«Искусство — это самая сложная машина, которую когда-нибудь создавал человек, — утверждал Лотман. — Хотите — называйте его машиной, хотите — организмом, жизнью, но всё равно это нечто саморазвивающееся. И мы находимся внутри этого развивающегося. Как и в языке. Человек погружен в язык, и язык реализуется через человека. Человек создает язык, и язык как коллективная система постоянно взаимодействует с индивидуальным говорящим»1.
В случае с тремя сестрами индивидуальных говорящих будет много.
«После успеха «Чайки» и «Дяди Вани» театр не мог уже обойтись без новой пьесы Чехова»2, — признает Алексеев.
Владимир Иванович согласится с Константином Сергеевичем.
«После «Чайки» и «Дяди Вани» стало совершенно ясно, что Чехов — автор, самый близкий нашим театральным мечтам, и что необходимо, чтоб он написал новую пьесу. А Чехов сказал, что он не станет писать новую пьесу, пока не увидит Художественный театр, пока сам наглядно не поймет, что именно в искусстве этого театра помогло успеху его пьес»3.
Чехов познакомится с труппой будущего Художественного театра в сентябре 1898 года в Охотничьем клубе. Тогда же на репетиции трагедии А.К. Толстого «Царь Федор Иоаннович» его заворожит актриса, игравшая царицу Ирину. Ольга Леонардовна Книппер, припоминая обстоятельства и время, с которого начнет затягиваться тонкий и сложный узел ее жизни, скажет, что приметила драматурга пятью днями раньше на репетиции «Чайки»:
«Все мы были захвачены необыкновенно тонким обаянием его личности, его простоты, его неумения «учить», «показывать». Не знали, как и о чем говорить... И он смотрел на нас, то улыбаясь, то вдруг необычайно серьезно, с каким-то смущением, пощипывая бородку и вскидывая пенсне и тут же внимательно разглядывая «античные» урны, которые изготовлялись для спектакля «Антигоны».
Антон Павлович, когда его спрашивали, отвечал как-то неожиданно, как будто и не по существу, как будто и общо, и не знали мы, как принять его замечания — серьезно или в шутку. Но так казалось только в первую минуту, и сейчас же чувствовалось, что это брошенное как бы вскользь замечание начинает проникать в мозг и душу и от едва уловимой характерной черточки начинает проясняться вся суть человека»4.
А потом Чехов уедет в Ялту, и уже там — после премьеры «Чайки» — получит письмо Немировича, в котором Владимир Иванович из числа исполнителей особо выделит Ольгу Леонардовну: «Книппер — удивительная, идеальная Аркадина. До того сжилась с ролью, что от нее не оторвешь ни ее актерской элегантности, прекрасных туалетов обворожительной пошлячки, скупости, ревности и т. д.»5
Немировича опередит Щепкина-Куперник, написавшая письмо по свежим следам в самый день премьеры: «Очень хороша Книппер»6.
М.П. Чехова так же поделится впечатлениями: «Актрису, мать Треплева, играла очень, очень милая артистка Книппер, талантливая удивительно, просто наслаждение было ее видеть и слышать»7.
Через месяц, узнав о том, что сестра сблизилась с Ольгой Леонардовной, Чехов скажет: «Если ты познакомилась с Книппер, то передай ей поклон. Вишневскому тоже»8.
Маша ответит развернуто: «Была я вчера в третий раз на «Чайке». Смотрела еще с большим удовольствием, чем в первый и во второй разы. <...> Вишневский был у нас недавно в гостях, пригласил меня на сцену и перезнакомил со всеми артистами. Если бы ты знал, как они обрадовались! Книппер запрыгала, я передала ей поклон от тебя. <...> Я тебе советую поухаживать за Книппер. По-моему, она очень интересна»9.
Перечитав письмо сестры, Чехов лишь горько вздохнет: «Книппер очень мила, и конечно глупо я делаю, что живу не в Москве. Не скучать в Ялте нельзя. Здешний февраль самый плохой месяц. <...> Я всё думаю: не купить ли нам в Москве в одном из переулков Немецкой улицы (курсив наш — Т.Э.) 4-хоконный домик подешевле? Подумай, это дешевле, чем платить за квартиру; на Немецкой или у Курского вокзала, на окраине»10.
12 апреля Чехов приедет в Москву в связи с фактическим отказом Театральнолитературного комитета дать разрешение на постановку «Дяди Вани» в Императорском Малом театре, а спустя шесть дней, в первый день Пасхи впервые нанесет визит семейству Книппер.
«В такой же солнечный весенний день мы пошли с ним на выставку картин, смотреть Левитана, его друга, и были свидетелями того, как публика не понимала и смеялась над его чудесной картиной «Стога сена при лунном свете», — так это казалось ново и непонятно»11.
После закрытого спектакля в «Парадизе» Чехов подарит Книппер фотографию мелиховского флигеля с надписью: «Мой дом, где была написана «Чайка». Ольге Леонардовне Книппер на добрую память. 5 мая 99 г.» 7 мая Чехов уедет в Мелихово по делам постройки школы, а 15 мая Книппер совершит в чеховское имение трехдневный визит. 24 мая, в понедельник Чехов будет присутствовать на репетиции «Дяди Вани».
За три дня до этого Ольга Леонардовна проинформирует Марию Павловну о скором отъезде семьей на Кавказ: «Мне, пожалуй, не удастся попасть еще раз к Вам, в Мелихово, брат тянет из Москвы как можно скорее, хотим 27-го отплывать, да и пора, правда. <...> А как хорошо у Вас в деревне! Как жалко было уезжать. Передайте мой сердечный «тепленький» привет «писателю Чехову» и крепкий поцелуй писательской сестре — говорят, она очень хорошая?»12
27 мая Чехов встретится с Сытиным и Щетининым13 в «Славянском базаре». «Чехов почти ничего не ел... и все время был мрачен. Трудно было втянуть его в разговор»14.
Через три недели Чехов напишет письмо из Мелихова в Грузию:
«Что же это значит? Где Вы? Вы так упорно не шлете о себе вестей, что мы совершенно теряемся в догадках и уже начинаем думать, что Вы забыли нас и вышли на Кавказе замуж. Если в самом деле Вы вышли, то за кого? Не решили ли Вы оставить сцену?
Автор забыт — о, как это ужасно, как жестоко, как вероломно!
Все шлют Вам привет. Нового ничего нет. И мух даже нет. Ничего у нас нет. Даже телята не кусаются.
Я хотел тогда проводить Вас на вокзал, но, к счастью, помешал дождь. <...>
В Ялту поеду не раньше начала июля»15.
Следующее письмо (на другой день) будет написано в четыре руки.
Начнет Мария Павловна:
«Забыть так скоро, боже мой...» есть, кажется, романс такой16? Я всё ждала, что Вы что-нибудь напишете, но, конечно, потеряла терпение и вот пишу сама. Как Вы поживаете? Вероятно, Вам весело, что Вы не вспоминаете медвежьего уголка на севере. У нас лето еще не начиналось, идут дожди — холодно, холодно и потому — пусто, пусто, пусто... Хандрим, особенно иногда писатель. Он собирается в половине июля в Ялту, надеюсь, что оттуда он привезет Вас к нам непременно. Наша дача в Ялте будет готова только в половине сентября, так что раньше уехать из Москвы не придется. <...>»
Затем слово возьмет А.П.:
«Здравствуйте, последняя страница моей жизни, великая артистка земли русской. Я завидую черкесам, которые видят Вас каждый день.
Нового ничего нет и нет. Сегодня за обедом подавали телятину; значит, кусаются не телята, а наоборот, мы сами кусаем телят. Комаров нет. Смородину съели воробьи.
Желаю Вам чудесного настроения, пленительных снов.
<...> Напишите, когда будете в Ялте.
Автор»17.
Спустя пять дней последняя страница отзовется:
«Пожалуйста не думайте, что я пишу только ответ на Ваше письмо, — давно бы написала, но все время была в таком отвратительном настроении, что ни строки не могла бы написать. Только второй день, как начинаю приходить в себя, начинаю чувствовать и немножечко понимаю природу. Сегодня встала в 6 час. и отправилась бродить по горам и первый раз взяла с собой «Дядю Ваню», но только больше сидела с книгой и наслаждалась дивным утром и восхитительным видом на ближние и далекие горы, на селение Мцхет, верстах в двух от нас, стоящее при слиянии Куры с Арагвой, чувствовала себя бодрой, здоровой и счастливой. Потом пошла вниз на почту, за газетами и письмами, получила весточку от Вас и ужасно обрадовалась, даже громко рассмеялась. А я-то думала, что писатель Чехов забыл об актрисе Книппер — так, значит, изредка вспоминаете? <...> Прокатились бы Вы сюда, Антон Павлович, право, хорошо здесь, отсюда бы вместе поехали в Батум и Ялту, а? <...> А Вы мне напишете еще? Может, мухи появятся в Мелихове?»18
Разумеется, Чехов напишет:
«Да, Вы правы: писатель Чехов не забыл актрисы Книппер. Мало того, Ваше предложение поехать вместе из Батума в Ялту кажется ему очаровательным. Я поеду, но с условием, во-1-х, что Вы по получении этого письма, не медля ни одной минуты, телеграфируете мне приблизительно число, когда Вы намерены покинуть Мцхет... <...> Bo-2-x, с условием, что я поеду прямо в Батум и встречу Вас там, не заезжая в Тифлис, и в-3-х, что Вы не вскружите мне голову. Вишневский считает меня очень серьезным человеком, и мне не хотелось бы показаться ему таким же слабым, как все. <...>
Мы продаем Мелихово. Мое крымское имение Кучукой теперь летом, как пишут, изумительно. Вам непременно нужно будет побывать там.
Я был в Петербурге19, снимался там в двух фотографиях. Вышло недурно. Продаю карточки по рублю. Вишневскому уже послал наложен[ным] платежом пять карточек.
Для меня удобнее всего было бы, если бы Вы телеграфировали «пятнадцатого» и во всяком случае не позже «двадцатого»»20.
Через неделю он даст телеграмму:
«Уезжаю Таганрог важному делу буду Новороссийске воскресенье семнадцатого там встретимся пароходе. Чехов»21.
А потом еще одну:
«Пишу это в дополнение к своей телеграмме. Около 15 июля я должен быть в Таганроге по важному делу22. Попасть в Батум к 17 я не успею. Из Таганрога я выеду 17-го и буду в Новороссийске 18-го — там встретимся на пароходе. <...> До 18-го!! На пароходе будем пить вино. Ваш А. Чехов.
Хуже, более по-свински, как живут летом москвичи, нельзя жить. Кроме «Аквариума» и фарса, нет других развлечений, и на улицах все задыхаются в асфальте. У меня варят асфальт под самым окном»23.
17 июля Чехов отправится морем в Новороссийск. 20 июля они вместе прибудут в Ялту. Чехов остановится в гостинице «Марино» на Набережной, а Книппер снимет комнату в доме доктора Л.В. Средина на Гимназической улице.
Сазонова (подруга Суворина), отдыхавшая в то же время в Крыму, запишет в дневнике: «На набережной встретила Чехова. Он постарел и выглядит не знаменитым писателем, а каким-то артельщиком. <...> Звали его к себе, но он не мог с нами пойти, ждет какую-то даму, чтобы вместе с ней пообедать»24. «Чехов с московской актрисой, которая играла у него в «Чайке», поехал в Массандру»25. «Видела на набережной Чехова. Сидит сиротой на скамеечке»26.
Совместное крымское времяпрепровождение продлится двенадцать дней. Дважды Чехов напишет сестре: «Вчера она [О.Л. Книппер] была у меня, пила чай; все сидит и молчит»27. А днем позже: «Книппер здесь, она очень мила, но хандрит»28.
4 августа Чехов и Книппер вернутся в Москву, 6-го у Чехова в гостях Немирович, 7-го — Книппер. 14 августа перед Успением Мелихово будет продано Коншину. А в двадцатых числах Книппер, проснувшись, напишет Чехову: «Приезжайте ко мне, я должна Вас видеть непременно сегодня. О. Книппер»29. Чехов ответит тотчас же: «У меня в 2 часа деловой разговор. Буду у Вас обедать после 3-х, этак 3½—4 часа. А. Чехов»30.
Примерно тогда же Чехов напишет Горькому:
«Милый Алексей Максимович, слухи о том, что я пишу роман31, основаны, очевидно, на мираже, так как о романе у меня не было даже помышлений. Я почти ничего не пишу, а занимаюсь только тем, что всё жду момента, когда же, наконец, можно будет засесть за писанье. Недавно я был в Ялте, вернулся в Москву, чтобы побывать на репетициях своей пьесы, но прихворнул тут немножко, и вот опять нужно ехать в Ялту. Уезжаю я туда завтра. Усижу ли там долго, буду ли там писать — сие неизвестно. В первое время придется жить на бивуаках, так как дом мой еще не готов»32.
На следующий день — в среду — Чехов уедет в Ялту, в воскресенье Книппер отправит ему письмо.
«Только четвертый день, как Вы уехали, а мне уже хочется писать Вам — скоро? — напишет Ольга Леонардовна. — Особенно вчера хотелось в письме поболтать с Вами — настроение было такое хорошее: мой любимый субботний вечер, звон колоколов, который так умиротворяет меня (фу, скажете, сентиментальная немка, правда?), прислушивалась к перезвону в Страстном монастыре, сидя у вас; думала о Вас. Но писать вечером не пришлось: с репетиции зашел Влад[имир] Ив[анович] и сидел долго. <...>
Мне так грустно было, когда Вы уехали, так тяжело, что если бы не Вишневский, который провожал меня, то я бы ревела всю дорогу. Пока не заснула, — мысленно ехала с Вами. Хорошо Вам было? Не мерзли? А попутчики скучные были, или сносные, или милые? Вот сколько вопросов надавала — ответ получу? А уютненькая корзиночка с провизией пригодилась? И конфекты покушивали? Ну, не буду больше, надоела.
На Юге Вы, наверное, ожили; после нашей сырости, холода, хмурого свинцового неба — увидать южное ласковое солнце, сверкающее море, да ведь сразу духом воспрянешь. Хлопочете на постройке, ходите к Синани, на набережную, пьете нарзан, все по-старому, конечно, только без актрисы Книппер. А актриса на другой день Вашего отъезда хандрила и не пошла к вам, как обещала Марии Павловне, а в пятницу лежала замертво от головной боли; вечером сидела у меня сестра писателя Чехова, я слушала ее милый, ласковый, тихий голос, смех, который я так люблю»33.
«Милая актриса, отвечаю на все Ваши вопросы. Доехал я благополучно. Мои спутники уступили мне место внизу, потом устроилось так, что в купе осталось только двое: я да один молодой армянин. По нескольку раз в день я пил чай, всякий раз по три стакана, с лимоном, солидно, не спеша. Всё, что было в корзине, я съел. Но нахожу, что возиться с корзиной и бегать на станцию за кипятком — это дело несерьезное, это подрывает престиж Художественного театра. До Курска было холодно, потом стало теплеть, и в Севастополе было уже совсем жарко. В Ялте остановился в собственном доме и теперь живу тут, оберегаемый верным Мустафою. Обедаю не каждый день, потому что ходить в город далеко, а возиться с керосиновой кухней мешает опять-таки престиж. По вечерам ем сыр. <...> Что еще? В саду почти не бываю, а сижу больше дома и думаю о Вас.И проезжая мимо Бахчисарая, я думал о Вас и вспоминал, как мы путешествовали. Милая, необыкновенная актриса, замечательная женщина, если бы Вы знали, как обрадовало меня Ваше письмо. Кланяюсь Вам низко, низко, так низко, что касаюсь лбом дна своего колодезя, в котором уже дорылись до 8 саж[ен]. Я привык к Вам и теперь скучаю и никак не могу помириться с мыслью, что не увижу Вас до весны; я злюсь — одним словом, если бы Наденька34 узнала, что творится у меня в душе, то была бы история.
<...> По стенам от сырости ползают сколопендры, в саду прыгают жабы и молодые крокодилы. Зеленый гад35 в цветочном горшке, который Вы дали мне и который я довез благополучно, сидит теперь в саду и греется на солнце.
Пришла эскадра. Смотрю на нее в бинокль.
В театре оперетка. Дрессированные блохи продолжают служить святому искусству36. Денег у меня нет. Гости приходят часто. В общем скучно, и скука праздная, бессмысленная.
Ну, крепко жму и целую Вашу руку. Будьте здоровы, веселы, счастливы, работайте, прыгайте, увлекайтесь, пойте и, если можно, не забывайте заштатного писателя, Вашего усердного поклонника А. Чехова»37.
Не дождавшись ответа, Книппер отправит в Ялту посылку:
«Здравствуйте писатель! Как поживаете? Я на Вас зла и обижена — писать мне не хотите, забыли актрису, ну и Бог с Вами. А все-таки посылаю Вам вкусных духов, авось вспомните меня. Ночь чудная, лунная, хочется за город, на простор, поедемте, а? Теперь хорошо в долине Кокоза38!!! Прощайте, прощайте, писатель, будьте здоровы. Ольга Книппер»39
Чехов отшутится письмом с гостинцем:
«Записочку, духи и конфеты получил. Здравствуйте, милая, драгоценная, великолепная актриса! Здравствуйте, моя верная спутница на Ай-Петри и в Бахчисарай! Здравствуйте, моя радость!
Маша говорит, что Вы не получили моего письма. Как? Почему? Письмо я послал уже давно, тотчас же по прочтении Вашего. <...> Помаленьку размещаемся в большом доме. Становится сносно.
Телефон. От скуки звоню каждый час. Скучно без Москвы, скучно без Вас, милая актриса. <...> Будьте здоровы, счастливы, радостны! Не забывайте писателя, не забывайте, иначе я здесь утоплюсь или женюсь на сколопендре»40.
Книппер напишет подробно и озорно:
«Вчера был ровно год, что мы с Вами познакомились, милый писатель, — помните, в клубе, на черновой репетиции «Чайки»? Как я дрожала, когда мне прислали повестку, что вечером будет присутствовать «сам автор»! Вы это понимаете? А теперь вот сижу и пишу этому «автору» без страха и трепета, и наоборот, как-то светло и хорошо на душе. И день сегодня чудный — теплый, ясный, если удастся — поеду куда-нибудь за город, подышать воздухом, полюбоваться на осеннюю природу, а пока любуюсь Тверским бульваром, когда иду в театр, — он, право, очень красив теперь. Эх, бедные мы, городские жители!
Вчера минуточки не было свободной написать Вам, а так хотелось! Утром репетиция «Дяди Вани», в 5 — «Грозный» и прямо из театра пошли в школу41 на беседу «Одиноких». В промежутке сидел у меня один офицер, наш попутчик по Военно-Грузинской дор[оге], когда мы с братом ехали во Мцхет. День так и ускользнул.
<...> Савва Морозов повадился к нам в театр... <...>. Знаете, он решил, что я не могу играть Елену, т. к. у меня нет противного мужа и роль у меня будет не пережита. Я решила поискать. Вы мне ведь не откажете помочь, тем более что это для успеха Вашей же пьесы, милый писатель, правда? Если я буду так действовать и впредь, то из меня выйдет, вероятно, колоссальная актриса!
Я предлагаю Савве Морозову дать какую-нибудь должность при нашем театре авось скорее новый выстроит. Жаль, что место инспектора над актрисами просил оставить за собой наш «популярнейший писатель», а то бы отлично можно было пристроить Саввушку. <...> А третьего дня у Вас уши не горели? Мы были en famille42 в Больш[ом] театре на «Спящей красавице»43. Что это за чудная, красивая, полная неги музыка! В конце концов не хотелось смотреть на сцену, на прыгающие ноги, на нелепые физиономии, — так бы и утопала в этой дивной гармонии! <...>
Спасибо, что передали фотографию и конфекты. И спасибо, что Вы мне написали, я с таким нетерпением ждала весточки, волновалась, думала, что не хотите писать мне. А Вы думаете, я к Вам не привыкла?
Пишите мне все, все, Наденька не узнает. <...>
Моя болтовня про Саввушку, надеюсь, между нами?»44
На сей раз Чехов промолчит. Ольга Леонардовна этого как бы не заметит, приняв вину на себя:
«Мне кажется, что я уже целую вечность не писала Вам, мой дорогой писатель, и что Вы перестали думать обо мне. Отчего Вы не здесь?! <...>
«Дядю Ваню» репетируем без Астрова... <...> Ах, писатель Чехов, если бы Вы могли бы быть на первом представлении! Вот был бы праздник! Да, верно, Вы уже раздумали ехать в Москву, сжились с Ялтой, с «собственным домом», и думать забыли о Москве, о нашем театре и об актрисах. <...> Не пишется мне сегодня. <...> Какая-то я судорожная. Хотела написать много, много, — ничего не вышло. <...> Прощайте, пишите мне скорее и побольше. Жму руку. <...> Хочу Ваших писем»45.
Писем не будет, будут птички.
«Это Вам не стыдно, нехороший Вы человек, называть меня змеенышем46? Ах, ах, писатель, грех Вам! — Мало пишу? Да все боюсь, что скучны мои письма. Если нет — буду чаще болтать с Вами.
Спасибо за запонки. Только которая же птица — Вы и которая — я? Одна стоит в спокойном сознании своего величия и как бы с сожалением посматривает кругом себя — довольно меланхолично. Другая с некоторым задорцем заглядывает снизу вверх и положение у нее наступательное, с кокетливым изгибом шейки...
Вишневскому передала Вашу посылочку, но он ничего не понял, то что должен был понять, — по словам князя. Если бы Вы знали, как я обрадовалась, когда, пришедши с репетиции, застала князя у себя в комнате! Так сейчас и вспомнился милый Дегтярный переулок47, голодающий писатель <...> и т. д. Хорошее было время! <...> Ну, пора бежать в театр.
До свиданья, до следующего письма, мой дорогой писатель, не сердитесь на меня, любите и думайте обо мне хоть немножечко. Пришлите мне карточку Вашу, хорошую только, с надписью, тоже с хорошей, а то у меня только маленькая Ваша с опущенными глазами — стоит у меня посредине стола. Пишу и взглядываю. <...> Ольга Книппер»48
На сей раз А.П. расщедрится на слова, и кое-что прояснится.
«Ваше благоразумное письмо с поцелуем в правый висок и другое письмо с фотографиями я получил. Благодарю Вас, милая актриса, ужасно благодарю. Сегодня у вас начало спектаклей, и вот в благодарность за письма, за память я шлю Вам поздравление с началом сезона, шлю миллион пожеланий. Я хотел было послать телеграмму директорам и поздравить всех, но так как мне не пишут, так как обо мне, очевидно, забыли и даже не прислали мне отчета (который, судя по газетам, вышел в свет недавно)49 и так как в «Чайке» играет всё та же Роксанова, то я почел за лучшее делать вид, что я обижен, — и вот поздравляю Вас только одну.
У нас был дождь, теперь ясная, прохладная погода. Ночью был пожар, я вставал, смотрел с террасы на огонь и чувствовал себя страшно одиноким.
Живем мы теперь в доме, обедаем в столовой; есть пианино.
Денег нет, совсем нет, и я занимаюсь только тем, что прячусь от своих кредиторов. И так будет до середины декабря, когда пришлет Маркс.
Хотел бы написать Вам еще что-нибудь благоразумное, но никак ничего не придумаю. <...> В Александринке идут «Иванов» и «Дядя Ваня».
Ну, будьте здоровы, милая актриса, великолепная женщина, да хранит Вас бог. Целую Вам обе руки и кланяюсь в ножки. Не забывайте. Ваш А. Чехов»50.
Ночь Книппер будет мучительной.
«Спать не могу. Прошел «Грозный», и... скверно на душе, вероятно, у всех. Сейчас ничего ясно не понимаю, сознаю только, что должно бы быть иначе в день открытия второго сезона Художественного театра. Во-первых, Алексеев болен, играл с анонсом51, против чего восставала вся труппа; анонсы ведь парализируют публику. От постановки все в восторге, от игры Грозного — никто. Вы были правы, помните, когда с таким недоверием отнеслись к тому, что Иоанна играет Алексеев. Принимали холодно, настроение у нас за кулисами было мрачное. Только, голубчик, Антон Павлович, я это пишу только Вам. Этого никто не должен знать; Вы это сами, впрочем, понимаете. <...> Прав Немирович — надо было сезон открывать «Дядей Ваней». <...>
Вы совсем забыли актрису, не хотите писать — мне это больно. Отчего Вы молчите? Ваша поникшая актриса»52.
Наутро о Чехове спохватятся. «После молитвы перед открытием второго сезона встали прекрасные воспоминания прошлого. Вновь живы прежние восторги. Вся труппа единодушно потребовала послать привет дорогому другу нашего театра с пожеланием поскорее видеть его среди нас»53.
В устах Мейерхольда очередность и состав событий, предшествовавших поздравительной телеграмме, выглядит несколько иначе, хотя и не менее патетически: «Вчера вся труппа наша собралась на молебен, но молебна не было, так как митрополит не разрешил «служить» в театре. И отлично. Может быть, благодаря этому (по крайней мере отчасти) собрание наше было особенно торжественным, свободным и сильным <...> Владимир Иванович благодарил в короткой речи труппу за тот труд, который она несла в течение семи месяцев. Затем пили чаи. Торжественность дополнялась еще и тем, что собрание было почему-то особенно тихим, сосредоточенным. Никаких речей, ни одного банального слова! <...> Предложение же послать телеграммы Вам и Гауптману было принято не только единодушно, но и неистово.
Давно я не был в таком повышенном настроении духа, как вчера. И я знаю, отчего так. Театр наш понял и открыто заявил, что вся сила его в зависимости от тесной связи с величайшими драматургами современности. Я счастлив, что скрытая мечта моя наконец-то осуществляется!»54
В Покров Чехов отправит ответную телеграмму театру:
«Бесконечно благодарю поздравляю шлю глубины души пожелания будем работать сознательно бодро неутомимо единодушно чтобы это прекрасное начало послужило залогом дальнейших завоеваний чтобы жизнь театра прошла светлой полосой в истории русского искусства и в жизни каждого из нас верьте искренности моей дружбы Чехов»55.
«Почему Вы мне не пишете? — сокрушенно скажет на следующий день Ольга Леонардовна. — Может и мне не надо писать? Или не хочется? Ну простите, больше не буду приставать. Князь передал мне пуговицу. Спасибо.
Будьте здоровы, гуляйте, наслаждайтесь, вдыхайте южный чудный воздух. Крепко жму Вашу руку.
Ваша Ольга Книппер»56.
Через два дня Чехов напишет о неудачах и разочарованиях, которые непременно случаются в искусстве, скажет об Алексееве, как о неважном актере, помечтает о крысе, которой хотел бы жить под полом Художественного театра, и главное: «...я 3—4 дня был болен, теперь сижу дома».
Он покоен и предупредителен:
«Последнее письмо Вы писали в 4 часа утра. Если Вам покажется, что «Дядя Ваня» имел не такой успех, как Вам хотелось, то, пожалуйста, ложитесь спать и спите крепко. Успех очень избаловал Вас, и Вы уже не терпите будней».
Он даже позволит себе побыть оракулом:
«В Петербурге дядю Ваню будет играть, кажется, Давыдов, и сыграет хорошо, но пьеса, наверное, провалится».
И лишь в самом конце письма поинтересуется:
«Как поживаете? Пишите побольше. Видите, я пишу почти каждый день. Автор так часто пишет актрисе — этак, пожалуй, гордость моя начнет страдать. Надо актрис в строгости держать, а не писать им. Я всё забываю, что я инспектор актрис. Будьте здоровы, ангелочек»57.
Теперь промолчит Книппер.
«Милая, знаменитая, необыкновенная актриса, посылаю Вам шкатулку для хранения золотых и бриллиантовых вещей. Берите!
В Вашем последнем письме Вы сетуете, что я ничего не пишу, между тем я посылаю Вам письма очень часто, правда, не каждый день, но чаще, чем получаю от Вас. <...>
Будьте здоровы, веселы, счастливы, спите спокойно, и да хранит Вас бог»58.
Шкатулка для драгоценностей ожидаемо разговорит получательницу.
«Как я давно не писала Вам, милый, дорогой писатель! Вы сердиты на меня? Нет, нет, не смейте дуться на меня, я, право, не виновата! Все время кисла, хандрила, не любила себя, уставала, и потому не писалось. Могла бы черкнуть словечка два, да думаю, что толку писать, что я жива. <...> Как Вам не стыдно писать, что «Дядя Ваня» провалится на Александринке? Что за курьезная мысль? Вам самим не смешно?
А как я мила! Пишу, пишу и не благодарю за посланную шкатулку. И что Вы за насмешник, Антон Павлович! Дарить бедной актрисульке Художеств[енного] театра шкатулку для «золотых и бриллиантовых» вещей! Да разве оные у нас водятся? А храниться там будут письма одного милого хорошего человека из Ялты. Да когда же у меня наконец будет Ваша фотография с открытыми глазами?! Не могли Вы мне в шкатулку сюрпризик вложить! Жестокий Вы человек.
Ужасно хочу Вас видеть. Неужели до весны — ни-ни? Так хочется, чтоб Вы сидели у меня уютно на диване, пили бы кофе (кот[орый] я варю возмутительно долго), а я бы Вам болтала о всякой всячине, о веселой и грустной... Ходила бы к Вам раскладывать пасьянс из милых драных карт. <...>
Отчего у меня из головы не выходит, как Вы, стоя на террасе, смотрели на пожар и чувствовали себя одиноким!..
Отчего мне иногда хотелось Вам сказать много, много, и я почему-то молчала!
Играли «Чайку» второй раз, играли хорошо. <...> Во 2-ом акте мы с Артемом что-то переврали в тексте случайно, Лужский обрадовался и теперь всюду рассказывает и смешит нас неистово, представляет в лицах: Артем Аркадиной: «Многоуправляемая, в таком случае ищите себе другого многоуважаемого!» А Книппер, говорит, обрадовалась и понесла: подать мне всех лошадей, пойду на них пешком на станцию...
Ничего подобного, конечно, не было, но Вы бы умерли со смеху, глядя на Лужского. А еще лучше он рассказывает, почему Самарова не прибыла на репетицию «Дяди Вани»59 — вызвана в суд за неосторожную езду на велосипеде с Грековым60 — представляете себе эту картину? <...>
Вам, милый писатель, крепко жму руку, спасибо за письма, за память.
Ваша Ольга Книппер»61
Их переписка обретет дух особой формы идеализма, где в ход пойдет решительно все, включая вопиющие мелодраматические пошлости и кричаще тривиальный едва ли не бюргерский взгляд на вещи. Но странное дело — избитость, банальность, преломляясь, обретают чувственную силу, способную к стиранию границы между вымыслом и правдой. Предметом бесконечной игры воображения станет сама жизнь, а искусство перевоплощения — мощнейшим оружием в войне за сердце.
«Какой сегодня воздух! Мягкий, ласковый, солнце греет так хорошо. Ваша азалейка и лавры так славно зеленеют; один только писатель Чехов сидит передо мной с опущенными глазами — это ужасно! Меня сегодня тянет, тянет вон из Москвы куда-нибудь подальше, на простор, подышать настоящим воздухом и посмотреть на себя настоящими глазами, а то трешься здесь, как ревельская килька в жестянке. Ах, если бы я могла хоть часочек посидеть у Вас в саду, в уголочке на скамеечке, совсем тихо, и отдохнуть хорошенечко.
А я устала за последнее время, так устала, что вчера пластом лежала целый день, не имея силы двинуть рукой или ногой, не пошла даже на репетицию «Дяди Вани». И сегодня хожу, как муха, такая слабость, будто встала после тяжелой болезни. Если бы только была какая-нибудь возможность — я удрала бы вон из Москвы, проветрить свою голову, а то в нее дурь лезет.
Была у нас первая генеральная «Дяди Вани», сегодня будет вторая, 25-го днем — третья и 26-го играем. Декорацию 3-го действия еще не видала — не готова. Волнуемся здорово. Билеты все расписаны. Афиши будут преинтересные — декорация первого действия, счета дяди Вани и портрет Чехова; говорят, Симов хорошо исполнил — я еще не видела.
<...> Об игре боюсь говорить до первого представления; чуется, что все будет хорошо, и публика останется довольна. А Вы будете волноваться, конечно? Так и надо, волнуйтесь, волнуйтесь вместе с нами. Из театра прямо поеду давать Вам телеграмму. Я ужасно боюсь конца второго действия — он у Вас гениально написан. После третьего у нас у всех коленки тряслись и зубы стучали. Сцены с Астровым ужасно люблю.
Ну вот и пора бежать в театр, начало в 6 час[ов], пораньше, а то завтра утром играем «Чайку». До свиданья, милый, хороший, дорогой мой Антон Павлович. В минуты отдыха читаю Вас. Сегодня очень хочется вспоминать, как мы с Вами путешествовали. Когда увидимся? Жму крепко Вашу руку. Пишите и не забывайте никогда
Вашей актрисульки»62
Чехов получит письмо Книппер уже после премьерного спектакля. В который раз он скажет, что не поставлен театром в известность о дне премьеры, расскажет о потоке телеграмм 27-го октября, о том, что понял между строк, успех был средний, предречет художественникам, гоняющимся за славой и полными сборами безрадостный финал.
«Как живете, как себя чувствуете? Я всё там же и всё тот же; работаю, сажаю деревья.
Но пришли гости, нельзя писать. Гости просидели уже больше часа, попросили чаю. Пошли ставить самовар. Ой, как скучно!
Не забывайте меня, да не угасает Ваша дружба, чтобы мы летом могли еще поехать куда-нибудь вместе. До свиданья! Увидимся, вероятно, не раньше апреля. Если бы вы все приехали весной в Ялту, играли бы здесь и отдыхали. Это было бы удивительно художественно. <...>
Актриса, пишите, ради всего святого, а то мне скучно. Я как в тюрьме и злюсь, злюсь»63.
Следующее письмо Ольга Леонардовна напишет уже после премьеры «Дяди Вани», — в два присеста, — оно станет криком отчаяния провалившей роль. Актриса будет жаловаться на режиссуру, которая, по ее мнению, идет вразрез с ее собственным представлением об образе Елены Андреевны, а также попытается ввести Чехова в заблуждение касательно общего триумфа, которого не было.
«Мне бы не следовало писать Вам сегодня, дорогой Антон Павлович. У меня такой мрак, такой ужас в душе, что передать не могу.
Вчера сыграли «Дядю Ваню». Пьеса имела шумный успех, захватила всю залу, об этом уже говорить нечего. Я всю ночь не смыкала глаз и сегодня все реву. <...> Если бы я играла то, что хотела, наверное, первый спектакль меня не смутил бы. Домашние мои в ужасе от моей игры... <...>. Боже, как мне адски тяжело! У меня все оборвалось. Не знаю, за что уцепиться. Я то головой об стену, то сижу, как истукан. Страшно думать о будущем, о следующих работах, если опять придется бороться с режиссерским гнетом. Зачем я свое не сумела отстоять! Рву на себе волосы, не знаю, что делать.
Вчера не успела кончить, т. е. не могла. Сегодня немного легче, но все же на люди не могу идти, сижу дома. Была только у вас, сидела целых два часа, ждала Марию Павловну, пришла домой, а она, оказывается, заходила к нам. Вот обидно, досадно! Хочется слышать об Вас. <...>
Не могу Вам сказать, как меня убивает мысль, что именно в Вашей пьесе я играла неудачно! Влад[имир] Иванович говорит, что я перенервила, потому играла резче, с подчеркиваниями, и по звуку слишком громко, когда эта роль идет в полутонах, — может быть и это, я теперь сама не знаю. Знаю одно, что играла не просто, и это самое ужасное для меня. Что меня будут бранить газеты и публика — это очень неприятно, конечно, но это ничто в сравнении с тем, что я терплю при мысли, как я угостила Елену Андреевну, т. е. Вас и самое себя. Простите ради Бога, не ругайте меня, завтра же буду исправляться. Надо мне только окрепнуть, а то я ослабела и обессилела.
Вот пришли и черненькие деньки Вашей актрисульке. Отведаем и этого. <...>
Напишите мне хоть несколько строк в утешение. <...> Крепко, крепко жму Вашу руку, кланяюсь моим большим поклоном, милый писатель.
Ваша Ольга Книппер»64
Чехов снова станет успокаивать милую актрису, хорошего человечка, скажет о том, что его пьеса старая и несовершенная, пофилософствует о бессмысленности обсуждений успеха и неуспеха, вспомнит об успокаивающей телеграмме обезличенного директора.
«Маша пишет, что в Москве нехорошо, что в Москву не следует ехать, а мне так хочется уехать из Ялты, где мне уже наскучило мое одиночество.
<...>
Будьте здоровы! Напишите, что Вы уже успокоились и всё идет прекрасно.
Жму руку»65
Узнав об отношениях Ольги Леонардовны и Немировича, о том, что отношения эти «не ограничивались делами театральными», той осенью Чехов пытается держать дистанцию, — максимально лимитирует себя в переписке с Книппер. Владимир Иванович «уже давно держал ее в плену своего обаяния, несмотря на недовольство Ольгиной матери66. В российских театрах ведущая актриса часто становилась любовницей режиссера, и роман Книппер с Немировичем не прервется даже тогда, когда Ольга с Антоном станут вести себя как будущие муж и жена»67.
В начале ноября Мария Павловна скорее в шутку скажет опечаленному брату: «Бываю часто в театре. <...> Немирович <...> был у меня, сидел долго, много болтали, и у меня явилась мысль отбить его у Книппер»68.
«Жить теперь в Крыму — это значит ломать большого дурака, — без всякой иронии ответит сестре Чехов. — Ты пишешь про театр, кружок и всякие соблазны, точно дразнишь, точно не знаешь, какая скука, какой это гнёт ложиться в 9 час[ов] вечера, ложиться злым, с сознанием, что идти некуда, поговорить не с кем и работать не для чего, так как всё равно не видишь и не слышишь своей работы. Пианино и я — это два предмета в доме, проводящие свое существование беззвучно и недоумевающие, зачем нас здесь поставили, когда на нас тут некому играть. <...> Кланяйся Ольге Леонардовне... <...> Поклон и Владимиру Ивановичу. Завидую ему, так как для меня теперь несомненно, что он имеет успех у одной особы»69.
Через несколько дней Чехов получит новое письмо от сестры с припиской А.Л. Вишневского: «Сейчас сидит здесь злосчастная Книппер с пустотой в голове и в сердце и с большими синяками под лукавыми глазами. Я сейчас нахожусь в безденежном положении, ибо израсходовался на шубу, — но все-таки дал бы при своей бедности 25 р., чтобы повидать сейчас Вас и находиться с Вами! Книппер же при своей алчности и скупости (вдохновившись Аркадиной) говорит, что может дать только три коп., чтобы повидать Вас. Верить или нет?!!»70
Чехов не выдержит и напишет Книппер «рублево-копеечное» письмо, впрочем, быстро свернет шутейный разговор, сославшись на непредвиденные обстоятельства: «...представьте, нельзя писать: бьют в набат, у нас в Аутке пожар. Сильный ветер. Будьте здоровы! Бегу на пожар»71.
Его беззаботности Книппер не поверит.
«Так Вы не махнули на меня рукой, милый, дорогой писатель?! Как я обрадовалась, когда увидела Ваш почерк! Чем-то хорошим, мирным пахнуло на меня. А я устала, устала за это время... Почему я Вам не писала, знаете? Если и не знаете, то чувствуете, правда? И Вы поверили Вишневскому, что я дала бы 3 коп., чтобы увидать Вас? Значит, и мужчины не без кокетства! А я не знаю, сколько дала бы, чтобы Вы были здесь, чтобы Вы вообще не уезжали из Москвы. Ах, писатель, писатель, не забывайте меня, ради Бога, и любите меня хоть немножечко, мне это надо.
Вы мне на мои письма совсем не отвечаете, почему? Только на мое последнее, отчаянное, ответили, вникли.
Хотите еще отчаянное, только в другом роде? Ну, не буду, не буду.
От Марии Павловны знаю, как Вы поживаете. Знаю, что Вы работаете наконец. Кабинет у Вас уютный, симпатичный, и работается хорошо, наверное. А хандра как поживает? Я вдруг сейчас представила себе, как я приезжаю к Вам, вот вижу Ваше лицо, улыбающиеся глаза, вижу, как мы сидим у Вас, как я Вам рассказываю много, много, говорю все, все... Вы бы обрадовались моему приезду?
Как Ваш сад поживает, не пропали растения — все принялись? Как там хорошо будет весной!
Что же Вам написать о себе? Живу, каждый день репетирую «Одиноких» — работы много предстоит, роль сильно трудная, а я ленюсь, ругаю себя — где моя энергия! <...> Долго смотрела на Вашу карточку и хорошо, хорошо поплакала. Скажете — сентиментальная немка? Пусть»72.
Вместо ответа Чехов пришлет свою фотографию без подписи.
«Ура, ура!!! У меня есть теперь писатель Чехов с глазами! Сию секунду только получила и не могу бежать на репетицию, не написавши Вам хоть несколько строк. Спасибо, спасибо Вам, милый Вы, хороший, чудный человек! Жму Ваши обе руки и целую уж в оба виска.
Удивительная фотография! И какое у Вас хорошее выражение!
Актрисулька страшно счастлива и постарается хорошенько поэтому репетировать. Ой, опоздаю, бегу скорее. Только почему ни одного словца на фотографии? Ну, Вы мне это весной исправите, да?
Будьте здоровы, покойны, давайте ждать весны. <...>
Ваша Ольга Книппер»73
В первых числах декабря Чехов все-таки напишет: «Мы отрезаны от мира: телеграф везде поломан, почта не пришла. Третий день ревет буря — как говорят, небывалая.
Милая актриса, очаровательная женщина, я не пишу Вам, потому что усадил себя за работу и не даю себе развлекаться74.
На праздниках устрою передышку — и тогда напишу подлиннее. Напишите же мне толком, основательно: приедет труппа весной в Ялту или нет? Окончательно решено это или не окончательно?
Вы любите сохранять вырезки из газет, посылаю Вам две.
Ветер злющий. <...>
Ну, будьте живеньки, здоровеньки, актрисища лютая, желаю Вам здоровья, веселья, денег — всего, чего только желается душеньке Вашей. Крепко жму руку и кланяюсь в ножки.
Ваш А. Чехов»75.
Ответ Книппер придет под Новый год.
«А я Вам не пишу, дорогой писатель, потому что замоталась, заигралась и устала. Живу глупо, нелепо, не люблю сейчас ни жизни, ни себя, нет у меня ни энергии, ни сил <...>. Я ведь с начала сезона играю почти каждый день76 и кроме того каждый день были то репетиции «Дяди Вани», то «Одиноких», и меня эти каждодневные репетиции убивают — не имеешь возможности работать дома, а Конст[антин] Серг[еевич] дуется на меня за это, не разбирая, в чем дело»77.
В тот же день он получит и другое ее письмо:
«22-ое дек[абря]
Вот уже и праздники, дорогой писатель! Поздравляю Вас, желаю от души провести их весело, приятно. С каким наслаждением я бы укатила к Вам вместе с Марией Павловной! Она теперь с Вами, много рассказывает о Москве, о нашем театре, да?
<...> Вы спрашиваете, приедем ли мы весною играть в Ялту, — да кто же это знает, милый писатель! Вы знаете, какой таинственностью окружают себя наши директора. <...>
26-го дек[абря]
Который день я пишу Вам и не могу кончить, и пишу бестолково, как и всегда, впрочем. Перед праздниками простудилась, голова трещала, насморк, кашель, одним словом, всякая гадость; слава Богу, что эти дни не играла, хотя все выходила; надо было некоторые закупки делать, мама все занята была. Пришли праздники, мне хочется сидеть дома, читать или слушать хорошую музыку, или удрать из Москвы на денек, на два, побегать на лыжах, подвигаться, понюхать свежего воздуха, простора, сбросить с себя городскую кислоту, одним словом. <...>
В Петербург мы едем — решено. На днях вернулся из Петербурга Влад[имир] Иванович с этим известием. Я ужасно рада этой поездке, есть что-то впереди. Что будем делать весной — не знаю»78.
Чехов откликнется развернутым новогодним посланием.
«Здравствуйте, милая актриса! Вы сердитесь, что я так долго не писал Вам? Я писал Вам часто, но Вы не получали моих писем, потому что их перехватывал на почте один наш общий знакомый.
Поздравляю Вас с новым годом, с новым счастьем. Желаю Вам в самом деле счастья и кланяюсь Вам в ножки. Будьте счастливы, богаты, здоровы, веселы.
Мы живем ничего себе, много едим, много болтаем, много смеемся и о Вас вспоминаем очень часто. <...>
Я не поздравляю Вас с успехом «Одиноких». Мне всё еще мерещится, что все вы приедете в Ялту, что я увижу «Одиноких» на сцене и поздравлю Вас сердечно, по-настоящему. Я Мейерхольду писал и убеждал в письме не быть резким в изображении нервного человека. Ведь громадное большинство людей нервно, большинство страдает, меньшинство чувствует острую боль, но где — на улицах и в домах — Вы видите мечущихся, скачущих, хватающих себя за голову? Страдания выражать надо так, как они выражаются в жизни, т. е. не ногами и не руками, а тоном, взглядом; не жестикуляцией, а грацией. Тонкие душевные движения, присущие интеллигент[ным] людям, и внешним образом нужно выражать тонко. Вы скажете: условия сцены. Никакие условия не допускают лжи.
Сестра говорит, что Вы чудесно играли Анну. Ах, если бы Художественный театр приехал в Ялту!
<...> В февр[альской] книжке «Жизни» будет моя повесть — очень страшная. Много действующих лиц, есть и пейзаж. Есть полумесяц, есть птица выпь, которая кричит где-то далеко-далеко: бу-у! бу-у! — как корова, запертая в сарае. Всё есть.
У нас Левитан. На моем камине он изобразил лунную ночь во время сенокоса. Луг, копны, вдали лес, надо всем царит луна.
Ну-с, будьте здоровы, милая, необыкновенная актриса. Я по Вас соскучился.
Ваш А. Чехов.
А когда пришлете Вашу фотографию?
Что за варварство!»79
Письмо Ольги Леонардовны придет спустя две недели.
«Как я рада, милый писатель, что Мария Павловна опять в Москве! Но вы, конечно, этому не рады? А хандрить не будете все-таки?
Вчера познакомилась и с Вашей Дроздовой80 — ну уж и смешила же она меня! Все мне передала, все насплетничала. Так вот Вы что обо мне болтаете! Ай, ай, писатель Чехов! Спасибо Вам большое за бутылочку — мы ее выпили за Ваше здравие и процветание. Судя по рассказам, Вы отлично провели праздники, чему от души порадовалась. <...>
А знаете, какая у нас была чудная встреча Нового года в театре? Конечно, играли «Дядю Ваню», играли очень хорошо. После 4-го действия, среди шумных аплодисментов, слышится голос, требующий режиссера. Вишневский первый догадался и говорит, что не надо закрывать занавеса. Когда публика стихла, раздался с первого яруса какой-то взволнованный голос, приносивший глубочайшее спасибо от всей московской публики за все то, что они переживали у нас в театре; что это бывало только прежде в Малом. При этих словах из лож бельэтажа раздаются голоса — «здесь лучше, здесь лучше».
Каково? Мы все стояли растроганные и какие-то сконфуженные — да ведь это что-то неслыханный эпизод в театре, правда? И все «Дядя Ваня»! Последний раз после 3-го акта вызывали 15 раз, как Вам это понравится? <...>
Я теперь прихожу в себя — дни у меня свободные, репетиций нет; раньше встаю, собираюсь петь, бегать на коньках, вообще хочу вести жизнь покрепче, поздоровее.
Сейчас иду к Марии Павл[овне] обедать, а потом в театр играть Елену. Мне страшно улыбнется, что я могу приехать к Вам летом, есть что-то впереди хорошее.
Мы хорошо поживем. Жму Вашу руку крепко.
Ваша актриса.
Простите, что так ужасно царапаю — руки застыли; холодно»81.
Через два дня, Мария Павловна поздравит брата с предстоящим днем рождения: «Желаю тебе жениться поскорее, взять девушку умную, рассудительную, хотя бы и без приданого». А потом, между прочим, скажет: «У Владимира Ивановича муаровые шелковые отвороты на сюртуке, это ему очень идет»82. В том же письме, кстати, она сообщит о предполагаемых ялтинских гастролях: «...я была сейчас в Художественном театре <...> Видела Станиславского, Немировича с Вишневским и Книппер <...> Все они в один голос сказали, что непременно в первых числах мая приедут в Ялту, но только с твоими двумя пьесами, специально, чтобы показать их тебе. Думают играть и в Севастополе»83.
В середине февраля Чехов напишет сестре:
«Прислала письмо Гургуля84, очень талантливое, хотя и безграмотное. Она пишет, что Ольга Леон[ардовна] сказала ей, будто она очень любит Немировича, а меня не любит вовсе»85.
Дроздова в самом деле известит Чехова о том, что будучи в гостях у Марии Павловны разговаривала с Книппер: «Спросила ее, правда ли она влюблена в Немировича, а в Вас нет, она ужасно смеялась и сказала, что Немировича любит, а Вас нет, больше мне не удалось с ней ни о чем говорить, очень надо было уходить. Когда я ушла отсюда домой, то дорогой мне так хотелось быть такой же милой, тоненькой и изящной, как она, даже иметь усики, дорогой мне казалось, что я иду легче, как Книппер, и что я сама так же свежа и бодра, как она, но все это благодаря тому я попала в такой самообман, что предо мной не было зеркала, а то бы живо спустилась на землю. До моих меблированных комнат от Вас всего полчаса ходьбы, и то хорошо на такое время побывать Книпперью — дурень думкой богат <...> Была я недавно на «Одиноких» в Художественном, любовалась на Книппер, ну и молодчина же она. Она и поет, а я и не знала. Я понимаю, что в нее можно влюбиться насмерть». В этом же письме Дроздова припомнит: «Вы как-то мне говорили в Мелихове, что если Вы влюбитесь, то можете свободно уехать и все забыть, мне почему-то кажется, что Вы влюблены не на шутку в Книппер и хотите уехать за границу, по-моему, совсем не надо»86.
В день его рождения Книппер пришлет короткую телеграмму: «Искренние поздравления и желания всего лучшего шлю дорогому писателю. Актриса»
Чехов оставит поздравление без ответа, а в двадцатых числах января признается Ольге Леонардовне в том, что знает о ее увлечении Немировичем: «Отчего Вы не пишете? Что случилось? Или Вы так уж увлеклись муаровой шелковой подкладкой на отворотах? Ну, что делать, бог с Вами.
Говорят, что в мае Вы будете в Ялте. Если это уже решено, то почему бы не похлопотать заранее о театре? Здешний театр в аренде, без переговоров с арендатором, актером Новиковым87, обойтись никак нельзя. Вот если б поручили мне, то я бы, пожалуй, переговорил с ним.
17 января — день именин и избрания в академики — прошло тускло и хмуро, так как я был нездоров. Теперь я выздоровел, но прихворнула мать. <...> Итак, стало быть, Вы мне не пишете и нескоро еще соберетесь написать. Виною всему муаровые шелковые отвороты на сюртуке. Я понимаю Вас!»88
В начале февраля в Ялту доставят длиннющее на десять дней растянутое письмо, в котором не будет ни слова о Немировиче — есть дела поважней.
«Сейчас только пришла с репетиции, а через час надо бежать опять на «Чайку» — вот мне и хочется в этот часок поболтать с Вами, милый писатель.
Вы, наверное, опять хандрите после отъезда Марии Павловны. А праздники Вы хорошо провели, судя по рассказам — я от души порадовалась. Только почему я там не могла быть!! Мария Павловна приехала такая веселая, бодрая, точно кусочек южного солнца привезла с собой, много рассказывала о Вашем житье-бытье. Видела Вашу Дроздову, — смешила она меня страшно: «Так это самая Книппер и есть?» Чудачка! Хохотали мы много. И я рада, что приехала Мария Павл[овна], скучно было без нее; я очень привязалась к ней; к ней всегда хочется идти. 17-го я обедала у Вас; было бы ужасно симпатично, если бы не пришел Лавров с супругой. Какой он неприятный! Был Левитан, Гольцев, Лика. Я думала о Вас. Что Вы делали в этот день? В театре меня ожидал сюрприз — вместо «Одиноких» мы играли «Чайку», по болезни Самаровой. Курьеров разогнали по всем актерам. Роксанову никак не могли отыскать — волнение было страшное. Мне было приятно играть в этот день «Чайку». Говорят, шло хорошо. После «Чайки» я с Марией Павловной отправились к Вам же и просидели до 4-ого часу, и все же уходить не хотелось. Сидели, как два студента, пили и беседовали. <...>
А как мы хорошо вчера играли «Чайку»! Только потеха была в первом акте: после того, как я кричу: «Костя! сын!», Маша встает и со словами «Я позову его» уходит. Я зову сына — Маша сидит себе на пне и хоть бы что. Я помолчала и опять начала неистово звать — наконец-то Маша наша очнулась. Оказывается, Мария Петр[овна], так усердно слушала пение и так мыслями была далеко, что не крикни я громче, она бы и не пришла в себя. Хохоту много было.
Спасибо Вам за присланный «Сев[ерный] курьер»89. Я уже раньше читала эту статью. Каково похваливают?
Сейчас пришла от Марии Павловны — она мне сообщила, что Вы женитесь на поповне. Поздравляю, милый писатель, не выдержали все-таки? Дай Вам Бог совет да любовь. И кусок моря для нее, значит, купили? А мне можно будет приехать полюбоваться на семейное счастье, да кстати и порасстроить его немножечко. Ведь мы с Вами сговорились — помните долину Кокоза?
А ведь поговаривают, что мы будто бы попадем в Ялту во второй половине мая — вот было бы чудесно».
Книппер вернется к письму в конце января.
«...это писано еще 19-го, а сегодня уже 28-е, и хочется опять все разорвать. Я все пишу Вам и писем не отсылаю. Отчего?!. Не могу писать Вам так, как бы хотела. Я измучилась за эту зиму и устала, мыслей не соберу, да и мало их у меня что-то стало. Жду с нетерпением дня, когда мы увидимся. Спасибо Вам за письмо — Вы очень добры. А я не стою такого хорошего отношения.
<...> Я, кстати, эти дни в очень мягком настроении, хочется нежной музыки; нежных чувств. А «жизнь груба»90 — правда.
Я каждый почти вечер играю. По утрам катаюсь на коньках, это доставляет мне удовольствие. <...> Мне очень нравится эта жизнь на льду. Много славных деток там; потешно они бегают, веселые, оживленные. Я сегодня бегала только шестой раз и довольно смело раскатывала. Училась без поддержки совсем, без кресла.
В театре все благополучно. На днях снимали «Чайку». Мои карточки в будничном виде будут готовы 1-го февр. Для Вас снялась специально. А пока посылаю актрису за письменным столом, снятую при магнии, правда недурно?
<...>
На праздниках прочла «Даму с собачкой»91 и призадумалась. А пьесу надумываете? Ведь мы не можем без чеховской пьесы начинать сезон, понимаете, писатель?
<...>
Завтра, может, опять напишу.
Я рада, что Вы все опять здоровы.
Жму крепко обе руки.
Ваша актриса <...>»92.
Чехов промолчит: вопреки совету безграмотной Гургули он все-таки решит на время исчезнуть.
«Что это значит, дорогой писатель? Вчера я слышала от Марии Павловны, что Вы уезжаете за границу на все лето?93 Этого не может быть, не должно быть, слышите! Это Вы так только написали, и теперь уже забыли, правда? Это невероятно жестоко писать такие вещи. Сию же секунду ответьте мне, что это не так, что лето мы будем вместе. Да, да, правда, правда? Я еще не отвыкла так говорить, помните мою привычку? <...>
Хочется плакать и жаловаться. Хочется удрать из Москвы и из театра. Как же это я Вас еще не поздравила с избранием в Академики!! Вы довольны или равнодушны? У нас в доме гвалт был страшный по этому поводу, носились с газетами. <...> Неужели Вы на меня рукой махнули? Нет, нет этого не может быть. Я не хочу этого. Ради Бога, пишите, жду, жду»94.
Нет-нет, нельзя верить причитаниям взбалмошной женщины, впрочем, аргументов ей на сей раз, кажется, не хватает. Приходит очередь вступать в переписку Владимиру Ивановичу.
«Вчера только заходил к Марье Павловне, пользуясь свободным полувечером, узнать о тебе.
1000 р. тебе переслано. Кроме того, ей выдано 400 р. с чем-то и по второй ассигновке еще около 250 р. <...> Много дела с будущим театром: Петербург, весна, репетиции, перестройка, репертуар, труппа, наши (я, Алексеев, Морозов) взаимосоглашения. Подумать страшно, сколько дела. А я к тому же хочу написать для театра. А тут еще школа.
Очень думаем приехать в Ялту, сыграть нарочно для тебя. Вырабатывается такой план:
25 февраля — 15 марта — Петербург.
18 марта — Страстная неделя — репетиции в Москве.
С 3-го дня Пасхи и весь апрель — то же.
Май: Харьков (4 спектакля), Севастополь (4 спектакля) и Ялта (5 спектаклей).
Июнь и июль — для большинства отдых, а для лучшего меньшинства отдых в Ялте, с условием ежедневных репетиций от 7 до 9 часов вечера.
Август — Москва, репетиции.
И т. д.
Наверное, тебе нравится такой план.
Репертуар намечается так: «Снегурочка», «Посадник», «Доктор Штокман», твоя пьеса, моя, Гославского и еще одна? Много две?? Из старых останутся «Грозный», «Федор», обе твои пьесы, «Колокол», «Одинокие», «Сердце не камень».
Но вот я ничего не знаю о твоей новой пьесе, т. е. будет эта пьеса или нет. Должна быть. Непременно должна быть. Конечно, чем раньше, тем лучше, но хоть к осени, хоть осенью!»95
Сестра подтвердит необходимость новой пьесы: «Был Немирович и просил, чтобы ты дал решительный ответ и, конечно, утвердительный, надеюсь, иначе они, т. е. Художественный театр, погибнут. Напишешь ли ты пьесу для будущего сезона? На все твои условия дирекция согласна. Твои пьесы продолжают делать полные сборы. Я тебя тоже очень прошу написать пьесу, а то скучный будет сезон»96.
Через несколько дней все как будто бы разрешится само собой, включая крепнущую надежду на весенние гастроли в Крыму:
«Во-первых, мы решили ставить «Иванова» и приступить к репетициям теперь же, т. е. Великим постом, следом за «Снегурочкой» Островского. <...> Во-вторых, поездки наши все отменены, но остается желание съездить в Ялту и Севастополь на Пасху, захватив часть Фоминой, хотя бы только с двумя твоими пьесами. Затруднение только в обстановке, которую нет возможности везти. Нельзя ли устроить хоть что-нибудь подходящее из местного инвентаря? Мы захватим с собой мелочь. Если я пришлю что-нибудь вроде макеток декораций — возьмешься ты подобрать подходящее?
И узнай расход по театру, публикациям, авторским, прислуге, полицейским и проч.»97
Отвечать придется дважды. Сперва — Книппер.
«Милая актриса, зима очень длинная, мне нездоровилось, никто мне не писал чуть ли не целый месяц — и я решил, что мне ничего более не остается, как уехать за границу, где не так скучно. Но теперь потеплело, стало лучше — и я решил, что поеду за границу только в конце лета, на выставку.
А Вы-то зачем хандрите? Зачем хандрите? Вы живете, работаете, надеетесь, пьете, смеетесь <...> — чего же Вам еще? Я — другое дело. Я оторван от почвы, не живу полной жизнью, не пью, хотя люблю выпить; я люблю шум и не слышу его, одним словом, я переживаю теперь состояние пересаженного дерева, которое находится в колебании: приняться ему или начать сохнуть? Если я иногда позволю себе пожаловаться в письме на скуку, то имею на то некоторое основание, а Вы? <...>
Вы как-то писали, что для Вас, маленьких людей, будущее покрыто тайной. Недавно я получил от Вашего начальника Вл[адимира] Ив[ановича] Немировича письмо. Он пишет, что труппа будет в Севастополе, потом в Ялте — в начале мая. В Ялте 5 спектаклей, потом репетиции вечерние. Для репетиций останутся только ценные представители труппы, прочие же будут отдыхать, где им угодно. Надеюсь, что Вы ценная. Для директора Вы ценная, а для автора — бесценная. Вот Вам и каламбур на закуску. Больше писать не буду, пока не пришлете портрета. Целую ручку.
Ваш Antonio, academicus.
Весной труппа будет и в Харькове. Я поеду тогда к Вам навстречу, только никому об этом не говорите. <...>
Благодарю за пожелания по поводу моей женитьбы. Я сообщил своей невесте о Вашем намерении приехать в Ялту, чтобы обманывать ее немножко. Она сказала на это, что когда «та нехорошая женщина» приедет в Ялту, то она не выпустит меня из своих объятий. Я заметил, что находиться в объятиях так долго в жаркое время — это негигиенично. Она обиделась и задумалась, как бы желая угадать, в какой среде усвоил я этот façon de parler98, и немного погодя сказала, что театр есть зло и что мое намерение не писать больше пьес заслуживает всякой похвалы, — и попросила, чтобы я поцеловал ее. На это я ответил ей, что теперь мне, в звании академика, неприлично часто целоваться. Она заплакала, и я ушел»99.
На другой день Чехов напишет деловое письмо — не Немировичу — Вишневскому.
«Благодарю Вас за подробности, касающиеся театра, главным образом за бухгалтерию, из которой я вижу, что в этом году у Вас дефициту 15 тыс., в 1901 г. с расширением Щукинского театра будет дефициту только 900 р., а в 1902 г., дивиденту 82 р., а в 1903 г. дивиденту уже 112 р. Весь этот дивидент, пожалуйста, отдайте Морозову, чтобы он ушел, а сами в 1904 г. выстройте свой собств[енный] театр, чтобы иметь не менее +60 тыс[яч] в год. Ведь Вам стыдно иметь меньше. Если взять в соображение, какое большое у Вас дело и какой большой шум идет по всей России, то Вам грех скряжничать и считать дефициты. Вам еще в прошлом году следовало начать строить свой театр. <...>
Пьесу напишу, но с условием, чтобы дирекция разрешила мне продавать роли артистам с аукциона. Кто больше даст, тому и роль.
<...> Мой поклон и сердечный привет передайте Гликерии Николаевне100, Немировичу, Алексееву и всем. Будьте здоровы, веселы, кушайте блины и зернистую икру, кушайте семгу, балык, осетровую селянку — и знайте, что изгнанник завидует Вам»101.
К началу Масленицы из Москвы в Ялту пожалуют фотографические карточки.
«Милая актриса, фотографии очень, очень хороши, особенно та, где Вы пригорюнились, поставив локти на спинку стула, и где передано Ваше выражение — скромногрустное, тихое выражение, за которым прячется чёртик. И другая тоже удачна, но тут Вы немножко похожи на евреечку, очень музыкальную особу, которая ходит в консерваторию и в то же время изучает на всякий случай тайно зубоврачебное искусство и имеет жениха в Могилеве; и жених такой, как Манасевич102. Вы сердитесь? Правда, правда, сердитесь? Это я мщу Вам за то, что Вы не подписались. <...> С самой осени я не слышал ни музыки, ни пения, не видел ни одной интересной женщины — ну как тут не захандришь?
Я решил не писать Вам, но так как Вы прислали фотографии, то я снимаю с Вас опалу и вот, как видите, пишу. Даже в Севастополь приеду, только, повторяю, никому об этом не говорите, особенно Вишневскому. Я буду там incognito, запишусь в гостинице так: граф Черномордик.
Это я пошутил, сказавши, что Вы похожи на портрете на евреечку. Не сердитесь, драгоценная. Ну-с, а засим целую Вам ручку и пребываю неизменно Вашим А. Чеховым»103.
В тот же день он напишет сестре:
«Вишневский прислал фотографии, снимки «Чайки». Из семи карточек пять изображают персону самого В[ишневского] (это очень интересно!), а на двух изображена группа с О[льгой] Л[еонардовной]. Великая актриса, судя по этим карточкам, пополнела и похорошела, завидую Немировичу»104.
Под Прощеное воскресенье М.А. Альтшуллер, супруга лечащего врача любезно передаст Чехову гостинцы из Москвы. В сопроводительной записке будет сказано: «...мне хотелось Вам что-нибудь прислать. Думать долго было и когда [так!], и я решила, что для человека, который собирается купить весь Южный берег Крыма — самое подходящее — бумажник, а то денег некуда класть, правда?
Говорят, на Пасхе мы будем в Ялте. Значит, скоро увидимся. Вы рады? А Вы представляете себе, как мы встретимся? Я твердо уверена, что «пересаженное дерево» принялось, и вовсе не думает сохнуть. Говорят, Вы пополнели и похорошели? Скажите своей поповне, что она может держать Вас в объятиях, т. к. «та нехорошая женщина» приедет ранней весной и не будет еще жарко, и Academicus не пострадает.
Я на днях танцевала до 5½ ч. утра на балу, была в золотом платье «на большую деколту». Рада, что сезон кончается, он мне надоел и измучил меня.
Ну будьте здоровы, до свиданья, пишите мне побольше.
Я злюсь — до сих пор не несут мне книжки «Жизни», где Ваша повесть105 — все в восторге.
Целую в лобик и жму руки.
Ваша актриса»106.
В тот же день Чехов отобьет благодарственную телеграмму: «Конфекты бумажник получил спасибо милая Актриса дай бог вам здоровья радостей вы добрая и умная славненькая весна кричат птицы моем саду расцвела камелия. Академик»107.
Душевное равновесие разрушит известие об отмене крымских гастролей: «Без своей обстановки не то впечатление. Есть возможность играть Пасху в театре Корша. Можешь ли приехать. Покажем тебе весь репертуар»108.
На блины подоспеет вторая депеша художественного директора: «Жду ответа можешь ли приехать Пасху или Фомину»109.
Тогда же Книппер напишет: «Вчера я опять слышала новость, и мне хочется написать Вам. Говорят, что Святую и Фоминую мы будем играть у Корша и там же будут репетиции во время поста110. Мне страшно досадно, что мы не едем на Святой к Вам — я так сжилась с этой мыслью, начала уже мечтать и вдруг все это — дым! Как мне адски надоели эти вечные планы, разговоры, из которых ничего не выходит. Я половину мимо ушей пропускаю.
Если будет тепло и хорошо, Вы приедете, милый писатель? На Фоминой бы — мы ведь будем играть. Увидите все наши пьесы. Мы справим годовщину нашего знакомства. Будем пить белое вино № 24 — это ведь Ваше любимое? Я Вас буду кормить вкусными обедами, буду страшно долго варить кофе, будем ездить за город, ведь мы с Вами так и не покатались по электрической — помните, все собирались?111 <...>
Будьте здоровы, милый писатель. Жму руку. А мой «гад» жив!?
Ваша актриса О. Книппер.
По дороге к Ив[ану] Павл[овичу]112 хотела опустить Ваше письмо и перед его домом уронила его в лужу и чуть оно не уплыло, зачерпнула воды в калошу, переменила конверт и вот опять посылаю. Дорога отчаянная»113.
Ответ Чехова Немировичу неизвестен, очевидно, он был отрицательным. В Прощеное воскресенье Книппер напишет: «А знаете, мы, верно, все-таки попадем в Ялту. С Корш[ем] дело расстроилось — я очень рада. Сознайтесь, что Вы обозленный телеграфировали ответ нашему директору. Я так подумала, когда он мне сообщил содержание телеграммы. Я Вас вполне понимаю».
В том же письме она признается:
«Ночью прочла «В овраге» и в восторге. Как просто и потому как сильно и красиво! У меня из головы не выходит бедная Липа с мертвым младенцем, сидящая у прудика с своей тоской, и тихая звездная ночь, выпь, поля, Вавила, старик... Я пока только проглотила рассказ, а читать еще буду.
Спасибо милый, хороший писатель за Ваше теплое письмо и за телеграмму — мне так хорошо было на душе. Над евреечкой все со смеху помирали. Вчера Маша у нас была на блинах, и я думаю, у нее голова закружилась от нашей шумной семьи»114.
Через три дня в письме Марии Павловны брату Ольга Леонардовна сделает короткую приписку: «Здравствуйте, милый писатель! Я хандрю — актриса. Маша сидит в красном халате и злится, что я порчу ее письмо своим собачьим почерком. Addio, academicus!»115
Чехов промолчит, а сестре коротко скажет: «Театр в Ялте не будет, так писал Немирович. <...> Насчет пьесы я писал Немировичу»116.
Примечания
1. Лотман Ю.М. О природе искусства // Об искусстве. С. 404.
2. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 304.
3. Немирович-Данченко В.И. Из прошлого. С. 237.
4. Книппер-Чехова О.Л. О А.П. Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников, 1986. С. 617—618.
5. Из письма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову от 18—21 декабря 1898 г. // ТН4. Т. 1. С. 247.
6. Из письма Т.Л. Щепкиной-Куперник — А.П. Чехову от 17 декабря 1898 г. // Переписка А.П. Чехова. Т. 2. С. 87.
7. Из письма М.П. Чеховой — А.П. Чехову от 18 декабря 1898 г. // Чехова М.П. Письма к брату А.П. Чехову. С. 91.
8. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 27 января 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 54.
9. Из письма М.П. Чеховой — А.П. Чехову от 5 февраля 1899 г. // Чехова М.П. Письма к брату А.П. Чехову. С. 102—103.
10. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 9 февраля 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 83.
11. Книппер-Чехова О.Л. О А.П. Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников, 1986. С. 620.
12. Из письма О.Л. Книппер — М.П. Чеховой от 21 мая 1899 г. // О.Л. Книппер — М.П. Чехова. Переписка: В 2 т. М., 2016. Т. 1. 1899—1927. С. 23.
13. Щетинин Борис Александрович (псевдонимы Б.Щ.; Князь Б. Щ-н; 1869—?) — князь, литературовед, публицист.
14. Щетинин Б.А. В литературном муравейнике // «Исторический вестник», 1911, март.
15. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 16 июня 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 200.
16. «Забыть так скоро...», романс. Музыка П.И. Чайковского, слова А.Н. Апухтина.
17. Из письма М.П. и А.П. Чеховых — О.Л. Книппер от 17 июня 1899 г. // О.Л. Книппер — М.П. Чехова. Переписка. Т. 1. С. 24—25.
18. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 22 июня 1899 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 30—31.
19. 11 июня Чехов вел переговоры с А.Ф. Марксом о собрании сочинений.
20. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 1 июля 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 218—219.
21. Телеграмма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 8 июля 1899 г. // Там же. С. 226.
22. С 14 по 17 июля Чехов осматривал заводы и вел переговоры с П.Ф. Иордановым о месте отливки статуи Петра I для памятника в Таганроге.
23. Телеграмма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 8 июля 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 226—227.
24. Записи о Чехове в дневниках С.И. Смирновой-Сазоновой. Запись от 21 июля 1899 г. // ЛН. Т. 87. С. 310.
25. Там же.
26. Там же.
27. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 21 июля 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 231.
28. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 22 июля 1899 г. // Там же. С. 232.
29. О.Л. Книппер — А.П. Чехову не позднее 24 августа 1899 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 33.
30. А.П. Чехов — О.Л. Книппер не позднее 24 августа 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 249.
31. «А.П. Чехов гостил недавно в своем родном городе, Таганроге, куда он приехал нарочно из Крыма. По слухам, эта поездка находится в связи с романом, над которым работает теперь Чехов и в котором родные места автора и воспоминания его детства будут занимать видное место». Известия книжных магазинов товарищества М.О. Вольф, Ч. II, № 11, 1899, август. С. 180—181.
32. Из письма А.П. Чехова — А.М. Пешкову (М. Горькому) от 24 августа 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 248.
33. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову 29 августа 1899 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 33—34.
34. Со слов О.Л. Книппер «Наденька» — вымышленный персонаж. Однако скорее всего речь идет о Н.А. Терновской, к которой ялтинские дамы «сватали» Чехова. Терновская Надежда Александровна (1880—1942) — близкая ялтинская знакомая А.П. Чехова, т. н. «невеста», дочь Александра Яковлевича Терновского митрофорного протоиерея и благочинного Ялтинского округа, председателя уездного отделения Таврического епархиального училищного совета (Чехов был членом Совета), члена Таврической ученой археологической комиссии.
35. Речь идет о кактусе.
36. Представления «дрессированных блох» устраивались на ялтинской набережной.
37. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 3 сентября 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 257—258.
38. Живописная долина в верховьях реки Коккозка у входа в Большой Крымский Каньон.
39. Письмо О.Л. Книппер — А.П. Чехову начала сентября 1899 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 35.
40. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 9 сентября 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 260—261.
41. Речь о филармоническом училище, которое предоставляло помещения для репетиций театра, ибо многие его выпускники вошли в труппу МХОТа, а Немирович продолжал вести здесь свои учебные классы.
42. Семьей (фр.).
43. «Спящая красавица» — балет П.И. Чайковского на либретто И.А. Всеволожского и М.И. Петипа по сюжету одноимённой сказки Шарля Перро.
44. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 10 сентября 1899 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 36—37.
45. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 21 сентября 1899 г. // Там же. С. 37—38.
46. Со слов князя С.И. Шаховского. В письме от 23 сентября Чехов забросает князя вопросами: «Как поживаете? Отчего Вы ничего не пишете? Где были, кого видели? Как змея? Как Вишневский и прочие?» // ПСС. Т. 26. С. 266.
47. В Дегтярном переулке снимала квартиру М.П. Чехова.
48. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 26 сентября 1899 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 38—40.
49. Речь идет об издании: «Художественно-общедоступный театр. Отчет о деятельности за 1-й год (14 июня 1898 года — 28 февраля 1899 года)». М., 1899 (ценз. разр. 21 июля). В главе 8 («Особые события в жизни театра») говорится о первом представлении «Чайки» 17 декабря 1898 г.: «Такой шумный, единодушный, горячий прием, неподдельное и искреннее поклонение таланту любимого писателя были неожиданны даже для нас, для участников спектакля». С. 49.
50. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 29 сентября 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 270—271.
51. Как писал в «Московских ведомостях» 4 октября С. Васильев, перед началом спектакля вышел Немирович и объявил, что К.С. «по болезни просит снисхождения у публики». Он прибавил при этом: «...Грозный не может удаться г. Станиславскому ни больному, ни здоровому. Он трагик лишь по необходимости, по росту и баритональному голосу... Не может быть трагическим актером человек с улыбающимися глазами».
52. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 29 сентября 1899 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 40.
53. Телеграмма МХОТа — А.П. Чехову от 30 сентября 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 554. Комментарии.
54. Из письма В.Э. Мейерхольда — А.П. Чехову от 29 сентября 1899 г. // В.Э. Мейерхольд. Переписка. С. 22—23 В том же письме Мейерхольд просил Чехова помочь ему с ролью Иоганнеса в «Одиноких» Гауптмана. «Прошу Вас, помогите мне в работе моей над изучением этой роли. Напишите, что Вы требуете от исполнителя роли Иоганнеса. Каким рисуется Вам Иоганнес? Напишите хоть в общих чертах и только в том случае, если это не утомит Вас». В ответном письме Чехов подробно нарисовал персонажа пьесы. См. Письмо А.П. Чехова — В.Э. Мейерхольду от начала октября 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 274—275.
55. Телеграмма А.П. Чехова — Московскому Художественному театру от 1 октября 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 274.
56. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 2 октября 1899 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 42.
57. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 4 октября 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 278.
58. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 7 октября 1899 г. // Там же. С. 280.
59. М.А. Самарова в «Дяде Ване» играла старую няню Марину.
60. И.Н. Греков был мужем М.А. Самаровой.
61. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 15 октября 1899 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 44—45.
62. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 23 октября 1899 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 45—46.
63. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 30 октября 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 292.
64. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 27 октября 1899 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 46—47.
65. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 1 ноября 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 294.
66. Даже сорок лет спустя Ольга Книппер, уже весьма почтенная дама, говорила Немировичу-Данченко нежным и проникновенным голосом: «Володя, вы помните, как вы называли меня своей лошадкой?» См. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. С. 854. Примечания.
67. Там же. С. 682.
68. Из письма М.П. Чеховой — А.П. Чехову от 5 ноября 1899 г. // Чехова М.П. Письма к брату А.П. Чехову. С. 131.
69. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 11 ноября 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 300—301.
70. Из письма М.П. Чеховой — А.П. Чехову от 12 ноября 1899 г. // Там же. С. 581—582. Примечания.
71. См. письмо А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 19 ноября 1899 г. С. 1947. Ч. 3 настоящего издания.
72. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 23 ноября 1899 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 49—50.
73. Там же. С. 50.
74. Чехов заканчивал работу над повестью «В овраге».
75. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 8 декабря 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 326.
76. Книппер была занята в самом ходовом репертуаре, причем ни в «Чайке», ни в «Дяде Ване», ни в «Одиноких» дублеров у нее не было. Из актрис она имела самую большую нагрузку в текущем сезоне: сыграла 83 раза (Ср.: Савицкая — 69, Лилина и Роксанова — 42, Андреева — 34).
77. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от [12—26] декабря 1899 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 51.
78. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 26 декабря 1899 г. // Там же. С. 51—52.
79. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 2 января 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 7—8.
80. Дроздова Мария Тимофеевна (1871—1960) — художница, близкая подруга М.П. Чеховой.
81. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 13 января 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 54—55.
82. Из письма М.П. Чеховой — А.П. Чехову от 15 января // Чехова М.П. Письма к брату А.П. Чехову. С. 143.
83. Там же.
84. Гаргу́лья, также гаргу́йль (фр. gargouille) и горгулья — в готической архитектуре: каменный или металлический выпуск водосточного жёлоба, чаще всего скульптурно оформленный в виде гротескного персонажа и предназначенный для эффективного отвода стока от вертикальных поверхностей ниже свеса кровли. В данном случае имеется в виду М.Т. Дроздова.
85. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 14 февраля 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 52.
86. Из письма М.Т. Дроздовой — А.П. Чехову первой половины февраля 1900 г. // Там же. С. 298. Примечания.
87. Новиков Семен Никодимович (1850 — после 1922) — одно время являлся артистом императорских театров, был причислен к киевским купцам 1-й гильдии. В Ялте у Новикова был дом и там же он почти 30 лет — с 1888 года — арендовал театр. Здание, в котором играли художественники, просуществовало до 10 сентября 1900 года, пока не сгорело по вине пьяного рабочего, оставившего горящую свечу.
88. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 22 января 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 21.
89. В «Северном курьере» от 7 января была помещена информация о грядущем приезде МХОТа в СПб, а также обстоятельная статья А. Рейнгольда «Драма современного человека», где анализировался спектакль «Дядя Ваня» и высоко оценивалось исполнение Алексеева, Вишневского, Книппер и Лилиной.
90. Реплика Нины Заречной из четвертого действия «Чайки».
91. «Дама с собачкой» была опубликована в последнем номере «Русской мысли» за 1899 г.
92. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 19—28 января 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 56—57.
93. Чехов написал об этом сестре 31 января.
94. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 5 февраля 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 58.
95. Из письма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову между 1 и 4 февраля 1900 г. // ТН4. Т. 1. С. 324—325.
96. Из письма М.П. Чеховой — А.П. Чехову от 2 февраля 1900 г. // Чехова М.П. Письма к брату А.П. Чехову. С. 147.
97. Из письма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову между 6 и 17 февраля 1900 г. // ТН4. Т. 1. С. 326.
98. Манера говорить (фр.).
99. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 10 февраля 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 45—46.
100. Г.Н. Федотова, актриса Малого театра.
101. Из письма А.П. Чехова — А.Л. Вишневскому от 11 февраля 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 46—47.
102. Манасе́вич-Ману́йлов Иван Фёдорович (урожд. Манасевич Исаак Тодресович; 1869 или 1871—1918) — деятель российских спецслужб, агент охранного отделения, чиновник особых поручений Департамента полиции, надворный советник, журналист. Писал для столичных газет. После того, как его официальный отец Манасевич был сослан в Сибирь за мошенничество, он был усыновлён сибирским купцом Мануйловым. Унаследовав его состояние, он вернулся в Петербург, где принял лютеранство, окончил реальное училище и поступил на государственную службу.
103. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 14 февраля 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 51.
104. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 14 февраля 1900 г. // Там же. С. 52.
105. В январской книжке журнала «Жизнь» опубликована повесть «В овраге».
106. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 16 февраля 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 60.
107. Телеграмма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 19 февраля 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 57.
108. Телеграмма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову от 17 февраля 1900 г. // ТН4. Т. 1. С. 329.
109. Телеграмма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову от 18 февраля 1900 г. // Там же.
110. После закрытия сезона 20 февраля и небольшого отдыха в театре начались репетиции «Снегурочки», которой предполагалось открыть третий сезон: по окончании Великого поста репетиции были перенесены в Охотничий клуб.
111. В марте 1899 года в Москве пустили первые электрические трамваи. Они ходили по маршруту от Страстной площади до Бутырской заставы и Петровского парка.
112. И.П. Чехов, брат писателя.
113. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 18 февраля 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 61.
114. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 20 февраля 1900 г. // Там же. С. 62.
115. Из письма М.П. Чеховой — А.П. Чехову от 21—23 февраля 1900 г. // Чехова М.П. Письма к брату А.П. Чехову. С. 153.
116. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 22 февраля 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 59.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |