Вернуться к Т.Р. Эсадзе. Чехов: Надо жить

Глава IV

Может показаться совершенно невозможным тот факт, что «юноша, только что закончивший гимназию (а может быть, и в последних классах ее: датировка до сих пор неясна1), провинциал, выросший в купеческой семье, не имевшей глубоких культурных традиций, пишет пьесу, в которой найдено многое, имеющее отношение к гениальному писателю, определившему пути развития драмы XX в. Откуда это, как возникло, на что опирается?»2

Поглядите, насколько «удивительно точны и образны характеристики действующих лиц драмы. Трилецкий говорит о Софье Егоровне: «Так и хочется, подойти к ней и соскоблить с ее носа капельку гипса...»3; Осип судит по себе: «Самый обыкновенный человек! Даже хуже...»4; Кирилл Глагольев замечает: «Какой в России, однако же, воздух несвежий!»5; Осип рассказывает о своей встрече с Анной Петровной: «Наша деревенская красавица Манька, сотского дочка, говорю, супротив вас лошадь, верблюд...»6; посыльный Марко отвечает Платонову на вопрос о севастопольских пушках: «Обнаковенные... Круглого диаметра...»7 И в любой из этих фраз заложен точный признак характера»8. Признаемся, все это мало вяжется с образом мало что видевшего в жизни провинциального юноши, вскормленного средой сугубо мещанской.

Хотя, разумеется, «было бы странно, если бы Чехов вышел из гимназии, как Афина из головы Зевса, — во всеоружии своего искусства, во всем блеске писательского мастерства, которое оттачивалось годами. Но если вспомнишь, что в том возрасте, в котором Чехов написал «Безотцовщину», Пушкин только задумывал «Руслана и Людмилу», Гоголь дописывал «Ганца Кюхельгартена», Тургенев сочинял традиционные стихи, еще не брался за «Парашу» и совсем не думал о прозе, а Некрасов9 готовился издать «Мечты и звуки», то, может быть, «Безотцовщина» получит, наконец, правильную оценку, а молодой Чехов удивит читателей не числом погрешностей и ошибок, а необычайно ранней, по существу — феноменальной писательской зрелостью: второго такого примера в истории нашей литературы найти, пожалуй, нельзя»10.

Очевидно одно — текст пьесы «Безотцовщина» написан человеком, чрезвычайно комфортно чувствующим себя внутри него. В драматургии обычно так бывает с людьми опытными, у которых за плечами богатая биография, но никак не бакалейная лавочка и ночные спевки. Все это приходит с возрастом, когда уже есть что рассказать. Непосвященным взглядом Чехов в этой своей первой пьесе выглядит классическим акселератом. Тем не менее компенсация нехватке житейского находится просто.

«Наиболее подробно разработана идея о соответствии системы образов «Безотцовщины» и «Героя нашего времени»11, обыграно упомянутое в пьесе имя Дон Жуана12, в связи с квалификацией главного героя как «лишнего человека» промелькнули параллели Платонов — Чацкий и Платонов — Базаров (они открыто даны в тексте), по разным поводам названы имена Гоголя13, Шекспира, модного драматурга тех лет В. Дьяченко14 (Ю. Соболев), Л. Антропова15 и Н. Соловьева16 (Л. Осипова). В комментарии к пьесе в Полном собрании сочинений — всего 10 справок: раскрыты цитаты из «Зимней дороги» Пушкина и «Убогой и нарядной» Некрасова, прокомментированы имена царя Эдипа17 и Захер-Мазоха18 и еще несколько. И это — все.

Между тем речь идет, возможно, о главном свойстве чеховской драмы — ее специфической литературности. ««Чайка» — единственная пьеса Чехова, полная мимолетных, но глубоких литературных отражений»19, — писал А. Роскин. Мнение интересного и тонкого чеховеда, высказанное еще в 1938 г., никем не оспаривалось. А оно неточно. «Коэффициент литературности» в «Безотцовщине» на порядок выше, чем в «Чайке». Большинство героев первой пьесы живут не только в мире русской провинции, но и в мире литературы: цитируют, сравнивают, припоминают, намекают»20.

Любопытное наблюдение, хотя и оно представляется нам неточным, ибо все без исключения «большие» пьесы Чехова предельно литературоцентричны, и более того, круг задействованных авторов и даже отдельных произведений тщательно отобран.

«В монологе Софьи в конце I картины второго действия вдруг появятся интонации Катерины из «Грозы» Островского, даже ритмика окажется сходной:

Софья Егоровна (бледная, с помятой прической). Не могу! Это уж слишком, выше сил моих! (Хватает себя за грудь.) Гибель моя или счастье! Душно здесь! Он или погубит, или... вестник новой жизни! Приветствую, благословляю... тебя, новая жизнь! Решено21.

Катерина (одна, держа ключ в руках)... Вот погибель-то! Вот она!.. Вот так и гибнет наша сестра-то! В неволе-то кому весело! Мало ли что в голову-то придет... Да что говорю-то, что я себя обманываю? Мне хоть умереть, да увидеть его. Перед кем я притворяюсь-то! Бросить ключ! Нет, ни за что на свете! Он мой теперь... Будь что будет, а Бориса я увижу22»23.

«Да и сами отношения Платонова, Софьи и Войницева напоминают отчасти «треугольник» «Грозы»: Борис — Катерина — Тихон»24.

«Размышляя о вариантах своей судьбы, герой потревожит и тень Обломова: «Мне двадцать семь лет, тридцати лет я буду таким же — не предвижу перемены! — там дальше жирное халатничество, отупение, полное равнодушие ко всему тому, что не плоть, а там смерть!! Пропала жизнь!»»25

Не стоит забывать, что «Безотцовщина» все-таки первая пьеса Чехова. Именно поэтому в отличие от поздней драматургии она в плане литературных аллюзий и связей более очевидна и «подразумевает громадный литературный контекст и подтекст, который — при более тщательном анализе — можно, вероятно, и расширить. На страницах драмы (в разной степени, конечно) присутствуют и мелькают Фонвизин26, Державин27, Грибоедов, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Гончаров, Тургенев, Островский, Некрасов, Достоевский, былины и популярные романсы — едва ли не вся история русской литературы. А рядом — Одиссей28 и Эдип, Дон-Жуан и Гамлет, имена Майн Рида29 и Захер-Мазоха, Байрона30 и Христофора Колумба31»32.

Пожалуй, только в этой литературной невоздержанности, в желании взять в попутчики все, что дорого и ценно, что работает на идею, еще сказывается возраст. Чехову требуется время, чтобы строгость мысли и лапидарность письма вошли в четкое взаимодействие с пространством драматургического текста, с функциональными обязанностями привлекаемого материала, диктующего сценические условия. «При отсутствии у Чехова специальных критических статей, при лаконичности упоминаний о прочитанном в его переписке и вообще при скудости наших представлений о формировании Чехова-писателя, «допечатном» периоде его творчества — первая драма Чехова представляет исследователю уникальную возможность увидеть тот культурный багаж, с которым писатель приходит в литературу. Это не только «драма — записная книжка», но и «драма-конспект» всего увиденного в театре, прочитанного и передуманного, конспект весьма подробный, впечатляющий и вполне самостоятельный. «Наследие старших своих современников Чехов воспринял как свое естественное писательское достояние»33»34.

И распорядится этим достоянием Чехов чрезвычайно любопытно: «Перед нами действительность, насквозь пронизанная литературой, где смешались роли, где почти неразличимы стали границы между игрой и жизнью, где подлинному чувству очень трудно пробиться сквозь привычные «театральные» амплуа. Печорин в «Герое нашего времени» говорил о Грушницком: «Его цель — сделаться героем романа». Почти все персонажи чеховской пьесы являются героями каких-то уже написанных романов и драм, часто — сразу нескольких, что литературные параллели и реминисценции выявляют и подчеркивают»35.

Анна Петровна ...Кто такой, что за человек, на ваш взгляд, этот Платонов? Герой или не герой?

Глагольев 1. Как вам сказать? Платонов, по-моему, есть лучший выразитель современной неопределенности... Это герой лучшего, еще, к сожалению, ненаписанного, современного романа... (Смеется.) Под неопределенностью я разумею современное состояние нашего общества: русский беллетрист чувствует эту неопределенность. Он стал в тупик, теряется, не знает, на чем остановиться, не понимает...36

В поздних пьесах Чехова эта кричащая литературность будет тщательно спрятана в изощренном орнаменте драматургической вязи. Именно поэтому тезис о героях других романов в приложении к высокой чеховской драматургии будет неуместен. Ибо главный конфликт, ради которого Чехов напишет практически все свои пьесы будет связан вовсе не с фантомной природой персонажа, а с его фантомной жизнью. Не случайно в центре его внимания сразу же оказывается «Гамлет». В «Безотцовщине» обнажится главная увлеченность начинающего драматурга. Юный Чехов сразу же обратит внимание на ключевую сторону гамлетовской поэтики.

Инертность, пассивность, бездействие в драмах Чехова со стороны людей симпатичных, вызывающих сопереживание своим строем мыслей, своей безыскусностью долгие годы будет восприниматься как «свидетельство того, насколько плох этот мир, в котором их принудили (курсив наш — Т.Э.) существовать. Гамлетовское в людях Чехова в том, что не станут они бороться за места в этом мире, что не ценят они этих мест»37. Только однажды — в самой первой своей пьесе Чехов проговорится и выдаст мысль, навсегда положенную в основание уже не детских представлений о том горестном состоянии, в котором живет его несвободный современник: «Гамлет боялся сновидений... Я боюсь... жизни!»38

Впитавший несвободу с молоком матери, персонаж Чехова вольно или невольно вынужден говорить не свои слова. Кто-то этим мучается, кто-то этого не замечает, кто-то без этого жить не может. В этом смысле показателен разговор Платонова и Венгеровича о колоколе:

Платонов. Оставьте меня! Сделайте такое одолжение! Не люблю без умолку и без толку звонящих колоколов!..

Венгерович. Я колокол? Гм... Скорей же вы колокол...

Платонов. Я колокол и вы колокол, с тою только разницею, что я в себя сам звоню, а в вас звонят другие...39

«Действующие лица «Безотцовщины» — не та прямолинейная функция жизни, когда характер подчинен обстоятельствам, как форма жидкости — форме сосуда. Все основные герои пьесы по-своему противостоят действительности (курсив наш — Т.Э.), и, например, характер Осипа поперечен устоявшемуся порядку вещей: Осип бунтует, он не хочет — не может — жить так, как живут его односельчане, как ему положено жить»40.

Впрочем, есть одно но. И это но чрезвычайно существенное. Пытаясь найти твердую почву под ногами, наиболее серьезные и глубокие исследователи творчества Чехова совершенно обоснованно пытались и пытаются соотносить его с классической русской литературой XIX века, ибо «именно так — раскрывая противоречия между характером и жизнью, между тем, чем мог бы по своим задаткам быть человек и чем становится он по условиям своего бытия, — литература осуществляет социальную критику. Иными словами, реализм молодого Чехова был реализмом критическим, и в этом смысле Чехов продолжал традиции великих русских реалистов XIX века. Сила литературной традиции очевидно выразилась и в том, что конфликт между старым и новым предстал в «Безотцовщине» как конфликт «отцов» и «детей», что «лишний человек вошел в пьесу как образ знакомого и признанного литературного героя. Но если сравнительно легко проследить воздействие русской реалистической школы на молодого Чехова, то обнаружить в «Безотцовщине» чье-либо влияние или следы подражательности просто невозможно»41.

Как будто все верно, — если исходить из установок классического анализа, которым препарировалась не только вся дочеховская, но и гораздо более поздняя, советская литература. Между тем поразительное [ключевое] отсутствие следов какой бы то ни было преемственности первой же чеховской пьесы — свидетельство явления хотя и более сложного, но вне всяких сомнений прямо вытекающего из русской культурной традиции.

Переосмысливая опыт Шекспира, Чехов-драматург первым обратит внимание на героя, чье действие заключается в преодолении зависимости от чужого текста, в искреннем неодолимом стремлении к самостоятельности, в жажде настоящей жизни.

««Жизнь! Отчего мы живем, не так, как могли бы?!»42 — неизвестно кого спросит герой в ночном разговоре с Софьей. И это глубочайшее прозрение, ключевой вопрос драмы, потому что «не так» в равной почти степени живут едва ли не все»43.

Поэтика «Безотцовщины» как будто бы вырастает из совершенно обыденной реальности. Этому принципу в своем драматургическом письме Чехов будет следовать всю жизнь, намеренно вводя в заблуждение неискушенную публику. Никто не догадается о возможностях чеховского гиперреализма, в котором странная действительность надежно скроет тайную сторону жизни, создавая «совершенно особый, поразительный художественный эффект»44. Именно этим объясняются классические чеховские «пустоты, провалы, «мертвые зоны». За привычной внешней логикой драматического действия (любовь, измена, выяснение отношений, убийство), за привычной драматической техникой (пространные монологи героя, реплики «в сторону») обнаруживается нечто необычное: единая линия драматического действия сменяется пунктирной мотивировкой, логичные (художественно логичные!) поступки — иррациональными, почти абсурдными»45. Такова «школьная» пьеса Чехова.

«Сдав выпускные гимназические экзамены (пятерки — по немецкому, французскому, географии и закону божьему), получив аттестат зрелости и увольнительный билет от таганрогской мещанской управы (рост — 2 аршина 9 вершков46; волосы, брови — русые; глаза — карие; нос, рот — умеренные, лицо — продолговатое, чистое)»47, он уедет в Москву. Вняв добрым советам родителей, Чехов выберет медицинский факультет, потому что «медицинский факультет практичный», потому что это — «самое лучшее занятие». В этом непротивлении не будет ни на ноготь слабохарактерности и, конечно, он ничего не забудет. Ведь напишет же Чехов однажды своему старшему брату Александру, которого, несмотря ни на что, по-прежнему уважает и любит, с которого когда-то брал пример: «Дети святы и чисты. Даже у разбойников и крокодилов они состоят в ангельском чине. Сами мы можем лезть в какую угодно яму, но их должны окутывать в атмосферу, приличную их чину. <...> Полно! Я прошу тебя вспомнить, что деспотизм и ложь сгубили молодость твоей матери. Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой. Отец теперь никак не может простить себе всего этого...»48

Однако много раньше — еще будучи семнадцатилетним юношей — Чехов отправит из Таганрога и другое письмо: «Увидишь моего папашу, так скажи ему, что я получил его дорогое письмо и очень ему благодарен. Отец и мать единственные для меня люди на всем земном шаре, для которых я ничего никогда не пожалею. Если я буду высоко стоять, то это дела их рук, славные они люди, и одно безграничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал, закрывает собой все их недостатки, которые могут появиться от плохой жизни, готовит им мягкий и короткий путь, в который они веруют и надеются так, как немногие»49.

Примерно через год после смерти Павла Егоровича «Белая дача» в Ялте будет готова. Экстерьер здания по проекту архитектора Л.Н. Шаповалова50 смотрится весьма эффектно, да и изнутри дом окажется вовсе не тесен, как того опасался Чехов. В трехэтажном особняке девять комнат. Планировка помещений продумана так, что комнаты хозяина дома, его матери и сестры отделены от места приема гостей. На первом этаже разместились столовая и комнаты временных жильцов, на втором — покои Евгении Яковлевны, матери Чехова, кабинет и спальня Антона Павловича, а также гостиная с верандой, на третьем этаже есть всего одна комната, она предназначена для Марии Павловны.

Чехов справит новоселье вместе с матерью в начале декабря 1899 года. Об этом последнем его пристанище, уже после смерти писателя А.И. Куприн51 напишет так: «Ялтинская дача Чехова стояла почти за городом, глубоко под белой и пыльной аутской дорогой. Не знаю, кто ее строил, но она была, пожалуй, самым оригинальным зданием в Ялте. Вся белая, чистая, легкая, красиво несимметричная, построенная вне какого-нибудь определенного архитектурного стиля, с вышкой в виде башни, с неожиданными выступами, со стеклянной верандой внизу и с открытой террасой вверху, с разбросанными то широкими, то узкими окнами, — она походила бы на здания в стиле moderne, если бы в ее плане не чувствовалась чья-то внимательная и оригинальная мысль, чей-то своеобразный вкус»52.

В значительной степени строительство дома сделается возможным благодаря печатанию собрания сочинений53. Договор, заключенный Чеховым 26 января 1899 г. с главой крупного петербургского издательства А.Ф. Марксом54, предусматривал передачу автором в полную литературную собственность всех своих произведений книгоиздателю. Договор был заключен на двадцать лет, однако никто лучше самого Чехова, не понимал, что двадцать лет — не тот срок, который отпущен ему болезнью. Продавая Марксу литературное право, Чехов, несомненно, это учитывал. «Не надо все-таки забывать, что, когда зашла речь о продаже Марксу моих сочинений, то у меня не было гроша медного, я был должен Суворину, издавался премерзко, а главное, собирался умирать и хотел привести свои дела хотя бы в кое-какой порядок»55.

Договор родится как будто на пустом месте. В конце лета 1898 года перед самой поездкой в Крым Чехов напишет своему главному издателю А.С. Суворину: «Выпускать каждый год книжки и давать им все новые названия — это так надоело и так беспорядочно. <...> рано или поздно придется издавать рассказы томиками и называть их просто так: первый, второй, третий... т. е., другими словами, издавать собрание сочинений. Это вывело бы меня из затруднения, это советует мне Толстой. <...> И вот если Вы ничего не имеете против этого, то глубокой осенью и зимой, когда мне нечего будет делать, я занялся бы редакцией своих будущих томов. В пользу моего намерения говорит и то соображение, что пусть лучше проредактирую и издам я сам, а не мои наследники». Мелькнувший в разговоре Толстой вовсе не к слову: «28 авг[уста] я не буду у Толстого, во-первых, оттого, что холодно и сыро ехать к нему, и во-вторых — зачем ехать? Жизнь Толстого есть сплошной юбилей, и нет резона выделять какой-нибудь один день <...>. Меньшиков говорил, что Толстой и его семья очень приглашали меня в Я [сную] П[оляну] и что они обидятся, если я не поеду. («Только, пожалуйста, не 28-го», добавлял Меньшиков.) Но, повторяю, стало сиро и очень холодно, и я опять стал кашлять. Говорят, что я очень поправился, и в то же время опять гонят меня из дому. Придется уехать на юг; я тороплюсь, кое-что делаю, хочу кое-что успеть до отъезда — и подумать тут некогда об Ясной Поляне, хотя и следовало бы доехать туда дня на два. И хочется поехать»56.

О том, почему Антону Павловичу хочется поехать к Толстым разговор впереди, теперь же скажем лишь о том, что состояние здоровья безотлагательно требует от Чехова приведения дел в надлежащий порядок. Разумеется, время еще есть, однако внезапная кончина Павла Егоровича заставит писателя заново взглянуть не только на собственно литературные дела, но и на жизнь семьи в целом.

У Чеховых это уже вторая потеря. Впрочем, смерть непутевого Николаши была ожидаемой, — брат, как и сам Чехов, долго болел чахоткой, но в отличие от А.П. вел нездоровый образ жизни. До того вопиющий, что всерьез о брате печалился, пожалуй, один лишь Чехов. Он был по-человечески привязан к Николаю, считал брата, по слабости характера не справившимся с собой, не сумевшим реализовать свой несомненный талант.

С уходом отца все было сложнее. Да, последние годы глава семейства уже не выглядел столь же категоричным и бесцеремонным, по крайней мере, Павел Егорович не вторгался в частную жизнь взрослых детей, как делал это в пору их юности. Однако и теперь лишь возможное его присутствие в виде фантома каким-то странным таинственным образом консервировало равновесные отношения между домочадцами, и — казалось, это положение дел сохранится бессрочно. И вот с внезапным исчезновением Павла Егоровича возникла пауза, вакуум, грозивший нарушением равновесия. Тому, кто не знает, что такое свобода, и как с нею быть, она быстро приедается, делается поперек горла, от нее хочется избавиться, как от дурного сна, ибо все решения приходится принимать самому и винить за эти решения некого. Человек киснет.

Осенью 1898 года большой чеховский корабль разом лишился и руля, и ветрил, и якоря. Выяснилось, что заменить отца некем, а удержать корабль на плаву способен лишь Чехов, однако он болен, его дела со всех точек зрения совсем не так хороши, как представляется окружающим, да и не испытывают особого желания чем-то помочь широкие слои прогрессивной общественности, кажется, они только и ждут предлога лишний раз пролить крокодиловы слезы: как известно, хорошие новости — это плохие новости. Спустя две недели после кончины Павла Егоровича Чехов из Ялты снова напишет Суворину: «Не знаю, кому понадобилось пугать мою семью, посылать эту жестокую телеграмму, притом совершенно лживую57. Всё время температура у меня была нормальна; я даже ни разу не ставил термометра, так как не было повода. Кашель есть, но не больше прежнего. Аппетит волчий, сплю прекрасно, пью водку, пью вино и т. д. Третьего дня я простудился, сидел по вечерам дома, но теперь опять хорошо»58.

Впрочем, к вниманию репортеров Чехов давно привык. Не один год сотрудничал с отечественными газетами, знаком с большинством их главных редакторов, и, к сожалению, знает чего от них ждать. Сейчас в гораздо большей степени его волнует судьба первого тома собрания сочинений. Ведь они, кажется, обо всем сговорились с Сувориным.

«К.С. Тычинкин59 в своем письме ужасается: как бы полное собрание не хлопнуло меня по карману. Конечно, трудно судить о будущем, возможны всякие напасти. Я не буду особенно гнаться за объемом книги, мне важен только «тип» издания, внешний вид томика, такой вид, чтобы можно было и не надоело бы держаться его до конца дней моих, хотя бы я прожил еще 64 года. Чтобы не производить особенной путаницы в своих делах, я согласился бы так, чтобы второй том назывался «Пестрые рассказы», третий — «В сумерках», четвертый — «Рассказы», пятый — «Хмурые люди» и т. д. Для первого же я дал бы юмористические рассказы <...>, а затем бы уж следующие свои книги называл бы просто: том такой-то, «Рассказы» (и в скобках названия рассказов). Как Вы сие находите? <...> Только надо торопиться, Константин же Семенович, по-видимому, еще нескоро, очень нескоро пришлет мне обещанные образцы бумаги и шрифта. В Ялте мои книги идут ужасающе. Не успевают выписывать»60.

Суворин прекрасно осведомлен обо всех перипетиях болезни Чехова. За одиннадцать лет до великого крымского переселения он получит из Москвы письмо следующего содержания: «Сначала о кровохарканье... Впервые я заметил его у себя 3 года тому назад в Окружном суде: продолжалось оно дня 3—4 и произвело немалый переполох в моей душе и в моей квартире. Оно было обильно. Кровь текла из правого легкого. После этого я раза два в год замечал у себя кровь, то обильно текущую, т. е. густо красящую каждый плевок, то не обильно... Третьего дня или днем раньше — не помню, я заметил у себя кровь, была она и вчера, сегодня ее уже нет. Каждую зиму, осень и весну и в каждый сырой летний день я кашляю. Но всё это пугает меня только тогда, когда я вижу кровь: в крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве. Когда же нет крови, я не волнуюсь и не угрожаю русской литературе «еще одной потерей»»61.

Через пять лет Чехов напишет уже из Мелихова: «Сегодня к ночи у меня было жестокое сердцебиение, но я не струсил... потому что все эти ощущения вроде толчков, стуков, замираний и прочее ужасно обманчивы». Как врач Чехов знает, что «враг, убивающий тело, обыкновенно подкрадывается незаметно, в маске, когда Вы например, больны чахоткой и Вам кажется, что это не чахотка, а пустяки. Рака тоже не боятся, потому что он кажется пустяком. Значит, страшно то, чего Вы не боитесь; то же, что внушает Вам опасения, не страшно. <...> Всё исцеляющая природа, убивая нас, в то же время искусно обманывает, как нянька ребенка, когда уносит его из гостиной спать. Я знаю, что умру от болезни, которой не буду бояться»62. Спустя еще год он подтвердит свои опасения: «...какая-то сила, точно предчувствие, торопит, чтобы я спешил»63.

А в конце марта 1897 г. уже сам Суворин отметит в дневнике: «Третьего дня у Чехова пошла кровь горлом, когда мы сели за обед в «Эрмитаже». Он спросил себе льду, и мы, не начиная обеда, уехали. Сегодня он ушел к себе в «Б[ольшую] моск[овскую] гостиницу». Два дня лежал у меня. Он испугался этого припадка и говорил мне, что это очень тяжелое состояние. «Для успокоения больных мы говорим во время кашля, что он — желудочный, а во время кровотечения, что оно — геморроидальное. Но желудочного кашля не бывает, а кровотечение непременно из легких. У меня из правого легкого кровь идет, как у брата и другой моей родственницы, которая тоже умерла от чахотки»»64.

До конца дней своих Чехов будет помнить, как умирал несчастный Николаша. Он промается с братом несколько месяцев, с того самого дня в конце марта 1889 года, когда принесут телеграмму: «Приезжай, ради Бога, умираю, бок болит». Николай жил в «Медвежьих номерах» (угол Никитской и Брюсовского). Это были «дешевые меблирашки, набитые консерваторской и студенческой молодежью»65. Справляться Чехову придется как всегда одному: «Судьба соделала меня нянькою...»66 Сперва он будет ездить к Николке дважды в день, ставить компрессы, давать лекарство. Другого ухода за больным не будет. В конце Великого поста Чехов перевезет брата домой. Когда Александр спросит в письме, чем он может помочь, Чехов жестко ответит: «Помогай, чем хочешь. Самая лучшая помощь — это денежная. Не будь денег, Николай валялся бы теперь где-нибудь в больнице для чернорабочих. <...> Если же денег у тебя нет, то на нет и суда нет. К тому же деньги нужны большие, и 5—10 рублями не отделаешься»67.

На Украину в сумскую Луку к своим друзьям Линтваревым68 Чехов повезет брата тоже один. Хозяева не откажут и отведут Николаю отдельный флигель. Братья поселятся вместе. Ночью Чехов будет вставать к больному, а утром выводить Николая в сад.

Постепенно в Сумы станут съезжаться члены семьи, вернется из путешествия Михаил. С приездом Александра с женой и детьми все, кроме Павла Егоровича, окажутся в сборе. Только тогда измотанный болезнью брата Чехов решит хотя бы ненадолго выбраться к знакомым. Всё последующее А.П. изложит в письме Плещееву: «Воспользовавшись приездом старшего брата, который мог сменить меня, я захотел отдохнуть, дней пять подышать другим воздухом <...>. В наказание за то, что я уехал, всю дорогу дул такой холодный ветер и небо было такое хмурое, что хоть тундрам впору. На половине дороги полил дождь. Приехали <...> ночью, мокрые, холодные, легли спать в холодные постели, уснули под шум холодного дождя. Утром была всё та же возмутительная, вологодская погода; во всю жизнь не забыть мне ни грязной дороги, ни серого неба, ни слез на деревьях; говорю — не забыть, потому что утром приехал из Миргорода мужичонко и привез мокрую телеграмму: «Коля скончался». Можете представить мое настроение. Пришлось скакать обратно на лошадях до станции, потом по железной дороге и ждать на станциях по 8 часов... В Ромнах ждал я с 7 часов вечера до 2 ч[асов] ночи. От скуки пошел шататься по городу. Помню, сижу в саду; темно, холодище страшный, скука аспидская, а за бурой стеною, около которой я сижу, актеры репетируют какую-то мелодраму»69.

Александр в свою очередь так опишет последние дни и часы жизни брата: «Подъезжая к усадьбе, я встретил на дворе Антона, затем на крыльцо вышли Маша, Ваня и Миша. В сенях нас встретила Мама и стала целовать внуков. «Ты был у Николая?» — спросил меня Иван. <...> Я вошел в комнату и увидел, что вместо прежнего Николая лежит скелет. Исхудал он ужасно. Щеки впали, глаза ввалились и блестели. <...> До последней минуты он не знал, что у него чахотка. Антон скрывал это от него, и он думал, что у него только тиф. «Братичик, останься со мною, я без тебя сирота. Я все один и один. Ко мне ходит мать, и братья, и сестра, а я всё один». <...> Когда я его переносил с постели на горшок, я постоянно боялся, как бы нечаянно не сломать ему ноги. <...> Наутро ему стало будто бы легче. <...> Я в это время сходил на реку ловить раков и не для раков, а для того, чтобы набраться сил для будущей ночи. <...> За ужином я сказал, что дай Бог, чтобы Коля дожил до утра. <...> Сестра сказала, что я говорю вздор, что Николай жив и будет жить, что такие припадки у него уже были. Я успокоился. <...> Все улеглись спать. <...> Николай был в полном разуме. Он засыпал и просыпался. В два часа ночи он захотел на двор; я хотел было перенести его на судно, но он решил еще немножко подождать и попросил меня поудобнее оправить ему подушки. Пока я оправлял подушки, из него вдруг брызнуло, как из фонтана. «Вот, братичек, усрался, как младенец, на постели». <...> В три часа ночи ему стало совсем скверно: начал задыхаться от мокроты. <...> Около шести часов утра Николай стал совсем задыхаться. Я побежал во флигель к Мише, чтобы спросить, в какой дозе дать Коле лекарство. Миша повернулся с одного бока на другой и ответил: «Александр, ты всё преувеличиваешь. Ты баламутишь только». Я поспешил к Николаю. Он, видимо, дремал. В семь часов утра он заговорил: «Александр, подыми меня. Ты спишь?» Я поднял. «Нет, лучше прилечь». Я положил его. «Приподними меня». Он подал мне обе руки. Я приподнял его, он сел, захотел откашляться, но не мог. Явилось желание рвать. Одной рукой я поддерживал его, другою старался поднять с пола урыльник. «Воды, воды». Но было уже поздно. Я звал, кричал «Мама, Маша, Ната70«. На помощь не являлся никто. Прибежали тогда, когда все было кончено. Коля умер у меня на руках. Мама пришла очень поздно, а Мишу я должен был разбудить для того, чтобы сообщить ему, что Коля умер»71.

Павла Егоровича на похоронах не будет. Прощальный поклон умершему сыну он пришлет из Москвы: «Ему там много лучше будет. Все равно он на этом свете не жилец. Жизнь его вышла неудачная, испорченная, но сам он хорош, характер кроткий и ласковый. Но что делать. Богу так угодно отозвать его от нас <...> и если он напутствован Св[ятым] причастием в загробную жизнь, то он счастлив»72.

Осенью 1898 года типография Суворина приступит к печатанию первого тома чеховского собрания, в который включено более 70 рассказов73. Однако сам писатель решительно неудовлетворен темпами работы: «Мое полное собрание подвигается вперед медленно, стоит почти на точке замерзания»74. Ко всему прочему, Суворин, решившись системно издавать Чехова, рассчитывает, по всей видимости, на прежние финансовые условия, на которых он до сих пор издавал чеховские сборники, т. е. взимая с писателя процент за печатание и продажу книг. Корректуру первого тома Чехов получит лишь в начале января 1899 г. «Читаю первую корректуру и ругаюсь, предчувствуя, что это полное собрание выйдет не раньше 1948 года»75.

Опасаясь, что ситуация с изданием собрания, а следовательно решением острых, жизненно важных вопросов может зайти в тупик, Чехов при посредничестве своего гимназического знакомца П.А. Сергеенко76 начнет сепаратные переговоры с Марксом, и 16 января отправит две телеграммы. Одну — Суворину: «Маркс предлагает право собственности 50 000. Прошу 75 000. Телеграфируйте Ваше мнение. Что делать? Кланяюсь. Чехов»77. Другую — Сергеенко: «Желательно 75 000. Приехать не могу, сделаю всё, что прикажешь. Благодарю [от] всей души. Телеграфирую Суворину. Жду подробности. Чехов»78. Суворин ответит в тот же день: «Я не понимаю, зачем Вам торопиться с правом собственности, которое будет еще расти. <...> Семь раз отмерьте сначала. Разве Ваше здоровье плохо. От Вас давно нет писем. Суворин»79.

Давая понять, что еще не принял окончательного решения, Чехов на следующий день напишет Суворину: «Читаю корректуру первого тома. Многие рассказы переделываю заново. Всего будет в томе более 70 рассказов. Затем вторым томом пойдут «Пестрые рассказы», третьим — «В сумерках» и т. д. Только придется кое-где подбавить рассказов для полных десяти листов, требуемых цензурой»80. И в те же дни он объясняет Сергеенко: «Чтобы жить, я по крайней мере 50 000 должен сделать своим, так сказать, основным капиталом, который давал бы мне около 2 тыс[яч] в год»81. Все основания полагать, что Чехов озаботился рентой вовсе не для себя, а с тем, чтобы мать и сестра могли безбедно жить после его смерти. 25 тысяч он предназначает в своих размышлениях на уплату долгов, на новый дом в Ялте, который с его уходом так же отошел бы Евгении Яковлевне и Марии Павловне.

18 января Суворин шлет нервную телеграмму в Ялту: «Напишите мне, что Вас заставляет это делать. Не знаю, какая сумма Вас может вывести из затруднения, но если Вы можете обойтись двадцатью тысячами, я Вам их тотчас вышлю, это я могу, и хотел бы сделать от всей души <...> милый Антон Павлович»82.

О деньгах Чехов не скажет ни слова, 19 января он ответит Суворину: «Главное побуждение: хочется привести свои дела [в] некоторый порядок. <...> Благодарю сердечно за телеграмму. Кланяюсь. Чехов»83.

«Суворин не написал главного: сколько он готов заплатить за право собственности на сочинения Чехова. Он предложил деньги не как книгоиздатель, а как добрый знакомый Алексей Сергеевич «милому Антону Павловичу». Ни слова нет в телеграмме об обязательном в таких случаях договоре. Зная Суворина и влияние на него домашних, Чехов вправе был опасаться, что без нотариально заверенного документа всё может ограничиться этой суммой в 20 тысяч. Выглядела она как аванс под продажу томов собрания сочинений, грозивший превратиться в долг. Он гасился бы, как и в прошлые годы, с бухгалтерскими ошибками, неразберихой в счетах и длился многие годы. И означал денежную и моральную кабалу при жизни Чехова и возможное сутяжничество наследников после его смерти. Да и 20 тысяч Суворин лишь обещал выслать. Сергеенко написал Чехову после встречи с ним 18 января: «Нам не дают ничего, кроме жалких слов». И процитировал эти реплики: «Что такое 75 тысяч?»; — «Чехов всегда стоил дороже»; — «И зачем ему спешить. Денег он всегда может достать. Деньги — говно собачье!» Воспроизвел Сергеенко и свой диалог с Сувориным: «Когда же я <...> сказал: «Значит, Вы дадите больше, чем Маркс?» — послышалось шипенье и только: «Я не банкир. Все считают, что я богач. Это вздор. Главное же, понимаете, меня останавливает нравственная ответственность пред моими детьми и т. д. Как я могу навязывать им в будущем различные обязательства и т. д. А я дышу на ладан»»84.

23 января Александр Павлович перескажет брату то, о чем говорят в редакционных коридорах о нем и Суворине: «Стороною, как нянькин сын, слышал, что старик очень хотел купить у тебя то, что купил немец, но наследники не разрешили ему затрату столь крупного капитала. Говорят, сцена была бурная. Во всяком случае, он недоволен тем, что по усам его текло, но в рот не попало. Поговаривают также, будто на финансовой почве ваши отношения слегка окислились. Но старика я не видел и потому довольствуюсь пока сплетнями, которые мне сообщаются дамским полонезом (nomina odiosa) охотно»85.

Касаясь предполагаемого совершения сделки с Марксом, Чехов напишет Сергеенко: «Искренно тебе скажу, в этой продаже не столь важны для меня 75 тыс., как то, что мои произведения будут издаваться порядочно»86. В его словах нет никакой рисовки. Забегая вперед, скажем, несмотря на значительность суммы личного достатка Чехову договор не принесет. К тому же он никогда не умел экономить. Без малого через год в письме Александру А.П. попытается разобраться в причинах непрекращающихся денежных неурядиц: «...будто над моей головой высокая фабричная труба, в которую вылетает все мое благосостояние <...> мои литераторские (или не знаю, как их назвать) привычки отхватывают себе ¾ всего, что попадает мне в руки»87.

Литераторские привычки — это полный дом гостей, беспрестанные денежные займы знакомым, помощь нуждающимся и бесчисленные пожертвования. В траурные дни чеховской кончины ялтинский журналист Первухин88 припомнит: «Мне, очень близко сталкивающемуся с миром ялтинской бедноты, часто, слишком часто приходилось отыскивать заботливо спрятанные следы огромных расходов Чехова на помощь нуждающимся»89. А «нуждающихся» будет сверх всякой меры. К примеру, узнав, что Чехов в Ялте, тот же час в Крым за кумиром проследует армия экзальтированных поклонниц, именуемых в народе «антоновками». Барышни-интеллигентки днями будут висеть на заборе «Белой дачи», бегать за Чеховым по набережным, стремясь хоть чем-нибудь привлечь к себе его внимание. В дом зачастят преподавательницы местной гимназии, студенты, журналисты, начинающие беллетристы. Чехов скоро признается: «Надоели и раздражают посетители»90.

Как ни печально признавать, Ялта для Чехова навсегда останется чужим городом. Еще в первый свой приезд в 1888 году он скептически и даже с неприязнью будет озирать курортную черноморскую жизнь: «Глядя на берег с парохода, я понял, почему это он еще не вдохновил ни одного поэта и не дал сюжета ни одному порядочному художнику-беллетристу. Он рекламирован докторами и барынями — в этом вся его сила. Ялта — это помесь чего-то европейского, напоминающего виды Ниццы, с чем-то мещански-ярмарочным»91.

Через год впечатление не изменится: «Ехал я за границу, но попал случайно в Одессу, прожил там дней десять, а оттуда, проев половину своего состояния на мороженом (было очень жарко), поехал в Ялту. Поехал зря и живу в ней зря. Утром купаюсь, днем умираю от жары, вечером пью вино, а ночью сплю. Море великолепно, растительность жалкая, публика всплошную шмули или больные. Каждый день собираюсь уехать и всё никак не уеду. А уехать надо. Совесть загрызла. Немножко стыдно сибаритствовать в то время, когда дома неладно. Уезжая, я оставил дома унылую скуку и страх92. <...> В Ялте много барышень и ни одной хорошенькой. Много пишущих, но ни одного талантливого человека. Много вина, но ни одной капли порядочного. Хороши здесь только море да лошади-иноходцы. Едешь верхом на лошади и качаешься, как в люльке»93.

Если вдуматься, в отношении Чехова к ни в чем не повинному городу нет ничего удивительного. Первые девятнадцать лет своей жизни он провел в Приазовье, — в каком-то смысле еще гимназистом объелся морем, его естественной для русского человека открыточностью и неестественной экзотикой. Кроме того, — подспудно, — южное море постоянно напоминало ему о не самом радостном прошлом. Так или иначе, Чехова тянет в Россию — в Москву. Но мнение врачей неизменно: Антон Павлович обязан жить в сухом и мягком климате Южного берега.

«В Ялте ему не нравилось все: «преподлая», «гнусная» погода зимой и промозглая — осенью. Ему нужно было одеваться теплее, но в зимнем еще никто не ходил и надевать шубу он стеснялся.

Не нравилась южная природа, казавшаяся ему «холодной», вечнозеленые растения напоминали ресторанные пальмы («сидишь, точно в Стрельне»). «С каким чисто телячьим восторгом я пробежался бы теперь в поле, около леса, около речки, около стада. Ведь, смешно сказать, уже два года, как я не видел травы»94.

Однажды, когда Чехов стал говорить про это при Левитане, художник взял картон, в полчаса написал пейзаж «Стога сена» и вставил его в нишу камина чеховского кабинета (эта картина и сейчас находится там)»95.

У нового дома проявится весьма существенный недостаток: зимой в нем будет зябко. Холоднее всего в кабинете — в первую зиму температура иной раз опускается до 12 градусов; даже письмо написать бывает трудно — мерзнут руки. Можно бы растопить печь, но печи в кабинете нет, только камин, который Чехов зажигать не любит. Ему приходится спать в шапке и туфлях. В следующие зимы теплее будет не намного. «Вчера я не писал, ибо в моей комнате было только 11 градусов»96.

«Конечно, и самую плохую печь можно натопить, в крайнем случае ее переложить; можно, наконец, добавить новую. Но для этого нужно было, чтобы кто-нибудь этим специально занимался. Почему-то так получилось, что Чехов должен был заниматься этим сам. И он это делал, хлопотал, вызывал печников (без особого результата), тратил силы, которых было уже не так много, и время, которого оставалось меньше пяти лет»97.

«Я пишу, работаю, но, дуся моя, в Ялте нельзя работать, нельзя и нельзя. Далеко от мира, неинтересно, а главное — холодно»98; «Ах, какая масса сюжетов в моей голове, как хочется писать, но чувствую, чего-то не хватает — в обстановке ли, в здоровье ли. Не следовало бы мне жить в Ялте, вот что! Я тут как в Малой Азии»99.

Чехов чувствует себя вырванным из контекста. Прошлая жизнь в Мелихове была тем периодом, когда он приблизился к систематическому познанию подлинной, невидимой, скрытой России. Где-то в конце 1900 или в начале 1901-го года он жалуется Максиму Ковалевскому по поводу обреченности своей на Ялту и вспоминает подмосковное Мелихово: «Я, живя в Московской губ., на десятки верст в окружности знал чуть ли не каждую избу и мог писать о том, что видел и слышал»100. Мелихово давало выход в страну, его впечатления — тот образ, через который страна открывалась для Чехова.

Ему начинает казаться — то, чего прежде с ним никогда не случалось, — что он в стороне от жизни: «Я все похварываю, начинаю уже стариться, скучаю здесь в Ялте и чувствую, как мимо меня уходит жизнь и как я не вижу много такого, что, как литератор, должен бы видеть»101. Впрочем, даже в самые отчаянные минуты, чувствуя себя инородным телом, он не малодушничает, и — нет, Боже упаси, не считает себя неудачником. Чехов давным-давно все сказал об этом, а такие вещи дважды не повторяют: «Делить людей на удачников и на неудачников — значит смотреть на человеческую природу с узкой, предвзятой точки зрения... Удачник Вы или нет? А я? А Наполеон102? Ваш Василий? Где тут критерий? Надо быть богом, чтобы уметь отличать удачников от неудачников и не ошибаться...»103. В который раз вопреки всему Чехов попытается встроиться в новую жизнь.

В 1899 году в ознаменование 100-летней годовщины со дня рождения А.С. Пушкина в качестве официального государственного праздника Россия впервые собирается провести Пушкинские дни. За год до памятного события по распоряжению императора Николая II будет создана специальная Юбилейная Пушкинская комиссия во главе с Президентом Императорской Санкт-Петербургской Академии наук Великим князем Константином Константиновичем. Комиссии поручено разработать программу празднеств по всей стране. Торжественно отметить юбилей решено не только в Санкт-Петербурге и Москве, но и других городах Российской Империи. Одним из центров празднований выбрана Ялта.

«Город выбрал в комиссию для устройства пушкинского праздника, — напишет Суворину Чехов. — Хотим ставить «Бориса Годунова», Кондаков104 будет Пименом. Я ставлю живую картину — «Опять на родине»105. На сцене забытая усадьба, пейзаж, сосенки... входит фигура, загримированная Пушкиным, и читает стихи «Опять на родине». Даем «Дуэль Пушкина» — живую картину, копию с картины Наумова106»107.

Примерно тогда же газета «Крымский курьер»108 в отчете о заседании ялтинской городской думы сообщит, что Н.П. Кондаков (он был гласным ялтинской думы) предложил ввести в состав пушкинской комиссии А.П. Чехова, Н.Н. Пименова109 (больного художника-декоратора, жившего в Ялте) и бывшего певца Большого театра Д.А. Усатова110. Через четыре дня в том же «Крымском курьере» будет помещена небольшая заметка следующего содержания: «В понедельник (18 января) в клубе состоялось заседание приглашенной городским головой комиссии для предварительного составления проекта ознаменования и чествования памяти А.С. Пушкина. В комиссии приняли участие: Н.П. Кондаков, А.П. Чехов <...> и другие»111. Чехов получит также письмо от ялтинского городского головы князя Чегодаева112 с просьбой помочь пушкинской комиссии. В конце января в «Новом времени» будет опубликовано следующее сообщение: «Ялта 23-го января. Ялтинская пушкинская комиссия постановила ходатайствовать о разрешении всероссийской подписки на устройство памятника Пушкину в Ялте, открыть в городе пушкинскую школу и учредить в ялтинской гимназии пушкинские стипендии и устроить бесплатный спектакль, на котором поставить «Бориса Годунова». В комиссии участвовал Ант. П. Чехов»113.

Обращение к «Годунову» лишь на первый взгляд выглядит реверансом по случаю. «Трагедию, в которой он определил свое отношение к проблемам политики, истории и литературного творчества одновременно»114, Пушкин закончит в ноябре 1825 года. Т. е. примерно за месяц до выхода декабристов на Сенатскую площадь, он уже знает наверняка, что историю творит не только и не столько «индивидуальный пафос, убежденность отъединенной личности, даже самой могучей, даже самой властительной, даже патриотически настроенной, но и — в первую очередь — закономерность народной жизни»115. Прекраснодушный герой не сможет решить «вопрос о судьбе России и вечный вопрос о том, что делать, сам по себе, исходя из своих желаний, чаяний и взглядов, как бы прекрасны и свободолюбивы они ни были»116.

Сложная по форме и сценическому воплощению трагедия Пушкина о смутном времени и народной немоте созвучна мыслям Чехова, его собственному художническому осмыслению феномена недоверия русского человека к свободе, поразительного нежелания, избегания ее и даже боязни, будто проказы. В самом этом факте нет ничего оригинального, тема освобождения человека — узловая в русской литературе XIX века, просто Чехов к ней подойдет с принципиально новой, неожиданной стороны. Подавляющее большинство русских писателей-реалистов — и в публичном поле, и в приватных беседах не единожды и с разных сторон говорят об этом странном и уродливом явлении, столь характерном именно для подданного Российской Империи вне зависимости от социального положения, вероисповедания, национальной принадлежности, уровня жизни. Кто-то во всем винит затянувшийся феодально-крепостнический уклад, кто-то — азиатчину и татаро-монгол, кто-то бесконечную враждебность Европы. Все сходятся в одном: в чиновничьем, несвободном мире — фундаменте российской государственности — именно текст, и только он выступает универсальным инструментом спасением человеческого духа, оппонируя и предупреждая, увлекая и воспитывая. В системном отсутствии полноценного имущественного права и запредельно низкой цене человеческой жизни, кажется, ничто не в силах поколебать авторитет и устойчивость гегемонии печатного слова. Власть это отлично понимает, кажется, еще с времен новгородского князя Владимира Святославича117, как известно, успевшего в пределах одной жизни дважды реформировать веру одного и того же народа. Однако в эпоху империи, начиная с Петра I, внедрение в частную жизнь раба Божьего рекомендующих и регламентирующих документов, под страхом смерти отменяющих традиционный уклад, сделается тотальным, что создаст богатую почву для подметных писем и двойной фантасмагорической жизни. Реформы с каждым вновь приходящим к власти помазанником станут ключевым словом государственного управления, требующим все новых и новых нормативных актов. Со временем, в силу субъективных представлений и личных пристрастий автора реформ, государственный текст все более будет уподобляться тексту художественному, не предполагающему какой-либо преемственности, а скорее напротив, отменяющему предыдущее. Всегда мудрый, т. е. лишенный функции практического применения, закон станет тем самым дышлом118, рассчитанным на благодарные уши царедворцев, готовых слушать и восторгаться, воровать и карать. Отечественному беллетристу потребуется примерно сто лет, чтобы освоить этот уникальный опыт государственного словотворчества, всех этих ревизских сказок с живыми и мертвыми душами и крутой лестницей чинов (табель о рангах), и уже на законных основаниях сделать их художественной частью русского культурного проекта.

Появятся литературные герои, задающие тон общественной жизни — так случится с десятками персонажей русской литературы, выписанными столь убедительно, что их имена сделаются нарицательными. Эти лица будут угадываться, выхватываться писателями из жизни, их судьбы станут предметом осторожных разговоров о причинах и глубокомысленных разговоров о следствиях. Читатель, как ему и положено, будет внимать — внимать и учиться. Ведь искусство «даёт прохождение непройденных дорог, т. е. того, что не случилось. А история неслучившегося — это великая и очень важная история. И искусство — всегда возможность пережить непережитое, вернуться назад, переиграть и переделать заново. Оно есть опыт того, что не случилось. Или того, что может случиться»119.

Все изменится с отменой крепостного права, когда литература буквально в одночасье превратится в манифест и сама уже безоглядно начнет формировать причинно-следственные связи. Никогда прежде художественный персонаж не был столь востребован именно как объект для подражания, как перспективная программа действий, как модель. Никогда, но именно так случится в самом начале 60-х годов XIX века. И центральной фигурой общественного внимания станет нигилист120.

Слово «нигилизм» в русской литературе впервые будет употреблено Н.И. Надеждиным121 в статье «Сонмище нигилистов»122. Спустя тридцать лет выйдет книга казанского профессора физиологии В.Ф. Берви123 «Физиологическо-психологический сравнительный взгляд на начало и конец жизни»124. В ней слово «нигилизм» подобно Надеждину употребляется как синоним скептицизма. Критик и публицист Н.А. Добролюбов125 высмеет книжку Берви, однако после того, как И.С. Тургенев в своем романе «Отцы и дети» назовет «нигилистом» студента Медико-хирургической академии Евгения Васильевича Базарова, оно сделается необычайно популярным. Сын отставного штаб-лекаря, из разночинцев, отрицающий практически все принятые в обществе ценности и традиционные порядки, протестует как против либеральных, так и консервативных взглядов. Действия Базарова определятся исчерпывающим правилом — делать то, что в данное время полезно. «В теперешнее время, — говорит он, — полезнее всего отрицание — мы отрицаем». На замечание, что «надо же и строить», Базаров отвечает: «Это уже не наше дело... Сперва нужно место расчистить»126. «Нигилист — это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип»127, — скажет другой герой романа, приятель и сверстник Базарова Аркадий Кирсанов. Огромное впечатление, произведённое на читателя романом Тургенева, сделает термин «нигилист» крылатым. По свидетельству Н.Н. Страхова128, «из всего, что есть в романе Тургенева, слово «нигилист» имело самый громадный успех. Оно было принято беспрекословно и противниками и приверженцами того, что им обозначается»129.

««Коновод нигилистов» — Д.И. Писарев (отрицавший даже само понятие нигилизма, заменив его понятием «реализм» — прим. Т.Э.) сформулировал боевую программу действий молодежи, «ultimatum нашего лагеря»: «что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть»130. Вообще для Писарева и его соратников по журналу «Русское слово» характерен эпатирующий читателя стиль, когда «смелость» выражений подчас заслоняла содержание. Вряд ли могли оставить кого-либо равнодушным эскапады против, например, пушкинского «Евгения Онегина» или же «лириков» — «жрецов чистого искусства», которые, благодаря фантазии Писарева оказывались «мелкими пташками в великой семье паразитов», «мошками» да «букашками»...131 С этой точки зрения и Пушкин оказывался просто «козявкой». Обыватели были в восторге. По свидетельству современника, типичной фразой гостиных 60-х годов стала сентенция раздраженного супруга: «Ну, матушка, или Писарева читать, или хозяйством заниматься!» В обиходе многое неустройство и зло российской жизни стали относить на счет «нигилистов». Яркий пример, — история петербургских пожаров 1862 г.132 Как когда-то в Риме (64 г. н. э.) в пожарах обвинили христиан, в России в поджогах обвинили... нигилистов. Характерный эпизод приводит И.С. Тургенев: «...когда я вернулся в Петербург, в самый день известных пожаров Апраксинского двора, — слово «нигилист» уже было подхвачено тысячами голосов, и первое восклицание, вырвавшееся из уст первого знакомого, встреченного мной на Невском, было: «Посмотрите, что ваши нигилисты делают! Жгут Петербург!»133. А Ф.М. Достоевский со слезами на глазах умолял Н.Г. Чернышевского134, — по его мнению, идейного «отца» нигилистов — прекратить диверсионные акты135.

Писаревский эпатаж сыграл свою роль в том, что в устах обывателей и официальной печати слово «нигилист» сделалось синонимом слов «преступник», «бунтовщик», а сам «нигилизм» ассоциировался с чем-то «ужасным»»136.

Специфической чертой русского нигилизма, в отличие от западного идеалистического, станет его рационалистический характер, культ «знания». «По философским своим понятиям, — пишет П.А. Кропоткин137, — нигилист был позитивист, атеист, эволюционист в духе Спенсера138 или материалист»139. Составляющими нигилистского «культа знания» сделаются «отрицание всякой «метафизики», преклонение перед естественными науками и их методами, перенесение методов наук о природе на социальную и духовную сферы, вера в «имманентные законы истории», в ее неизменный и вечный прогресс»140. Среди характерных черт отечественного нигилизма отметим также ««культ «дела», «служения», но не государству, а «Народу». В основе этого культа — нелюбовь к чиновничьему положению и богатству. В среде нового поколения стяжательство, барство, карьеризм, стремление к чинам, должностям, высоким окладам и казенным квартирам осуждалось безоговорочно. При этом радикальному отрицанию подвергались и внешние признаки быта «отцов» — «воров, стяжателей, тиранов и эксплуататоров»141. Эти изменения русские исследователи нигилизма Н.А. Бердяев142 и С.Л. Франк143 характеризовали как повсеместное, подчас даже нарочитое опрощение, переходящее в аскетизм. В своих воспоминаниях А.М. Скабичевский с тонким сарказмом описал стремление нигилистов обособиться <...>: «Как во всякой секте, люди, принадлежащие к ней, одни лишь считались верными, избранниками, солью земли. Все же прочее человечество считалось сонмищем нечестивых пошляков и презренных филистеров... Желание ни в чем не походить на презренных филистеров простиралось на самую внешность новых людей, и, таким образом, появились те пресловутые нигилистические костюмы, в которых щеголяла молодежь в течение 1860-х и 1870-х гг. Пледы и сучковатые дубинки, стриженные волосы и космы сзади до плеч, синие очки, фра-дьявольские шляпы и конфедератки, — боже, в каком поэтическом ореоле рисовалось все это в те времена и как заставляло биться молодые сердца, причем следует принять в соображение, что все это носилось не из одних только рациональных соображений и не ради одного желания опроститься, а демонстративно, чтобы открыто выставить свою принадлежность к сонму избранных. Я помню, с каким шиком и смаком две барышни уписывали ржавую селедку и тухлую ветчину из мелочной лавочки, и я убежден, что никакие тонкие яства в родительском доме не доставляли им такого наслаждения, как этот плебейский завтрак на студенческой мансарде»144.

Однако, это первоначальное стремление молодежи «обособиться» вскоре приобрело вид «повального заболевания мыслью и совестью». С.Ф. Ковалик145 свидетельствовал о том, что в его кругу «возникали даже вопросы, честно ли есть мясо, когда народ питается растительной пищей»146. В.Г. Короленко описал очень характерный эпизод из жизни молодежи 1870-х годов — сцену дискуссии о том, можно ли с «благородными целями» украсть деньги, и то огромное впечатление от слов одного студента — «рука бы не поднялась», свидетельствовавших о «той бессознательной, нелогичной, но глубоко вкорененной нравственной культуре, — которая не позволяет... легко, почти без сопротивления, следовать за «раскольниковскими» формулами»147»148.

Именно на этих основаниях спустя год после рождения Евгения Васильевича Базарова русская литература явит новый объект для подражания — человека без имени, «высшую натуру», «особенного человека», лишенного страхов и сомнений. В отличие от «безродного» Базарова герой романа Н.Г. Чернышевского 22-летний студент филологического факультета «из фамилии, известной с XIII века»149. Его предок Рахмет погибнет как «татарский темник»150 в Твери, но сын татарина от русской женщины будет пощажен и крещён, а его потомки станут сперва тверскими боярами, а затем московскими окольничими. Отец героя романа дослужится до генерал-лейтенанта. Владелец поместьями в верховьях Медведицы, суровый отставной генерал отличается деспотизмом и не дает домочадцам спокойно жить. В отличие от отца Рахметов начисто отказывается от личных благ и интимной жизни, чтобы борьба за полное наслаждение жизнью была борьбой «только по принципу, а не по пристрастию, по убеждению, а не по личной надобности»151. Отсюда и его прозвище — «ригорист» (от лат. «rigore» — жестокость, твердость). Заставляя себя идти против своей Среды, Рахметов переделывает как умственную, так и физическую свою природу, посредством физических упражнений и даже истязания поддерживает «в себе непомерную силу», потому что «это дает уважение и любовь простых людей»152. Современники отметят, что Рахметов отличается от Базарова наличием позитивной точки приложения своих сил и имеет возможность действовать среди единомышленников.

Впрочем, ««реальное дело» мыслилось нигилистами по-разному: как разрыв с традиционной системой ценностей, образования, воспитания, их отрицание (Д.И. Писарев), как борьба за индивидуальность (Н.К. Михайловский), как разнузданная стихия бунта, революции, разрушение всех религиозных, государственных и культурных устоев (М.А. Бакунин) и т. д. Но все интерпретации «дела» и «служения» — и в этом специфика России — сводились, в конечном счете, к одному — обоснованию исключительной роли интеллигентного меньшинства в преобразовании страны, роли «вождя» и «наставника» народа, указующего и разъясняющего народу «Истину», носителем которой последний является. Психологические мотивы этого «дела» — в постоянной неудовлетворенности собой и обществом, в стремлении ускорить ход событий, стремлении, в конечном счете, перераставшем, по выражению Г.В. Плеханова153, в «самоуверенность интеллигенции»154»155.

Книжный, мечтательный характер предлагаемых преобразований будет способствовать тому, что очень скоро само слово «нигилист» приобретет в обществе негативную коннотацию. Нигилисты будут изображаться как лохматые, нечёсаные, грязные мужчины, а нигилистки — дамами, утратившими всякую женственность. В 1860-х годах женщины с нигилистскими убеждениями обычно носят свободно и прямо ниспадающее тёмное шерстяное платье, сужающееся на талии и украшенное белыми манжетами и воротником. Женщины нигилистских взглядов коротко стригут волосы и зачастую носят затемнённые очки. Отвергая образ «кисейной барышни», в стремлении смягчить острые социальные и культурные различия между гендерами, они отказываются от ношения традиционно женственной одежды. Кроме того нигилистки не придерживаются стереотипно женского социального поведения — имеют склонность к прямоте, иногда доходящей до грубости, не заботятся о культурных манерах, а нередко и о гигиене и опрятности, отвергают внимание к себе со стороны мужчин и требуют, чтобы их воспринимали прежде всего как равного в правах человека, а не как «ненужную женщину»; чтобы их уважали за знания, а не за размер бюста или объём юбок.

Роман Чернышевского, написанный им в камере Петропавловской крепости, будет опубликован в журнале «Современник»156. Публикация вызовет раздражение, номера журнала, в которых печатался роман, окажутся под запретом. Однако текст в рукописных копиях разойдется по стране и вызовет массу подражаний. Лесков так откликнется на «Что делать?»: «О романе Чернышевского толковали не шёпотом, не тишком, — но во всю глотку в залах, на подъездах, за столом г-жи Мильбрет и в подвальной пивнице Штенбокова пассажа157. Кричали: «гадость», «прелесть», «мерзость» и т. п. — все на разные тоны»158.

«Для русской молодёжи того времени она [книга «Что делать?»] была своего рода откровением и превратилась в программу, сделалась своего рода знаменем»159, — много лет спустя скажет Кропоткин.

Вполне естественно, — как традиционная реакция, — в 1860—1870-х годах появление в отечественной литературе антинигилистического романа, в котором с нигилизмом будет отождествлено освободительное движение. Среди многих, к антинигилистическим отнесут романы «Некуда» и «На ножах» Н.С. Лескова, отчасти «Бесов» Ф.М. Достоевского и «Обрыв» И.А. Гончарова. Впрочем, все это уже мало что изменит, первое слово окажется дороже второго, а оценка деятельности русских нигилистов как в России, так и в мире трансформируется от неприятия и настороженности до восхищения и преклонения.

«Какое величие души! — напишет о цареубийцах «Народной воли» Марк Твен160. — Я думаю, только жестокий русский деспотизм мог породить таких людей! По доброй воле пойти на жизнь, полную мучений, и, в конце концов, на смерть только ради блага других — такого мученичества, я думаю, не знала ни одна страна, кроме России... Я не говорю о кратком мученичестве, о внезапном самопожертвовании во имя высокого идеала в минуту восторженного порыва, почти безумия, — я говорю лишь о героизме совсем иного рода: об этом поразительном, сверхчеловеческом героизме, что прямо смотрит вперед, через годы, в ту даль, где на горизонте ждет виселица, — и упрямо идет к ней сквозь адское пламя, не трепеща, не бледнея, не малодушествуя и твердо зная, что на его долю достанется одна только виселица»161.

Нельзя не сказать, что именно в эпоху «Народной воли» (с конца 1870-х — начала 1880-х гг.) русские революционеры станут популярными героями мировой литературы и искусства, тогда как прежде возникали там лишь в исключительных случаях.

Горячо приветствуют «Народную волю» как «революционную партию, обладающую неслыханной способностью к самопожертвованию и энергией»162, К. Маркс163 и Ф. Энгельс164. В личной встрече с членом Исполнительного комитета «Народной воли» Н.А. Морозовым165 Маркс подчеркнет, что борьба народовольцев с царизмом «представляется ему, как и всем европейцам, чем-то совершенно сказочным, похожим на фантастические романы»166. Маркс и Энгельс включат эту борьбу в общий фронт международного революционного движения и будут радоваться ее победам. Маркс в письме к Ф. Зорге167 от 5 ноября 1880 г., оценив «превосходные» успехи французской социал-демократии, с гордостью отметит: «В России, где «Капитал» больше читают и ценят, чем где бы то ни было, наш успех еще значительнее. Мы имеем там... центральный комитет террористов»168.

Вплоть до большевистского переворота семнадцатого года ультрарадикальные, экстремистские действия нигилистов «подпольной России»169 и полное бездействие остальной (подавляющей) части русской интеллигенции, в условиях самодержавного авторитаризма предпочитающей пребывать во внутренней эмиграции за бесконфликтным «чтением легких книжек, но не самостоятельным наблюдением жизни»170, будут поразительным образом сосуществовать и дополнять друг друга в рамках единой по сути текстовой реальности. Имитация теоретического узнавания мира с выстраиванием его под себя оставит сущностное эмпирическое освоение предметно-событийной реальности на периферии общественного сознания.

Весной 1862 года, сидя в камере Тверской полицейской части, Пётр Заичневский171 составит прокламацию «Молодая Россия», в которой впервые в Империи террор открыто признаётся средством достижения социальных и политических преобразований. Выстрел Каракозова172 4 апреля 1866 года, неудачно покусившегося на жизнь Александра II, положит начало эпохе революционного террора в Российском государстве. И несмотря на то, что Чехов о террористах писать не будет, хотя встретится с ними на Сахалине, он, разумеется, услышит гибельное предвестье грядущих потрясений. Тема бунта — не пушкинского исторического, а футуристического (такого же бессмысленного и беспощадного) — найдет свое место в его драматургии.

Примечания

1. См.: Громов М.П. Первая пьеса Чехова // Литературный музей А.П. Чехова: Сб. статей и материалов. Вып. 3. Ростов н/Д. 1963; Седегов В.Д. Пьеса без названия в творческой биографии Чехова // Статьи о Чехове. Ростов н/Д. 1972; Гершаник А.Н. К вопросу о датировке первой пьесы А.П. Чехова // «Русская литература», 1984, № 3. С. 192—199.

2. Сухих И.Н. Проблемы поэтики Чехова. С. 17.

3. Чехов А.П. [Безотцовщина] // ПСС. Т. 11. С. 74.

4. Там же. С. 41.

5. Там же. С. 75.

6. Там же. С. 90—91.

7. Там же. С. 127.

8. Громов М.П. Первая пьеса Чехова // Литературный музей А.П. Чехова. Таганрог. Сборник статей и материалов. Вып. 3. С. 30.

9. Некрасов Николай Алексеевич (1821—1877) — русский поэт, прозаик и публицист, классик русской литературы. С 1847 по 1866 год — руководитель литературного и общественно-политического журнала «Современник», с 1868 года — редактор журнала «Отечественные записки».

10. Там же. С. 34.

11. См. Седегов В.Д. Пьеса без названия в творческой биографии Чехова // Статьи о Чехове. Ростов н/Д, 1972.

12. Дон Жуан — один из «вечных образов» литературы Нового времени: ненасытный обольститель женщин, родом из Испании. Его имя стало таким же нарицательным обозначением повесы и распутника. Неоднократно становился героем художественных произведений самых разных жанров. См. Рэне Сливовский. Польская инсценировка «Пьесы без названия» («Платонов») А.П. Чехова // Страницы истории русской литературы. М., 1971.

13. Громов М.П. Первая пьеса Чехова // Литературный музей А.П. Чехова. Таганрог. Сборник статей и материалов. Вып. 3.

14. См. Соболев Ю.В. Чехов: Статьи, материалы, библиография. С. 292.

15. Антропов Лука Николаевич (1841—1881) — русский драматический писатель.

16. Соловьёв Николай Яковлевич (1845—1898) — русский драматург. Осипова Л. Пьеса «Без названия» и ее проблематика // А.П. Чехов: Сборник статей и материалов. Вып. 2. Ростов н/Д. 1960.

17. Эдип в древнегреческой мифологии — царь Фив, сын Лаия и Иокасты, уличенный в непреднамеренном отцеубийстве и кровосмесительстве. Эдип — действующее лицо трагедии Эсхила «Эдип»; трагедий Софокла «Царь Эдип» и «Эдип в Колоне», трагедий Еврипида «Эдип» и «Финикиянки» и др.

18. Леопольд фон Захер-Мазох (1836—1895) — австрийский писатель. Из-за специфических свойств его литературы, именем писателя назван термин (мазохизм), введенный психиатром и неврологом Рихардом фон Крафт-Эбингом в монографии 1886 года «Половая психопатия» («Psychopathia sexualis»).

19. Роскин А.И. А.П. Чехов. М., 1959. С. 131.

20. Сухих И.Н. Проблемы поэтики Чехова. С. 17—18.

21. Чехов А.П. [Безотцовщина] // ПСС. Т. 11. С. 90.

22. Островский А.Н. Гроза // Полное собрание сочинений: В 12 т. М., 1973—1980. Т. 2. С. 235.

23. Сухих И.Н. Проблемы поэтики Чехова. С. 21.

24. Там же.

25. Там же.

26. Фонвизин Денис Иванович (1745—1792) — русский литератор екатерининской эпохи, лингвист, создатель русской бытовой комедии; статский советник. Секретарь главы русской дипломатии.

27. Державин Гавриил (Гаврила) Романович (1743—1816) — русский поэт эпохи Просвещения, государственный деятель Российской империи, сенатор, действительный тайный советник.

28. Одиссей (Улисс лат.) — персонаж греческой мифологии, царь Итаки, отличавшийся умом и хитростью. Был вынужден принять участие в Троянской войне. Согласно одной из версий мифа, придумал, как взять Трою с помощью деревянного коня. Его путь домой по окончании войны затянулся на десять лет из-за гнева Посейдона и разнообразных злоключений.

29. Томас Майн Рид (1818—1883) — английский писатель, автор приключенческих романов и произведений для детей и юношества.

30. Джордж Гордон Байрон (1788—1824) — английский поэт-романтик, покоривший воображение всей Европы своим «мрачным эгоизмом». Его альтер-эго Чайльд-Гарольд стал прототипом бесчисленных байронических героев в литературе разных стран Европы.

31. Христофор Колумб (1451—1506) — испанский мореплаватель итальянского происхождения, в 1492 году открывший для европейцев Новый Свет (Америку).

32. Сухих И.Н. Проблемы поэтики Чехова. С. 22.

33. Громов М.П. Первая пьеса Чехова // Литературный музей А.П. Чехова. Таганрог. Сборник статей и материалов. Вып. 3. С. 31.

34. Сухих И.Н. Проблемы поэтики Чехова. С. 22.

35. Там же.

36. Чехов А.П. [Безотцовщина] // ПСС. Т. 11. С. 16.

37. Берковский Н.Я. Литература и театр. М., 1969. С. 153.

38. Чехов А.П. [Безотцовщина] // ПСС. Т. 11. С. 175.

39. Там же. С. 101.

40. Громов М.П. Первая пьеса Чехова // Литературный музей А.П. Чехова. Таганрог. Сборник статей и материалов. Вып. 3. С. 30.

41. Там же. С. 31.

42. Чехов А.П. [Безотцовщина] // ПСС. Т. 11. С. 86.

43. Сухих И.Н. Проблемы поэтики Чехова. С. 30.

44. Там же. С. 31.

45. Там же. «Пунктирный» психологизм поздней чеховской прозы отмечали уже некоторые его современники. См: Чудаков А.П. «Толстовский эпизод» в поэтике Чехова // Чехов и Лев Толстой. М., 1980. С. 190—191.

46. 1 метр 84 сантиметра.

47. Чудаков А.П. Антон Павлович Чехов. С. 55.

48. Из письма А.П. Чехова — Ал.П. Чехову от 2 января 1889 г. // ПСС. Т. 21. С. 121—122.

49. Из письма А.П. Чехова — М.М. Чехову от 29 июля 1877 г. // ПСС. Т. 19. С. 25. Чехов Михаил Михайлович (1851—1909) — двоюродный брат Чехова. Несколько лет работал приказчиком, затем стал доверенным фирмы Гаврилова.

50. Шаповалов Лев Николаевич (1873—1956) — русский, советский архитектор. С 1913 года — городской архитектор Ялты.

51. Куприн Александр Иванович (1870—1938) — русский писатель, переводчик.

52. Куприн А.И. Памяти Чехова // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 508.

53. В 1899—1902 гг. в издательстве А.Ф. Маркса вышло первое прижизненное десятитомное собрание сочинений А.П. Чехова, подготовленное к печати самим автором. В 1903 году данное собрание сочинений, в расширенном составе в 16 томах, появилось повторно в качестве приложения к журналу «Нива», также издававшемуся Марксом. После смерти Чехова собрание издавалось еще несколько раз, а количество томов с каждым разом увеличивалось. В 1911 г. собрание насчитывало уже 22 тома, а в 1916 г. был выпущен последний, дополнительный, 23-й том.

54. Маркс Адольф Фёдорович (1838—1904) — книгоиздатель и педагог, собиратель народных песен. Основатель издательства «Товарищество издательского и печатного дела А.Ф. Маркс». Издатель иллюстрированного журнала для семейного чтения «Нива». Потомственный дворянин.

55. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 9 января 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 119.

56. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 24 августа 1898 г. // ПСС. Т. 25. С. 257—258.

57. В «Новостях дня», № 294 от 25 октября 1898 г. была напечатана телеграмма от специального корреспондента газеты об ухудшении здоровья Чехова.

58. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 27 октября 1898 г. // ПСС. Т. 25. С. 313.

59. Тычинкин Константин Семенович (1865 — не ранее 1925) — один из ближайших доверенных лиц А.С. Суворина, педагог, репетитор детей А.С. Суворина, заведующий выпуском еженедельника «Нового времени», затем заведующий суворинской типографией. После революции работал архивистом в Главархиве. Был действительным членом Петроградского Дома литераторов. Научный сотрудник Публичной библиотеки. После увольнения в 1924 г. материально бедствовал, почти ослеп, жил в одной комнате с вдовой Суворина.

60. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 27 октября 1898 г. // ПСС. Т. 25. С. 314.

61. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 14 октября 1888 г. // ПСС. Т. 21. С. 28.

62. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 24 августа 1893 г. // ПСС. Т. 23. С. 229.

63. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 11 июля 1894 г. // Там же. С. 306.

64. Суворин А.С. Запись 24 марта 1897 г. // Дневник Алексея Сергеевича Суворина. Лондон—М., 2000. С. 286.

65. Чудаков А.П. Антон Павлович Чехов. С. 103.

66. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 9 июня 1889 г. // ПСС. Т. 21. С. 224.

67. Из письма А.П. Чехова — Ал.П. Чехову от 8 мая 1889 г. // Там же. С. 210.

68. За год до смерти Николая летом 1888 г. Чехов вместе с семьей жил в усадьбе помещиков Линтваревых в слободе Лука в Сумском уезде.

69. Из письма А.П. Чехова — А.Н. Плещееву от 26 июня 1889 г. // ПСС. Т. 21. С. 227.

70. Чехова Наталья Александровна (в девичестве Гольден, 1855—1918) — сперва была гувернанткой детей Александра от первого брака. После того, как Александр овдовел стала его второй женой. В новом браке родился сын Михаил, впоследствии знаменитый артист и педагог.

71. Из письма Ал.П. Чехова — П.Е. Чехову от конца июня — начала июля 1889 г. // Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. С. 279—280.

72. Кузичева А.П. Чехов. Жизнь «отдельного человека». М., 2012. С. 170—171.

73. См. об этом в письме А.П. Чехова — А.С. Суворину от 17 января 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 24.

74. Из письма А.П. Чехова — Н.М. Ежову от 21 октября 1898 г. // ПСС. Т. 25. С. 302.

75. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 9 января 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 19.

76. П.А. Сергеенко был посредником при продаже Чеховым своих произведений издателю Марксу.

77. Телеграмма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 16 января 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 21.

78. Там же.

79. Из телеграммы А.С. Суворина — А.П. Чехову от 16 января 1899 г. // Там же. С. 368. Примечания.

80. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 17 января 1899 г. // Там же. С. 24.

81. Из письма А.П. Чехова — П.А. Сергеенко от 20 января 1899 г. // Там же. С. 34.

82. Из телеграммы А.С. Суворина — А.П. Чехову от 18 января 1899 г. // Там же. С. 378. Примечания.

83. Из телеграммы А.П. Чехова — А.С. Суворину от 19 января 1899 г. // Там же. С. 28.

84. Кузичева А.П. Чехов. Жизнь «отдельного человека». С. 581—582.

85. Из письма Ал.П. Чехова — А.П. Чехову от 23 января 1899 г. // Александр и Антон Чеховы. Воспоминания, переписка. С. 795.

86. Из письма А.П. Чехова — П.А. Сергеенко от 1 февраля 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 66.

87. Из письма А.П. Чехова — Ал.П. Чехову от 3 декабря 1899 г. // Там же. С. 320.

88. Первухин Михаил Константинович (1870—1928) — русский прозаик и журналист, редактор «Крымского курьера».

89. Первухин М. Чехов и Ялта // «Русское слово», 1904, № 189, 9 июля.

90. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 1 декабря 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 317.

91. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 14 июля 1888 г. // ПСС. Т. 20. С. 295.

92. Чехов пишет письмо спустя полтора месяца после смерти Николая.

93. Из письма А.П. Чехова — А.Н. Плещееву от 3 августа 1889 г. // ПСС. Т. 21. С. 233—234.

94. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 18 августа 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 102.

95. Чудаков А.П. Антон Павлович Чехов. С. 160.

96. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 3 февраля 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 140.

97. Чудаков А.П. Антон Павлович Чехов. С. 159.

98. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 17 ноября 1901 г. // ПСС. Т. 28. С. 117.

99. Из письма А.П. Чехова — О.Л. Книппер от 23 января 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 130.

100. Гитович Н.И. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. М., 1955. С. 645—646.

101. Из письма А.П. Чехова — В.Л. Кигну-Дедлову от 10 ноября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 303. Кигн-Дедлов Владимир Людвигович (1856—1908) — прозаик, публицист, литературный критик, искусствовед, путешественник. Ученик И.С. Тургенева, сподвижник Чехова, биограф В.М. Васнецова.

102. Наполеон I Бонапарт (1769—1821) — император французов (фр. Empereur des Français) в 1804—1814 и 1815 годах, полководец и государственный деятель, заложивший основы современного французского государства, один из наиболее выдающихся деятелей в истории Запада. Свою профессиональную военную службу начал в 1785 году в чине младшего лейтенанта артиллерии. Один из главных кумиров XIX века. Скончался на острове Святой Елены в плену у англичан.

103. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 3 ноября 1888 г. // ПСС. Т. 21. С. 54—55.

104. Кондаков Никодим Павлович (1844—1925) — крупнейший мировой авторитет в области византийского и древнерусского искусства, автор работ о шедеврах Киевской Руси, Кавказа, Константинополя, Сирии, Палестины, Македонии, историк византийского и древнерусского искусства, археолог, создатель иконографического метода изучения памятников искусства. Один их основателей Русского археологического института в Константинополе. Академик Петербургской АН и Императорской академии художеств. Член-учредитель Русского собрания. Тайный советник.

105. По всей видимости, речь идет о стихотворении А.С. Пушкина «Вновь я посетил...»

106. «Дуэль Пушкина» (1884) — картина мастера жанровой живописи Алексея Аввакумовича Наумова (1840—1895).

107. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 17 января 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 24.

108. «Крымский курьер», 1899, № 12, 16 января.

109. Сын известного русского скульптора Николая Степановича Пименова (1812—1864).

110. Усатов Дмитрий Андреевич (1847—1913) — русский оперный певец (тенор), педагог.

111. «Крымский курьер», 1899, № 15, 20 января.

112. Чегодаев Николай Николаевич (1845—1905) происходил из известного татарского рода, берущего начало от сына Чингисхана Чегодая. После окончания Казанского университета служил в Дворянском собрании коллежским регистратором. В связи с заболеванием туберкулезом в 1870-е годы переехал в Крым. С 1897 по 1902 год был ялтинским городским головой. При нем завершилось строительство мужской гимназии, второй очереди мола, открыта городская публичная библиотека, строились ресторан в городском саду и здание Думы.

113. «Новое время», 1899, № 8229, 24 января.

114. Гуковский Г.А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1948. С. 78.

115. Там же. С. 15.

116. Там же.

117. Владимир Святославич (около 956—1015) — князь новгородский (969—978), великий князь киевский (978—1015), при котором случилась реформация прежнего языческого культа с воздвижением в Киеве капища с идолами шести богов славянского язычества (980), а спустя восемь лет произошло Крещение Руси (988).

118. Закон что дышло — куда повернул туда и вышло. (Русская народная пословица)

119. Лотман Ю.М. О природе искусства // Лотман Ю.М. Об искусстве. СПб., 1998. С. 401.

120. Подробнее об этом см. Могильнер М.Б. Мифология «подпольного человека»: радикальный микрокосм в России начала XX века как предмет семиотического анализа. М., 1999. — 205 с.

121. Надеждин Николай Иванович (1804—1856) — русский учёный, критик, философ и журналист, этнограф, знаток раскола церкви и её истории. Действительный статский советник, профессор Московского университета.

122. Надеждин Н.И. Сонмище нигилистов // «Вестник Европы», 1829, № 1 и 2.

123. Берви Василий (Вильгельм) Фёдорович (1793—1859) — ординарный профессор и декан медицинского факультета Казанского университета, сын британского консула в Данциге.

124. Берви В.Ф. Физиологическо-психологический сравнительный взгляд на начало и конец жизни. Казань, 1858. — 83 с.

125. Добролюбов Николай Александрович (1836—1861) — русский литературный критик рубежа 1850-х и 1860-х годов, поэт, публицист. Представитель «революционной демократии». Самые известные псевдонимы -бов и Н. Лайбов, полным настоящим именем не подписывался.

126. Тургенев И.А. Отцы и дети // Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М., 1978—2014. Т. 7. С. 49.

127. Там же. С. 25.

128. Страхов Николай Николаевич (1828—1896) — русский философ, публицист, литературный критик, член-корреспондент Петербургской академии наук. Действительный статский советник. Первый биограф Ф.М. Достоевского. Автор статей о Л.Н. Толстом (в том числе о романе «Война и мир»).

129. Страхов Н. Слово и дело (1863, январь) // Страхов Н.Н. Из истории литературного нигилизма 1861—1865. СПб., 1890. С. 203.

130. Писарев Д.И. Схоластика XIX века // Писарев Д.И. Сочинения: В 4 т. М., 1955—1956. Т. 1. С. 135.

131. См. Писарев Д.И. Цветы невинного юмора // Там же. Т. 2. С. 338—339; Пушкин и Белинский // Там же. Т. 3. С. 306 и др.

132. В 1862 году по России прокатилась волна поджогов (Петербург и города Поволжья), в организации которых обвиняли «нигилистов» (студентов русского и польского происхождения). Крупнейший пожар произошёл в Духов день 28 мая в Апраксином дворе и его окрестностях. Из-за праздника многие лавки были закрыты, но торговля на Толкучем рынке всё же проходила, когда около 5 вечера в одной из лавок начался пожар. Огонь быстро распространялся по огромному рынку и к девяти вечера горел весь четырёхугольник между Садовой улицей, Апраксиным и Чернышёвым переулками, Фонтанкой. Пламя угрожало зданию Ассигнационного банка на другой стороне Садовой улицы, но возникший там было пожар быстро потушили. Апраксин переулок своей проезжей частью не сумел сдержать огонь, и сгорели несколько домов другой стороны. Здание Министерства внутренних дел из-за ветра загорелось с крыши. Далее либо этот пожар перекинулся на восток через Чернышёв мост, либо по другую сторону реки был свой очаг, но к ночи запылали кварталы между Фонтанкой и Троицким переулком, огонь двигался по Щербакову переулку к Владимирскому собору. Пожарные, используя английскую пожарную машину с завода Уайтенса, рассеялись по периметру пожара и воспрепятствовали его продвижению.

133. Тургенев И.С. По поводу «Отцов и детей» // ПСС. Т. 11. С. 87.

134. Чернышевский Николай Гаврилович (1828—1889) — российский литературный критик, революционер-демократ, теоретик утопического социализма, философ-материалист, публицист и писатель.

135. См.: Чернышевский Н.Г. Мои свидания с Ф.М. Достоевским // Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 5—6.

136. Ширинянц А.А. Русское общество и политика в XIX веке: революционный нигилизм // «Вестник Московского университета». Серия 12. Политические науки. 2012. № 1. С. 42—43.

137. Кропоткин Петр Алексеевич (1842—1921) — русский анархист, социалист, революционер, экономист, социолог, историк, зоолог, политолог, географ человека и философ, пропагандировал идеи анархо-коммунизма.

138. Герберт Спенсер (1820—1903) — английский философ, биолог, антрополог и социолог, известный гипотезой социального дарвинизма, согласно которой превосходящая физическая сила формирует историю, идеи которого пользовались большой популярностью в конце XIX века, основатель органической школы в социологии; идеолог либерализма. Спенсер придумал выражение «выживание наиболее приспособленных», которое он ввел в «Принципах биологии» (1864) после прочтения книги Чарльза Дарвина «Происхождение видов».

139. Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1988. С. 284.

140. Ширинянц А.А. Русское общество и политика в XIX веке: революционный нигилизм // «Вестник Московского университета». Серия 12. Политические науки. 2012. № 1. С. 45.

141. См.: Водовозова Е.М. На заре жизни: В 2 т. Т. 2. Мемуарные очерки и портреты. М., 1987. С. 166—173, 197—198, 205—207 и др.

142. Бердяев Николай Александрович (1874—1948) — русский религиозный и политический философ, социолог; представитель русского экзистенциализма и персонализма. Автор оригинальной концепции философии свободы и (после Первой мировой и Гражданской войн) концепции нового средневековья.

143. Франк Семён Людвигович (1877—1950) — русский философ и религиозный мыслитель. Стремился к синтезу рациональной мысли и религиозной веры в традициях апофатической философии и христианского платонизма.

144. Скабичевский А.М. Литературные воспоминания. М.—Л., 1928. С. 250.

145. Ковалик Сергей Филиппович (1846—1926) — революционер-народник, один из организаторов «хождения в народ».

146. Ковалик С.Ф. Революционное движение семидесятых годов и процесс 193-х. М., 1929. С. 109.

147. См.: Короленко В.Г. История моего современника // Собрание сочинений: В 5 т. М., 1989—1990. Т. 4. С. 455—456.

148. Ширинянц А.А. О нигилизме и интеллигенции // «Вестник Московского университета». Серия 12. Политические науки. 2012. № 1. С. 45—46.

149. Чернышевский В.Г. Что делать? // Полное собрание сочинений: В 15 т. М., 1939—1953. Т. XI. С. 198.

150. См. там же.

151. Там же. С. 201.

152. Там же. С. 200.

153. Плеханов Георгий Валентинович (псевдонимы Н. Бельтов, А.С. Максимов-Дружбинин и др.; 1856—1918) — теоретик и последователь марксизма, философ, видный деятель российского и международного социалистического движения. Входил в число основателей РСДРП, газеты «Искра».

154. Плеханов Г.В. Наши разногласия // Полное собрание сочинений: В 24 т. М., 1923—1928. Т. II. С. 132.

155. Ширинянц А.А. О нигилизме и интеллигенции // «Вестник Московского университета». Серия 12. Политические науки. 2012. № 1. С. 47.

156. Чернышевский В.Г. Что делать? // «Современник», 1863, № 3—5.

157. В зале пассажа Стенбока на Невском проспекте в 1850—1860-х годах происходили общественные диспуты и собрания.

158. Николай Горохов [Н.С. Лесков] Николай Гаврилович Чернышевский в его романе «Что делать» // «Северная пчела», 1863, № 142.

159. Кропоткин П.А. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., 1907. С. 306—307.

160. Марк Твен (настоящее имя Сэмюэл Ленгхорн Клеменс; 1835—1910) — американский писатель, журналист и общественный деятель. Его творчество охватывает множество жанров и во всех этих жанрах он неизменно занимает позицию гуманиста и демократа.

161. Из письма С.Л. Клеменса (М. Твена) — С.М. Степняку-Кравчинскому от 23 апреля 1891 г. // М. Твен. Собрание сочинений: В 12 т. М., 1959—1961. Т. 12. С. 613—614.

162. Из письма Энгельс — М.К. Горбуновой от 22 июля 1880 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Полное собрание сочинений: В 50 т. М., 1955—1974. Т. 34. С. 357.

163. Карл Генрих Маркс (1818—1883) — выдающийся немецкий философ, социолог, экономист, писатель, поэт, политический журналист, лингвист, общественный деятель, историк. Политическая и философская мысль Маркса оказала огромное влияние на последующую интеллектуальную, экономическую и политическую историю.

164. Фридрих Энгельс (1820—1895) — немецкий политический деятель, философ, историк и предприниматель. Один из основоположников марксизма. Друг и единомышленник Карла Маркса и соавтор его трудов.

165. Морозов Николай Александрович (1854—1946) — деятель русского революционного движения (народник, народоволец), популяризатор науки, литератор (мемуарист и поэт). Занимался теоретическим осмыслением политического террора, опубликовав брошюру «Террористическая борьба» (1880).

166. Морозов Н.А. Карл Маркс и «Народная воля» в начале 80-х годов // Воспоминания о Марксе и Энгельсе: В 2 т. М., 1983. Т. 2. С. 56.

167. Фридрих Адольф Зорге (1828—1906) — немецкий марксист, деятель международного и американского рабочего движения, ученик и соратник К. Маркса и Ф. Энгельса.

168. Из письма К. Маркса — Ф.А. Зорге от 5 ноября 1880 г. // Маркс К., Энгельс Ф. ПСС. Т. 34. С. 380.

169. Возникновение понятия «Подпольная Россия» обязано названию литературного произведения террориста и писателя Степняка-Кравчинского в серии одноимённых беллетристических «революционных профилей» в 1882 году.

170. Тихомиров Л.А. К вопросу об интеллигенции // Тихомиров Л.А. Критика демократии. М., 1997. С. 591.

171. Заичневский Петр Григорьевич (1842—1896) — сын помещика Орловской губернии, дворянин, революционер-народник, один из идеологов якобинского направления в народничестве, студент физико-математического факультета Московского университета.

172. Каракозов Дмитрий Владимирович (1840—1866) — русский революционер-террорист, совершивший 4 (16) апреля 1866 года первый революционно-террористический акт в истории России — покушение на императора Александра II.