Редкий мемуарист, имевший маломальское отношение к судьбоносному событию, не возьмется написать хотя бы несколько строчек о прибытии Чехова в Москву — долгожданном и злободневном. Кажется, не упустив ничего существенного, Немирович скажет об этом так:
«В половине октября он приезжает в Москву. Очень он остался у меня в памяти в этот приезд: энергичный, веселый, помолодевший — просто счастливый; охвачен красивым чувством и новую пьесу уже переписывает»1.
Константин Сергеевич о том же эпизоде вспомнит своё, — и как минимум, дважды.
«Наконец пришли один или два акта пьесы, написанные знакомым мелким почерком. Мы их с жадностью прочли, но, как всегда бывает со всяким настоящим сценическим произведением, главные его красоты были скрыты при чтении. С двумя актами в руках невозможно было приступить ни к выработке макетов, ни к распределению ролей, ни к какой бы то ни было сценической подготовительной работе. И с тем большей энергией мы стали добиваться остальных двух актов пьесы. Получили мы их не без борьбы.
Наконец Антон Павлович не только согласился прислать пьесу, но привез ее сам»2.
Спустя еще двенадцать лет поучительное воспоминание олитературится, приняв черты фантастического гротеска: «Наконец, к общей радости, Чехов прислал первый акт новой пьесы — без названия. Потом пришел второй акт, третий — не хватало только последнего. Наконец приехал и сам Антон Павлович с последним актом, и было назначено чтение пьесы в присутствии самого автора»3. Надо ли говорить, что все это не имеет ничего общего с реальным положением дел, что все это — фантазии? Название пьесы «Три сестры» будет известно Алексееву с ноября 1899 года, а единственный экземпляр первой, «ялтинской» редакции Чехов отдаст в театр сразу и в полном объеме, так что никакого предварительного поактного знакомства художественников с рукописью не было, ибо и не предполагалось.
Достоверно — Чехов приедет в Москву 23 октября, а на следующий день будет в Художественном театре на премьере спектакля «Доктор Штокман» Г. Ибсена, о чем сообщат «Новости дня»4. Спустя три дня корреспондент «Новостей дня» снова проинформирует читателей: «Второй спектакль «Штокмана» в Художественно-Общедоступном театре, третьего дня, прошел со столь же шумным успехом и при переполненной зале, как и первый спектакль. В антракте, после 3-го акта, публика, завидев в фойе А.П. Чехова и Горького, устроила своим любимым писателям бурную овацию»5.
Во вступительной статье третьего тома режиссерских экземплярах Станиславского сказано: «Итак, 23 октября 1900 года Чехов привозит пьесу и спешно переписывает ее у себя в номере «Дрездена»»6. Однако четырьмя страницами ранее говорится: «Чехов не спешил, как собирался, перебелять свою пьесу — может быть, потому, что хотел вслушаться в театр, может быть, потому, что хотел вслушаться в зал его. Спектакли «художественников» он все же знал по ялтинским гастролям, но что такое зал Художественного театра, еще предстояло увидеть. И это тоже было открытием»7.
Так спешно переписывает или не спешит и вслушивается?
Вот, что следует там же после спешно: «Потом — чтение в фойе 29 октября. Готовы тетрадки-роли, и курьер Дмитрий Максимович Лубенин8, который столько раз потом будет вспомянут мемуаристами, разносит их по адресам.
Прозоров Андрей Сергеевич — В.В. Лужскому.
Наталья Ивановна, его невеста, потом жена — М.П. Лилиной.
Ольга — М.Г. Савицкой.
Маша — О.Л. Книппер.
Ирина — М.Ф. Андреевой.
Кулыгин Федор Ильич, учитель гимназии, муж Маши — А.Л. Вишневскому.
Вершинин Александр Игнатьевич, подполковник, батарейный командир — К.С. Станиславскому (вторая тетрадка с тем же текстом — С.П. Судьбинину).
Тузенбах Николай Львович, барон, поручик — В.Э. Мейерхольду.
Соленый Василий Васильевич, штабс-капитан — М.А. Громову.
Чебутыкин Иван Романович, военный доктор — А.Р. Артему.
Федотик Алексей Петрович, подпоручик — И.А. Тихомирову.
Рода Владимир Карлович, подпоручик — И.М. Москвину.
Ферапонт, сторож из земской управы, старик — В.Ф. Грибунину.
Анфиса, нянька, старуха 80 лет — М.А. Самаровой»9.
Иными словами, измученный болезнью, вымотанный повышенным вниманием заинтересованной общественности и сложнейшей работой А.П. Чехов еще до читки спешно расписывает по тетрадкам роли актерам МХОТа. То есть выступает в роли театрального писаря. Если на секунду предположить, что все так и было, как в таком случае выглядят Алексеев, Немирович и Морозов — руководители большого дела? Гоним от себя эту мысль, она не выдерживает критики. Смеем предположить, все это — т. е. спешно и не спешил — вынужденная фантазия, призванная хоть как-то объяснить совершенно необъяснимую паузу, возникшую между вытребованным приездом Чехова в Москву вечером в понедельник и читкой пьесы в фойе театра утром в воскресенье. Что же происходит в эти странные шесть дней, почему пьеса, которую все так отчаянно ждали, будет прочитана лишь 29 числа? Ведь Чехов болен, — ни для кого не секрет, ему требуется избегать осенней московской хляби?
«Антон Павлович просмотрел весь репертуар театра, — напишет добросердечный Алексеев, попутно отмечая парадоксальность чеховских суждений, — делал свои односложные замечания, которые всегда заставляли задумываться над их неожиданностью и никогда не понимались сразу. И лишь по прошествии известного времени удавалось сжиться с этими замечаниями»10.
27 октября «спектакль в Художественно-Общедоступном театре — шел «Дядя Ваня» — сопровождался грандиозными овациями по адресу А.П. Чехова, — сообщат на утро «Новости дня». — Его начали вызывать после 2-го акта, вызывали несчетное количество раз, и каждое появление знаменитого писателя у рампы поднимало в зрительном зале целую бурю. Особенно продолжительна и восторженна была овация после последнего акта. Закончилась она у подъезда театра, где А.П. Чехова поджидала целая толпа, подхватила на руки и, под гром рукоплесканий, вынесла из театра. Присутствие автора дало особенный подъем и исполнителям, и «Дядя Ваня» прошел блестяще, с чрезвычайной яркостью»11. О том же спектакле напишет «Курьер»: «Вчерашнее представление «Дяди Вани» на сцене Художественно-Общедоступного театра носило весьма торжественный характер. Присутствие в театре автора, многочисленная публика, готовящиеся овации любимому писателю, — все это создало как на сцене, так и в зрительном зале тот подъем настроения, когда и публика, и артисты, кажется, живут одними чувствами, одними мыслями, одной жизнью. Исполнение пьесы было бесподобное. Станиславский, Книппер, Лужский и все остальные исполнили свои роли лучше, совершеннее, чем когда-либо в этой же пьесе. Автора стали вызывать после первого же действия, но его еще в театре не было. Когда на усиленные вызовы, после второго действия, вышел на сцену А.П. Чехов, то раздались такие оглушительные аплодисменты, такой взрыв оваций, каких никогда не бывало даже и в этом театре. Овации с возрастающей силой возобновлялись каждый раз по окончании действия и дошли до своего апогея к концу спектакля. А.П. Чехов десятки раз выходил на вызовы публики, молодежь сама раздвигала занавес и кидалась на сцену. Этот спектакль надолго останется в памяти зрителей»12. 28 октября МХОТ специально для Чехова поставит «Чайку». В «Курьере» сообщат: «Пользуясь настоящим пребыванием А.П. Чехова в Москве, Художественно-Общедоступный театр ставит сегодня «Дядю Ваню», а завтра, вместо объявленной по репертуару трагедии гр. А.К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного», пойдет «Чайка». А.П. Чехов выразил дирекции Художественно-Общедоступного театра желание присутствовать на этом спектакле»13.
Ну хорошо, предположим, всю неделю Чехов вслушивается в зал. А что в таком случае происходит помимо Чехова — за кулисами?
«Немирович-Данченко был тогда занят выпуском своей премьеры «Когда мы, мертвые, пробуждаемся». Станиславский уже освободился от постановки «Доктора Штокмана» и мог бы сейчас же приняться за режиссерский план «Трех сестер», но Чехов не торопился с перепиской рукописи»14.
На седьмой день, как известно, назначен отдых. В Художественном театре последнее воскресенье октября станет рабочим днем. Днем Чехова.
«В театре читали пьесу в его присутствии»15, — коротко скажет Немирович, не упомянув, впрочем, кто выступил в роли чтеца. «В фойе был поставлен большой стол, покрытый сукном, все расселись вокруг него, с Чеховым и режиссерами в центре, — добавит Алексеев. — Присутствовали: вся труппа, служащие, кое-кто из рабочих и из портных. Настроение было приподнятое. Автор волновался и чувствовал себя неуютно на председательском месте»16.
При описании Чехова во время читки пьесы мемуаристы отметят эту чеховскую неловкость. И именно в этом ключе разовьет тему чтения на театре К.С. Алексеев.
«Сам он своих пьес никогда не читал. И не без конфуза и волнения он присутствовал при чтении пьесы труппе. Когда стали читать пьесу и за разъяснениями обращаться к Антону Павловичу, он, страшно сконфуженный, отнекивался, говоря:
— Послушайте же, я же там написал все, что знал»17.
