«Прежде чем засесть писать пьесу, Чехов очень долго подготовлял материал. При нем была небольшая толстенькая записная книжечка, в которую он заносил отдельные фразы, схваченные налету или прочитанные, характерные для его персонажей. Когда накоплялось достаточное количество подробностей, из которых, как ему казалось, складывались роли, и когда он находил настроение каждого акта, — тогда он принимался писать пьесу по актам. Персонажи были ему совершенно ясны, причем при его манере письма они в течение пьесы оставались неизменными. Никакими «перевоплощениями», в которые он не верил, он не занимался. События в пьесе ползли, как сама жизнь этой эпохи, — вяло, без видимой логической связи. Люди действовали больше под влиянием случайностей, сами своей жизни не строили. Вот у него первое действие: именины, весна, весело, птицы поют, ярко светит солнце. Второе — пошлость забирает постепенно в руки власть над людьми чуткими, благородно чувствующими. Третье — пожар по соседству, вся улица в огне; власть пошлости глубже, люди как-то барахтаются в своих переживаниях. Четвертое — осень, крушение всех надежд, торжество пошлости. Люди — как шахматные фигуры в руках невидимых игроков. Смешное и трогательное, благородное и ничтожное, неглупое и вздорное переплетаются и облекаются в форму особого театрального звучания, — в гармонию человеческих голосов и внешних звуков — где-то скрипка, где-то уличная певица с арфой, а там воет ветер в печке, а там — пожарные сигналы»1
В первых числах марта Чехов, успевший принять на себя обязанности шафера заново анонсированных гастролей художественников, расскажет сестре о наваждении: «Милая Маша, в Ялте снег, дождь, холод, грязь — и этак уже целую неделю. <...> Был Вишневский. Он пробыл здесь 4 дня и всё это время сидел у меня за столом и сочинял своему начальству телеграммы или рассказывал, как он прекрасно играл. Он читал роль из «Дяди Вани» и совал мне в руки пьесы, просил, чтобы я подавал ему реплику; он орал, трясся, хватал себя за виски, а я смотрел и слушал с отчаянием в душе, уйти же было нельзя, так как шел снег, — и этак 4 дня!!
Уже выпустили анонс, и Синани продает билеты. Если Немирович раздумает, то будет скандал2. <...>
Вишневский ничем не интересуется, кроме своей гениальной игры, ничего не видел и поэтому ничего не расскажет тебе. Да и, кстати, ничего нет нового. Стало быть, ты приедешь на Пасху? Театр будет в Севастополе уже на Страстной. Всю Страстную я проведу в Ялте и поеду в Севастополь только в понедельник на Святой. В Ялте спектакли будут на Фоминой. В пятницу Страстную Ольга Леонард[овна] приедет к нам, и в понедельник мы вместе отправимся в Севастополь. <...>
«Доктор в «Дяде Ване» говорит неотразимой очаровательнице Елене Андреевне: «Поживете у нас еще немного, и я вами страх как увлекусь»».
Это из рецензии3. Передай О[льге] Л[еонардовн]е, она собирает»4.
Спустя три дня Чехов сообщит Немировичу: «Вчера весь день у Синани, продающего билеты, был растерянный, ошеломленный вид, и лавочку его публика брала приступом. Билеты все проданы, и если бы театр был вдвое больше, то и тогда бы билетов не хватило5. И это в Ялте, где полных сборов в театре никогда не бывает и театр пустует. Привезите аншлаг.
В Ялте отвратительная погода, можно прийти в отчаяние. Эта зима кажется мне ужасно, ужасно длинной; я совсем не жил, хотя и прожил все деньги, какие только у меня были в руках или на текущем счету. Всю зиму я провозился с геморроем, и только теперь, когда я догадался не есть говядину, мне стало легче.
Пишу ли я новую пьесу?6 Она наклевывается, но писать не начал, не хочется, да и надо подождать, когда станет тепло»7.
Дважды он обратится к Вишневскому
— в третью неделю поста:
«Милый земляк, представьте, какое недоразумение: исправник зачеркнул в анонсе «Одиноких»! У него в списке нет этой пьесы. Анонс все-таки был расклеен по всем заборам, столбам и обывательским спинам, билеты все уже проданы, но все же на всякий случай, чтобы не произошло замешательства с афишей, пришлите цензурованный экземпляр «Одиноких». Пожалуйста, пришлите, а то недоразумение неизбежно. <...>
Скажите Полкатыцкому, что я согласен8. Его телеграмму передавал мне чиновник по телефону с дрожью в голосе»9.
— и спустя неделю:
«Я познакомился с инженером-электриком, и он дал мне категорическое обещание, что электричество к Пасхе непременно будет. Радуюсь, радуюсь главным образом за себя, так как увидеть вас всех, да еще при полной обстановке, при электрическом освещении — это мечта, в осуществление которой, признаться, я не верил до последнего времени; да и теперь при каждом звонке телефона всё вздрагиваю: думаю, что это телеграмма из Москвы об отмене спектаклей...
Вчера княгиня Барятинская10 взяла адрес Владимира Ивановича, хочет просить его и Алексеева сыграть в пользу ее санатории. Если решите играть в чью-нибудь пользу, то играйте в пользу Попечительства о приезжих больных, которое страшно нуждается в деньгах11. У Барятинской много денег, ей помогают и правительство, и аристократы, у Попечительства же пока нет ничего и никого, кроме меня и еще двух-трех человечков»12.
Книппер он писать не станет, Ольга Леонардовна напишет сама: «Я каждый день жду от Вас хоть малюсенького письмеца, каждый день, когда прихожу — первый мой взгляд устремляется на письменный стол — и все ничего! Ну хоть бы о погоде написали, о своем садике, о том, готово ли шоссе, довольны ли наконец тем, что Художеств[енный] театр не надул и едет к Вам, «пленять своим искусством свет»13... Вы спросите — отчего же я не пишу Вам? Оттого, оттого, что я отвратительно себя чувствую все время и ненавижу себя.
У меня лежат три неоконченных письма к Вам — хорошо? Ну, теперь я скоро увижу Вас. Знаете, я недавно видела во сне нашу встречу, и уверена, что она такова же будет наяву.
А мне скучно без Ваших писем. Ответьте мне на это письмо — мне все-таки легче будет ехать к Вам.
Вам не смешно? Ну, право, мне иногда кажется, что Вы от меня отвыкли и что я приеду какая-то чужая.
<...> Теперь опять репетируем «Чайку» для Андреевой14. Скоро начну укладываться. Я уверена, что все мое скверное настроение пройдет, как только понюхаю южного воздуха и увижу дивную ласковую южную природу. Скорее бы только тронуться! <...>
А я Вас еще не поблагодарила за присланные анонс и «Крымский курьер», — что за нелепая статья! И смешно, и злит меня.
А Вы знаете, что я приеду раньше, с Вашей сестрой? Ну, пока, до свиданья, будьте здоровы, веселы и счастливы.
Кругом говорят о Вашей новой пьесе — я одна ничего не знаю и не слышу. Мне не верят, когда я на вопросы совершенно искренно пожимаю плечами и говорю, что мне ничего неизвестно. Ну, как хотите. Ох, как скучно жить, а еще скучнее, когда знаешь, что скука от самой себя.
Прощайте, академик.
Ольга Книппер»15.
Он только головой покачает:
«От Вашего письма, милая актриса, веет черной меланхолией; Вы мрачны, Вы страшно несчастны, но это, надо думать, не надолго, так как скоро, очень скоро Вы будете сидеть в вагоне и закусывать с большим аппетитом. Это хорошо, что Вы приедете раньше всех, с Машей, мы все-таки успеем поговорить, погулять, кое-где побывать, выпить и закусить. Только, пожалуйста, не берите с собой Вишневского, а то он здесь будет следовать за Вами и за мной по пятам и не даст сказать ни одного слова; и жить не даст, так как будет все время читать из «Дяди Вани».
Пьесы новой у меня нет, это газеты врут. Вообще газеты никогда не писали про меня правды. Если бы я начал пьесу, то, конечно, сообщил бы об этом первым делом Вам»16.
Много позже разговор с А.П. относительно курьезностей прессы воспроизведет А.А. Плещеев:
«— От времени до времени мне случалось встречать в газетах разговоры разных лиц, посещающих Вас, Антон Павлович. Вас не забывают.
— Я читал, — отвечал он добродушно. — Даже разговоры со мной лиц, которые совсем у меня не бывали. В одной беседе напечатали, будто я сказал «покойный Левитан», тогда как он покойным еще не был и сказать я этого не мог.
— Вы не возражали, вообще Вы не охотник, насколько я знаю, до возражений в печати.
— Возразишь, опять, пожалуй, и мне возразят что-нибудь, и завяжется никому не интересная полемика»17.
В конце марта Немирович во второй раз за два месяца откликнется на безденежье Чехова, попутно дав гастрольному шаферу новое поручение:
«Дорогой Антон Павлович!
С этим перевожу тебе твой гонорар. Извини, что задержал. Да и не знал, что тебе нужны деньги. Списываю бухгалтерский счет. <...>
Я выезжаю из Москвы в воскресенье 2 апреля с двенадцатичасовым поездом. Вторник день и вечер и среда утро буду прилаживать обстановку в Севастополе. В среду я поеду на пароходе в Ялту. И вот моя к тебе просьба: прикажи кому следует, чтобы к среде к вечеру все было готово для осмотра мною театра и проверки освещения. Проведу в Ялте только этот вечер, а в четверг поеду назад в Севастополь. И надо, чтобы Кузьма или Сидор не говорили: «ключ у Василия Сакердоновича, а они уехали, а супруга их не может найти». — Или что-нибудь в этом роде.
Если в среду нет парохода, — поеду на лошадях в один день. Иначе может случиться, что, приехавши в Ялту со всем театром, встречу какое-нибудь неожиданное и неустранимое препятствие, которое можно было бы устранить — знай я о нем несколько дней раньше.
Театр в Ялте осмотрю весь со всеми помещениями и частями. Прошу и Кузьму, и Сидора, и Василия Сакердоновича быть налицо.
Прости за беспокойство, но, во-первых, мне больше не к кому обратиться, а, во-вторых, тебе это способнее всех»18
В тот же день Немирович отправит упреждающую телеграмму: «Если съезд достаточно велик, открой продажу еще на два спектакля четверг и пятницу без обозначения пьес, по той же цене»19.
Деловитость Владимира Ивановича можно понять. За две недели до перевода ненароком задержанного им чеховского гонорара А.П. сообщит о письме петербуржского актера Ф.П. Еорева20: «хочет ставить «Дядю Ваню» в свой прощальный бенефис. Я написал ему, что я очень рад, но что пьеса принадлежит Художественному театру и что если этот театр не отказался от намерения сыграть ее в Петербурге теперь или в будущем сезоне, то идти на казенной сцене она не может»21.
Помимо бенефицианта разрешение на постановку просил режиссер Александринского театра Е.П. Карпов: «Приехал вчера в Петербург и был повергнут князем22 в величайшее огорчение. Он сказал мне, что получил письмо от Вл.И. Немировича-Данченко, в котором тот пишет, что Вы передали ему права на постановку пьесы в Петербурге и в Москве и что поэтому пьеса «Дядя Ваня» не может быть поставлена на императорской сцене в Петербурге. Ради бога, дорогой Антон Павлович, объясните, что сей сон значит? Ведь у меня есть Ваше письмо с согласием на постановку пьесы «Ваня» на Александринской сцене и даже Ваше распределение ролей. Я так мечтал поставить эту пьесу, у нас в труппе есть такие чудные исполнители, как Комиссаржевская, Давыдов, Варламов, Самойлов, Горев и др. Ведь такой Сони, как Вера Федоровна, Вы никогда не увидите! Ради господа, прошу Вас, не изменяйте своего решения отдать пьесу «Дядя Ваня» нам и поскорей сообщите мне, когда Вы хотите видеть ее на Александринской сцене. Я предлагаю поставить «Дядю Ваню» в конце ноября»23.
В расчете на весенние гастроли Немирович еще в ноябре 1899 года умолял Чехова: «Ради Бога задержи разрешение «Дяди Вани» на Петербург. Думаем ехать туда Великий пост сыграть 20 раз. Немирович-Данченко»24.
И вот теперь, после отмены столичных гастролей, Чехов (снова себе в убыток) осеннюю просьбу Немировича удовлетворит.
«Милый Антон Павлович! Большое спасибо тебе за право на постановку «Дяди Вани» в Петербурге. Она нам составляет полный барыш за поездку в Крым, т. к. на Великий пост мы теперь же снимаем25 Панаевский театр»26.
Переговорив с Немировичем во время крымских гастролей, Чехов напишет Карпову:
«Дорогой Евтихий Павлович, простите, я долго не отвечал на Ваше письмо. Причина тому — поездка моя в Севастополь и затем приезд труппы Художественного театра в Ялту. Я говорил с В.И. Немировичем-Данченко о «Дяде Ване», и он уверяет, что эта пьеса была отдана ему мною больше двух лет назад27, не для одной Москвы, а вообще. Будет ли Художественный театр когда-нибудь в Петербурге, я не знаю, но если будет, то пьеса моя пройдет не больше 2—3 раз — а затем наступит тишина и спокойствие. Как видите, мне не везет с моими пьесами, это в конце концов мне следует признать и покориться. Отдавая свои пьесы в Художественный театр, я ни в каком случае не предполагал, что он будет когда-нибудь в Петербурге, мне это и в голову не приходило. Как бы ни было, я прошу извинения, дорогой Евтихий Павлович, и снисхождения к своим ошибкам невольным, причиняемым, быть может, оттого, что я вот уже третий год живу вдали от столиц и людей, с которыми работаю.
Желаю Вам всего хорошего. Если Немирович-Данченко изменит свои планы, то я тотчас же извещу Вас об этом»28.
Карпов с раздражением откликнется на сообщение Чехова: «Очень огорчился неожиданным оборотом дела с пьесой «Дядя Ваня». Я удивляюсь В.И. Немировичу-Данченко! Что это за странная точка зрения собаки, лежащей на сене, которая сама не ест и другим не дает. «Может, мол, я еще и съем». «Дядя Ваня» у нас, конечно, мог пройти не менее двадцати раз, если не больше, и только потому, что Данченко хочется показать, как они по мосту ездят вокруг и около «Дяди Вани», он игнорирует Ваши интересы, и художественные и материальные. Что за безобразие! Зол я на него и на его великолепные бакенбарды несказанно!.. Погоди, попадется он мне!
Надеюсь, что Вы больше не попадетесь на его сладкогласие и следующую пьесу дадите возможность поставить и нам. Неужели только и свету, что в окне! Страшно мне досадно за то, что все это так случилось»29.
В Вербное воскресенье в Ялту пожалуют Мария Павловна и Ольга Леонардовна, 7 апреля — в Страстную пятницу — в Севастополь прибудет труппа Художественного театра. Вслед за ней, согласно данному обещанию, несмотря на дурное самочувствие, в Севастополь приедет Чехов, — в этот день 10 апреля МХОТ откроет гастроли спектаклем «Дядя Ваня». Три дня спустя погода испортится, и А.П., не посмотрев «Чайку» с Андреевой, вернется в Ялту. 14 апреля художественники потянутся вслед за Чеховым.
«Вид у Антона Павловича был страшно оживленный, преображенный, точно он воскрес из мертвых. Он напоминал — отлично помню это впечатление — точно дом, который простоял всю зиму с заколоченными ставнями, закрытыми дверями. И вдруг весной его открыли, и все комнаты засветились, стали улыбаться, искриться светом. Он все время двигался с места на место, держа руки назади, поправляя ежеминутно пенсне. То он на террасе, заполненной новыми книгами и журналами, то с не сползающей с лица улыбкой покажется в саду, то во дворе. Изредка он скрывался у себя в кабинете и, очевидно, там отдыхал»30.
Много позже, вспоминая этот день, Мария Павловна согласится с Алексеевым: «У Антона Павловича подъем был необычайный. Он был веселым, довольным, остроумным. Почти все артисты театра с утра до вечера находились на нашей даче. В это же время в Ялту приехала целая группа известных писателей, среди них А.М. Горький, А.И. Куприн, Д.Н. Мамин-Сибиряк, И.А. Бунин и др. Они тоже целые дни проводили в нашем доме. Ольге Леонардовне пришлось много потрудиться, помогая мне в хлопотах по приему гостей; завтраки, обеды, чаи чередовались друг за другом. Сколько веселья, смеха было во всех уголках дома и в нашем молодом садике. А сколько интересных, серьезных разговоров о литературе, искусстве, театре наслушалась я в те дни. Примостившись в уголке дивана, я с удивлением слушала увлекательные, красочные, порой грубоватые, рассказы Горького о своей жизни, о скитаниях по России. Тогда, в эти дни Алексей Максимович впервые познакомился с Немировичем-Данченко, Станиславским и всеми артистами Художественного театра. Антон Павлович достиг своей цели, усиленно приглашая Горького приехать в Ялту ко времени гастролей там Художественного театра. Горький увлекся театром и дал обещание написать свою первую пьесу»31.
Да-да, — кивает Алексеев, говоря о писателях, — Чехов «с наивностью ребенка подходил от одного к другому, повторяя все одну и ту же фразу: видел ли тот или другой из его гостей наш театр.
— Это же чудесное же дело! Вы непременно должны написать пьесу для этого театра <...>
В городском саду, около террасы, шли горячие споры о новом направлении в искусстве, о новой литературе. Одни даже из выдающихся писателей, не понимали самых элементарных вещей реального искусства, другие уходили в совершенно обратную сторону и мечтали увидеть на сцене то, что недостойно подмостков ее. Во всяком случае, спектакли вызвали споры чуть не до драки, следовательно, достигали своей цели. Все здесь присутствовавшие литераторы словно вдруг вспомнили о существовании театра и кто тайно, кто явно мечтали о пьесе»32.
16-го — в городском театре Ялты снова сыграют «Дядю Ваню», а последний спектакль — «Чайку» — 23-го числа. На другой день труппа вручит автору «переплетенные красной лентой пальмовые ветви с надписью»33.
«С какой гордостью я повесила потом на стене в столовой, несмотря на протесты брата, поднесенные ему в ялтинском театре во время «Чайки» три пальмовые ветви, перевязанные красной муаровой лентой с надписью: «Антону Павловичу Чехову, глубокому истолкователю русской действительности. 23 апреля 1900 г.» В этот день в Ялте шел последний спектакль Художественного театра»34.
На следующий день, простившись с Антоном Павловичем, труппа отправится в обратный путь. В саду чеховской дачи останутся качели и скамейка из декораций «Дяди Вани», призванные напоминать Чехову о чудесных днях ялтинской жизни.
«На Страстной неделе у меня приключилось геморроидальное кровотечение, от которого я до сих пор никак не могу прийти в себя, — сообщит А.П. через три дня Иорданову. — На Святой неделе в Ялте был Художественный театр, от которого я тоже никак не могу прийти в себя, так как после длинной, тихой и скучной зимы пришлось ложиться спать в 3—4 часа утра и обедать каждый день в большой компании — и этак больше двух недель»35.
Книппер помашет Чехову с севастопольского перрона:
«Здравствуйте, писатель! Сидим полумертвые от усталости на вокзале, бегали по Севастополю, я накупила всякой ненужной дряни. На пароходе покачивало здорово, некоторые лежали, завтракали в веселой компании; после еды, около пианино, поиграли с Мейерхольдом сцену 4-го акта «Одиноких», я спела песенку. Скучно уезжать, не тоскую сильно, потому что вернусь в милую Ялту»36.
Следующее письмо родится по дороге:
«Вот и Харьков проехали. Жара, духота адские — куда Ваша Ялта! Не знаешь, что делать от жары. Спим, едим, играли в рамс в мужском купе. С нами одна дама только, мы ее прозвали Эдда Габлер по прическе. У нее журнал для женщин и клетчатый саквояж — кто она? Знает Горького. В Севастополе познакомилась с Алчевскими37, сами подошли, начали разговор, выражали восторг. В Харькове сейчас слезли, поднесли два букета роз мне, мать и дочь приглашали в Харьков к себе, если будем там. Вот стоят в воде — прелестные розы, только не осенние38. Санин сделал Маше предложение — Вы довольны? Любуемся русской природой, шириной. Не хочу в Москву, не хочу!!! Привет всем, Горькому. Пишите. Жму руку. Ялта — как сон!»39
Через пять дней Ольга Леонардовна отзовется в третий раз — уже из Москвы:
«Вот и первое мая, милый мой писатель! Холод, дождь, и будни в душе. Мне стыдно, что я до сих пор не черкнула Вам словечко. Я как-то еще и не сжилась с своей комнатой, все больше блуждаю и не знаю, что мне с собой и с другими делать. Хочется на юг, хочется тепла, хочется солнца в душе — эпикурейские замашки, правда? Вообще я избаловалась маленечко, даже здорово, стараюсь жизнь сделать легкой — а это скверно. Ялта промелькнула как сон. Мне так отрадно вспомнить, как хорошо я провела первые дни у Вас, когда я не была еще актрисой. Только гадко, что Вы прихворнули. От Севастополя у меня осталось скверное воспоминание, да и у Вас тоже, правда? Зато в Ялте — сплошной шумный праздник — генеральские наезды, кормление их, езда в театр, там овации, гвалт, цветы, адреса, и в довершение завтрак у Татариновой40 на крыше в фееричной обстановке41!
Ну, а Вы что поделываете, писатель? Что у Вас на душе, что у Вас в голове, что Вы надумываете в Вашем славном кабинете? Рады Вы в общем нашему приезду? Напишите мне хорошее искреннее письмо, только не отделывайтесь фразочками, как Вы часто любите делать. Напишите, как себя чувствуете? Ну, надоела я Вам, пристаю, да? Пишите что хотите, что напишется. Кто у Вас часто бывает? — О, женщина, опять вопрос!
В июне надеюсь увидеться с Вами, коль Вы меня примете. Поживем потихонечку, да Вы ведь, впрочем, в Париж удираете. Ну, видно будет.
<...> Жду с нетерпением посланьица от Вас, хочется очень знать, что Вы делаете.
Addio, Academicus, копайтесь в саду, ухаживайте за цветами, если нет женщин около Вас.
А в Гурзуфчик съездим?»42
Дальнейшее выглядит бессмыслицей. 6 мая, несмотря на неважное самочувствие, Чехов едет в Москву. Остановится он не у сестры, а в гостинице «Дрезден»43. Что будет делать А.П. в Первопрестольной с 8 по 17 мая, окутано тайной.
Известно наверняка, что в это время Алексеев принимается репетировать «Снегурочку», а Немирович разбирает с актерами пьесу Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся». И там, и там Книппер занята — в случае с Константином Сергеевичем в роли Леля она дублирует М.Ф. Андрееву, Владимиром Ивановичем Ольга Леонардовна назначена на роль Майи.
Известно также, что в один из дней Чехов встретится с Сувориным.
«13-е, суббота, провел с Чеховым в Москве. Он мне телеграфировал в Петербург, что приехал в Москву. Целый день с ним. Встретились хорошо и хорошо, задушевно провели день. Я ему много рассказывал. Он смеялся. Говорили о продаже им сочинений Марксу. У него осталось всего 25 000 руб. — Не мешает ли вам то, что вы продали свои сочинения? — Конечно, мешает. Не хочется писать. — Надо бы выкупить, — говорил я ему. — Года два надо подождать, — говорил он. — Я к своей собственности отношусь довольно равнодушно. Ездили на кладбище. В Девичьем монастыре могила его отца. Долго искали. Наконец, я нашел. Потом поехали в Донской, потом в Данилов, где могила Гоголя. Видели, что на камне чьи-то нацарапанные надписи, точно мухи напакостили. Любят люди пакостить своими именами. Вечером он пошел обедать к Алексееву. Потом говорил, что там скучно. Он проводил меня на железную дорогу. Он поправился. Зимой было всего одно кровохарканье, и то маленькое.
Приходил к нему молодой доктор Членов. Он пишет рассказы. Чехов сказал: «У него наблюдений множество — он свидетельствует до двухсот проституток. Я могу только завидовать той массе наблюдений, которые у него под рукой». О Горьком говорили. «Он нормальный человек. Не правда, что он пьянствует. Он женат и ребенок есть». Об его «Мужичке» сказал, что это бездарно. Он слишком много пишет»44.
Помимо встречи с Сувориным, между 8 и 16 мая Чехов навестит Книппер (сколько раз, где и когда — неизвестно), сестру (М. П. уедет к матери в Ялту 13 мая — в суворинский день) и смертельно больного Левитана, а потом отправится в Ялту.
Недоумевать станем не только мы, в растерянности будет и Ольга Леонардовна:
«Вы вчера уехали ужасно расстроенный, милый писатель. Почему? Мне это не дает покоя, и захотелось написать хоть несколько слов.
Мне неприятно, что я была при Вас невеселая. Ну что же мне делать?
Я сама не знаю, что во мне происходит. Не сердитесь только на меня: мне самой не легко. <...>
Вчера я живо докатила до дому. Застала всех, кроме Вашего друга Вишневского. Тетка очень грустит, что не повидала Вас, и просила поцеловать Вас в лобик, говорит, что не успела на лестнице. <...>
Живите, не хандрите, пишите, ждите меня — приеду отравлять Вашу жизнь и надоедать Вам.
Целую милую Машу и Евгению Яковлевну. А Вас поцеловать?»45
Не успев получить письма от Книппер, Чехов объяснится по личной инициативе:
«Я, пока ехал в Ялту, был очень нездоров. У меня в Москве уже сильно болела голова, был жар — это я скрывал от Вас, грешным делом, теперь ничего.
Как Левитан? Меня ужасно мучает неизвестность. Если что слышали, то напишите, пожалуйста»46.
Не дождавшись ответа, Книппер два дня спустя с досадой скажет Марии Павловне: «Это даже нехорошо, прямо гадко, милая моя Машечка! Каждый день я жду от тебя хоть несколько строк, все откладываю писать тебе, думаю, вот-вот получу весточку — и хоть бы что! Или не хочется, или забыла и думать обо мне, или просто нет времени? Ничего не знаю — как доехала, как живешь, что поделываешь. Что же, так и [не] напишешь? Мне даже как-то больно. Наши все спрашивают, что пишет Мария Павловна, и что я должна отвечать?!
Как доехал Антон Павлович? Получил мое письмо?
Я освобожусь только к 31-му. Марию Федоровну отпустили, она уезжает 25-го, т. ч. я теперь буду репетировать, и кроме того целые дни занимаемся «Мертвыми». Проверяем перевод тщательно, беседуем. Играют Качалов и Вишневский, Савицкая и я. Я начинаю шалеть от этой пьесы. <...> Я живу, хожу на репетиции, ем, сплю, в душе смута. Хочу уехать. <...> Ну прощай, противная, ни знать, ни целовать тебя не хочу, не хочу. Прямо зла на тебя. Ольга»47
Перед отъездом на Кавказ, очевидно, получив-таки дорожную почту, Книппер снова напишет Чехову:
«Завтра мой последний день в Москве! Дела масса, укладываться еще не начинала, голова идет кругом. Свежо, серо у нас, я рада удрать на юг, погреться. Посмотрю, умею ли я путешествовать с мамашей48. <...> О Левитане ничего не слышу.
Простите, что пишу на неприличной интимной бумажке, другой нет под рукой49. Пишите мне: Боржом, до востребования. А в Батум приедете? Не раздумали, надеюсь? Как нам списаться?»50
В год чеховского юбилея писатель В.А. Тихонов припомнит одну частную беседу, случившуюся за пару лет до поездки Чехова на Сахалин:
«Чехов любил иногда огорошить вас каким-нибудь парадоксом. Скажет что-нибудь «этакое», а потом смотрит на вас и улыбается. Раз он спрашивает меня:
— Что, если б вы не были женаты, на ком бы вы женились?
— На рябой бабе, — ответил я ему.
Антон Павлович сделал большие глаза. На этот раз, видимо, я его огорошил.
А я стал дальше развивать мою мечту.
— Видите ли, — говорю, — высшее счастье можно постигнуть, только женившись на толстой рябой бабе? И поселившись с ней в маленькой избушке на берегу Волги, при чем получать пенсию — 7 руб. 50 коп. в месяц. И жить на эту пенсию. И чтоб у этой бабы характер был самый гнусный, и чтоб она вас походя колотила: то вальком, то скалкой, а то прямо кулаком по затылку. Мало того, чтоб она завела себе любовника, какого-нибудь сельского писаря, и вот, когда этот писарь будет приезжать к ней в гости, чтобы вместе с ней пьянствовать, то на это время она совсем вас будет выгонять из дому и вы будете с удочкой уходить вниз, на самую Волгу, садиться где-нибудь в кустах ивняка и удить рыбу. А рыба совсем не будет попадаться вам на удочку. И вам будет ужасно грустно, и вы начнете плакать горькими-горькими слезами. И вот в это то самое время, рябая баба, т. е. супруга ваша, вдруг вспомнит об вас, сжалится, кликнет вас наверх и из своих рук поднесет вам стаканчик водки. И это будет самая счастливая минута вашей жизни, и вы тогда увидите, что на небе горит солнце, Волга величественна, а в кустах орешника поют птицы. И из ваших глаз брызнут слезы, но на этот раз уже слезы радости.
Чехов, выслушав эту картинку, задумчиво сказал:
— Да, в этом есть что-то такое.
А потом, помолчав немного, добавил:
— А вот я хочу жениться непременно на сумасшедшей актрисе»51.
Вряд ли весной 1900 года давнее желание примет осязаемые черты, однако серьезные сомнения в принципиальной осуществимости подобного сценария точно возникнут. Вот как все это опишет В.А. Поссе:
«В Ялте я пробыл дней десять52. Каждый день виделся с Чеховым. Днем встречались на набережной и гуляли вместе. <...>
Раза два мне пришлось побеседовать с Антоном Павловичем наедине. <...> Помню, сидел я у письменного стола, а Чехов в глубине комнаты в полумраке, на диване. Говорили об общественных настроениях, о литературе, о «Жизни». Потом беседа приобрела более интимный характер. Помолчали каждый со своими мыслями.
— А что, Владимир Александрович, могли бы вы жениться на актрисе? — прервал молчание тихий голос Антона Павловича.
Вопрос застал меня врасплох, и я несколько неуверенно ответил:
— Право, не знаю, думаю, что мог бы.
— А я вот не могу! — И в голосе Чехова послышалась резкая нота, которой раньше я не замечал»53.
Нет, не к сумасшедшей актрисе Ольге Леонардовне Книппер едет Чехов в начале мая. И не к умирающему некогда разжалованному приятелю Исааку Ильичу Левитану54 — при всем желании помочь художнику он бы не смог. Усталость от Ялты, желание увидеть древнюю столицу после почти года отлучки? С учетом дурного самочувствия и усталости от гастролеров выглядит натяжкой. Говорить по большому счету не о чем, да и не с кем. Суворина из Петербурга пришлось вызывать. Тогда что? Что Чехову кровь из носу вдруг понадобилось в Москве — городе его молодости, который он страстно любил и о котором задумал писать новую пьесу?
В Летописи Чехова есть странная запись: «Май, между 9-м и 16-м. Был в саду «Аквариум» на атлетическом матче двух чемпионов-борцов. Беседует с сотрудниками газеты «Курьер» о физической силе (С. А-в, Клочки воспоминаний — «Театр» 1915, № 1702, 1 и 2 июля)55.
Сад Аквариум — небольшой парк в центре Москвы, один из первых увеселительных садов столицы, получил свое название в 1898 году с легкой руки уже знакомого нам «короля антрепризы» Шарля Омона. Помимо Восточного театра в мавританском вкусе, Омон построит здесь летний театр «Олимпия», откроет тир, кегельбан и гимнастическую площадку, добавит новые сооружения, в т. ч. павильон с аквариумом. В саду будет выступать оперетта, заиграют духовые оркестры, станут запускать воздушные шары, которые пожелают арендовать записные путешественники.
А.П. Чехов прежде часто заходил в этот сад для наблюдения за московскими нравами и типами. Летом в год заново открытого сада он напишет Южину: «В Аквариуме у Омона недурно»56.
В те годы одним из главных развлечений жителей крупных городов были силачи и борцы. В Москве они боролись в летних театрах сада «Аквариум» и Зоологического сада. Впрочем, в этих выступлениях будет гораздо больше театрального, точнее циркового, — борцы выступают в роли артистов на арене, нежели бескомпромиссных спортсменов.
Чехов обожал цирковых силачей.
«Я занимаюсь физическим трудом, — напишет он в шутку Мизиновой, — мышцы мои крепнут, с каждым часом я становлюсь сильнее, так что, когда мое имение будет продано с аукциона, я поступлю атлетом в цирк Саламонского»57.
Он вообще любил искусство цирка, дружил с цирковыми артистами, к примеру, с выдающимся клоуном Владимиром Леонидовичем Дуровым58.
«Чехов и Дуров были связаны личным знакомством. Вероятно, оно состоялось в середине 80-х годов. <...> По свидетельству дочери В.Л. Дурова Анны Владимировны Дуровой59, можно судить, что отношения эти были довольно близкими. Антон Павлович бывал в семье Дуровых, лечил жену Владимира Леонидовича, страдавшую туберкулезом»60.
Даже во время своих путешествий по Италии и Франции Чехов не упускал случая, чтобы побывать в цирке, что уж говорить о Москве: «Гиляй, не хотите ли Вы сегодня в цирк? Если да, то мы ждем Вас к 6⅓ часам, если же нет, то одолжите сезонный билетик (идем я и Иван). Не откажите в одолжении человеку, обремененному многочисленным семейством»61.
Вишневский подтвердит: «С каждым приездом Антона Павловича в Москву мы ходили с ним в цирк Саламонского. Он очень любил клоунов и эксцентриков, от которых хохотал до упаду, как ребенок»62.
Силачи и клоуны, кажется, дождались своего часа.
Сегодня у нас нет возможности документально обосновать все московские адреса, по которым пройдет Чехов в период с 8 по 17 мая. Однако мы почти уверены, что среди них значатся и Немецкая слобода, и Старая Басманная улица, и Лефортово, и Красные казармы — когда-то братья Антон и Николай бывали на квартирах у служивших здесь учителя рисования К.И. Макарова и воспитателя М.М. Дюковского63. Проводив Суворина на Николаевский вокзал, Чехов вполне мог проехать этим маршрутом. А университет на Моховой, в котором когда-то он учился, знаменитый трактир Тестова64 в здании гостиницы «Континенталь», в котором издатель «Московского листка» Н.И. Пастухов обещал Чехову «6 к. за строчку»65, так же, как и Большой Московский трактир при Большой Московской гостинице владения Карзинкина66 будут в шаговой доступности от гостиницы «Дрезден».
В другой жизни в своих выдающихся «Темных аллеях» Бунин так опишет одно из любимых чеховских мест в Москве: «В Большом Московском блещут люстры, разливается струнная музыка, и вот он, кинув меховое пальто на руки швейцарам, вытирая платком мокрые от снега усы, привычно, бодро входит по красному ковру в нагретую людную залу, в говор, в запах кушаний и папирос, в суету лакеев и все покрывающие то распутно-томные, то залихватски-бурные струнные волны»67.
Так что же все-таки Чехов делал в Москве? В кинопроизводстве есть странный (к слову сказать, весьма болезненный) период, который называют выбором натуры. Это время бесконечных малопонятных почти пунктирных разговоров, телодвижений на фоне как бы ничегонеделания. На деле именно в эту пору формируется принципиальное решение будущего фильма, в котором какая-нибудь высокая железная крыша с белой кирпичной трубой, утонувшая в гребнях кипящей сирени или затерянный в сугробах ничем не примечательный железнодорожный полустанок могут стать одновременно концом пути или напротив дорогой в будущее.
Смеем предположить, поездки Чехова в Москву (в мае) и на Кавказ (в июне) — звенья одной цепи. Прежде, чем писать своего «Героя нашего времени», ему нужно еще раз пройти все своими ногами.
Впервые Чехов отправится в Грузию за два года до Сахалина — в июле 1888-го. Находясь в Феодосии на даче Суворина, на пару с его сыном Чехов разработает план дерзкой экспедиции. 22 июля он напишет письмо семье:
«Милые домочадцы! Сим извещаю Вас, что завтра я выезжаю из Феодосии. Гонит меня из Крыма моя лень. Я не написал ни одной строки и не заработал ни копейки; если мой гнусный кейф продлится еще 1—2 недели, то у меня не останется ни гроша и чеховской фамилии придется зимовать на Луке. Мечтал я написать в Крыму пьесу и 2—3 рассказа, но оказалось, что под южным небом гораздо легче взлететь живым на небо, чем написать хоть одну строку. Встаю я в 11 часов, ложусь в 3 ночи, целый день ем, пью и говорю, говорю, говорю без конца. Обратился в разговорную машину. Суворин тоже ничего не делает, и мы с ним перерешали все вопросы. Жизнь сытая, полная, как чаша, затягивающая... Кейф на берегу, шартрезы, крюшоны, ракеты, купанье, веселые ужины, поездки, романсы — всё это делает дни короткими и едва заметными; время летит, летит, а голова под шум волн дремлет и не хочет работать... Дни жаркие, ночи душные, азиатские... Нет, надо уехать!» Однако в тот день он письма не отправит, перед отплытием допишет: «3 часа ночи под субботу. Только что вернулся из сада и поужинал. Прощался с феодосийцами. Поцелуям, пожеланиям, советам и излияниям не было конца. Через 1½ часа идет пароход. Еду с сыном Суворина куда глаза глядят. Начинается ветер. Быть рвоте»68.
С парохода «Юнона» он передаст старшему брату: «Г. Гусев! Пишу тебе в кают-компании, не зная, где я и куда влечет меня неведомая даль. Приближаюсь к Новому Афону, где, вероятно, остановлюсь на сутки. Завтра или послезавтра буду в Батуме. Новороссийск остался далеко позади. <...> Путешествую я с Алексеем Сувориным 2-м. Думаем добраться до Самарканда. Не знаю, удастся ли? Маршрут таков: Батум — Тифлис — Баку — Каспий — Закаспийская дорога. Попробую писать с дороги фельетоны или письма. Если сумею, то редакция все расходы по путешествию примет на свой счет; если же башка моя заупрямится, то двумстам рублям придется проститься со мной безвозвратно. Жарко и душно. Пассажиров мало. Едет какой-то архиерей»69.
На следующий день Чехов напишет неустановленному лицу: «Я в Абхазии! Ночь ночевал в монастыре «Новый Афон», а сегодня с утра сижу в Сухуме. Природа удивительная до бешенства и отчаяния. Всё ново, сказочно, глупо и поэтично. Эвкалипты, чайные кусты, кипарисы, кедры, пальмы, ослы, лебеди, буйволы, сизые журавли, а главное — горы, горы и горы без конца и краю... Сижу я сейчас на балконе, а мимо лениво прохаживаются абхазцы в костюмах маскарадных капуцинов; через дорогу бульвар с маслинами, кедрами и кипарисами, за бульваром темно-синее море. <...> Вечереет... Скоро поеду на пароход. Вы не поверите, голубчик, до какой степени вкусны здесь персики! Величиной с большой яблок, бархатистые, сочные... Ешь, а нутро так и ползет по пальцам... <...> Если бы я пожил в Абхазии хотя месяц, то, думаю, написал бы с полсотни обольстительных сказок. Из каждого кустика, со всех теней и полутеней на горах, с моря и с неба глядят тысячи сюжетов. Подлец я за то, что не умею рисовать. <...> Не подумайте, что я еду в Персию»70.
Через два дня он сообщит любимому брату Ивану: «Был я в Керчи, в Новом Афоне, в Сухуме, теперь гуляю по Поти. После обеда поеду на почтовых в Батум. В каждом городе сижу по дню»71.
Однако путешествие, едва начавшись, трагически оборвется, и о верблюжьих караванах и миражах Средней Азии придется забыть. Уже из Сум Чехов напишет Лейкину:
«Дорога от Батума до Тифлиса с знаменитым Сурамским перевалом оригинальна и поэтична; всё время глядишь в окно и ахаешь: горы, туннели, скалы, реки, водопады, водопадики. Дорога же от Тифлиса до Баку — это мерзость запустения, лысина, покрытая песком и созданная для жилья персов, тарантулов и фаланг; ни одного деревца, травы нет... скука адская... <...>
Из Баку хотел я плыть по Каспию в Узунада на Закаспийскую дорогу, в Бухару и в Персию, но пришлось повернуть оглобли назад: мой спутник Суворин-фис получил телеграмму о смерти брата и не мог ехать дальше...»72
В тот же день он отправит второе письмо:
«Видел я чудеса в решете... Впечатления до такой степени новы и резки, что всё пережитое представляется мне сновидением и я не верю себе. Видел я море во всю его ширь, Кавказский берег, горы, горы, горы, эвкалипты, чайные кусты, водопады, свиней с длинными острыми мордами, деревья, окутанные лианами, как вуалью, тучки, ночующие на груди утесов-великанов, дельфинов, нефтяные фонтаны, подземные огни, храм огнепоклонников, горы, горы, горы... Пережил я Военно-грузинскую дорогу. Это не дорога, а поэзия, чудный фантастический рассказ, написанный демоном и посвященный Тамаре... Вообразите Вы себя на высоте 8000 футов... Вообразили? Теперь извольте подойти мысленно к краю пропасти и заглянуть вниз; далеко, далеко Вы видите узкое дно, по которому вьется белая ленточка — это седая, ворчливая Арагва; по пути к ней Ваш взгляд встречает тучки, лески, овраги, скалы... Теперь поднимите немножко глаза и глядите вперед себя: горы, горы, горы, а на них насекомые — это коровы и люди... Поглядите вверх — там страшно глубокое небо. Дует свежий горный ветерок... Вообразите две высокие стены и между ними длинный, длинный коридор; потолок — небо, пол — дно Терека; по дну вьется змея пепельного цвета. На одной из стен полка, по которой мчится коляска, в которой сидите Вы... <...> Лошади летят, как черти... Стены высоки, небо еще выше... С вершины стен с любопытством глядят вниз кудрявые деревья... Голова кружится! Это Дарьяльское ущелье, или, выражаясь языком Лермонтова, теснины Дарьяла. <...> Жить где-нибудь на Гадауре или у Дарьяла и не писать сказки — это свинство!»73
Спустя несколько месяцев в Петербурге в гостях у литератора М.И. Чайковского74 Чехов познакомится с его знаменитым братом композитором П.И. Чайковским75, а еще через год старший Чайковский навестит Чехова в Москве.
«Он пришел к нам запросто, — скажет М.П. Чехов, — посидел, достал из бокового кармана свою фотографию, на которой была уже заготовлена надпись: «А.П. Чехову от пламенного почитателя. 14 октября 1889 года. П. Чайковский», и преподнес ее брату Антону. Затем они разговаривали о музыке и о литературе. Я помню, как оба они обсуждали содержание будущего либретто для оперы «Бэла», которую собирался сочинить Чайковский. Он хотел, чтобы это либретто написал для него по Лермонтову брат Антон. Бэла — сопрано, Печорин — баритон, Максим Максимыч — тенор, Казбич — бас.
— Только, знаете ли, Антон Павлович, — сказал Чайковский, — чтобы не было процессий с маршами. Откровенно говоря, не люблю я маршей»76.
На следующий день впечатленный высоким визитом Чехов поделится с Сувориным: «Вчера был у меня П. Чайковский, что мне очень польстило: во-первых, большой человек, во-вторых, я ужасно люблю его музыку, особенно «Онегина». Хотим писать либретто»77.
«Посылаю Вам и фотографию, и книгу, и послал бы солнце, если бы оно принадлежало мне», — признается Чехов в записке к книге «Рассказы», на которой сделает особую надпись: «Петру Ильичу Чайковскому от будущего либреттиста А. Чехова»78.
Совместная работа не сложится, — Чайковский увлечется новой идеей (в Италии он начнет работу над «Пиковой дамой»), Чехова ждет Сахалин.
Тем не менее, в начале 1890 года М.И. Чайковский все-таки напомнит брату, пребывавшему во Флоренции: «Виделся я с Чеховым два раза... Он тебе предлагает для оперы сделать «Бэлу» Лермонтова»79.
Где-то бесконечно звонит телефон.
Лермонтовский мотив Чехов разрабатывает еще до знакомства с Чайковским. В конце осени он сообщит Суворину: «Ах, какой я начал рассказ! Привезу и попрошу Вас прочесть его. Пишу на тему о любви. Форму избрал фельетонно-беллетристическую. Порядочный человек увез от порядочного человека жену и пишет об этом свое мнение; живет с ней — мнение; расходится — опять мнение. Мельком говорю о театре, о предрассудочности «несходства убеждений», о Военно-Грузинской дороге, о семейной жизни, о неспособности современного интеллигента к этой жизни, о Печорине, об Онегине, о Казбеке... Такой винегрет, что боже упаси. Мой мозг машет крыльями, а куда лететь — не знаю»80.
Сахалин на время остановит и эту работу, однако в отличие от либретто, к повести Чехов вернется — «Дуэль» станет первой его крупной вещью после возвращения из кругосветного путешествия.
28 мая 1900 года в компании с М. Горьким, В.М. Васнецовым81 и А.Н. Алексиным Чехов снова отправится в Грузию — из Ялты через Новороссийск во Владикавказ и далее по Военно-Грузинской дороге (до Мцхета — древней грузинской столицы). Там 2 июня они встретятся с Л.В. Срединым, 3-го переберутся в Тифлис (жить будут в гостинице «Северные номера» на Дворцовой площади), помимо прогулок Чехов будет лечить гомеопатическими каплями племянника Книппер, 7-го в поезде Тифлис-Батум вместе с Ольгой Леонардовной и ее матерью путешественники проедут 6 часов до станции Михайлово (Хашури).
«...Писатель, конечно, раньше моего письма расскажет о нашей встрече, — напишет Ольга Леонардовна Марии Павловне, — не курьезно ли? Получив твое письмо, я рассказала нашим, что Антон Павлович в милой компании на Кавказе. Моя невестка уверяет, что должно быть в газетах об этом, так как Тифлис следит за Чеховым. В день нашего отъезда она рано утром поехала за покупками и схватила газету, где и прочла о пребывании «нашего маститого писателя» в Тифлисе. У них в квартире телефон, она сейчас же расспросила и услышала угрюмый басок твоего брата и расхохоталась, — решила, что писатель недоволен, что его нашла какая-то поклонница, и подозвала меня к телефону. В результате мы ехали вместе до Михайлова. Жаль, что Горького не видала. Жаль было расставаться с их компанией»82.
В самом деле, за день до отъезда — 6 июня — в «Тифлисском листке» появится первая оперативная информация о пребывании Чехова и Горького в Грузии, а в день отплытия парохода из Батуми газета «Иверия» сообщит: «Выдающиеся русские писатели Антон Павлович Чехов и Максим Горький (А. Пешков) в настоящее время находятся в Тифлисе. Они остановились в «Северных номерах». Там же остановился художник Васнецов».
Разумеется, те, кому полагалось знать о прибытии важных гостей, окажутся в курсе дел и без участия печатных изданий, так что о традиционном грузинском гостеприимстве переживать не придется, თქვენი ჯანმრთელობა!83
Что касается обратной дороги, на узловой станции Книпперы пересядут на Боржомскую ветку, а путешественники отправятся на побережье и 13 июня морем вернутся в Ялту.
Три недели спустя в Ясной Поляне после прогулки с Толстым А.Б. Гольденвейзер запишет:
«Лев Николаевич недавно перечитал почти все небольшие рассказы Чехова.
Нынче он сказал о Чехове:
— У него мастерство высшего порядка. Я перечитывал его рассказы, и с огромным наслаждением. Некоторые, например «Детвора», «Спать хочется», «В суде» — истинные перлы. Я положительно все подряд читал с большим удовольствием. Но все-таки это мозаика (курсив наш — Т.Э.), тут нет действительно руководящей внутренней нити.
— Самое важное в произведении искусства — чтобы оно имело нечто вроде фокуса, то есть чего-то такого, к чему сходятся все лучи или от чего исходят. И этот фокус должен быть недоступен полному объяснению словами. Тем и важно хорошее произведение искусства, что основное его содержание во всей полноте может быть выражено только им.
Лев Николаевич находит большое сходство в дарованиях Чехова и Мопассана. Последнего он предпочитает за большую в нем радость жизни. Зато Чехов чище Мопассана.
Сергеенко, не помню по какому поводу, вспомнил какой-то стих Лермонтова.
Лев Николаевич сказал:
— Вот в ком было это вечное, сильное искание истины! У Пушкина нет этой нравственной значительности, но чувство красоты развито у него до высшей степени, как ни у кого. У Чехова и вообще у многих теперешних писателей развилась необыкновенная техника реализма. У Чехова все правдиво до иллюзии, его вещи производят впечатление какого-то стереоскопа. Он кидает как будто беспорядочно словами и, как художник-импрессионист, достигает своими мазками удивительных результатов.
Льву Николаевичу очень нравится Горький как человек. В его сочинениях, однако, он начинает разочаровываться.
Лев Николаевич сказал о нем:
— У Горького отсутствует чувство меры. У него есть какая-то развязность, которая неприятна»84.
Н-да, почерк у Вас и в самом деле становится хуже, — им будет трудно читать.
Через два дня Чехов напишет Горькому из Ялты: «К Вам — увы! — приехать не могу, потому что мне нужно в Париж, нужно в Москву делать операцию (геморрой), нужно оставаться в Ялте, чтобы писать, нужно уехать куда-нибудь далеко, далеко и надолго... Нового в Ялте ничего нет. Жарко, но не очень. Мои — в Гурзуфе, я живу в Ялте один»85.
В самом деле, Мария Павловна и Евгения Яковлевна вот уже десять дней живут на даче в Гурзуфе, ибо все это время в Аутке в пустом чеховском доме гостит Ольга Леонардовна Книппер.
В преддверии третьего сезона с репертуаром во МХОТе будет совсем не гладко. Нет новой пьесы Чехова, а значит, нет повода для благодушества.
«Милый Антон Павлович!
За день до отъезда из Москвы получил твою записочку. <...> Это ужасно, что ты будешь писать пьесу только в августе. Лучше вместо четырех Маминых86 — одну твою!»87
Алексеев подтвердит опасения Немировича: после триумфа «Чайки» и «Дяди Вани» «наша судьба <...> находилась в руках Антона Павловича: будет пьеса, будет и сезон, не будет пьесы — театр потеряет свой аромат»88.
За ароматом стоят конкретные цифры: «...более полутора месяцев не думал о театре ни одного часа. На днях же собрал свои бумаги, вооружился «карандашиком» и... и очень смутился. Август требует большой работы. Без двух пьес, совершенно готовых к открытию сезона, я не могу составить порядочного репертуара. Старые пьесы в сентябре и октябре могут идти при большом внимании публики только редко — два-три раза в месяц, не чаще. «Снегурочкой» мы ставим очень большую карту. Упаси бог, она не задастся, — в самом дурном случае она будет держаться раз в неделю. Но даже при исключительном успехе нельзя держаться на ней одной с подпорками в виде «Одиноких» и «Дяди Вани» две недели репертуара. Немедленно за нею должна быть поставлена другая пьеса. Идеал — большой успех «Снегурочки» и через три спектакля — большой успех «Мертвых». Тогда из трех авторов — Чехова, Горького и меня достаточно кого-нибудь одного. У нас еще Штокман и... и... и «субботы». Словом, вторая пьеса необходима к самому началу»89.
Книппер гостит у Чеховых с 26 июня, однако еще за две недели до ее приезда в ялтинской гостинице поселится М.Ф. Андреева. В конце месяца Б.А. Лазаревский сделает в дневнике примечательную запись:
«Вечером я отправился в городской сад. Гулянье едва начиналось. Народ был, но еще мало. Проходя по одной из аллей, я увидел сидевшего одиноко на лавочке Чехова и поздоровался с ним.
— Вы каким образом?
— А так. Было очень скучно и много работы, захотелось освежиться, вот и приехал. <...>
— Здесь Желябужская и Книппер, — сказал Чехов.
Я удивился и обрадовался, что увижу этих двух необыкновенно милых женщин.
Мы прошли к одному из лотерейных колес. Тут была уже толпа. Я поздоровался с М.Ф. Желябужской. Так же хороша. Взял несколько билетов. Все оказались пустыми.
На главной аллее был сервирован чайный буфет. Сидели за ним дамы, в числе их Книппер и Мария Павловна Чехова, которую я по первому абцугу не узнал. Я спросил себе чаю и прислушивался к разговорам. Чехов присел за Книппер и выглядывал оттуда. Одет он был, не в пример Горькому, положительно франтом. Запонки золотые, желтые ботинки, пиджак, пальто, — все это самое элегантное. Через несколько времени к столу подошла и Желябужская. Она утомилась, стоя у рулетки. И как только она подошла, у меня сейчас же мелькнула мысль, что Чехов к ней чувствует больше чем обыкновенную симпатию. Я боялся надоесть Чехову и поэтому только наблюдал, не вступая в разговоры.
— Что это, право, у вас ленты на шляпах, — сказал он, обращаясь к Марии Павловне, — точно растопыренные пальцы, — и показал рукою, как именно растопырены пальцы»90.
На следующий день Лазаревский пожалует к Чехову.
«Заговорили об Андреевой-Желябужской.
— Да, это замечательная женщина, — сказал задумчиво А.П., и мне опять показалось, что для его сердца она близка.
Я спросил, как достать ее карточку.
— Поехать к ней да и попросить, она даст.
Так я потом и сделал.
В это время пришла гостящая у Чеховых барышня звать пить чай. Мы несколько минут посидели, потом спустились вниз в столовую, по элегантной дубовой лестнице. Из столовой дверь выходит и на веранду и в сад. Скоро пришла Мария Павловна, задумчивая и грустная и, как она сама сказала, немного больная. Потом мамаша, которая всегда молчит и почему-то удивительно симпатична, и наконец Иван Павлович из Гурзуфа с фотографическим аппаратом. Через несколько минут вошла и О.Л. Книппер, мы поздоровались, не будучи представленными, потому что еще из Севастополя знали друг друга.
Я сказал, вот все молчат, потому что есть посторонний, — я.
— Нет, у нас всегда так, теперь хоть что-нибудь говорим, а то и совсем ничего, — сказал А.П.»91
Не обойдется и без пророчеств:
«...сейчас же зашел разговор об «Эде Габлер».
Я сказал, что понимаю всякую месть со стороны оскорбленной женщины, — ну можно избить, облить серной кислотой, выколоть глаза, но сжечь неизданную рукопись — это уже подлость...
— Да, а иметь рукопись большого, серьезного произведения в одном экземпляре, разве это не подлость? — сказал А.П.
Я засмеялся.
— Да, пожалуй, вы и правы. Ведь автор никогда не имеет рукописи в одном экземпляре»92.
В начале августа Чехов получит письмо от В.Ф. Комиссаржевской: «Антон Павлович, я приехала на несколько дней в Ялту, живу в Массандре, и мне было бы очень грустно не увидать Вас хоть на минутку. Не приедете ли Вы ко мне в четверг в пять часов. Вам надо взять извозчика в Нижнюю Массандру к конторе, а там Вам староста покажет, куда ко мне. Я живу у Белецких, так что Вы их спросите. Ответьте мне два слова, приедете ли Вы»93.
По всей вероятности, Чехов перенесет место встречи. Он оставит Книппер с домочадцами в Аутке и поедет в Гурзуф. В память об этом у петербуржской актрисы останется фотография с подписью: «Вере Федоровне Комиссаржевской 3-го августа, в бурный день, когда шумело море, от тихого Антона Чехова».
«Все-таки я рада, что видела Вас, Антон Павлович, — напишет Комиссаржевская спустя десять дней, перед самым отъездом из Крыма, — что побыла в Гурзуфе и хочу хоть в письме сказать Вам еще раз до свидания. «Все-таки» я говорю потому, что мне жаль и непонятно, почему мы с Вами так мало говорили. Я не таким ждала Вас встретить. Мне казалось, что когда я Вас увижу, то закидаю вопросами и сама скажу Вам хоть что-нибудь. Это не вышло. Вы были все время какой-то «спеленатый». А может быть, причина лежала во мне. Знаете, это ужасно странно, но мне все время было жаль Вас. Я совсем не умею ни разобраться в этом ясно, ни тем более объяснить, но жаль, жаль до грусти. А еще что-то неуловимое было все время в Вас, чему я не верю, и казалось, вот-вот какое-то движение надо сделать — и это неуловимое уйдет. А в результате очень много у меня к Вам хорошего чувства, и Вы за него дайте мне одно — будьте со мной всегда при всевозможных условиях искренни до дна. Понимаете, не откровенности я хочу, а искренности. Это не так легко, как кажется, — оттого я и прошу у Вас этого. <...> До свидания, не забывайте меня. В. Комиссаржевская»94.
Чехов отзовется через две недели:
«Вы сердитесь, Вера Федоровна? Но что делать! Время наших неудач и недоразумений, очевидно, еще продолжается... <...> С каким удовольствием я поехал бы теперь в цивилизованные страны, в Петербург, например, чтобы пожить там, потрепать свою особу. Я чувствую, как здесь я не живу, а засыпаю или все ухожу, ухожу куда-то без остановки, бесповоротно, как воздушный шар (курсив наш — Т.Э.). А пьесу все-таки пишу и кончу ее, вероятно, в сентябре и тогда пришлю Вам. В сентябре поеду в Москву, потом за границу — надолго.
В Ялте холодно, море сердитое! Будьте здоровы и счастливы, да хранит Вас бог. Не сердитесь на меня!»95
5 августа он проводит Книппер до Севастополя. 6 августа между Севастополем и Херсоном в трясущемся вагоне она напишет Чехову первое — путаное — письмо, обратившись к А.П. на ты96.
О своем возвращении Ольга Леонардовна поделится с М.П. Чеховой: «Вот я в Москве <...> Даже не сумею сказать тебе, какое у меня настроение. Не понимаю. Живу, как на станции. Устаю; просыпаюсь так же рано и брожу по комнатам. Вчера вечером на репетиции сильно поцапалась с Влад[имиром] Ив[ановичем] из-за роли, даже самой стыдно вспомнить. Никогда я себя так не вела, никогда не допускала в деле такого тона. Пошла извиняться. Буду сдерживаться: гадко вспоминать о моем вчерашнем поступке. <...> С поезда я попала прямо на репетицию, только кое-как умылась (поезд опоздал). Встретили милостиво, все спрашивали про тебя и про брата, отвечала без конца и рассказывала тоже. <...>
Ехали мы отлично с Антоном, очень мягко и нежно простились. Он был сильно взволнован; я тоже. Когда поезд тронулся, я заревела, глядя в ночную тьму. Жутко было остаться одной после всего пережитого за этот месяц. А дальше как все страшно, неизвестно. Машечка, Машечка, как страшно жить! Мне сейчас так плакать хочется, уткнувшись в твое плечо. Вот я уж и заревела»97.
Однако прежде — в день приезда — Ольга Леонардовна напишет Чехову:
«Уже поздно вечером. Я устала страшно, в голове каша, но хочу написать тебе хоть несколько строк. Ты тоже только сегодня приехал: домой? Пофланировал по Севастополю? От Лозовой <...> я ехала хорошо, но скучно, <...> — истомилась от адской назойливой пыли и жары. В Курске села ко мне молоденькая девчурочка, только что кончившая учиться, славненькая, жизнерадостная, в 5 минут рассказала мне все про себя и про своих. На меня так и пахнуло весной. <...>
Гимназисточка — поклонница нашего театра, в особенности чеховских пьес, видела «Чайку» 4 раза и не подозревала, что болтала с Аркадиной. Я так ей и не открылась. <...>
Влад[имир] Ив[анович] спрашивал, когда ты пришлешь пьесу, и все сильно спрашивали, думали, что я привезу верное известие. Но разве я могу добиться толку от Антона Чехова? Сам посуди.
Влад[имиру] Ивановичу сказала про наши с тобой грешки. Он написал два акта и начал третий, обещался мне рассказать и почитать98.
Пиши, ради Бога, пьесу, не томи ты всех, ведь она у тебя вся почти готова.
<...>
Твоя Ольга.
А ты мой?»99
Через день Книппер станет одолевать тоска:
«Мне скучно без тебя. Так хочу тебя сейчас видеть, так хочется приласкаться, посмотреть на тебя. Точно меня выбросили куда-то за борт — такое у меня сейчас ощущение.
Что ты делаешь, что думаешь? <...>
А может, ты забыл думать обо мне? Пиши же. Целую тебя крепко, крепко, мой Антон (а ты как будешь называть меня?).
Ты работаешь?
Твоя Ольга»100
8 августа Чехова в Ялте навестит Алексеев. На другой день он поставит в известность Немировича: «Пишу под большим секретом. Вчера выжал от Чехова: он завтра уезжает в Гурзуф, писать, и через неделю собирается приехать в Алупку читать написанное. Он надеется к 1 сентября сдать пьесу, хотя оговаривается: если окажется удачной, если быстро выльется и проч. Он пишет пьесу из военного быта с 4-мя молодыми женскими ролями и до 12-ти мужских. Знаю, что Мейерхольду, Книппер, Желябужской, Вишневскому, Калужскому будут хорошие роли. Повторяю, все это пока под большим секретом, я обещал, Вам же необходимо это знать»101.
В ответном слове Немирович будет жаловаться на Книппер и делиться встречной секретной новостью: «С Ольгой Леонардовной на второй репетиции сильно поцарапались. Начала упираться, соскакивая в рутину, тогда я поднял тон, чуть поссорились. Затем имел с ней разговор и сказал, что против ее воли не позволю так мало работать, как она работала в прошлом году, потому что не хочу, чтоб у нас пропадала хорошая актриса. И потому буду придираться к ней, как черт. На другой же день задал ей такую репетицию, повторяя сценки раз по 12, да каждое слово, да каждое движение, что она потом говорила: «Задали вы мне сегодня гонку, я чуть не расплакалась!» — «Зато, — я говорю, — вы в одну репетицию неузнаваемы». (Кстати, Вам я должен сообщить этот маленький секрет: она мне сказала, что брак ее с Ант[оном] Павл[овичем] — дело решенное... Ай-ай-ай! Это, может быть, и не секрет, я не расспрашивал. Но она мне так сообщила: «После мамы Вам первому говорю»)»102.
В день четвертый Чехов напишет Книппер:
«Проводив тебя, я поехал в гостиницу Киста, там ночевал; на другой день, от скуки и от нечего делать, поехал в Балаклаву. Там всё прятался от барынь, узнавших меня и желавших устроить мне овацию, там ночевал и утром выехал в Ялту на «Тавеле». Качало чертовски. Теперь сижу в Ялте, скучаю, злюсь, томлюсь. Вчера был у меня Алексеев. Говорили о пьесе, дал ему слово, причем обещал кончить пьесу не позже сентября. Видишь, какой я умный»103.
Пребывая в пугающем неведении, Ольга Леонардовна делается подверженной резким перепадам в настроении и мерлехлюндии:
«Сидела, разбиралась за письменным столом — поглядела на твои карточки, и глядела долго и много думала. И ужасно мне стало хорошо на душе от сознания, что ты меня любишь. И душа смягчилась, и захотелось опять писать. Балую я тебя, правда?
Нет, хорошо, что пишу, тем более что вчера послала такое кислое письмо. Мне вчера было очень скверно.
Как проводишь дни? Много ли народу надоедает тебе? <...> Здоровы ли журавли? Во сколько вопросов — ответишь?
А самый главный вопрос приберегла под конец: когда ты приедешь? Ведь ты приедешь непременно. Было бы слишком жестоко расстаться теперь на всю зиму. Погода жаркая, сухая стоит. Я уже мечтаю, как поеду тебя встречать, представляю твое лицо, твою улыбку, слышу твои первые слова.
Знаешь, мне в Москве проходу не дают. Многие уверены, что мы уже повенчаны. Знакомым Савицкой передавали это в Кастрополе за факт. Элька слышала это в Алупке в купальне. Даже в Сергиевом посаде об этом очень усердно говорят, родных моих все поздравляют, а те физиономии вытягивают, т. к. ничего не знают.
Не смешно ли это все? Ты улыбаешься?»104
На девятый день с души упадет камень, за спиной сами собой прорежутся крылья:
«Наконец-то я получила письмо от тебя, мой дорогой, мой Антон! Я уж не знала, что думать, истомилась, изволновалась. <...> Сегодня утром сама сбежала вниз к почтовому ящику и нашла твое письмо.
Обрадовалась страшно, чуть не заревела. Ты смеешься? Ну посмейся, я люблю, когда ты смеешься, и потом вдруг сразу опять хмурый.
Ты, значит, теперь работаешь. В Гурзуфе или нет?
Пиши мне, как подвигается пьеса, как работаешь — энергично, с легкостью? Не злись, не скучай, не томись. Увидимся — все позабудем. Мне хочется, чтоб у тебя был дух бодрый теперь, свежий. А когда увидимся? Нигде это не написано? Ни в каких небесах, где бы можно прочитать? Ты еще об этом нигде не читал?»105
Следующий два дня покажутся вечностью:
«Мне уже кажется, что я целый век не писала тебе, дорогой мой Антон. Видишь, а ты меня письмами не балуешь. Вот уже больше недели, что я в Москве, и только одно письмо. <...>
Как мне хочется посидеть у тебя в кабинете, в нише, чтоб было тихо, тихо — отдохнуть около тебя, потом потормошить тебя, глупостей поговорить, подурачиться. Помнишь, как ты меня на лестницу провожал, а лестница так предательски скрипела? Я это ужасно любила. Боже, пишу, как институтка!
А вот сейчас долго не писала, скрестила руки и, глядя на твою фотографию, думала, думала и о тебе, и о себе, и о будущем. А ты думаешь?
Мы так мало с тобой говорили и так все неясно, ты этого не находишь? Ах ты мой человек будущего!
А ты меня не забыл, какая я? А ты меня любишь? А ты мне веришь? А тебе скучно без меня? А ты за обедом ешь? С матерью не ссоришься? А с Машей ласков? Сошел с своего олимпийского величия? А ну-ка попробуй, ответь на все»106.
Обращает на себя внимание повышенный интерес, проявленный широкими слоями общественности к сугубо частному делу Чехова и Книппер, о содержании которого и сто двадцать лет спустя по большому счету можно только догадываться. Разве что приобретатели узаконенной связи найдутся легко и как бы сами собой: «Станиславский и Немирович-Данченко возлагали большие надежды на роман актрисы и драматурга — они желали бы покрепче привязать Антона Чехова к своему театру»107.
«Естественно, что мы интересовались ходом работы писателя, — жеманничает Алексеев. — Самые свежие сведения о нем получались от О.Л. Книппер. Однако почему она так хорошо осведомлена обо всем? Почему она поминутно проговаривается то о здоровье Антона Павловича, то о погоде в Крыму, то о пьесе, то о приезде или неприезде в Москву Чехова?..
««Э-э!» — сказали мы с Петром Ивановичем»108...»109.
Таким образом, включившись в судьбу очередной спасительной чеховской пьесы, Ольга Леонардовна Книппер «как и Немирович-Данченко со Станиславским, <...> стала для «Трех сестер» повивальной бабкой»110.
Между тем, пьеса дается мучительно.
«Ему или не писалось, или, напротив, пьеса была давно уже написана и он не решался расстаться с ней и заставлял ее вылеживаться в своем столе, но он всячески оттягивал присылку этой пьесы. В виде отговорки он уверял нас, что на свете столько прекрасных пьес, что, — надо же ставить Гауптмана, надо, чтобы Гауптман написал еще, а что он же не драматург, и т. д.»111.
В поисках тишины Чехов пробует переменить обстановку, на пару дней в августе112 исчезает за глухим забором тайной дачи в Гурзуфе. Непосвященный в секрет А.А. Плещеев запишет: «Есть у Антона Павловича где-то в Крыму, неподалеку от Ялты, еще уголок, куда он ездит работать, но туда еще ни один гость, кажется, к нему не проникал. Чехов молчит об этом уголке, скрывает»113.
Мучает ялтинское столпотворение, мучает гурзуфское одиночество... Он не находит себе места.
«Милая, славная, великолепная моя актриса, я жив, здоров, думаю о тебе, мечтаю и скучаю оттого, что тебя здесь нет. Вчера и третьего дня был в Гурзуфе, теперь опять сижу в Ялте, в своей тюрьме. Дует жесточайший ветер, катер не ходит, свирепая качка, тонут люди, дождя нет и нет, всё пересохло, всё вянет, одним словом, после твоего отъезда стало здесь совсем скверно. Без тебя я повешусь»114.
В конце марта 1888 года Чехов напишет М.В. Киселевой: «Работается плохо. Хочется влюбиться, или жениться, или полететь на воздушном шаре»115. Тогда все кончилось перекладными, Амуром, каторжным островом и новым творческим подъемом, растянувшимся на десять лет. В предлагаемых обстоятельствах Сахалин исключен, а любовь, женитьба и полет — не выбор, а набор обязательных условий. Их исполнению мешает белостенная персональная тюрьма в селе Аутка, на совесть выстроенная над Ялтой архитектором Л.Н. Шаповаловым.
В.Н. Ладыженский в своих воспоминаниях приведет развернутое высказывание Чехова о месте своего заточения:
«— Тебе нравится моя дача и садик, ведь нравится? А между тем это моя тюрьма, самая обыкновенная тюрьма, вроде Петропавловской крепости. Разница только в том, что Петропавловская крепость сырая, а эта сухая.
Чехов долго не мог примириться с жизнью «не по своей воле» на юге, но в конце концов полюбил свою дачу, о которой много заботился. Он ценил, очевидно, результаты своих трудов. И когда, незадолго перед его кончиной, Мария Павловна призналась ему, что она долго не могла примириться с Ялтой и неизбежной потерей Мелихова, а теперь ей здесь все дорого, Чехов грустно заметил:
— Вот так не любя замуж выходят. Сначала не нравится, а потом привыкают!»116
Примечания
1. Немирович-Данченко В.И. Из прошлого. С. 215.
2. Чехов «лично вел переговоры с городским управлением о снятии театра, сам составил предварительную афишу для напечатания в газете и прежде ее помещения три раза требовал к себе корректуру и каждый раз переделывал текст». А.Я. Бесчинский. Воспоминания об А.П. Чехове // «Приазовская речь», 1910, № 47, 22 января.
3. Рецензия в «Крымском курьере».
4. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 7 марта 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 67—68.
5. Билеты на гастрольные спектакли Художественного театра в Ялте были распроданы за один день. Алексеев сообщал С.В. Флерову 1 апреля: «Чехов телеграфировал нам, что в Ялте все билеты проданы. Что делается в Севастополе, не знаю» (СС. Т. 7. С. 334). Аналогичное сообщение появилось в «Новостях дня» (1900, № 6038, 15 марта): «Успех гастролей Художественно-Общедоступного театра на юге, в Ялте и Севастополе, обеспечен. Вчера А.П. Чехов уведомил дирекцию Художественного театра в лице В.И. Немировича-Данченко, что в Ялте, где была открыта предварительная продажа билетов, — в настоящее время все места на все четыре спектакля распроданы. Пойдут, как известно, «Дядя Ваня», «Чайка», «Одинокие», «Эдда Габлер»». Телеграмма Чехова, о которой упоминается, неизвестна.
6. В то время, когда работа над пьесой «Три сестры» только начиналась, в газетах то и дело появлялась ложная информация, не соответствовавшая действительности, примерно такого содержания: «А.П. Чехов закончил новую пьесу. Пьеса пойдет в будущем сезоне в Художественно-Общедоступном театре» // «Новости дня», 1900, № 6033, 10 марта.
7. Из письма А.П. Чехова — В.И. Немировичу-Данченко от 10 марта 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 69.
8. 9 марта, имея в виду еще ненаписанную пьесу, Вишневский отправил Чехову из Москвы телеграмму, в шутку подписав ее вымышленной фамилией Полкатыцкий: «За пьесу предлагаем 12000 если же полную нашу собственность то 30 000 рублей. Просим согласиться. Переведем немедленно. Тайный советник Полкатыцкий» // Там же. С. 321. Примечания.
9. Из письма А.П. Чехова — А.Л. Вишневскому от 10 марта 1900 г. // Там же. С. 68—69.
10. Княгиня Барятинская Мария Владимировна (1851—1937) — известная благотворительница, представительница одной из самых именитых семей России. Инициатор строительства в Крыму, недалеко от Массандры санатория для малоимущих больных туберкулезом. Работы по обустройству новой здравницы были начаты в 1899 году. Впоследствии Барятинская стала начальницей пансиона.
11. 25 апреля 1900 г. в «Крымском курьере» (№ 91) был дан подробный отчет о литературном вечере в статье «Спектакли Московского Художественного театра в Ялте». Анонимный автор писал: «В субботу, 22 апреля нашими московскими гостями дан был литературный вечер в пользу попечительства о нуждающихся приезжих больных. Помимо такого трогательного поступка сам по себе вечер представил выдающийся интерес по своему содержанию и исполнению. Читались сцены из трагедии Алексея Толстого «Царь Федор Иоаннович», из трагедии Софокла «Антигона» и 3-й акт из драмы Гауптмана «Потонувший колокол».
12. Из письма А.П. Чехова — А.Л. Вишневскому от 17 марта 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 72—73.
13. Цитата из басни И.А. Крылова «Квартет» // ПСС. Т. 3. С. 82.
14. М.Ф. Андреева готовила роль Нины Заречной специально для поездки в Крым.
15. Их письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 22 марта 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 62—63.
16. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 26 марта 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 75.
17. Плещеев А.А. Чеховский день // Там же. С. 330. Примечания.
18. Из письма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову от 26 марта 1900 г. // ТН4. Т. 1. С. 334—335.
19. Телеграмма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову от 26 марта 1900 г. // Там же. С. 334.
20. Горев Фёдор Петрович (настоящая фамилия Васильев; 1850—1910) — известный русский драматический актёр. Играл и в Александринке, и в Малом.
21. Из письма А.П. Чехова — В.И. Немировичу-Данченко от 10 марта 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 69.
22. Князь Волконский Сергей Михайлович (1860—1937) — русский театральный деятель, режиссёр, критик, мемуарист, литератор; камергер, статский советник, директор Императорских театров (1899—1901).
23. Из письма Е.П. Карпова — А.П. Чехову от 28 марта 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 336. Примечания.
24. Телеграмма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову от 27 ноября 1899 г. // ТН4. Т. 1. С. 320.
25. Имеются в виду гастроли будущего года.
26. Из письма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову от 2 апреля 1900 г. // ТН4. Т. 1. С. 335.
27. Ровно год.
28. Из письма А.П. Чехова — Е.П. Карпову от 20 апреля 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 81.
29. Из письма Е.П. Карпова — А.П. Чехову от 2 мая 1900 г. // А.П. Чехов. Сборник документов и материалов. Том I. М., 1947. С. 117—118.
30. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5. Кн. 1. С. 99.
31. Чехова М.П. Письма к брату А.П. Чехову. С. 155—156.
32. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5. Кн. 1. С. 100.
33. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. С. 695.
34. Чехова М.П. Письма к брату А.П. Чехову. С. 156.
35. Из письма А.П. Чехова — П.Ф. Иорданову от 27 апреля 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 82.
36. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 24 апреля 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 63—64.
37. Алчевский Алексей Кириллович (1835—1901) — русский предприниматель, промышленник, меценат, коммерции советник, создатель первого в России акционерного ипотечного банка и финансово-промышленной группы. Муж Журавлёвой-Алчевской Христины Даниловны (1841—1920) — народного просветителя, автора системы обучения грамоте взрослых. Дочь Алчевская Кристина Алексеевна (1882—1931) — поэтесса, переводчик и педагог.
38. Парафраз реплики Войницкого из 3 действия: «Осенние розы — прелестные, грустные розы». Чехов А.П. Дядя Ваня // ПСС. Т. 13. С. 91.
39. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 25 апреля 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 64.
40. Татаринова Фанни Карловна (урожденная Бергман; 1864—1923) — окончила Московскую консерваторию по классу пения (меццо-сопрано). Стажировалась во Франции у Полины Виардо-Гарсиа. Болезнь мужа и детей вынудила Татаринову отказаться от карьеры оперной певицы, поселиться в Ялте и ограничиться участием в благотворительных концертах и драматических спектаклях (1884—1905). В 1905 г. Татаринова лишилась состояния, покинула Крым и в 1907 г. была приглашена в МХТ как педагог по вокалу. Среди учеников Татариновой — Евгений Вахтангов, Михаил Чехов.
41. В день отъезда из Ялты.
42. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 1 мая 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 64—65.
43. Здание на Тверской площади, в котором позже размещался знаменитый грузинский ресторан «Арагви».
44. Суворин А.С. Запись от 15 мая 1900 г. // Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 387.
45. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 18 мая 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 65.
46. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 20 мая 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1.
47. Из письма О.Л. Книппер — М.П. Чеховой от 24 мая 1900 г. // М.П. Чехова и О.Л. Книппер. Переписка. Т. 1. С. 34.
48. О.Л. вместе с матерью уезжала на Кавказ к старшему брату.
49. Письмо на открытке с изображением амура со стрелой под мышкой, летящего в направлении сердца.
50. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 29 мая 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 66.
51. Тихонов В.А. Антон Павлович Чехов. Воспоминания и письма // О Чехове. С. 242—243.
52. С 16 марта 1900 г.
53. Поссе В.А. Воспоминания о Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников, 1986. С. 457.
54. И.И. Левитан скончается в Москве 22 июля.
55. Гитович Н.И. Летописи жизни и творчества А.П. Чехова. С. 624.
56. Из письма А.П. Чехова — А.И. Сумбатову (Южину) от 6 июля 1898 г. // ПСС. Т. 25. С. 236.
57. Из письма А.П. Чехова — Л.С. Мизиновой от 29 марта 1892 г. // ПСС. Т. 23. С. 38.
58. Дуров Владимир Леонидович (1863—1934) — один из наиболее известных отечественных цирковых артистов, первый заговоривший клоун, дрессировщик, использовавший в свое работе ненасильственную дрессуру, писатель, зоопсихолог.
59. Дурова Анна Владимировна (Садовская-Дурова; 1900—1978) — ассистентка Владимира Дурова, художественный руководитель «Уголка Дурова» (1937—1977), создатель и руководитель Театра зверей имени В.Л. Дурова.
60. Гавриленко Л. К 100-летию со дня рождения А.П. Чехова. Страницы биографии // «Советский цирк», 1960, январь.
61. Из письма А.П. Чехова — В.А. Гиляровскому после 10 октября 1887 г. // ПСС. Т. 20. С. 129.
62. Вишневский А.Л. Клочки воспоминаний. Л., 1928. С. 97.
63. В рассказе «Припадок» студент Васильев «повторит» маршрут Чеховых: Садовая, Красные ворота, Басманная, Разгуляй, Дворцовый мост, Красные казармы.
64. Тестов Иван Яковлевич (1833 — между 1911 и 1913) — московский купец II гильдии, владелец трактира, потомственный почётный гражданин. Был гласным Московской городской думой, членом Московской городской трактирной депутации. С 1868 года арендовал здание на Театральной площади. Заведение Тестова получило название «Большой Патрикеевский трактир» в честь собственника здания купца-миллионера П. Патрикеева. Трактир славился традиционной русской кухней и первоклассным обслуживанием. Его часто посещали представители высшего света и даже члены царской семьи. По данным на начало XX века, фирма «А.А., С. и Н.И. Тестовы, И.Я. Тестова наследники» продолжала арендовать помещение доходного дома Патрикеевых.
65. Из письма А.П. Чехова — Ал.П. Чехову от 13 мая 1883 г. // ПСС. Т. 19. С. 70.
66. Карзинкин Сергей Сергеевич (1869—1918) — потомственный почётный гражданин. Возглавлял правления Нижегородского городского ярмарочного товарищества и Общества для содействия русской промышленности и торговли. Директор Торгово-промышленного товарищества Ярославской большой мануфактуры. Числился во 2-й гильдии московского купечества, был гласным городской Думы. Владел гостиницей и рестораном на Воскресенской площади (ныне на этом месте гостиница «Москва»). Входил в состав ЦК «Союза 17 октября». После революции потерял всё своё состояние и стал служащим Наркомпроса.
67. Бунин И.А. Таня // ПСС. Т. 6. С. 80.
68. Из письма А.П. Чехова — Чеховым от 22—23 июля 1888 г. // ПСС. Т. 20. С. 298—300.
69. Из письма А.П. Чехова — Ал.П. Чехову от 24 июля 1888 г. // Там же. С. 300—301.
70. Из письма А.П. Чехова — неустановленному лицу от 25 июля 1888 г. // Там же. С. 302.
71. Из письма А.П. Чехова — И.П. Чехову от 27 июля 1888 г. // Там же. С. 303.
72. Из письма А.П. Чехова — Н.А. Лейкину от 12 августа 1888 г. // Там же. С. 310.
73. Из письма А.П. Чехова — К.С. Баранцевичу от 12 августа 1888 г. // Там же. С. 308—309.
74. Чайковский Модест Ильич (1850—1916) — русский драматург, оперный либреттист, переводчик, театральный критик; младший брат Петра Ильича Чайковского.
75. 14 декабря 1888 г.
76. Чехов М.П. Вокруг Чехова // Вокруг Чехова. С. 229.
77. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 15 октября 1889 г. // ПСС. Т. 21. С. 264.
78. 14 ноября 1889 г.
79. Из письма М.И. Чайковского — П.И. Чайковскому от 19 января 1890 г. // Балабанович Е.З. Чехов и Чайковский. М., 1970. С. 113—114.
80. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 24 или 25 ноября 1888 г. // ПСС. Т. 21. С. 78.
81. Васнецов Виктор Михайлович (1848—1926) — живописец, график, архитектор, иллюстратор. Портретист, монументалист, автор жанровых картин, театральный художник.
82. Из письма О.Л. Книппер — М.П. Чеховой от 7 июня 1900 г. // М.П. Чехова и О.Л. Книппер. Переписка. Т. 1. С. 39.
83. Ваше здоровье! (груз.)
84. Гольденвейзер А.Б. Запись от 5 июля 1900 г. // Вблизи Толстого. М., 1959. С. 68—69.
85. Из письма А.П. Чехова — А.М. Пешкову (М. Горькому) от 7 июля 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 92.
86. Мамин-Сибиряк Дмитрий Нарки́сович (настоящая фамилия Мамин; 1852—1912) — русский писатель и драматург.
87. Из письма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову июня 1900 г. // ТН4. Т. 1. С. 338.
88. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 304.
89. Из письма В.И. Немировича-Данченко — К.С. Алексееву (Станиславскому) от 24 июля 1900 г. // ТН4. Т. 1. С. 341.
90. Записи о Чехове в дневниках Б.А. Лазаревского. Запись от 29 июня 1900 г. // ЛН. Т. 87. С. 328.
91. Записи о Чехове в дневниках Б.А. Лазаревского. Запись от 11 июля (Запись за 30 июня) // ЛН. Т. 87. С. 329.
92. Там же.
93. Письмо В.Ф. Комиссаржевской — А.П. Чехову от 1 августа 1900 г. // Комиссаржевская В.Ф. Письма актрисы, воспоминания о ней, материалы. С. 87.
94. Из письма В.Ф. Комиссаржевской — А.П. Чехову от 9—12 августа 1900 г. // Там же. С. 89—90.
95. Из письма А.П. Чехова — В.Ф. Комиссаржевской от 25 августа 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 105.
96. См. письмо О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 6 августа 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 67.
97. Из письма О.Л. Книппер — М.П. Чеховой от 9 августа 1900 г. // О.Л. Книппер — М.П. Чехова. Переписка. Т. 1. С. 41—42.
98. Немирович писал для МХТ пьесу, которая получила название «В мечтах» и была поставлена в следующем году.
99. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 7 августа 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 67—68.
100. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 9 августа 1900 г. // Там же. С. 69.
101. Из письма К.С. Алексеева (Станиславского) — В.И. Немировичу-Данченко от 9 августа 1900 г. // СС. Т. 7. С. 363—364.
102. Из письма В.И. Немировича-Данченко — К.С. Алексееву (Станиславскому) от 14 августа 1900 г. // ТН4. Т. 1. С. 350.
103. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 9 августа 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 98.
104. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 10 августа 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 69—70.
105. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 14 августа 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 71.
106. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 16 августа 1900 г. // Там же. С. 72—73.
107. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. С. 701.
108. Гоголь Н.В. Ревизор. Добчинский и Бобчинский рассказывают о новом постояльце, которого потом приняли за ревизора. Рассказывая это, они заспорят, кто первым сказал «э» // Гоголь Н.В. ПСС. Т. 4. С. 17.
109. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 304—305.
110. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. С. 704.
111. Алексеев К.С. (Станиславский) А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5. Кн. 1. С. 103.
112. 11 и 12 августа.
113. Плещеев А.А. Чеховский день // Чехов А.П. ПСС. Т. 27. С. 366. Примечания.
114. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 13 августа 1900 г. // Там же. С. 99.
115. Из письма А.П. Чехова — М.В. Киселевой от 25 марта 1888 г. // ПСС. Т. 20. С. 218.
116. Ладыженский В.Н. Из воспоминаний об А.П. Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников, 1960. С. 305.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |