторов впервые опубликуют в Берлине в 1898 г. в брошюре «Самодержавие и печать в России».

31. Периодическая печать и цензура Российской империи в 1865—1905 гг. Система административных взысканий: Справочное издание. — СПб., 2011. С. 318.

32. Градовский Григорий Константинович (1842—1915) — русский журналист, публицист и общественный деятель. Участвовал в подаче прошения о пересмотре закона о печати и составил к нему объяснительную записку. Самое деятельное участие Градовский принимал в организации кассы взаимопомощи русских литераторов и учёных, и своим возникновением она почти всецело обязана его энергии. Долгое время состоял её председателем. В 1896 году обращался письмом к К.П. Победоносцеву, убеждая его ходатайствовать перед государем о даровании России свободы печати.

33. Периодическая печать и цензура Российской империи в 1865—1905 гг. Система административных взысканий. С. 330.

34. Из письма А.П. Чехова — И.Л. Леонтьеву (Щеглову) от 3 мая 1888 г. // ПСС. Т. 20. С. 262—263.

35. Чехов А.П. ПСС. Т. 24. С. 381. Примечания.

36. Бильбасов Василий Алексеевич (1838—1904) — русский историк и публицист, специалист по эпохе правления Екатерины II.

37. Сергеенко П.А. Дневник. Запись от 10 марта 1895 г. См. Примечания к письму А.П. Чехова — А.С. Суворину от 10 января 1895 г. // ПСС. Т. 24. С. 381 и далее.

38. Там же. С. 382.

39. Полонский Леонид Александрович (творческие псевдонимы Любич, Лукьянов, Прозоров; 1833—1913) — русский журналист, редактор, издатель и писатель.

40. Периодическая печать и цензура Российской империи в 1865—1905 гг. Система административных взысканий. С. 330—331.

41. Там же. С. 331.

42. Петров Николай Иванович (1841—1905) — государственный деятель России, генерал-лейтенант. В 1884—1893 гг. — начальник штаба Отдельного корпуса жандармов. С 10 февраля 1893 г. по 22 июля 1895 г. — директор Департамента полиции. В 1895—1903 гг. Петров назначен начальником Главного управления почт и телеграфов.

43. «Красный архив», 1927. Т. 1 (20). С. 240.

44. Чехов М.П. Вокруг Чехова // Вокруг Чехова. С. 299.

45. Пузыревский Александр Казимирович (1845—1904) — русский генерал от инфантерии, военный историк, писатель. Участник русско-турецкой войны 1876—1877 гг. Некоторое время преподавал Александру III историю военного искусства, занимался с ним теоретическим и практическим изучением кавалерийских уставов. С 1890 г. Пузыревский был назначен начальником штаба войск Варшавского военного округа.

46. Ченстоховская икона Божией Матери — чудотворная икона Богородицы, написанная, по преданию, евангелистом Лукой. Главная святыня Польши и одна из самых почитаемых святынь Центральной и Восточной Европы.

47. Немирович-Данченко Вас.И. На кладбищах. Воспоминания и впечатления. С. 37—38.

48. Свадьба Николая II и принцессы Виктории Алисы Елены Луизы Беатрисы Гессен-Дармштадтской, крещеной под именем Александры Федоровны — состоялась 26 ноября 1894 года. В силу определенных обстоятельств она не была пышной и шикарной: 7 ноября в Петропавловском соборе прошли похороны покойного Александра III, и страна на год погрузилась в траур. Сперва свадьбу отложили, однако потом все же решили официально укрепить положение Александры в России. Выбрали день рождения матери Николая, императрицы Марии Федоровны, приходившейся на Заговенье перед Рождественским постом.

49. Полное собрание речей императора Николая II: 1894—1906. СПб., 1906. С. 7.

50. Чехов А.П. [Дневниковые записи] Запись от 1 июня // ПСС. Т. 17. С. 222.

51. Через 13 дней.

52. Суворин А.С. Запись от 9 июня 1896 г. // Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 238—239.

53. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. С. 519.

54. Письмо А.Ф. Кони — А.П. Чехову от 7 ноября 1896 г. // Переписка А.П. Чехова. С. 437—438.

55. Письмо А.П. Чехова — А.Ф. Кони от 11 ноября 1896 г. // ПСС. Т. 24. С. 223—224.

56. «Простуда прошла, но насморк всё еще есть. Кашляю уже давно, так давно, что уже привык не видеть в кашле ничего угрожающего. Одышки нет, ходить могу много и скоро, аппетит великолепный, работаю охотно. Не полнею». Из письма А.П. Чехова — Н.А. Лейкину от 20 ноября 1896 г. // ПСС. Т. 24. С. 230.

57. Из письма А.П. Чехова — Ф.О. Шехтелю от 18 декабря 1896 г. // ПСС. Т. 24. С. 256.

58. Обострение отношений между Россией и Великобританией.

59. Вот как сам Чехов описал этот пожар, случившийся в мелиховском доме: «26-го ноября в 6-м часу вечера у нас в доме произошел пожар. Загорелось в коридоре около материной печи. С обеда до вечера воняло дымом, жаловались на угар, вечером в щели между печью и стеной увидели огненные языки. Сначала трудно было понять, где горит: в печи или в стене. В гостях был князь [С.И. Шаховской], который стал рубить стену топором. Стена не поддавалась, вода не проникала в щель; огненные языки имели направление кверху, значит была тяга, между тем горела не сажа, а, очевидно, дерево. Звон в колокол. Дым. Толкотня. Воют собаки. Мужики тащат во двор пожарную машину. Шумят в коридоре. Шумят на чердаке. Шипит кишка. Стучит топором князь. Баба с иконой. Рассуждающий Воронцов. В результате: сломанная печь, сломанная стена (против ватера), содранные обои в комнате матери около печи, сломанная дверь, загаженные полы, вонь сажей — и матери негде спать. А еще, кроме всего, новый повод известному тебе лицу [П.Е. Чехову] нести чепуху и орать». Из письма А.П. Чехова — М.П. Чехову от 27 ноября 1896 г. // ПСС. Т. 24. С. 243.

60. Флигель-адъютант, граф Алексей Кириллович Вронский — один из главных героев романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина».

61. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 2 декабря 1896 г. // ПСС. Т. 24. С. 246.

62. В ожидании (лат.).

63. Из письма А.П. Чехова — Е.М. Шавровой-Юст от 1 января 1897 г. // ПСС. Т. 24. С. 260.

64. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 4 января 1897 г. // Там же. С. 264.

65. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 11 января 1897 г. // Там же. С. 268—269.

66. Из письма А.П. Чехова — П.Ф. Иорданову от 18 января 1897 г. // Там же. С. 274.

67. Из письма А.П. Чехова — В.И. Яковенко от 30 января 1897 г. // Там же. С. 283.

68. Иван Александрович Хлестаков — главный герой комедии Н.В. Гоголя «Ревизор».

69. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 8 февраля 1897 г. // ПСС. Т. 24. С. 289.

70. Яковенко Владимир Иванович (1857—1923) — русский психиатр, один из основоположников социальной психиатрии и организации психиатрической помощи в России. Инициатор первой переписи психически больных на территории Московской и других губерний, что явилось основой для статистики психических заболеваний.

71. VI съезд врачей в память Н.И. Пирогова, состоявшийся в апреле 1896 г., постановил возбудить ходатайство об отмене телесных наказаний. Была избрана комиссия для обоснования этого ходатайства, которая поручила двум своим членам, В.И. Яковенко и Д.Н. Жбанкову, предварительно собрать имеющийся материал по этому вопросу. В газете «Врач», 1897, № 4, 23 января было напечатано «Письмо в редакцию», в котором Яковенко и Жбанков обращались к товарищам-врачам с просьбой сообщить им факты из своей практики и указания на литературу вопроса. Позднее Яковенко и Жбанков издали книгу «Телесные наказания в России в настоящее время» (М., 1899). В несохранившемся письме к Жбанкову Чехов писал о вреде физических наказаний. «Вы так метко отметили одну вредную сторону порки и битья, — писал Чехову Жбанков 22 января 1898 г., — развитие боязни-придавленности, от которой трудно отделаться и впоследствии» // Из архива А.П. Чехова. С. 221.

72. Ссылка на статью Н.М. Ядринцева «Положение ссыльных в Сибири». «Вестник Европы», 1875, кн. XI и XII в XXI главе «Острова Сахалин».

73. Кони А.Ф. Федор Петрович Гааз. Биографический очерк. СПб., 1897.

74. Кистяковский А.Ф. Исследование о смертной казни. СПб., 1896.

75. Из письма А.П. Чехова — В.И. Яковенко от 30 января 1897 г. // ПСС. Т. 24. С. 282.

76. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 1 марта 1897 г. // Там же. С. 298.

77. Персонаж повести «Мужики».

78. Кузичева А.П. Чехов. Жизнь «отдельного человека». С. 490.

79. Там же.

80. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 8 февраля 1897 г. // ПСС. Т. 24. С. 289.

81. Кузичева А.П. Чехов. Жизнь «отдельного человека». С. 492.

82. Суворин А.С. Запись от 11 февраля 1897 г. // Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 281.

83. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 8 февраля 1897 г. // ПСС. Т. 24. С. 289.

84. «Любительский спектакль в Серпухове дал в пользу школы 101 рубль. После спектакля всю ночь не спал, потом, приехав домой, лег и спал, спал, спал без конца — и теперь наше московское времяпрепровождение представляется мне как бы сном». Из письма А.П. Чехова — А.И. Эртелю от 26 февраля 1897 г. // ПСС. Т. 24. С. 295. Эртель ответил: «Итак, дорогой мой, после той московской жизни, что, кажется тебе, была во сне, я сразу был ввергнут в иную, с настоящим роем назойливо жужжащих дел и делишек». Из письма А.И. Эртеля — А.П. Чехову от 7 марта 1897 г. // Там же. С. 601. Примечания.

85. 19 февраля 1861 года, в пятую годовщину восшествия на престол, Александр II подписал манифест «О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей», что означало отмену крепостного права в России.

86. Чехов А.П. Записные книжки // ПСС. Т. 17. С. 225.

87. Из письма А.П. Чехова — Е.М. Шавровой-Юст от 10 февраля 1897 г. // ПСС. Т. 24. С. 291.

88. Из письма А.П. Чехова — Е.М. Шавровой-Юст от 20 февраля 1897 г. // Там же. С. 292.

89. Речь идет о событиях конца 1893 г. «В те времена, — вспоминает Мария Павловна [Чехова], — русским морским министром был назначен адмирал Ф.К. Авелан [1839—1916]. Это была пора сближения между Россией и Францией, и Авелана все время чествовали то во Франции, где он с русской эскадрой был с визитом, то в России, после возвращения его из Франции. Приезжая из Мелихова в Москву, Антон Павлович останавливался обычно не у меня (я снимала лишь одну комнату), а в гостинице «Большая Московская». Тут у него был даже свой номер. О своем приезде брат обычно кого-нибудь извещал, и это сразу же становилось известно всем его друзьям: В.А. Гольцеву и В.М. Лаврову («Русская мысль»), М.А. Саблину («Русские ведомости»), Ф.А. Куманину («Артист»), И.Н. Потапенко и др. Они приходили к Антону Павловичу и тащили его за собой в какую-нибудь редакцию, ресторан. К этой компании присоединялись я, Лика, Таня, Яворская, еще кто-нибудь из литераторов или редакторов, и начинались «чествования» Антона Павловича. Компанией переходили из одной редакции в другую, из одного ресторана в другой: там завтрак, там обед, там ужин... В конце концов Антона Павловича прозвали Авеланом, окружение его — эскадрой, а походы компании — плаванием эскадры» // Бердников Г.П. Чехов. М., 1974. С. 319.

90. Кузичева А.П. Чехов. Жизнь «отдельного человека». С. 494.

91. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 1 марта 1897 г. // ПСС. Т. 24. С. 297.

92. Штевен Александра Алексеевна (в замужестве Ершова; 1865—1933) — баронесса, благотворитель, деятельница народного образования, организовала на свои средства целую сеть школ грамотности.

93. На широкую ногу (фр.).

94. Малафеев Василий Малафеевич (Малахиевич) (1822—1899) — купец 2-й гильдии, домовладелец, содержатель бутафорской оружейной мастерской; владелец «Народного театра» на площадных праздниках (1860-е — 1898) и «Крестовского сада» (1880-е). Разборные театры Малафеева приобрели черты настоящего драматического театра. Малафееву одному из первых удалось поместить балаганы в самых людных местах Петербурга: на Адмиралтейской площади и Марсовом поле.

95. Имеется в виду коронация (священное коронование) императора Николая II Александровича и императрицы Александры Феодоровны — последняя коронация императора и его супруги в Российской империи. Состоялась во вторник 14 (26) мая 1896 года в Успенском соборе Московского Кремля.

96. «Если Вы продолжаете интересоваться этим делом, и если Вам случится быть в Москве в двадцатых числах апреля, то приходите 21-го вечером к Варваре Алексеевне Морозовой, у нее соберется наш кружок и Ал. Ал. Штевен сделает сообщение об учреждениях для народа, осмотренных ею в Лондоне. Мы все были бы, конечно, очень рады, если бы Вы приняли более близкое участие в нашем деле. Если Шехтель заинтересуется нашим проектом и если у него найдется свободный час в этот вечер, то попросите прийти и его». Из письма А.В. Погожевой — А.П. Чехову от 10 апреля 1896 г. // Чехов А.П. ПСС. Т. 24. С. 476. Примечания. Погожева Анна Васильевна (урождённая Смирнова; 1865—1908) — деятель народного образования в России, переводчик. Организатор воскресных школ для взрослых, первого рабочего клуба в Москве. Член Комитета грамотности. Товарищ председателя Московского общества содействия устройству общеобразовательных развлечений. Член Общества любителей российской словесности.

97. Из письма А.П. Чехова — Ф.О. Шехтелю от 13 апреля 1896 г. // ПСС. Т. 24. С. 141.

98. Из письма Ф.О. Шехтеля — А.П. Чехову середины апреля 1896 г. // Чехов А.П. ПСС. Т. 24. С. 476. Примечания.

99. Кузичева А.П. Чехов. Жизнь «отдельного человека». С. 495.

100. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 1 марта 1897 г. // ПСС. Т. 24. С. 298.

101. Турчанинова Анна Николаевна (урождённая Макарова; 1856—1930) — супруга сенатора И.Н. Турчанинова.

102. Турчанинов Иван Николаевич (1840—1910) — помощник петербургского градоначальника, сенатор, тайный советник.

103. Из письма И.И. Левитана — А.П. Чехову от 23 июня 1895 г. // Левитан И.И. Письма. Документы. Воспоминания. М., 1956. С. 53.

104. Из письма А.Н. Турчаниновой — А.П. Чехову от 1 июля 1895 г. // Чехов А.П. ПСС. Т. 24. С. 418. Примечания.

105. Из письма А.П. Чехова — Н.А. Лейкину от 5 июля 1895 г. // ПСС. Т. 24. С. 64.

106. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 5 июля 1895 г. // Там же. С. 65.

107. Чехов М.П. Вокруг Чехова // Вокруг Чехова. С. 237.

108. Авилова Лидия Алексеевна (урожд. Страхова; 1864—1943) — русская писательница и мемуаристка.

109. Из письма А.П. Чехова — Л.А. Авиловой от 18 марта 1897 г. // ПСС. Т. 24. С. 307.

110. Авилова Л.А. Воспоминания. [Петербург] // Рассказы. Воспоминания. М., 1984. С. 253.

111. Авилова Л.А. Тысяча девятьсот четвертый год. Эпилог повести А.П. Чехов в моей жизни // Там же. С. 190.

112. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. С. 267.

113. Авилов Михаил Федорович (1863—1916) — петербуржский чиновник, муж Л.А. Авиловой.

114. Из письма А.П. Чехова — Л.А. Авиловой от 21 февраля 1892 г. // ПСС. Т. 22. С. 359.

115. Там же. С. 360.

116. Из письма А.П. Чехова — Л.А. Авиловой от 19 марта 1892 г. // ПСС. Т. 23. С. 26.

117. Авилова в повести «А.П. Чехов в моей жизни» вспоминала о юбилейном ужине 1 января 1892 г., когда отмечалось 25-летие «Петербургской газеты»: «Какой-то услужливый приятель рассказал Мише, что в вечер юбилея Антон Павлович кутил со своей компанией в ресторане, был пьян и говорил, что решил во что бы то ни стало увезти меня, добиться развода, жениться. Его будто бы очень одобряли, обещали ему всякую помощь и чуть ли не качали от восторга» // Рассказы. Воспоминания. С. 125.

118. Из письма А.П. Чехова — Л.А. Авиловой от 19 марта 1892 г. // ПСС. Т. 23. С. 27.

119. Чехов имеет в виду повесть «Палата № 6».

120. Из письма А.П. Чехова — Л.А. Авиловой от 29 апреля 1892 г. // Там же. С. 58.

121. Там же.

122. Из письма А.П. Чехова — Л.А. Авиловой от 1 марта 1893 г. // ПСС. Т. 23. С. 177.

123. «Если бываешь в «Петербургской газете», то узнай там адрес Лидии Алексеевны Авиловой, сестры m-me Худековой. Опять-таки узнай вскользь, без разговоров». Из письма А.П. Чехова — Ал.П. Чехову от 30 декабря 1894 г. // ПСС. Т. 23. С. 350.

124. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. С. 465—466.

125. Из письма А.П. Чехова — Л.А. Авиловой от 15 февраля 1895 г. // ПСС. Т. 24. С. 25.

126. Авилова Л.А. А.П. Чехов в моей жизни // Рассказы. Воспоминания. С. 139.

127. Там же. С. 144—145.

128. Там же. С. 151.

129. Неточность — в издании 1896 года на странице 121 только одно слово «Маски». Указанная цитата на странице 123 строчки по тексту 10 и 11 (без заглавия) и 12 и 13 (если считать с заголовком).

130. Неточная цитата. На самом деле фраза из рассказа «Маски» выглядит так: «Если ты не соглашаешься только оттого, что молодымъ дѣвушкамъ въ маскарадахъ бывать не принято, такъ я же обѣщаю: никто не узнаетъ, никто!» Авилова Л.А. Счастливец и другие рассказы. СПб., 1896. С. 123.

131. Авилова Л.А. А.П. Чехов в моей жизни // Рассказы. Воспоминания. С. 154.

132. Из письма Н.А. Лейкина — А.П. Чехову от 27 октября 1896 г. // Чехов А.П. ПСС. Т. 24. С. 568. Примечания.

133. «Петербургской газете» 20 октября 1896, № 290. Письмо приводится с небольшими сокращениями.