В версии Книппер читка выглядит примерно так же застенчиво, за исключением того факта, что актриса решительно разойдется с директоратом в вопросе о чтеце: «Когда Антон Павлович прочел нам, артистам и режиссерам, долго ждавшим новой пьесы от любимого автора, свою пьесу «Три сестры», воцарилось какое-то недоумение, молчание... Антон Павлович смущенно улыбался и, нервно покашливая, ходил среди нас... Начали одиноко брошенными фразами что-то высказывать, слышалось: «Это же не пьеса, это только схема...», «Этого нельзя играть, нет ролей, какие-то намеки только...»18
В отличие от Ольги Леонардовны Владимир Иванович в своем пересказе сосредоточится на ответах самого Чехова:
«Когда актеры, прослушав пьесу, спрашивали у него разъяснений, он, по обыкновению, отвечал фразами, очень мало объяснявшими: «Андрей в этой сцене в туфлях» или: «Здесь он просто посвистывает». В письмах в этом отношении он был точнее19: «Люди, которые давно носят в себе горе и привыкли к нему, — только посвистывают и задумываются часто»»20.
В дальнейшем замечания такого толка сделаются общим местом и будут касаться более широкого круга чеховских вопросов, в частности, практических взаимоотношений А.П. Чехова с Художественным театром.
«Чехов был довольно трудным автором на репетициях: чем больше он скрывал свое волнение за пьесу, тем оно сильнее передавалось. Все участники ранних чеховских спектаклей вспоминают, как трудно было добиться от него объяснений и подсказов: «Как это ни странно, но он не умел говорить о своих пьесах»21. Не умел или не любил, как и не любил и выслушивать чужие толки о них»22.
«И действительно, он никогда не умел критиковать своих пьес и с большим интересом и даже удивлением слушал мнения других. Что его больше всего поражало и с чем он до самой смерти примириться не мог, это с тем, что его «Три сестры», а впоследствии «Вишневый сад» — тяжелая драма русской жизни. Он был искренно убежден, что это была веселая комедия, почти водевиль23. Я не помню, чтобы он с таким жаром отстаивал какое-нибудь другое свое мнение, как это, в том заседании, где он впервые услыхал такой отзыв о своей пьесе»24.
На этом разночтения не кончатся. По Немировичу, 29 октября наблюдая реакцию присутствующих, Чехов «боролся со смущением и несколько раз повторял: я же водевиль писал»25.
Алексееву это же самое видится иначе: «Он то и дело вскакивал, отходил, прохаживался, особенно в те минуты, когда разговор принимал, по его мнению, неверное или просто неприятное для него направление. Обмениваясь впечатлениями по поводу только что прочитанной пьесы, одни называли ее драмой, другие — трагедией, не замечая того, что эти названия приводили Чехова в недоумение»26.
Вспоминая о легендарной чеховской закрытости, Владимир Иванович и двадцать лет спустя разведет руками: «...когда к нему обращались актеры за разъяснением таких мест в ролях, которые казались неясными, он не только не пускался в длинные объяснения, но с какой-то особенной категоричностью отвечал краткими, почти односложными замечаниями <...>, пожимая плечами: — Да ничего особенного. Так, шутка»27.
По словам Алексеева, Чехов «был уверен, что он написал веселую комедию, а на чтении все приняли пьесу как драму и плакали, слушая ее. Это заставило Чехова думать, что пьеса непонятна и провалилась»28.
С замечанием Константина Сергеевича Немирович согласится: «Когда он написал пьесу, то самым искренним образом говорил, что написал водевиль, и удивлялся, когда мы потешались над таким определением «Трех сестер»»29. Позднее Владимир Иванович добавит: «...он то же будет говорить и про «Вишневый сад», что он написал водевиль. В конце концов мы так и не поняли, почему он называет пьесу водевилем, когда «Три сестры» и в рукописи называлась драмой. А между тем лет через пятнадцать-двадцать этой его фразой будут жонглировать разные безответственные деятели»30.
Артисты останутся в недоумении, говоря о своих ролях: «Мы не знаем, как их играть!»31.
«Один из ораторов, с восточным акцентом, начал с пафосом свою речь трафаретными словами:
«Я прынцыпыально не согласен с автором, но...» и т. д.
Этого «прынцыпыально» Антон Павлович не выдержал.
Он ушел из театра, стараясь остаться незамеченным. Когда его отсутствие обнаружилось, мы не сразу поняли происшедшее и подумали, что он захворал.
По окончании беседы я бросился к Чехову на квартиру и застал его не только расстроенным и огорченным, но и сердитым, каким он редко бывал.
«Нельзя же так, послушайте... Прынцыпыально!..» — воскликнул он, передразнивая оратора»32.
Вслушавшись в театр, Чехов, вероятно, поймет насколько там уныло и безнадежно.
Накануне давали «Чайку», «Новости дня», в отделе «Театр и музыка» сообщат: «Вчера в Художественно-Общедоступном театре опять устроили ряд восторженных оваций А.П. Чехову. После 3-го акта «Чайки» В.И. Немирович-Данченко подал А.П. на сцене, под гром рукоплесканий, лавровый венок с лентами цвета занавеса театра с надписью: «Высокоталантливому другу. Дирекция и артисты Художественно-Общедоступного театра». А.П. Чехов, уступая настойчивым просьбам театра, обещал поторопиться окончанием «Трех сестер», и опять у театра воскресла надежда поставить чеховскую новинку еще в этом сезоне»33. Тем же вечером Чехов сделает запись в книге для почетных посетителей Московского Художественного театра: «28 октября 1900, в день представления «Чайки». Антон Чехов»34.
Однако на сей раз без скандала не обошлось. Очевидец событий Н.Д. Телешов после расскажет о случившемся так: «А.П. Чехов был в этот вечер не в публике, а за кулисами, и приехал в театр только в конце второго акта. Ни в фойе, ни тем более в буфете не появлялся и с Горьким в течение всего спектакля не виделся.
Горький и я, вдвоем, сидели в директорской ложе, а в антрактах переходили в соседнюю небольшую комнату, где помещался тогда директорский кабинет Вл.И. Немировича-Данченко. Сюда нам подали чай. С первого же антракта к этому кабинету стали подходить театральные зрители, постукивать в дверь и все настойчивее и громче вызывать Горького. Тот недоумевал:
— Зачем они вызывают меня, когда идет пьеса Чехова?
Но возгласы за дверью становились все настойчивее. В третьем антракте вызовы перешли уже в громкий рев: «Горь-ко-ва!!»
Дверь, наконец, насильственно распахнули. Весь коридор был полон народа. Загремели аплодисменты, заликовали поклонники. Но Горький не только не раскланялся в ответ, но решительно вышел из кабинета в толпу и резко спросил:
— Что Вам от меня нужно? Чего вы пришли смотреть на меня? Что я вам — Венера Медицейская? Или балерина? Или утопленник? Нехорошо, господа! Вы ставите меня в неловкое положение перед Антоном Павловичем: ведь идет его пьеса, а не моя. И притом такая прекрасная пьеса. И сам Антон Павлович находится в театре. Стыдно. Очень стыдно, господа!
Газеты подхватили этот эпизод, перепутали факты, бранились за то, чего не было, обрадовались случаю свести направленческие счеты, так что мне, как единственному свидетелю всего инцидента, пришлось напечатать в «Курьере»35 письмо в редакцию с точным изложением факта, с утверждением, что речь Горького была обращена не ко всей публике театра, как пишут некоторые газеты, а только к той ее части, которая в течение антрактов шумела в коридоре, аплодировала и вызывала Горького на чеховском спектакле»36.
Спустя пару дней после читки в фойе Чехов получит забавное письмо:
«Дорогой Антон Павлович!
Может быть, ты на меня обиделся, что я не шел с тобой на вызовы публики во время «Чайки». Объяснить тебе, почему я так упорствовал, я не мог в тот вечер. Но прошу тебя поверить, что причины моего упорства чисто театральные и важные не только для меня и моего отношения к театру, но даже для нашего театра вообще. При случае я могу тебе рассказать обо всех этих чудесах поподробнее. Пока же мне не хочется, чтобы ты заподозрил меня в каких-нибудь скрытых чувствах к тебе лично. Если бы я исполнил твою просьбу, я бы сильно повредил себе и своему плану в известном отношении. Факт выходов на вызовы мелкий и потому возбуждает мелкие чувства, против которых я должен бороться»37.
Прожект, созревший у Немировича аккурат к началу работы театра над «Тремя сестрами» будет поистине грандиозный. К этому времени Владимир Иванович примет твердое решение «вести себя особым дипломатичным образом, оберегая свое самолюбие от «хозяев»38. <...> В его плане было укрепить свой престиж, установив между собой, Станиславским и Морозовым взаимоотношения на новых началах. Для этого он должен был расширить свое творческое влияние. Это зависело от того, как развернется работа над следующей пьесой Чехова — «Три сестры»»39.
Ситуация осложнится тем, что новая чеховская пьеса Немировича не вдохновляла. Даже много лет спустя он скажет: «Это не такая глубоко лирическая пьеса, как «Чайка»; в «Трех сестрах» непосредственность заменяется чудесным мастерством»40. Так что не случайно в постановке 1900 года он с готовностью уступит бразды правления Алексееву.
Ждал ли Владимир Иванович нового режиссерского провала Константина Сергеевича? Надеялся ли, что именно ему, Немировичу, в конечном счете, выпадет почетная миссия выступить спасителем отечества? Мы знаем наверняка, что именно так выстроиться его линия в отношении «Вишневого сада», однако там уже будет Камергерский, т. е. собственное пространство имени Ф.О. Шехтеля, а значит, какой-никакой запас прочности. И, кроме того, будет крепкое управление С.Т. Морозова, по всей вероятности вовремя объяснившего Владимиру Ивановичу, что в отличие от других акционеров его — Немировича — пай — это он сам, художественный директор, за что, кстати, получает вполне приличную зарплату, а, стало быть, самоустраняться от своих прямых обязанностей никакого права не имеет.
Нет, нынешний расклад не чета январю 1904 года. Овес нынче дорог, а положение зыбко. Новая неудача грозит существованию театра, а значит благополучию самого Владимира Ивановича. Крупный выигрыш необходим, угнетает лишь то, что сопряжен он с чужим триумфом?
«Из долгой истории отношений Немировича-Данченко с Чеховым, его борьбы за Чехова как за «автора театра», истории спектаклей и анализа пьес, отметим сейчас одно — изначальное непобедимое тяготение к Чехову, лишенное всяких признаков «сальеризма», зависти, даже естественной ревности»41, — утверждает Т.К. Шах-Азизова. Импресарио Л.Д. Леонидов в своих мемуарах объяснит это так: «Он не чувствовал, а знал, что Чехов — великий соперник, что Чехов несет в театр новое освежающее слово, и именно этим новым освежающим словом Чехов в будущем забьет его, Немировича, со всеми его шедеврами»42.
Шедеврами — громко сказано. Немирович — слабый драматург и не соперник Чехову даже на короткой дистанции конца XIX века. Своевременные пьесы Владимира Ивановича имели кассу и даже получали знаки одобрения современников, но они никогда не вызывали не то, что жарких дискуссий и споров, но и мало-мальски внятного обсуждения, не будоражили общественное сознание, — они были лишены способности потрясать. Что же касается — знал... Так ведь Сальери тоже ка-быть догадывался.
Это, конечно, угнетало, и «Три сестры» в данном случае — не исключение. Возможно, поэтому «долю успеха постановки он отнес потом к тому, что пьеса была написана для определенных артистов. Он имел в виду выигрыш от совпадения индивидуальностей персонажей и исполнителей. Кроме того, его смущал в «Трех сестрах» недостаток «движения», и он собирался о нем говорить с Чеховым»43.
А.П. в отношении военной пьесы Немирович так ничего и не скажет. Даже зимой в Ницце «Чехов очень хотел поговорить с ним о длинном письме, которое получил от Станиславского о репетициях «Трех сестер», <...> разговор не клеился, вышел скучным. Немирович-Данченко больше молчал, а Чехов заподозрил, что его «пьеса непременно провалится»»44.
Впрочем, речь об этом впереди, теперь же нужно любым способом получить пьесу для постановки. Исходя из сложившейся оперативно-тактической ситуации отвечать за линию фронта будет поручено Ольге Леонардовне.
«Сиди в Дрездене и переписывай45, я приду принесу духов и конфект. Хочешь? Ответь да или нет?»46 — телеграфирует она Чехову в конце октября из «Эрмитажа». «А вы знаете, — подсказывает Немирович, — что для писателя лучшая, а может быть, и единственно приятная часть его работы — это когда он переписывает набело, когда так называемые «муки творчества» остались позади»47.
Не в пример Владимиру Ивановичу сам Чехов все еще не уверен в необходимости немедленно приступать к делу: «Я в Москве, и неизвестно, когда я выберусь отсюда. Погода порядочная, мороз, но не больше 3 градусов, тихо. Здесь Горький. Я и он почти каждый день бываем в Художественном театре, бываем, можно сказать, со скандалом, так как публика устраивает нам овации, точно сербским добровольцам48. Завтра оба идем к Васнецову. И так далее, и так далее — словом сказать, я еще не садился работать, а когда сяду, неизвестно»49. В письме к M-me Бонье он выскажется определеннее: «Многоуважаемая Софья Павловна, я жив и здоров и скоро, вероятно завтра, уезжаю, наконец, за границу»50.
Спустя неделю все изменится: «Милый Виктор Александрович, я не уехал!! Немножко хворал, а теперь сижу и переписываю пьесу»51.
Путая времена и обстоятельства, Немирович вспомнит Чехова в работе над «Тремя сестрами»: «...писал «Трех сестер» летом 1901 года52 в Ялте, а переписывал в Москве ранней осенью53. Он тратил на одно действие два-три дня, но между действиями делал значительные перерывы. Набросок пьесы хранился у него в виде отдельных маленьких диалогов.
В последний год у него развился такой прием письма.
— У меня весь акт в памяти, — говорил он. — Сцена за сценой, даже почти фраза за фразой, надо только написать его.
Я не помню, чтобы об этом приеме письма в разных биографиях Чехова что-нибудь говорилось. Он писал не так, как Лев Толстой, который приступал имея только основную линию, основной замысел, а находил выражения только во время процесса самого письма. Как бы только во время самой творческой работы нащупывал истинную свою правду. И в частностях встречал даже, неожиданности, которые так или иначе влияли не только на архитектонику произведения, но даже на направление главной мысли. Словом, вся важнейшая творческая работа шла в процессе писания. А у Чехова она совершалась ранее в отдельных набросках, даже в простом записывании отдельных характерных фраз»54.
Почему же Чехов вопреки здравому смыслу снова пойдет на уступку Художественному театру? Ну не из-за сверхурочного же дежурства Ольги Леонардовны. И уж тем более не из-за особого чеховского расположения к художественникам. Да и уступка ли это? Ответ покажется банальным.
В конце ноября Чехов получит письмо от А.Ф. Кони: «Как Вы счастливы, что в Вашем распоряжении (т. е. к Вашим услугам) такой театр, как Художественный. Приезжая из Тамбовской губернии чрез Москву, я был просто поражен Алексеевым в «Докторе Штокмане». Если Вы его увидите — не откажитесь передать ему мою дань удивления. Для того, чтобы из такой ходульной фигуры сделать живого, глубокопонятного человека — нужен не только талант, а то, что Достоевский назвал бы «проникновенностью»»55.
А в начале декабря уже сам Чехов напишет академику Н.П. Кондакову: «Да, я в Москве! Приехал сюда дня на три, самое большое — на неделю, а застрял почти на два месяца. Погода здесь чудесная, больше трех градусов мороза не было, а сегодня на улице дождь, грязь, снег кофейного цвета; все жалуются, кашляют, а я благоденствую, даже пополнел. 10-го, в воскресенье, уезжаю однако, уже взяты билет и заграничный паспорт, уезжаю в Ниццу, потом в Африку. <...> Если на праздниках будете в Москве, то непременно побывайте в Художественном театре. Кстати сказать, Вл. Немирович-Данченко и К. Алексеев (Станиславский), директора театра — очень хорошие люди и будут очень рады Вам»56.
Тут никакой позы, боже упаси, никакого лицемерия и ерничанья: он примется за работу просто потому, что не считает возможным сказать «нет», зная наверняка, что нужен. Ведь это не просто слова — мы должны только работать и работать, а счастье это удел наших далеких потомков57. Это напоминание о том, что вокруг живые люди, и иногда им требуется чье-то участие, все остальное — звон пустой, атмосферические явления.
Ближе к середине месяца Чехов получит еще одно письмо из Петербурга: «Антон Павлович, простите, что карандашом пишу, нет сейчас пера. Прежде всего я хочу, чтобы то, что я Вам напишу, осталось абсолютно между нами, и беру с Вас слово, что это так будет. Бенефис мой отложен на 31 января. Если Вы кончили Вашу пьесу — дайте мне ее прочесть, и если роль подходящая для меня, я откажусь от «Ромео и Джульетты» и возьму ее. Конечно, если это Вас почему-либо не устраивает — скажите прямо, но Вы понимаете, что сейчас нельзя, чтобы кто-нибудь об этом знал. Я в таком угнетенном состоянии духа, что не хочу на Вас нагонять уныние, тем более что я страшно рада, что Вы выбрались, наконец, из Ялты и, наверное, воспряли духом. Только ответьте мне сейчас же и прямо, как Вы взглянете на мою просьбу.
Крепко жму Вашу руку.
В. Комиссаржевская
Не написала Вам сейчас, потому что пять дней лежала больная. Если Вы не найдете возможным дать пьесу на императорскую — то Вы мне ее дайте все-таки. Я в поездку в этом году везу и «Чайку» и «Дядю Ваню».
Только это тоже между нами абсолютно. Да?»58
Чуть позже с просьбой отдать «Три сестры» в императорский Александринский театр к Чехову обратится П.П. Гнедич: «Я приехал на два дня в Москву по театральным делам, и очень хотел бы спросить Вас: можете Вы дать Вашу новую пьесу на Александринскую сцену в будущем сезоне, после того, как она пройдет у Немировича. Вы, может быть, слышали, что я вступаю в должность управляющего репертуаром, а, конечно, без Вас мне было бы грустно. Поверьте, что история «Чайки» не повторится»59.
Чехов ответит Комиссаржевской: «Милая Вера Федоровна, на Ваше письмо я хотел дать Вам ответ устный, так как сильно рассчитывал быть в Петербурге, но кое-какие обстоятельства не пустили меня туда, и вот я пишу. «Три сестры» уже готовы, но будущее их, по крайней мере ближайшее, покрыто для меня мраком неизвестности. Пьеса вышла скучная, тягучая, неудобная; говорю — неудобная, потому что в ней, например, 4 героини и настроение, как говорят, мрачней мрачного.
Вашим артистам она очень и очень бы не понравилась, если бы я послал ее в Александринский театр. Как-никак, всё же я пришлю ее Вам. Прочтите и решайте, стоит ли летом везти ее на гастроли60. Теперь она читается в Художественном театре (один экземпляр, больше нет), потом я возьму ее и опять перепишу начисто, а потом уже напечатаем несколько экземпляров, из которых один поспешу выслать Вам <...>
Пьеса сложная, как роман, и настроение, говорят, убийственное»61.
С Гнедичем Чехов встретится в «Славянском базаре», где, помимо прочего, разговор зайдет об отношении Л.Н. Толстого к чеховским пьесам:
«В конце 1900 года был я в Москве. Возвращаюсь вечером в гостиницу, ждет меня Чехов...
— Вы где были сегодня?
— У Льва Николаевича, — отвечаю.
Вдруг лицо Антона Павловича распускается в светлую добродушную улыбку.
— Вы знаете, он не любит моих пьес, — уверяет, что я не драматург. Только одно утешение у меня и есть... — прибавляет он.
— Какое?
— Он мне раз сказал: «Вы знаете, я терпеть не могу Шекспира, но ваши пьесы еще хуже. Шекспир все-таки хватает читателя за шиворот и ведет его к известной цели, не позволяет свернуть в сторону. А куда с вашими героями дойдешь? С дивана, где они лежат, до чулана и обратно?»
И сдержанный, спокойный Антон Павлович откидывает назад голову и смеется так, что пенсне падает с его носа...
— И ведь это искренне у Льва Николаевича, — продолжает он. — Был он болен — я сидел рядом с его постелью. Потом стал прощаться; он взял меня за руку, посмотрел мне в глаза и говорит: «Вы хороший, Антон Павлович!» А потом улыбнулся, выпустил руку и прибавил: «А пьесы ваши все-таки плохие...»»62
Впрочем, даже редкое чеховское жизнелюбие вряд ли радуют слухи, чьей-то волей расползшиеся чуть не по всему свету и пересказанные А.П. младшим братом:
«1) Один актер Икс слышал, что Маша бросает гимназию и уходит в актрисы.
2) Директор Банка Международного в Ярославле ехал с женой в вагоне и разговорился с нею обо мне. Сидевшая напротив них дама, услыхав мою фамилию, вообразила, что они говорят о тебе, и спросила их, когда твоя свадьба?
3) Дама, живущая в Montreux в Швейцарии, пишет своей родственнице в Ярославль, что ты женишься и что на сих днях твоя свадьба.
4) Актриса Игрек, ездившая на юбилей Боборыкина, слышала, что будто бы Немирович поднимал где-то бокал за супружеский союз твой и, если не ошибаюсь, г[оспо]жи Книппер.
Вот видишь, сколько слухов! А было бы очень приятно, если бы эти слухи оправдались и ты действительно женился бы. Чего канителить!»63
В середине ноября Чехов напишет Суворину: «Нового ничего. Написал пьесу «Три сестры» и уже отдал ее в Художественный театр. Пишу повести — одним словом, всё по-старому. Вы слышали, что я женюсь? Это неправда. Я уезжаю в Африку, к крокодилам»64. Чехов знает, о чем говорит, — все по-старому, даже записки с муаровыми отворотами.
«Ольга Леонардовна! Завтра весь Ваш вечер должен принадлежать мне для занятий с Майей. На репетиции утром скажите мне, где мы займемся. Ваш Вл. Немирович-Данченко»65.
«Оказывается, я нужна на репетиции, к моему сожалению, идет первый акт с народом66. До свиданья, милый, зайду после репетиции»67.
Во второй половине ноября «Новости дня» уведомят о сдаче пьесы: «Вчера Чехов отделал последние детали последнего акта «Трех сестер», вечером вручил его рукопись Художественно-общедоступному театру, и на днях театр приступит к подготовительной работе по постановке пьесы». Там же сообщат: «Автор сам не ждал, что справится с «Сестрами» так быстро. Несколько раз решал отложить на время эту работу, потом, увлекаемый творческим процессом, брался за нее снова <...> Вчера же я имел возможность познакомиться с «Тремя сестрами» и получил разрешение познакомить с ними своих читателей»68.
После сдачи Чехов несколько раз видится с Алексеевым. В продолжение бесед велись «разные разговоры»69 вокруг «Трех сестер», в одном из писем Константина Сергеевича названных «чудной, самой удачной»70 пьесой Чехова.
«Наконец, 28 ноября 1900 года, согласно информации «Русского слова»71, в Художественном театре состоялось официальное чтение «Трех сестер», «сопровождающееся обычными «разъяснительными толкованиями», предшествующими всякой новой постановке в этом театре»»72. Вечером того же дня Чехов будет присутствовать на премьере пьесы Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся», а еще через три месяца на гастролях в Петербурге Владимир Иванович даст репортеру «Новостей и Биржевой Газеты» обстоятельное интервью о том «Как ставятся пьесы?»
«Об этом я могу говорить с вами с особенным удовольствием, потому что в постановке самая мучительная и в то же время и самая высокая по художественным эмоциям работа всего театра.
Выбранная нами пьеса объявляется труппе... Проходит некоторое время, в течение которого артисты знакомятся с пьесой, вчитываются и вдумываются в нее.
Когда пьеса прочтена всеми, назначается беседа. На ней присутствуют все члены труппы и ученики драматической школы. В беседе мы стараемся выяснить смысл пьесы, изучая характер и направление всей литературной деятельности ее автора.
Мы берем пьесу в связи с остальными его произведениями и составляем, таким образом, цельное представление о ее тоне и образах. Эта беседа вызывает оживленные прения, горячие споры... Был даже такой случай, когда выбранная дирекцией пьеса была так раскритикована труппой, что мы ее сняли.
Затем, когда роли розданы и артисты ознакомились с ними ближе, назначаем вторую беседу. Тут пьеса уже разбирается в частностях, выясняются типы действующих лиц, их значение и место в общем ансамбле пьесы.
За это время Станиславским уже выработана mise en scene во всех подробностях.
Тогда он знакомит с нею исполнителей: где, в каких условиях, при какой обстановке происходит первое действие, в каких условиях придется действовать исполнителю. Все это очень важно для выработки общего, подходящего тона, для цельности впечатления. Декоратор (художник Симов), разумеется, хорошо знает пьесу. Обращается внимание на тон декорации, на то настроение, которое она должна вызывать по требованиям пьесы.
Репетиций бывает, действительно, как иногда упоминалось в газетах, более пятидесяти, а в трудных для постановки пьесах — и до ста.
Но не следует думать, что это цельные репетиции, на которых прочитывается вся пьеса от начала до конца. Таким путем мы только задолбили бы пьесу, как выдалбливает бесконечными повторениями фортепианную сонату, до утраты всякой экспрессии, ученик»73.
«Прервем пока это любопытное описание репетиционной работы»74, — к сожалению «по нему, как по чертежу, представить себе ход подготовки «Трех сестер»»75 невозможно. Дело в том, что дальнейшая работа театра и автора в силу ограниченного времени будет идти практически параллельно, ведь к 28 ноября Чехов напишет лишь второй — промежуточный вариант, и репетировать МХОТ начнет по нему.
Алексеев утверждает: «После первого чтения пьесы началась режиссерская работа»76. На самом деле работа театра начнется спустя месяц — с 29 ноября. «Прежде всего В.И. Немирович-Данченко, как всегда, направил литературную часть, а я, как полагается, написал подробную мизансцену: кого, куда, для чего должен переходить, что должен чувствовать, что должен делать, как выглядеть и проч.»77.
Константин Сергеевич «предполагал закончить писать план в декабре. На титульных листах каждого действия он заготовил надпись «...декабря 1900 г.», оставалось только проставить числа. Числа он так и не проставил и лишь подписал окончание работы «8 января 1901 года». Но эта пометка не является датой завершения работы Станиславского над режиссерским планом. На этот раз он писался не только синхронно репетициям, но и постфактум»78.
Чехов подстрахуется, — Алексеев напишет об этом дважды. В системных мемуарах история выглядит назидательно:
«Вместо Антона Павловича остался его ставленник по военным делам, милый полковник79, который должен был следить, чтобы не было никаких упущений по части обмундировки, выправки, привычек офицеров, их жизни и быта и проч. На эту сторону Антон Павлович обращал особое внимание, так как по городу ходили слухи, что Чехов написал пьесу против военных, и это вызывало в их среде смущение, недобрые чувства и тревожные ожидания. На самом деле Антон Павлович меньше всего хотел обижать военное сословие. Он прекрасно относился к нему, особенно к армейцам, которые, по его словам, несли культурную миссию, приезжая в медвежьи углы и принося с собой новые запросы, знания, искусство, веселье и радость»80.
В юбилейных воспоминаниях полковник выступит генералом и будет помянут постольку поскольку:
«Когда начались подготовительные работы, Антон Павлович стал настаивать, чтобы мы непременно пригласили одного его знакомого генерала. Ему хотелось, чтобы военно-бытовая сторона была до мельчайших подробностей правдива. Сам же Антон Павлович, точно посторонний человек, совершенно якобы непричастный к делу, со стороны наблюдал за нашей работой»81.
Пассивность Чехова на репетициях будет расценена как яркое свидетельство театральной беспомощности.
«Он не мог нам помочь в нашей работе, в наших поисках внутренности Прозоровского дома. Чувствовалось, что он этот дом знает подробно, видел его, но совершенно не заметил, какие там комнаты, мебель, предметы, его наполняющие, — словом, он чувствовал только атмосферу каждой комнаты в отдельности, но не ее стены.
Так воспринимает литератор окружающую жизнь. Но этого слишком мало для режиссера, который должен определенно вычертить и заказать все эти подробности»82.
С тем же успехом осмыслен чеховский смех.
Теперь понятно, почему Антон Павлович так добродушно смеялся и улыбался от радости, когда задачи декоратора и режиссера совпадали с его замыслом. Он долго рассматривал макет декорации и, вглядываясь во все подробности, добродушно хохотал»83.
Смех, — как всем известно, — естественный спутник робости, включая, разумеется, и естественные опасения относительно человека в военной форме.
«Он бывал почти на всех репетициях своей пьесы, но очень редко, осторожно и почти трусливо выражал свои мнения. Лишь одно он отстаивал особенно энергично: как и в «Дяде Ване», так и здесь он боялся, чтобы не утрировали и не карикатурили провинциальной жизни, чтобы из военных не делали обычных театральных шаркунов с дребезжащими шпорами, а играли бы простых, милых и хороших людей, одетых в поношенные, а не театральные мундиры, без всяких театрально-военных выправок, поднятий плеч, грубостей и т. д.
— Этого же нет, — убеждал он особенно горячо, — военные же изменились, они же стали культурнее, многие же из них уже даже начинают понимать, что в мирное время они должны приносить с собой культуру в отдаленные медвежьи углы.
На этом он настаивал тем более, что тогдашнее военное общество, узнав, что пьеса написана из их быта, не без волнения ожидало ее появления на сцене»84.
Впрочем, заявив, что скупые чеховские замечания мало что добавили в репетиционный процесс, их ценность, которая станет очевидной в отдаленной перспективе, все-таки придется признать.
«Конечно, мы воспользовались присутствием автора, чтобы извлечь все необходимые нам подробности. Но и тут он отвечал нам односложно. Нам в то время его ответы казались неясными и непонятными, и только потом мы оценили всю их необыкновенную образность и почувствовали, как они типичны для него и для его произведений»85.
Вторично Чехов приступит к переработке текста «Трех сестер» с начала декабря и в течение месяца перепишет его заново, создав фактически новую, окончательную редакцию пьесы. Переработка I и II действий будет им завершена до отъезда за границу. Тетрадь с текстом I действия Чехов передаст Немировичу, по всей вероятности, в первых числах декабря. За три дня до отъезда Владимир Иванович напишет Чехову: «Голубчик Антон Павлович! Заезжал в Дегтярный пер[еулок] за 2-м и 3-м актами. Сказали, что ты ушел в «Дрезден». Ведь завтра — суббота!»86
Тетрадь со II действием Чехов передаст в театр до своего отъезда87. «Не закончив редактирования пьесы, [он] <...> увез с собой третье и четвертое действия»88.
Спустя десять дней в «Крымском курьере», в подборке «Вести и слухи» появится заметка: «В Художественно-Общедоступном театре в Москве идут теперь усиленные репетиции пьесы А.П. Чехова «Три сестры». На всех первых репетициях присутствовал сам автор и делал свои замечания для характеристики действующих лиц. Окончательно решено поставить пьесу в половине января 1901 года, а потом она будет поставлена в Петербурге, куда едет труппа Художественно-Общедоступного театра. А.П. Чехов выехал за границу на юг Франции, где предполагает пробыть довольно продолжительное время»89.
В четырнадцатом году Алексеев посетует: «Антону Павловичу не удалось дождаться даже генеральной репетиции «Трех сестер», так как ухудшившееся здоровье погнало его на юг, и он уехал в Ниццу»90. О работе Чехова заграницей он сообщит нечто маловразумительное: «Оттуда мы получали записочки — в сцене такой-то, после слов таких-то, добавить такую-то фразу. Например: «Бальзак венчался в Бердичеве» — было прислано оттуда»91.
В двадцать шестом году о работе Чехова в Ницце и вовсе не будет сказано ни слова, зато снова возникнет тема его робости и неуверенности, в устах Константина Сергеевича принявших едва ли не патологический характер:
«Бедный Антон Павлович не дождался спектакля. Он уехал за границу под предлогом ухудшения здоровья, хотя я думаю, что была и другая причина, то есть волнение за свою пьесу. Это предположение подтверждалось и тем, что он не давал нам своего адреса, по которому мы должны были бы известить его о результате спектакля. Его не знала даже сама Книппер, а казалось бы, что она...»92
В день отъезда Чехова, и все следующее утро Ольга Леонардовна не будет находить себе места: «Я не могу примириться с тем, что мы расстались. Зачем ты уехал, раз ты должен быть со мной? Вчера, когда уходил от меня поезд и вместе с ним и ты удалялся, я точно первый раз ясно почувствовала, что мы действительно расстаемся. Я долго шла за поездом, точно не верила, и вдруг так заплакала, так заплакала, как не плакала уже много, много лет. Я рада была, что со мной шел Лев Ант[онович] Сулержицкий, я чувствовала, что он меня понимает, и мне нисколько не стыдно было моих слез. Он так был деликатен, так мягок, шел молча. На конце платформы мы долго стояли и ждали, пока не уйдут эти люди, провожавшие тебя, — я бы не могла их видеть, так они мне были противны. Мне так сладко было плакать, и слезы были такие обильные, теплые, — я ведь за последние годы отвыкла плакать. Я плакала, и мне было хорошо. Приехала к Маше, села в угол и все время тихо плакала; Маша сидела молча около меня <...> Я уже совсем забылась, мысленно ехала с тобой в вагоне, прислушивалась к мерному стуку колес, дышала специфическим вагонным воздухом, старалась угадать, о чем ты думаешь, что у тебя на душе, и все угадала, веришь? <...> В субботу, ты, верно, получишь мое письмо, ведь на 5-й день приходят письма? Как ты доехал? Каковы оказались твои спутники, не беспокоили тебя сигарой? Разговаривал ли с ними? Сейчас нет 5-ти час[ов], в 9 ч. ты будешь в Варшаве. Смотри, не простудись при переходе в другой поезд, ради бога, береги себя, и не сердись на меня, что пишу об этом, милый мой, и называй меня по-прежнему и «дуся», и «собака», и «славная девочка», да?»93
Вечером того же дня Чехов напишет из Вены: «Завтра я уезжаю в Nice, а пока с вожделением поглядываю на две постели, которые стоят у меня в номере: буду спать, буду думать! Только обидно, что я здесь один, без тебя, баловница, дуся моя, ужасно обидно. Ну, как живешь там в Москве? Как себя чувствуешь? Идут ли репетиции? Далеко ли ушли?»94
С переездом в Ниццу Чеховым будет осуществлена переработка III и IV действий. На четвертый день пребывания за границей он напишет Книппер: «Милая моя, как это ни странно, но у меня такое чувство, точно я на луну попал. Тепло, солнце светит вовсю, в пальто жарко, все ходят по-летнему. Окна в моей комнате настежь; и душа, кажется, тоже настежь. Переписываю свою пьесу и удивляюсь, как я мог написать сию штуку, для чего написать. Ах, дуся моя хорошая, отчего тебя нет здесь? Ты бы поглядела, отдохнула, послушала бы бродячих певцов и музыкантов, которые то и дело заходят во двор, а главное — погрелась бы на солнышке.
Сейчас я пойду к морю, буду сидеть там и читать газеты, а потом, вернувшись домой, стану переписывать — и завтра уже вышлю Немировичу III акт, а послезавтра IV — или оба вместе. В III акте я кое-что изменил, кое-что прибавил, но очень немного»95.
Как обещал, в субботу 16 (29) декабря Чехов отправит в Москву на имя В.И. Немировича-Данченко третье действие, в воскресенье будет готово четвертое. Если бы знать, если бы знать!96
«Вот уже третья ночь, как я в Ницце, а от тебя ни единой строчки. Что сей сон значит? Как прикажете сие понять? Милая моя Оля, не ленись, ангел мой, пиши твоему старику почаще. Здесь, в Ницце, великолепно, погода изумительная. После Ялты здешняя природа и погода кажутся просто райскими. Купил себе летнее пальто и щеголяю. Вчера послал в Москву III акт пьесы, а завтра пошлю IV. В III я изменил лишь кое-что, а в IV произвел перемены крутые. Тебе прибавил много слов. (Ты должна сказать: благодарю...) А ты за это пиши мне, как идут репетиции, что и как, всё пиши. Оттого, что ты не пишешь мне, и я не хочу писать. Баста! Это — последнее письмо»97.
В понедельник Чехов напишет: «Прости, милый Владимир Иванович, на один день опоздал. Но это ничего. В III акте последние слова, которые произносит Соленый, суть: (глядя на Тузенбаха) «Цып, цып, цып...»»98.
Ввиду новогодних праздников четвертое действие пролежит в Ницце еще два дня (почтовый штемпель в Ницце — 2 января 1901 г. по новому стилю99), его получат в Москве только в рождественский сочельник 24 декабря по старому стилю100.
В отношении Книппер обет молчания продлится до четверга: «Пьеса уже окончена и послана. Тебе, особенно в IV акте, много прибавлено. Видишь, я для тебя ничего не жалею, старайся только. Пиши, что на репетициях и как, нет ли каких недоразумений, все ли понятно. <...> Опиши хоть одну репетицию»101.
Еще через неделю он сообщит: «Здесь Вл[адимир] Немирович со своей супругой. Здесь она, около других женщин, кажется такой банальной, точно серпуховская купчиха. Покупает чёрт знает что и все как бы подешевле. Мне жаль, что он с ней. А он, по обыкновению, хороший человек, и с ним нескучно»; а потом с сожалением и даже обидой прибавит: ««А я так спешил с последним актом, думал, что он нужен вам. Оказывается, что вы не начнете репетировать его раньше, чем возвратится Немирович102. А если бы сей акт побыл у меня еще дня 2—3, то вышел бы, пожалуй, сочней»103.
Как вы понимаете, речь о той самой таинственной рукописи четвертого действия, которую спустя 53 года обнаружат в несгораемом шкафу директора музея МХАТа тов. Ф.Н. Михальского.
Получив сердитое письмо из-за границы, Ольга Леонардовна ответит на упреки в необязательности и нерасторопности: «Ты меня вчера поразил, дорогой мой писатель! 17-го ты еще не получил ни одного моего письма, когда должен был их получить уже два; всего я отправила 8 писем. Странно! Жду сегодня от тебя весточку с ответом уже на мое письмо. Лучше бы, если я писала poste restante104 и не послушалась бы тебя, хотя дико, чтобы за границей пропадали письма!»105
Признаем, Книппер не в чем оправдываться, на первых порах она почти в каждом письме дотошно информирует Чехова обо всем, происходящем на репетициях — по крайней мере, как может.
Вторник: «Сегодня была занята целый день. С 12-ти репетировала «Сестер», и довольно кисло, «сам» [Станиславский] немножко прихворнул, не приехал. Судьбинину сделал выговор Влад[имир] Ив[анович] за то, что не знал наизусть 1-го акта, тот необыкновенно надерзил — как это противно! По-моему, ему не следует играть Вершинина — вульгарен. Он, верно, чувствует, что он подставной и халатно относится к роли. Потом репетировали — о ужас — «Чайку»! Раевская больна, и ее заменяет Павлова — ты ее не знаешь. Кажется, будет хороша»106.
Среда: «Сегодня, милый, была славная репетиция «Трех сестер» — начинают появляться тона — у Соленого, Чебутыкина, Наташи, Ирины, у меня. Марья Петровна решила, что я — вылитый папаша, Ирина — мамаша, Андрей — лицом отец, характером — мать. Я себе нашла походку, говорю низким грудным голосом, знаешь, бывают такие аристократки с изящной резкостью, если можно так выразиться. Только не бойся — не перетрублю. Завтра разбираем второй акт, 23-го хотим сделать первую генеральную, черновую. Лилина в восторге от своей роли, намечает ее конфузливо-развязной. Не совсем ясно слышу Тузенбаха, Ольгу и Вершинина — Судьбинина. Ну, это еще будет. Вечером играли «Чайку», в пользу инвалидов»107.
Пятница: «Размечали вчера второй акт, сидя за столом, сегодня на сцене будем, вот сейчас пойду в театр»108.
Суббота: «Сегодня мы размечали 2-й акт. Завтра пройдем его с Конст[антином] Серг[еевичем]. Мне кажется, будет очень интересен. Своего напустил, конечно, — мышь скребет в сцене Маши с Вершин[иным], в печке гудит, — ну это по ремарке автора, положим. Тузенбах налетает на Андрея, поет: «Сени, мои сени», приплясывают все — и Ирина, и Чебутыкин. Потом, когда Тузенбах играет вальс, вылетает Маша, танцует сначала одна, потом ее подхватывает Федотик, но она его отталкивает (он не умеет), а Ирина танцует с Роде, и вот на этот шум выходит Наташа»109.
О мышином этапе репетиций в своих горних мемуарах пишет и Константин Сергеевич: «Артисты работали усердно и потому довольно скоро срепетировали пьесу настолько, что все было ясно, понятно, верно. И тем не менее пьеса не звучала, не жила, казалась скучной и длинной. Ей не хватало чего-то. Как мучительно искать это что-то, не зная, что это! Все готово, надо бы объявлять спектакль, но если пустить его в том виде, в каком пьеса застыла на мертвой точке, — успеха не будет. А между тем мы чувствовали, что есть элементы для него, что для этого все подготовлено и не хватает только магического чего-то. Сходились, усиленно репетировали, впадали в отчаяние, расходились, а на следующий день опять повторялось то же самое, но безрезультатно.
«Господа, все это потому, что мы мудрим, — вдруг решил кто-то. — Мы играем самую чеховскую скуку, самое настроение, мы тянем, надо поднять тон, играть в быстром темпе, как водевиль».
После этого мы начали играть быстро, т. е. старались говорить и двигаться скоро, отчего комкалось действие, просыпался текст слов, целые фразы. Получилась общая сутолока, от которой становилось еще скучнее. Трудно было даже понимать то, о чем говорят действующие лица и что происходит на сцене.
В одну из таких мучительных репетиций произошел интересный случай, о котором мне хочется рассказать. Дело было вечером. Работа не ладилась. Актеры остановились на полуслове, бросили играть, не видя толка в репетиции. Доверие к режиссеру и друг к другу было подорвано. Такой упадок энергии является началом деморализации. Все расселись по углам, молчали в унынии. Тускло горели две-три электрические лампочки, и мы сидели в полутьме; сердце билось от тревоги и безвыходности положения! Кто-то стал нервно царапать пальцами о скамью, от чего получился звук скребущей мыши. Почему-то этот звук напомнил мне о семейном очаге; мне стало тепло на душе, я почуял правду, жизнь, и моя интуиция заработала. Или, может быть, звук скребущей мыши в соединении с темнотой и беспомощностью состояния имел когда-то какое-то значение в моей жизни, о котором я сам не ведаю. Кто определит пути творческого сверхсознания!
По тем или другим причинам я вдруг почувствовал репетируемую сцену. Стало уютно на сцене. Чеховские люди зажили. Оказывается, они совсем не носятся со своей тоской, а, напротив, ищут веселья, смеха, бодрости: они хотят жить, а не прозябать. Я почуял правду в таком отношении к чеховским героям, это взбодрило меня, и я интуитивно понял, что надо было делать.
После этого работа снова закипела»110.
Позднее сюжет с мышью будет оспорен. «К сожалению, исследователю и публикатору слишком часто приходится огорчать читателя мелочными поправками к легендам: деталь с мышью вовсе не была позднейшей спасительной находкой — с самого начала Станиславский не только вписал в режиссерском экземпляре ремарку «Под диваном скребет мышь», но и проставил в скобках: «Как сделать этот шум мыши? Взять пачку зубочисток из гусиных перьев и проводить по ним». Да и Книппер в письме от 16 декабря, рассказывая о своих впечатлениях от режиссерского плана второго акта, с которым как раз в этот день знакомили артистов, находит его очень интересным и между прочим сообщает: «мышь скребет в сцене Маши с Вершининым». Так что предположить, будто в режиссерском экземпляре это лишь позднейшая вставка, невозможно»111.
По всей вероятности, момент повторного закипания работы останется вне поля зрения Ольги Леонардовны. В понедельник — 18 декабря — Книппер сляжет с температурой: «О репетициях ничего не могу сказать — вот уже 6 дней, что не была в театре. Доктор говорил, что вчера репетировали 2-ой акт до 1 ч. ночи, бодро и энергично. Пришли на Новый год телеграмму нашей труппе, они порадуются. А у нас уже вошло в обычай: как торжество какое-нибудь, так сейчас «телеграмму Чехову»!»112
Не будет Ольги Леонардовны и на генеральной репетиции первых двух актов, которая состоится 23 декабря. На следующий день Книппер сообщит Чехову: «Мне лучше. Вчера была генеральная 2-х актов, Савицкая писала, что, кажется, Конст[антин] Серг[еевич] остался доволен. Она захворала тоже и не выходит. За меня читает Ольга Павловна [Полянская]113. Говорят, очень интересно смотрится»114.
Под старый Новый год недоразумение с заграничной почтой разъяснится: «Представь, милая моя собака, какой ужас! Сейчас докладывают, что какой-то господин внизу спрашивает меня. Иду, гляжу — старик, рекомендуется так: Чертков. В руках у него куча писем, и оказывается, что все эти письма, адресованные ко мне, получал он, потому что его фамилия похожа на мою. Одно твое письмо (а всех было три — три первые письма) было распечатано. Каково? Впредь, очевидно, писать на конвертах надо так: Monsieur Antoine Tchekhoff, 9 rue Gounod (или Pension Russe), Nice. Но непременно — Antoine, иначе письма твои я буду получать через 10—15 дней по их отправлении»115.
В том же письме он, как бы невзначай, напомнит о Немировиче, а потом, будто предвидя что-то недоброе, поинтересуется судьбой переработанного текста: «Немирович, чувствует себя, по-видимому, недурно и щеголяет в красном с белыми полосами галстуке; его кикимора сидела дома116. Вчера же получил письмо от Вишневского. Пишет, что на генеральной репетиции первых двух актов он был великолепен. <...> Ты уже выходишь из дому и бываешь на репетициях? Ты знакома с теми переделками, какие я внес в III и IV акты? А знакома со II актом? Переписали для вас роли? Или же читаете по старым тетрадкам? Вишневский писал, что Соленого играет Санин, а Вершинина Качалов. Последний будет неплох, а если Санин не перегрубит, то будет как раз на месте»117.
Книппер вернется в театр на излете рождественских праздников: «...завтра иду на репетицию «Сестер». <...> Вишневский лучше всех, и остальных хвалят. Мейерхольда не особенно, Артем еще не совсем попал в тон. Пишу с чужих слов, я сама не видела»118.
В Новый год Чехов по совету Ольги Леонардовны даст в адрес художественников поздравительную телеграмму: «Votre ami dévoué envoie des souhaits sincères. Soyez heureux. Tchechoff. Moscou. Théâtre Artistique»119
В тот день Книппер напишет: «Сегодня размечали 3-й акт без Конст[антина] Серг[еевича]. Завтра с ним. <...> Я прохворала и ни одной толковой репетиции не видала <...> Напиши, что Маша все 4 акта в черном, или может в сером, или в белой рубашечке?»120
Первый вечер нового века Ольга Леонардовна встретит в шумной компании.
«Вчера, милый мой, я отчаянно кутила и приехала домой — ужасайся — в 7-м ч[асу] утра! Вчера были именины Вас[илия] Васил[ьевича] Лужского и весь театр был у него. Мы играли «Одиноких», а потом отправились туда гуртом. Пир был на славу <...> Приезжали к ним 2 партии ряженых <...> 2-я партия была очень интересна. Выдумка предводителя Общества искусства и литературы — Архипова. Он в рыжем парике и с длиннейшим носом, демонстрировал свой магазин кукол всевозможных пород. Сначала все куклы — человек сорок — прошлись маршем, потом показывались каждая в отдельности. Лакеи приносили, ставили, заводили, и куклы показывали свое искусство. Мы все смеялись без конца, так это было талантливо и интересно. Фурор произвела Снегурочка — «Манекен, за ненадобностью продававшийся в Худож[ественно] Общ[едоступном] театре», как заявил владелец куклы. Снегурочка от страха, что ее так затеряли в Москве, начала сразу говорить из всех 5-ти актов, и с очень ловким, метким обращением к Станиславскому. Это было очень забавно и остроумно <...> Когда разъехались посторонние, мы, «художественники», забрались в отдельную темную, уютную библиотеку и пели цыганские песни, на гитаре отличался Борис Алексеев121, его жена запевала, у нее милый голос. Потом сидели, болтали и разошлись в 7-м часу. Встала я в 11½. Репетицию, конечно, отменили сегодня»122.
Тем утром он получит от Книппер письмо трехнедельной давности и сразу ответит: «Милая моя дуся, хорошая, славная девочка, удивительная, сейчас мне принесли с почты твое письмо, которое ты послала еще 11 дек. Письмо чудесное, великолепное и, слава небесам, оно не пропало. Твои письма, вероятно, все уже получены, и теперь не беспокойся, таракаша, — все благополучно. <...> Получил длинное письмо от К.С. Алексеева. Написал он его до 23 дек[абря], а получил я только вчера. Пишет насчет пьесы, хвалит исполнителей, в том числе и тебя. Немирович под арестом; Катишь не отпускает его ни на шаг от себя, и я его поэтому не вижу. В пятницу водил его к Ковалевскому обедать, без нее. <...> Я тебя люблю, но ты, впрочем, этого не понимаешь123. Тебе нужен муж, или, вернее, супруг, с бакенбардами и с кокардой, а я что? Я — так себе. Как бы ни было, все-таки я целую тебя крепко, обнимаю неистово и еще раз благодарю за письмо, благословляю тебя, моя радость. Пиши мне, пиши. Умоляю!! Твой Тото, титулярный советник и кавалер»124.
Впрочем, одним письмом в тот день не обойдется: «Немирович не бывает у меня. Третьего дня я послал ему телеграмму с просьбой, чтобы он приехал ко мне «seul»125 — вот и причина, или, как говорят семинаристы, притчина. А между тем нужно повидаться с ним, поговорить насчет письма, которое я получил от Алексеева. <...> Опиши мне хоть одну репетицию «Трех сестер». Не нужно ли чего прибавить или что убавить? Хорошо ли ты играешь, дуся моя? Ой, смотри! Не делай печального лица ни в одном акте. Сердитое, да, но не печальное. Люди, которые давно носят в себе горе и привыкли к нему, только посвистывают и задумываются часто. Так и ты частенько задумывайся на сцене, во время разговоров. Понимаешь?»126
В декабре помимо прочего Алексеев писал Чехову: «Княгиня Софья Андреевна Толстая, поощряемая мужем, устраивает благотворительный концерт... <...> Не допуская в этом концерте чтения произведений современных авторов, кроме Ваших, княгиня, конечно, мечтает о сценах из «Трех сестер». Покаюсь, я оробел в присутствии Льва Николаевича и не решился отказать ей в этой просьбе».
Впрочем, главное, как обычно, оставят на десерт:
«23-го декабря у нас состоится генеральная, очень черновая репетиция первых двух актов. Кажется, бог даст, пьеса пойдет недурно. Думаю, что будут хороши: Лужский, Вишневский, Артем, Грибунин, Москвин, жена, Мария Федоровна. Савицкая еще не отучилась от нытья. Ольга Леонардовна нашла прекрасный тон. Если займется им, будет играть прекрасно, если будет надеяться на вдохновение — ? Мейерхольд еще не нашел настоящего тона и работает усиленно. Безусловно не подходят Громов и Судьбинин (даже как дублер). Шенберг юлит и понял, что просмотрел клад, так как роль Соленого — это действительно клад для актера. Вероятно, он будет играть его. Дублером же, вместо Судьбинина, разрешите попробовать Качалова. Он будет приятен и благороден, Судьбинин же не годится даже в денщики к Вершинину.
Актеры пьесой увлеклись, так как только теперь, придя на сцену, поняли ее. Сегодня получили 3-й акт, и я приступаю к планировке. С нетерпением ждем 4-го акта. Не теряю надежды, что пьеса пойдет около 15 января, если не задержат инфлюэнцы, которые тормозят нам дело ужасно.
Декорация 1-го акта готова и, по-моему, удалась. На днях Симов кончает и 4-й акт; кажется, будет удачно. О Вас знаем только, что Вы в Ницце и, слава богу, здоровы. Скучаете Вы или нет — неизвестно. Мы часто вспоминаем о Вас и удивляемся Вашей чуткости и знанию сцены (той новой сцены, о которой мы мечтаем).
Когда Наташа заговорила по-французски, Калужский несколько минут валялся по полу от смеха (успокойтесь, жена не шаржирует этого места). При обходе дома, ночью, Наташа тушит огни и ищет жуликов под мебелью — ничего?»127
Не сказать, что Чехова охватит ужас, скорее подтвердятся мрачные опасения. Однако виду он не подаст: «Многоуважаемый Константин Сергеевич <...> Поздравляю Вас с новым годом, с новым счастьем и, если можно надеяться, с новым театром, который Вы скоро начнете строить. И желаю Вам штук пять новых великолепных пьес. Что касается старой пьесы «Трех сестер», то читать ее на графинином вечере нельзя ни в каком случае. Я умоляю Вас, ради создателя, не читайте, ни в каком случае, ни под каким видом, иначе причините мне немалое огорчение. IV акт послан мною уже давно, до Рождества, на имя Владимира Ивановича. Я внес много перемен. Вы пишете, что в III акте Наташа при обходе дома, ночью, тушит огни и ищет жуликов под мебелью. Но, мне кажется, будет лучше, если она пройдет по сцене, по одной линии, ни на кого и ни на что не глядя, à la леди Макбет, со свечой — этак короче и страшней»128.
Алексеев ничего не скажет Чехову о судьбе рукописи четвертого действия, зато сообщит о путанице с поиском грабителей в доме Прозоровых и успокоит насчет читки пьесы у Толстых: «Конечно, я напутал. Наташа ищет жуликов не в третьем, а во втором акте. Концерт Толстой не состоится. Вы напрасно взволновались, так как я и писал-то письмо для того, чтобы найти более удобный способ отказать княгине в ее просьбе. Репетиции «Трех сестер» шли бы совсем успешно, если бы не инфлюэнцы и не мое сильное утомление или, вернее, переутомление. Могу с уверенностью сказать, что пьеса на сцене очень выигрывает, и если мы не добьемся для нее большого успеха, тогда нас надо сечь. Сегодня показана и прочитана планировка последнего, 4-го акта, и я сажусь за роль Вершинина. Если, бог даст, Ольге Леонардовне удастся 4-й акт, он будет очень силен. Декорация его готова, удалась»129.
Примечания
1. Немирович-Данченко В.И. Из прошлого. С. 216—217.
2. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5. Кн. 1. С. 103—104.
3. Алексеев К.С. (Станиславский) Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 305.
4. «Новости дня» № 6261 от 25 октября.
5. «Новости дня» № 6264 от 28 октября.
6. Соловьева И.Н. «Три сестры» и «Вишневый сад» в постановке Художественного театра // РЭ. Т. 3. С. 16.
7. Там же. С. 12.
8. Лубенин Дмитрий Максимович (1863—1932) — один из старейших капельдинеров и курьер МХТ.
9. Соловьева И.Н. «Три сестры» и «Вишневый сад» в постановке Художественного театра // РЭ. Т. 3. С. 16.
10. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5. Кн. 1. С. 106.
11. «Новости дня», 1900, № 6264, 28 октября.
12. «Курьер», 1900, № 299, 28 октября.
13. «Курьер», 1900, № 298, 27 октября.
14. Радищева О.А. Станиславский и Немирович-Данченко. История театральных отношений: 1897—1908. С. 118.
15. Немирович-Данченко В.И. Из прошлого. С. 217.
16. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 305.
17. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5. Кн. 1. С. 104.
18. Книппер-Чехова О.Л. О А.П. Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников, 1986. С. 626.
19. Далее цитата из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 2 (15) января 1901 г. // ПСС. Т. 27. С. 171.
20. Немирович-Данченко В.И. Из прошлого. С. 217.
21. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 299.
22. Соловьева И.Н. «Три сестры» и «Вишнёвый сад» в постановке Художественного театра // РЭ. Т. 3. С. 14.
23. См. напр. письмо А.П. Чехова — М.П. Алексеевой (Лилиной) от 15 сентября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 248.
24. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5. Кн. 1. С. 104.
25. Немирович-Данченко В.И. Из прошлого. С. 217.
26. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 305.
27. Немирович-Данченко В.И. [«Три сестры»] Предисловие «От редактора» // Рецензии. Очерки. Статьи. Интервью. Заметки: 1877—1942. С. 246.
28. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 305.
29. Немирович-Данченко В.И. [«Три сестры»] Предисловие «От редактора» // Рецензии. Очерки. Статьи. Интервью. Заметки: 1877—1942. С. 246.
30. Немирович-Данченко В.И. Из прошлого. С. 169.
31. А. Грузинский. Шипы и терния в жизни Чехова (Из моих воспоминаний) // «Южный край», 1904, № 8155, 18 июля.
32. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 305.
33. «Новости дня», 1900, № 6265, 29 октября.
34. Музей МХАТ.
35. «Курьер», 1900, № 319, 17 ноября.
36. Телешов Н.Д. Записки писателя. Воспоминания и рассказы о прошлом. Рассказы. С. 102.
37. Из письма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову после 28 октября 1900 г. // ТН4. Т. 1. С. 360.
38. Имеются в виду К.С. Алексеев и С.Т. Морозов.
39. Радищева О.А. Станиславский и Немирович-Данченко. История театральных отношений: 1897—1908. С. 116.
40. Немирович-Данченко В.И. Из прошлого. С. 219.
41. Шах-Азизова Т.К. Тайна Немировича // «Вопросы театра», 2008, № 3—4. С. 280.
42. Леонидов Л.Д. Рампа и жизнь. С. 49.
43. Радищева О.А. Станиславский и Немирович-Данченко. История театральных отношений: 1897—1908. С. 118.
44. Там же.
45. Как и в мае Чехов остановился в гостинице «Дрезден» и там занимался правкой «Трех сестер».
46. Телеграмма О.Л. Книппер — А.П. Чехову конца октября 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 97.
47. Немирович-Данченко В.И. Из прошлого. С. 217.
48. Имеет в виду русских добровольцев в войне против Османской империи 1876—78 гг. на стороне Сербии.
49. Из письма А.П. Чехова — Л.В. Средину от 1 ноября 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 136.
50. Из письма А.П. Чехова — С.Т. Бонье между 2 и 4 ноября 1900 г. // Там же. С. 137.
51. Из письма А.П. Чехова — В.А. Гольцеву от 10 ноября 1900 г. // Там же. С. 138.
52. На самом деле 1900 год.
53. На самом деле ноябрь.
54. Немирович-Данченко В.И. [«Три сестры»] Предисловие «От редактора» // Рецензии. Очерки. Статьи. Интервью. Заметки: 1877—1942. С. 245—246.
55. Из письма А.Ф. Кони — А.П. Чехову от 24 ноября 1900 г. // Переписка А.П. Чехова. Т. 1. С. 440.
56. Из письма А.П. Чехова — Н.П. Кондакову от 6 декабря 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 147—148.
57. Чехов А.П. Три сестры // ПСС. Т. 13. С. 146.
58. Из письма В.Ф. Комиссаржевской — А.П. Чехову до 10 ноября 1900 г. // Комиссаржевская В.Ф. Письма актрисы, воспоминания о ней, материалы. С. 92—93.
59. Из письма П.П. Гнедича — А.П. Чехову от 16 ноября 1900 г. // Чехов А.П. ПСС. Т. 27. С. 418.
60. В мае—июне 1901 г. предполагалась гастрольная поездка драматической труппы во главе с Комиссаржевской по Украине, затем в Варшаву и Вильно.
61. Из письма А.П. Чехова — В.Ф. Комиссаржевской от 13 ноября 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 139—140.
62. Гнедич П.П. Из записной книжки // Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников, 1960. Т. 1. С. 533—534.
63. Из письма М.П. Чехова — А.П. Чехову от конца октября 1900 г. // Чехов С.М. О семье Чеховых: М.П. Чехов в Ярославле. С. 197—198.
64. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 16 ноября 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 142.
65. Записка В.И. Немировича-Данченко — О.Л. Книппер до 28 ноября 1900 г. // ТН4. Т. 1. С. 360.
66. Очевидно, речь о репетициях пьесы «Когда мы, мертвые, пробуждаемся», первое действие которой происходит в гостинице на морских купаниях.
67. Записка О.Л. Книппер — А.П. Чехову ноября 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 97.
68. «Новости дня», 1900, № 6289, 22 ноября. Предположительно анонимная корреспонденция принадлежит Н.Е. Эфросу.
69. См. письмо К.С. Алексеева (Станиславского) — С.В. Флерову от конца ноября 1900 г. // СС. Т. 7. С. 383.
70. Из письма К.С. Алексеева (Станиславского) — Л.В. Средину от 9 декабря 1900 г. // Там же. С. 384.
71. «Русское слово», 1900, 29 ноября.
72. Радищева О.А. Станиславский и Немирович-Данченко. История театральных отношений: 1897—1908. С. 119.
73. А. В-г. Беседа с Вл.И. Немировичем-Данченко. — «Новости и Биржевая газета», 1901, № 56, 26 февраля.
74. Соловьева И.Н. «Три сестры» и «Вишнёвый сад» в постановке Художественного театра // РЭ. Т. 3. С. 15.
75. Там же. С. 16.
76. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 305.
77. Там же.
78. Радищева О.А. Станиславский и Немирович-Данченко. История театральных отношений: 1897—1908. С. 119.
79. Имеется в виду полковник Петров Виктор Александрович (1858—1944). К этой работе А.П. Чехов привлёк его на правах родственника. Петров служил офицером-воспитателем кадетского корпуса, репетитором артиллерии 3-го военного Александровского училища, затем там же штатным преподавателем артиллерии, инспектором классов 3-го Московского кадетского корпуса, инспектором классов Александровского военного училища. С 1 января 1901 директор 2-го Московского им. Николая I кадетского корпуса, чин генерал-майора получил в 1908, после чего вышел в отставку. Преподавал артиллерию в Алексеевском военном училище. Виктор Александрович помимо профессиональных интересов имел разносторонние увлечения: завоевал бронзовую медаль 1-й фотографической выставки, будучи членом Российского фотографического общества. По просьбе И.В. Цветаева — отца поэта М.И. Цветаевой — выполнил серию диапозитивов предметов древних культур и впоследствии, демонстрируя диапозитивы, выступал с лекциями по искусству разных эпох с использованием «волшебного фонаря». В музее МХАТ хранится рукопись Петрова «Страничка из моих воспоминаний», связанная с его приглашением в МХТ.
80. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 307.
81. Алексеев К.С. (Станиславский) А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5. Кн. 1. С. 104.
82. Там же.
83. Там же. С. 105.
84. Там же. С. 105.
85. Там же. С. 104.
86. Из письма В.И. Немировича-Данченко — А.П. Чехову от 8 декабря 1900 г. // ТН4. Т. 1. С. 361.
87. Чехов выедет из Москвы 11 декабря 1900 года.
88. Радищева О.А. Станиславский и Немирович-Данченко. История театральных отношений: 1897—1908. С. 119.
89. «Крымский курьер», 1900, № 286, 20 декабря.
90. Алексеев К.С. (Станиславский). А.П. Чехов в Художественном театре // СС. Т. 5. Кн. 1. С. 106.
91. Там же.
92. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 307.
93. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 11 (24) декабря 1900 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 97—98.
94. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 12 (25) декабря 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 150.
95. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 15 (28) декабря 1900 г. // Там же. С. 152.
96. Чехов А.П. Три сестры // ПСС. Т. 13. С. 188.
97. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 17 (30) декабря 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 153.
98. Из письма А.П. Чехова — В.И. Немировичу-Данченко от 18 (31) декабря 1900 г. // Там же. С. 155.
99. 20 декабря по старому стилю.
100. 6 января по новому стилю.
101. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 21 декабря 1900 г. (3 января 1901 г.) // ПСС. Т. 27. С. 158.
102. Немирович уехал в Ментон (недалеко от Ниццы), куда был вызван к заболевшей сестре.
103. Из письма А.П. Чехов — О.Л. Книппер от 28 декабря 1900 г. (10 января 1901 г.) // ПСС. Т. 27. С. 168.
104. До востребования (фр.).
105. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 23 декабря 1900 г. (5 января 1901 г.) // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 110.
106. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 12 (25) декабря 1900 г. // Там же. С. 100.
107. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 13 (26) декабря 1900 г. // Там же. С. 100—101.
108. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 15 декабря (28) декабря 1900 г. // Там же. С. 102.
109. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 16 (29) декабря 1900 г. // Там же. С. 104.
110. Алексеев К.С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 306—307.
111. Соловьева И.Н. «Три сестры» и «Вишнёвый сад» в постановке Художественного театра // РЭ. Т. 3. С. 26.
112. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 23 декабря 1900 г. (5 января 1901 г.) // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 110.
113. Полянская Ольга Павловна (по мужу Алексеева; 1875—1966) — актриса, участница спектаклей Общества искусства и литературы, в труппе МХТ с 1900 по 1904 гг.
114. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 24 декабря 1900 г. (6 января 1901 г.) // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 112.
115. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 28 декабря 1900 г. (10 января 1901 г.) // ПСС. Т. 27. С. 166.
116. Е.Н. Немирович-Данченко.
117. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 28 декабря 1900 г. (10 января 1901 г.) // ПСС. Т. 27. С. 168—169.
118. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 27 декабря 1900 г. (9 января 1901 г.) // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 114.
119. «Ваш преданный друг посылает искренние пожелания. Будьте счастливы. Чехов» (фр.) / Телеграмма А.П. Чехова — Московскому Художественному театру от 1 (14) января 1901 г. // ПСС. Т. 27. С. 170.
120. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 1 (14) января 1901 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 117—118.
121. Алексеев Борис Сергеевич (1871—1906) — младший брат К.С. Алексеева (Станиславского). В Обществе искусства и литературы выступал под псевдонимом Борин. Один сезон под псевдонимом Полянский играл в Художественном театре.
122. Из письма О.Л. Книппер — А.П. Чехову от 2 (15) января 1901 г. // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 119—120.
123. Книппер ответит 7 (20) января 1901 г.: «Ты думаешь, я не чувствую, что ты меня любишь? Наоборот, дорогой мой, я убеждена, что меня никто так не любил и не будет любить, как ты. Что, скушал??» // Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Т. 1. С. 123.
124. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 2 (15) января 1901 г. // ПСС. Т. 27. С. 171—172.
125. Один (фр.).
126. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 2 (15) января 1901 г. // ПСС. Т. 27. С. 172—173.
127. Из письма К.С. Алексеева (Станиславского) — А.П. Чехову между 19 и 21 декабря 1900 г. (1 и 3 января 1901 г.) // СС. Т. 7. С. 385—386.
128. Из письма А.П. Чехов — К.С. Алексееву (Станиславскому) от 2 (15) января 1901 г. // ПСС. Т. 27. С. 170—171.
129. Из письма К.С. Алексеева (Станиславского) — А.П. Чехову января 1900 г. // СС. Т. 7. С. 389.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |