Городская школа имени А.С. Пушкина будет открыта 7 сентября 1899 г. Все остальное останется на бумаге, из «Бориса Годунова» поставят одну сцену. К тому времени Чехов и Кондаков уже отойдут от дел ялтинской комиссии. Писатель не примет участия в юбилее 26 мая и на время пушкинских торжеств уедет сначала в Москву, а потом в Мелихово.
«В Ялту я приеду, вероятно, в конце июня, — напишет он В.К. Харкеевич из еще не проданной подмосковной усадьбы, — у меня строится школа, и я не могу выехать раньше, чем не кончится постройка. <...> В пушкинских праздниках участвовать не буду, так как я уже участвовал в пушкинской комиссии в Ялте и сделал, как Вам известно, немало, например, посоветовал поставить «Золотую рыбку», которая, судя по газетам, имела громадный успех»1. Последнее замечание является шуткой. В «Крымском курьере», в заметке «Чествование памяти Пушкина», сообщат о том, что живые сцены по «Золотой рыбке» были прерваны во время спектакля. Заметка закончится словами: «Что же сделала собственно городская пушкинская комиссия — так и осталось неизвестным»2.
«В пушкинских праздниках я не участвовал, — спустя две недели добавит Чехов. — Во-первых, нет фрака, и во-вторых, я очень боюсь речей. Как только кто за юбилейным обедом начинает говорить речь, я становлюсь несчастным, и меня тянет под стол»3.
Было бы ошибкой думать, что к юбилею писатель отнесся формально. Напротив, в Пушкинских торжествах Чехов видел повод для серьезного разговора об искусстве и жизни. «Я всё собирался <...> написать Вам по поводу Вашей превосходной статьи»4, — речь идет о критическом выступлении М.О. Меньшикова в адрес программных положений литературно-критического эссе одного из идеологов русского символизма Д.С. Мережковского5 «А.С. Пушкин». В ответном слове Меньшиков скажет: «Под видом возвеличения великого поэта он взводит на него очень серьезное обвинение — будто Пушкин ненавидел и презирал народ, будто он воспевал тех тиранов, которые не задумывались проливать кровь народную, как воду. Мне кажется, что это клевета на Пушкина, хотя бы высказанная как восторженный комплимент»6.
На фоне нарастающей социально-политической неопределенности в России в интеллигентской среде вполне зримые очертания обретали неоромантические тенденции, — идеальная лакмусовая бумажка смутных времен. Очевидно, что декаданс с его чрезвычайно агрессивной поэтикой искусства для искусства, провокативным эстетизмом, преобладанием формы над содержанием влечет за собой ревизию реализма. Юбилейная статья Мережковского в полной мере этим установкам соответствовала.
Пушкин знаковая фигура. Именно он, преодолев влияние романтиков, первым из литераторов девятнадцатого века сделает решительный шаг в сторону критического реализма, именно он актуализирует культурно-исторический фон в литературе, введя в обиход светского литературного письма фольклорные традиции, лишний раз подчеркнув определяющую роль народа, как главного носителя и источника языка. И именно с Пушкина русский критическим реализм примет диалогичный характер — явление для мировой культуры уникальное7.
«Милый Иван, писал ли я тебе, что я купил в Гурзуфе кусочек берега? <...> Пристань и парк очень близко, 3 минуты ходьбы. Домишка есть, но жалкий, в 3 комнаты; одно дерево. Полагаю, что мы, т. е. я, мать, Маша и все наши крепостные, будем лето проводить в Гурзуфе. Если пожелаешь, то я для тебя найму рядом у татарина комнату или две, только напиши заранее. Купи на Трубе лесок и плетушку для рыбы в виде бочонка ведерного, а также грузил и всякой рыболовной чепухи. На новой даче только одно дерево, шелковица, но посадить можно сотню, что я и сделаю»8. Так Чехов спустя месяц после новоселья «сбежит» из Ялты. Дом у подножия скалы Дженевез-Кая он купит у татарина за три тысячи рублей — немалые по тем временам деньги. Мало кто из друзей писателя будет знать о существовании гурзуфского домика — только родственники и близкие друзья.
«Я купил кусочек берега с купаньем и с Пушкинской скалой около пристани и парка в Гурзуфе, — сообщит он сестре месяцем раньше. — Принадлежит нам теперь целая бухточка, в которой может стоять лодка или катер. Дом паршивенький, но крытый черепицей, четыре комнаты, большие сени»9. Как знать, быть может, помимо прочего, на покупку домика с бухточкой Чехова толкнули полулегендарные рассказы старожилов о молодом Пушкине, излазившем все скалы Гурзуфа вместе со своим другом Раевским10, а с этой — чеховской — наблюдавшем за купающимися барышнями. В письмах к родным Чехов перечисляет главным образом материальные приметы нового имения. Но, кажется, важнее всех материальных достоинств именно этот прекрасный «пушкинский» вид.
Добираться до дачи будет легко: дважды в день между Ялтой и Гурзуфом (16 вёрст) курсирует мальпост11, также можно нанять частный экипаж, а в тихую погоду доплыть паровым катером — он приходит три раза в день, стоимость билета составляет 50 копеек. По соседству, в имении П.И. Губонина12, есть возможность пообедать в ресторане, купить продукты и необходимые мелочи в лавках, обратиться в аптеку, а в случае необходимости получить помощь постоянного врача. Гурзуф соединён с Ялтой телефоном, уже десять лет как здесь работает почтово-телеграфная контора. И в то же время купленный Чеховым каменистый мысок остается достаточно уединённым местом, манящим надеждой творческого затворничества.
Виды с чеховской дачи и в самом деле открываются изумительные. Справа живописная бухта, ограниченная Никитским мысом с виноградниками удельного имения «Ай-Даниль». Береговую линию очеркивает роскошный парк с богатейшими цветниками и виднеющейся вдалеке белокаменной православной церковью. Каскадами к морю спускаются татарские сакли, посреди которых возносится мусульманская мечеть. Слева из моря торчат сизые скалы-близнецы Адалары и вздымается горбатый Аю-Даг (гора Медведь). Над самой чеховской бухтой, на «генуэзской» скале, громоздятся развалины крепости времен византийского императора Юстиниана13. Впрочем, для Чехова эта скала имеет только одно название — Пушкинская.
В крымских справочных изданиях чеховской поры присутствуют, как правило, сведения о пушкинских местах в Гурзуфе. К примеру, в справочнике «Ялта и ее ближайшие окрестности», особо отмечено «достопримечательное место в Гурзуфе»14: «Перед балконом дачи владельца имения стоит огромный платан, под которым любил отдыхать покойный поэт А.С. Пушкин, когда в 1820 г. он гостил здесь в семействе известного генерала Раевского15». В «Путеводителе по Крыму» А. Безчинского приводится даже описание этого платана и упоминается ещё одно «пушкинское» дерево: «Несколько в стороне от гостиниц находится старинный владельческий дом, подле которого показывают «Пушкинский платан»; под сенью этого ветвистого дерева, со стволом в 55 вершков в окружности, говорят, любил отдыхать поэт. С другой стороны дома находится кипарис, посаженный Пушкиным»16. В краткой статье о Гурзуфе, помещенной в «Энциклопедическом словаре» Ф.А. Брокгауза17 и И.А. Ефрона18, центральное место в описании губонинского имения отведено пушкинской тематике: «В обширном парке много редких растений. Показывают платан и кипарис Пушкина, под которыми поэт любил отдыхать, когда гостил здесь, в семействе ген[ерала] Раевского, в 1820 г. Тут были написаны им несколько известнейших стихотворений, как «Нереида», «Редеет облаков летучая гряда» и др.»19.
Всё вместе взятое добавляет привлекательности в новом чеховском владении, смягчает оценки, волнует писательское воображение. Вскоре после покупки тайной дачи Чехов напишет В.М. Соболевскому20: «Из всех русских теплых мест самое лучшее пока — южный берег Крыма, это несомненно, что бы там ни говорили про кавказскую природу. Я недавно был в Гурзуфе около Пушкинской скалы и залюбовался видом, несмотря на дождь и на то, что виды мне давно надоели. В Крыму уютней и ближе к России»21.
Как ни странно, пушкинский юбилей не все воспримут с должным энтузиазмом. К примеру первый сочинитель России Лев Толстой уже давно не считает нужным скрывать своего критического отношения к пушкинскому творчеству: «Пушкиным все до сих пор восхищаются. А вдумайтесь только в отрывок из его «Евгения Онегина», помещенный во всех хрестоматиях для детей: «Зима. Крестьянин, торжествуя...» Что ни строфа, то бессмыслица! А между тем поэт, очевидно, много и долго работал над стихом. «Зима. Крестьянин, торжествуя...» Почему торжествуя»? Быть может, едет в город купить себе соли или махорки. «На дровнях обновляет путь. Его лошадка, снег почуя...» Как это можно «чуять» снег?! Ведь она бежит по снегу — так при чем же тут чутье? Далее: «Плетется рысью как-нибудь...» Это «как-нибудь» — исторически глупая вещь. И попала в поэму только для рифмы. Это писал великий Пушкин, несомненно, умный человек, писал потому, что был молод и, как киргиз, пел вместо того, чтобы говорить»22.
Так что нет ничего удивительного в том, что сославшись на занятость, Толстой наотрез откажется участвовать в официальных пушкинских торжествах.
«9 апреля 1899 г., часов около 8-ми вечера, Толстой сидел на верхней площадке лестницы, обращенной в гостиную, вместе с ним был Горбунов-Посадов23 и его помощница по изданиям «Посредника». <...> Разговор зашел о пушкинском празднике 1880 г.
Толстой. Тургенев на меня тогда очень сердился, что я не принял никакого участия. Он и писал мне и лично просил, но я совершенно не сочувствовал этой суете. Нахожу, что всякие чествования не в духе русского народа. Впрочем, зачем я говорю «не в духе народа». Просто, не в моем духе. Я терпеть не могу всех этих прославлений и празднеств. Людям доставляет удовольствие суетиться, ну и пусть их суетятся. Я в это не вмешиваюсь...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Меня как-то просили написать что-нибудь о Пушкине. Я хотел рассказать о своих трех впечатлениях от его вещей. В детстве, когда мне было лет 7—8, затем от чтения «Евгения Онегина», когда мне было лет 18. Я был так счастлив, что прочел «Онегина» на 18-м году. Теперь ведь дают его читать чуть не младенцам.
И затем, наконец, третье впечатление, полученное мною вот теперь, за последнее время.
Что ж, Пушкин, как поэт, имел значение в свое время. Большое значение, которого он теперь, слава Богу, не имеет. Все это стремление сделать Пушкина народным, привлечь народ к чествованию его памяти — все это одна фальшь. Пушкин для народа нужен разве только «на цыгарки».
Толстого вызвали вниз. Через несколько минут он вернулся. <...>
Толстой. ...Вот главное достоинство Пушкина. Всегда был искренен, даже когда делал подлости. Припомните его стихи «С Гомером долго ты беседовал один»24. Про Пушкина рассказывают любопытный анекдот. Он как-то встретил на улице Николая Павловича25. «Ну, что же ты испытал?» — спрашивает его приятель. — «Подлость во всех жилках», — ответил Пушкин»26.
Впрочем, Лев Николаевич в самом деле занят. В журнале «Нива» в течение нескольких месяцев 1899 года публикуется новый роман Толстого «Воскресение». На его написание у Толстого ушло долгих десять лет, но даже этого срока окажется недостаточно, параллельно с выходом очередного номера журнала Толстой все еще правит и перерабатывает вторую и, в особенности, третью часть романа.
«Вашего «Фому Гордеева» я читал кусочками; откроешь и прочтешь страничку. Всего «Фому» я прочту, когда кончите, читать же ежемесячно по частям я решительно не в состоянии. И «Воскресение» я тоже не читал по той же причине»27, — напишет Чехов Горькому.
Он прочитает толстовскую книжку зимой 1900 года: ««Воскресение» замечательный роман. Мне очень понравилось, только надо читать его всё сразу, в один присест. Конец неинтересен и фальшив, фальшив в техническом отношении»28. В письме к Меньшикову Чехов будет более обстоятелен: «Чтобы кончить о Толстом, скажу еще о «Воскресении», которое я читал не урывками, не по частям, а прочел всё сразу, залпом. Это замечательное художеств[енное] произведение. Самое неинтересное — это всё, что говорится об отношениях Нехлюдова к Катюше, и самое интересное — князья, генералы, тетушки, мужики, арестанты, смотрители. Сцену у генерала, коменданта Петропавл[овской] крепости, спирита, я читал с замиранием духа — так хорошо! А m-me Корчагина в кресле, а мужик, муж Федосьи! Этот мужик называет свою бабу «ухватистой». Вот именно у Толстого перо ухватистое. Конца у повести нет, а то, что есть, нельзя назвать концом. Писать, писать, а потом взять и свалить всё на текст из евангелия, — это уж очень по-богословски. Решать все текстом из евангелия — это так же произвольно, как делить арестантов на пять разрядов. Почему на пять, а не на десять? Почему текст из евангелия, а не из корана? Надо сначала заставить уверовать в евангелие, в то, что именно оно истина, а потом уж решать всё текстами»29. «Всё, кроме отношений Нехлюдова к Катюше, — довольно не ясных и сочиненных, всё поразило меня в этом романе силой и богатством, и широтой, и неискренностью человека, который боится смерти, не хочет сознаться в этом и цепляется за тексты из священного писания»30.
Уже современники назовут творчество Толстого вершиной и завершением русского реализма. Из русских классиков после 1881 года (убийство Александра II, наступление эпохи литературного безвременья) продолжает писать только он. Нет Достоевского (умер в 1881), клонится к закату жизнь Тургенева (умер в 1883), Салтыкова-Щедрина (умер в 1889). В 90-х эпоха классического реализма заканчивается и начинается период модернизма, в рамках которого реализм подвергнется глубокому переосмыслению (неореализм). Чехов, как адепт близкого Толстому тонкого психологического письма видит в «зеркале [будущей] русской революции»31 едва ли не эталон. Однако помимо собственно литературы А.П. склоняет голову перед гражданским мужеством Толстого, его независимой позицией, бескомпромиссной и далеко не безобидной полемикой с властью и обществом. Вместе с тем осознание необходимости рационального подхода к авторитарному по своей сути толстовскому учению придет довольно скоро. В каком-то смысле этого потребует стремительно надвигающийся XX век, в котором гуманитарный релятивизм в союзе с агрессивной дидактикой полностью узурпируют частное пространство отдельно взятого человека.
Публикация в Женеве толстовской «Исповеди», в огромных тиражах нелегально разошедшейся по стране в 1884 году, вызовет в обществе смятение и замешательство — безучастным, кажется, не останется никто. Но именно Чехову суждено будет разглядеть в сугубо интеллектуальном толстовском бунте грозное предвестье национальной катастрофы, вскрыть сердцевину сложнейших противоречий, на которых этот мятеж замешан. Подобного рода задача потребует совершенно нового, неведомого литературе инструментария и художнического мужества, граничащего с самоотречением.
«Я рад, что 2—3 года тому назад я не слушался Григоровича32 и не писал романа! Воображаю, сколько бы добра я напортил, если бы послушался. Он говорит: «Талант и свежесть всё одолеют». Талант и свежесть многое испортить могут — это вернее. Кроме изобилия материала и таланта, нужно еще кое-что, не менее важное. Нужна возмужалость — это раз; во-вторых, необходимо чувство личной свободы, а это чувство стало разгораться во мне только недавно. Раньше его у меня не было; его заменяли с успехом мое легкомыслие, небрежность и неуважение к делу. Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая...»33
Весь 1889 год в Чехове живет «подспудное желание куда-нибудь уехать. Но он <...> сердился, когда не понимали, что речь шла не о путешествии, хотя бы и за границу. <...> Как в разговорах о своем сочинительстве Чехов твердил — «не то» пишет; не «тем» занимается, так и в рассказах о своей жизни преобладало «не то...»: не так живет, недоволен собой»34. Когда же узна́ют, что он решил отправиться на Сахалин, даже родственникам эта весть покажется блажью, беспричинным сумасбродством, — «собрался он на Дальний Восток как-то вдруг, неожиданно»35. Однако Чехов не из тех, кто, пускаясь в бега, руководствуется эмоциональным порывом. Он давно все обдумал, и решение его вовсе не спонтанно, а в полном смысле слова выстрадано.
«Вы пишете, что я обленился. Это не значит, что я стал ленивее, чем был. Работаю я теперь столько же, сколько работал 3—5 лет назад. Работать и иметь вид работающего человека в промежутки от 9 часов утра до обеда и от вечернего чая до сна вошло у меня в привычку, в этом отношении я чиновник. Если же из моей работы не выходит по две повести в месяц или 10 тысяч годового дохода, то виновата не лень, а мои психико-органические свойства: для медицины я недостаточно люблю деньги, а для литературы во мне не хватает страсти и, стало быть, таланта. Во мне огонь горит ровно и вяло, без вспышек и треска, оттого-то не случается, чтобы я за одну ночь написал бы сразу листа три-четыре или, увлекшись работою, помешал бы себе лечь в постель, когда хочется спать; не совершаю я поэтому ни выдающихся глупостей, ни заметных умностей. <...> Страсти мало; прибавьте к этому и такого рода психопатию: ни с того ни с сего, вот уже два года, я разлюбил видеть свои произведения в печати, оравнодушел к рецензиям, к разговорам о литературе, к сплетням, успехам, неуспехам, к большому гонорару — одним словом, стал дурак дураком. В душе какой-то застой. Объясняю это застоем в своей личной жизни. Я не разочарован, не утомился, не хандрю, а просто стало вдруг всё как-то менее интересно. Надо подсыпать под себя пороху»36.
Спустя полгода после этого признания Чехов предельно ясно конкретизирует свое сумасбродство: «Мне страстно хочется спрятаться куда-нибудь лет на пять и занять себя кропотливым, серьезным трудом. Мне надо учиться, учить всё с самого начала, ибо я, как литератор, круглый невежда; мне надо писать добросовестно, с чувством, с толком, писать не по пяти листов в месяц, а один лист в пять месяцев. Надо уйти из дому, надо начать жить за 700—900 р. в год, а не за 3—4 тысячи, как теперь, надо на многое наплевать, но хохлацкой лени во мне больше, чем смелости»37.
Может статься, суровая требовательность Чехова к содержанию жизни, мало объяснима нынешнему обывателю, живущему земными мерками. Остается поверить на слово, неудовлетворенность — для него привычное дело. К тому же он уже несколько лет как болен, хорошо знает свою болезнь, — при его образе жизни с такими болезнями долго не живут, — и значит, цена вопроса слишком высока. В начале 90-го года Чехову исполнится тридцать лет, а он еще толком ничего не видел, работал как вол, не поднимая головы, ограничиваясь прелестями ближнего круга.
«Вообще живется мне скучно, и начинаю я временами ненавидеть чего раньше со мной никогда не бывало. Длинные, глупые разговоры, гости, просители, рублевые, двух- и трехрублевые подачки, траты на извозчиков ради больных, не дающих мне ни гроша, — одним словом, такой кавардак, что хоть из дому беги. Берут у меня взаймы и не отдают, книги тащат, временем моим не дорожат... Не хватает только несчастной любви»38.
Ведь он страстно мечтал увидеть мир еще в пору, когда мальчишкой из окна второго этажа отцовского дома завороженно глазел на торговые корабли в гавани таганрогского порта. Но как тогда, так и всегда между ним и миром стояла семья. Была ведь еще и эта, — «другая болезнь», — в которой решительно всё зависело от него. Трудно смириться с тем, что вся твоя жизнь, подобно рабочей лошади, подчинена исключительно семейному бюджету, и знать, что ничего другого никогда не будет. Даже просто позволить себе как следует одеться, Чехов сможет лишь став известным писателем после первых гонораров суворинского «Нового времени» в 1886 году. Будут «и другие хлопоты: с квартирами, дачами, дровами, разнообразными покупками, в которых он тоже принимал участие»39. «Целодневная напряженная возня с «домашними обстоятельствами» совсем отняла у меня энергию...»40. «Деньги у меня плывут со скоростью окуня, которого укусила за хвост щука. Трачу без конца и не знаю, когда кончу тратить. Отсюда мораль: надо работать для денег. Сегодня отправляю мать с Мишей авангардом. Но скот Мишка не хочет ехать, ссылаясь на то, что университет не дал ему отпуска. Врет. По тону вижу, что малому хочется остаться в Москве. <...> Что за комиссия, создатель, быть опекуном! Один болен, другой влюблен, третий любит много говорить и т. д. Изволь возиться со всеми»41. «О поездке к Вам, буде она состоится, я начну говорить не раньше 16-го августа. Надо рассказ кончить и своих устроить. Надо за московскую квартиру 200 рублей заплатить, за летние месяцы. Надо искать новую квартиру и тоже платить и т. д. всё в таком же идиотском роде»42.
Особо угнетают проблемы с мобильностью. «Ужасно: у меня 53 рубля — только. Приходится обрезывать себе крылья и облизываться там, где следовало бы есть. Езжу теперь в III классе, и как только у меня останется в кармане 20 р., тотчас же попру обратно в Москву, чтобы не пойти по миру. Ах, будь бы у меня лишних 200—300 руб., показал бы я кузькину мать! Я бы весь мир изъездил! Гонорар из «Пет[ербургской] газ[еты]»43 идет в Москву, семье»44. «Жизнь коротка, и Чехов, от которого Вы ждете ответа, хотел бы, чтобы она промелькнула ярко и с треском; он поехал бы и на Принцевы острова и в Константинополь, и опять в Индию и на Сахалин... Но, во-первых, он не свободен; у него есть благородное семейство, нуждающееся в его покровительстве. Во-вторых, в нем есть большая доза трусости. Заглядывание в будущее я называю не иначе, как трусостью. Я боюсь запутаться, а каждая поездка значительно осложняет мои финансовые дела»45.
Все это вместе — многолюдство, теснота, шум, безденежье, «роптанье» матери — вызывает раздражение, звучащее в чеховских письмах: «Я, каюсь, слишком нервен с семьей. Я вообще нервен. Груб часто, несправедлив...»46. «Я, живучи у Вас, пополнел и окреп, а здесь опять расклеился. Раздражен чертовски. Не создан я для обязанностей и священного долга»47.
Чтобы исключить мешающее работе, выход будет только один — отделиться от семьи. Эта мысль являлась не раз, высказывалась в разговорах с братьями и в письмах: «Живи я в отдельности, я жил бы богачом, ну, а теперь... на реках Вавилонских седохом и плакохом...48»49; «Гляжу на себя и чувствую, что не жить нам, братцы, вместе! Придется удрать в дебри в земские эскулапы. Милое дело!»50. Услужливо всплывут оправдания: «Брось я сейчас семью на произвол судьбы, я старался бы найти себе извинение в характере матери, в кровохаркании и проч. Это естественно, извинительно. Такова уж натура человеческая»51.
«Такой выход для Чехова был неприемлем. «Поправить мои обстоятельства, т. е. сделать их иными или лучшими, невозможно. Есть больные, которые излечиваются только единственным простым и крутым средством, а именно: «Встань, возьми свой одр и иди»52. Я же не в силах взять своего одра и уйти, а стало быть, и говорить нечего»53. Этот крест он нес до конца и с полным правом мог сказать Бунину в Ялте: «Я не грешен против четвертой заповеди»54»55.
Предыдущий 1888 год для Чехова в творческом плане стал переломным. Обращение к большому жанру диктовалось осознанным движением к новым формам, желанием выйти за пределы прежнего новеллистического опыта. «Чехов работает над романом; пишет повесть «Степь», и в повести этой появляются действительно новые, доселе у него не встречавшиеся принципы строения повествования»56.
Однако новое, как обычно, вызывает досаду и снисхождение: «Рассказ слеплен из почти самостоятельных отрывков, коротеньких эпизодов, лирических описаний природы и представляется скорее сборником отдельных миниатюрных новелл, соединенных под одним заглавием «Степь», чем большим, вполне цельным и законченным эпическим произведением»57; «Сцены следуют одна за другой, но не вытекают друг из друга; едва связанные между собой, они не потеряли бы ровно ничего, если бы распались на несколько отдельных очерков, если бы вместо «Степи» мы имели «Жаркий день степи», «Еврейскую корчму», «Обоз ночью под грозою» и т. д.»58.
В выявлении «неумений» Чехова строгие рецензенты невольно обнажат суть главной претензии самого писателя, и, как ни странно, претензия эта к устоявшейся литературной традиции. Так бывает, — то, что еще вчера казалось актуальным, передовым, новаторским вдруг неожиданно теряет остроту, делается косным и бесперспективным. Романная форма в том виде, в котором она сложилась на изломе последнего десятилетия девятнадцатого века, откровенно раздражает Чехова авторским самоуправством, выраженным в его неприкрытом присутствии в тексте, и, — как следствие, — запрограммированной искусственностью. О путях преодоления раздражения, порой граничащего с отвращением (замечание касается, в том числе и Толстого), оставаясь при этом в рамках реализма, Чехов пока лишь догадывается.
«Степь» — первый опыт новой прозы с главной отличительной чертой, еще более сближающей повесть с поздними чеховскими творениями, — субъектом повествователя, принципиально не тождественного автору, «выступающего со своими высказываниями, рассуждениями, философскими размышлениями-монологами»59, притом, что монологи эти формально не мотивированы.
Необычную черту, как мы это уже видели, приметят сразу и воспримут особенно болезненно. В письме к Чехову П.Н. Островский60 в качестве примера укажет на художественный опыт Тургенева. «Комментарии и впечатления автора, издавна знакомого со степью вдоль и поперек, автора, резонирующего и поэтизирующего свои впечатления, перемежаются с реальными непосредственными ощущениями ребенка; в отдельности то и другое верно, поэтично; но переходов между ними нет или они слишком резки; внимательного читателя это иногда сбивает и вредит цельности его впечатления! Тургенев в этом смысле (как достигнуть цельности впечатления) великий мастер и образец, достойный изучения: самые незначительные его рассказы производят эффект тем искусством, с коим он выбирает какую-нибудь человеческую фигуру в посредники между изображаемым миром и читателем (нечто вроде прозрачной среды, собирающей и преломляющей световые лучи, прежде чем они дойдут до глаза) и никогда не выходит из тона и миросозерцания той фигуры»61.
«Отмечено главное — мотивированность у Тургенева публицистических и философских монологов их принадлежностью излюбленному тургеневскому рассказчику и отсутствие такой мотивировки у Чехова. Впоследствии подобные верные наблюдения были забыты; возобладала точка зрения, что Чехов стремится всячески оправдать включение лирико-философских монологов их близостью к герою, его настроению, мироощущению и т. п.»62.
Однако Чехов на этом не остановится, структуру повествования поздней его прозы усложнит «также и то, что сам повествователь сделается многолик». Он будет способен проникать «в сознание любого персонажа, не связанный ни временем, ни местом, свободно передвигаться в пространстве», однако частично ограничит себя, отказавшись «от прав на всеведение (и прямую оценку). О мыслях, чувствах героев он говорит не категорически, но предположительно»63.
Новый повествователь выступит вместо героя — но в том же качестве конкретного воспринимающего лица»64.
С введением повествователя все значительно усложнится, тем паче, что повествователь перестанет быть нейтральным, на что так же обратят внимание современники писателя. «Чехов уже не тот объективист-художник <...> каким он представлялся ранее, — напишет столичный рецензент А. Измайлов65 после появления рассказов «Крыжовник» и «О любви», — от прежнего бесстрастия, вызывавшего зачастую обличения в безыдейности, не осталось и следа. Всюду за фигурою рассказчика виден субъективист-автор, болезненно-тонко чувствующий жизненную нескладицу и не имеющий силы не высказаться»66.
«Замечается и еще одна особенность, — заметит другой петербургский критик67, — совершенно новая для Чехова, который отличался всегда поразительной объективностью в своих произведениях, за что нередко его упрекали в равнодушии и беспринципности. Теперь же <...> Чехов не может удержаться, чтобы местами не высказаться, вкладывая в реплики героев задушевные свои мысли и взгляды»68.
Впрочем, «такой взгляд не удержался; и прижизненная, и поздняя критика продолжала повторять прежние, сформулированные еще в начале 80-х годов утверждения о «полной» объективности Чехова; говорилось даже, что она усилилась. Эта точка зрения сохранилась и до сегодня. <...> Это не соответствует действительному положению вещей»69.
Между тем, принцип повествования, в законченной и последовательной форме введенный Чеховым, «изображения мира через конкретное воспринимающее сознание»70, не только сохранится, но сделается универсальным. Этот принцип, сыграет «важнейшую роль в формировании нового типа художественного изображения, открытого Чеховым»71. А еще год спустя в пасхальном письме Суворину Чехов окончательно сформулирует свою основную эстетическую максиму: «Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а мое дело показать только, какие они есть. Конечно, было бы приятно сочетать художество с проповедью, но для меня лично это чрезвычайно трудно и почти невозможно по условиям техники. Ведь чтобы изобразить конокрадов в 700 строках, я все время должен говорить и думать в их тоне и чувствовать в их духе, иначе, если я подбавлю субъективности, образы расплывутся и рассказ не будет так компактен, как надлежит быть всем коротеньким рассказам. Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам»72.
Памятуя о том, что «прочесть хорошую книгу так же трудно, как и ее написать», можно сделать предположение, что за ярко выраженным отношением автора к происходящему в тексте, желанием раз навсегда объясниться Чехов видит элементарную боязнь быть непонятым, глубокое недоверие к своему слову и себе самому. Такой автор страшится субъективной оценки, что в корне противоречит сугубо индивидуальному принципу восприятия произведения искусства и, в конечном счете, дискредитирует читателя. Именно по этой причине Чехов выносит себя за скобки, лишив права «субъектно-оценочных форм речи». Он наделяет таким правом героя, предоставляя читателю, погруженному в текст, возможность самостоятельно разобраться в хитросплетениях как бы «безавторского», максимально объективного повествования.
В поздней чеховской прозе позиция повествователя близка к авторской, однако «его слово ни в коей мере не является конечной оценкой, высказываемой от лица автора. <...> Ранний Чехов еще следовал литературной традиции, которая охотно допускала в произведение, так сказать, самого автора. Для позднего Чехова это уже решительно невозможно; авторская позиция не может быть выражена в каком-либо догматическом утверждении. Между повествователем <...> и автором всегда есть некая дистанция.
Именно в этом прежде всего и состояло отличие повествования Чехова от других столь же влиятельных повествовательных систем русской литературы XIX века — Тургенева, Толстого, Достоевского. Никакие изменения в чеховской манере этот основной принцип затронуть не смогли»73.
Помимо непонимания принцип объективности таил в себе и иные опасности. В частности, и до, и после смерти Чехова многократно уличат в том, что он «далек от прямых, непосредственно политических интересов»74. Объясняться это будет чаще всего его мелкобуржуазным социальным происхождением: «Глухой город, потерявший к тому времени былое экономическое значение, мещанское окружение, отсутствие глубоких связей со сверстниками — все это не могло способствовать развитию политических интересов у юноши из купеческо-приказчичьей семьи»75. Да что там мелочиться: «Аполитичность сказывалась у Чехова и в более зрелые годы, когда у него уже выработалось его атеистическое и материалистическое мировоззрение»76. В поисках корней чеховской аполитичности влияние мещанства будет доминировать. «Враг оказывался живучим и хитрым, он надевал разные личины, в том числе и личину духовной независимости, нежелания подчиняться давлению каких бы то ни было авторитетов, скептического недоверия ко всякому постороннему вмешательству»77.
Неудивительно, что обвинения Чехова в отсутствии принципов, в его неспособности и даже нежелании сбросить с себя удушающее ярмо мещанской зависимости, провоцирующей на принцип невмешательства в подавляющем большинстве случаев будут исходить от рабов идеи, предпочитающих личной свободе некие высшие универсальные (или местечковые) мировоззренческие ценности, ограниченные красными флажками своего круга, за которые не велит выходить корпоративная этика. Это же так естественно перекладывать с больной головы на здоровую.
Вот неполная страница беловой чеховской рукописи, относящаяся к концу 1880-х — началу 1890-х годов, по своему содержанию связанная с «Рассказом неизвестного человека», в каком-то смысле дезавуирующая тезис об «аполитичности» Чехова: «Я был раздражен против хороших слов и против тех, кто говорит их, и, возвращаясь домой, думал так: одни бранят свет, другие толпу, хвалят прошлое и порицают настоящее, кричат, что нет идеалов и т. п., но ведь все это было и 20—30 лет назад, это отживающие формы, уже сослужившие [слу] свою службу, и, кто повторяет их теперь, тот, значит, не молод и сам отживает; с прошлогоднею листвою гниют и те, кто живет в ней. Я думал, и мне казалось, что мы некультурные, отживающие люди, банальные в своих речах, шаблонные в намерениях, заплеснели совершенно и что пока мы в своих интеллигентных кружках роемся в старых тряпках и, по древнему русскому обычаю, грызем друг друга, вокруг нас кипит жизнь, которой мы не знаем и не замечаем. Великие события застанут нас врасплох, как спящих дев, и вы увидите, что купец Сидоров и какой-нибудь учитель уездного училища из Ельца, видящие и знающие больше, чем мы, отбросят нас на самый задний план, потому что сделают больше, чем все мы вместе взятые. И я думал, что если бы теперь вдруг мы получили свободу, о которой мы так много говорим, когда грызем друг друга, то на первых порах мы не знали бы, что с нею делать, и тратили бы ее только на то, чтобы обличать друг друга в газетах в шпионстве и пристрастии к рублю и запугивать общество уверениями, что у нас нет ни людей, ни науки, ни литературы, ничего, ничего! А запугивать общество, как мы это делаем теперь и будем делать, значит отнимать у него бодрость, то есть прямо расписываться в том, что мы не имеем ни общественного, ни политического смысла. И я думал также, что прежде чем заблестит заря новой жизни, мы обратимся в зловещих старух и стариков и первые с ненавистью отвернемся от этой зари и пустим в нее клеветой»78.
Для начала, — принцип объективности не тождественен принципу невмешательства, и речь тут идет совершенно о другом: «Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец79, не монах, не индифферентист80. Я хотел бы быть свободным художником и — только, и жалею, что бог не дал мне силы, чтобы быть им. Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий81, так и Нотович82 с Градовским83. Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи... Потому я одинако не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником»84.
Вслед за Пушкиным85 Чехов озвучивает требование абсолютнейшей личной свободы как фундаментальное условие творчества, распространяя эту абсолютнейшую свободу как на текст, так и на предметно-событийную реальность. Очевидно, что в любом подцензурном = заидеологизированном обществе подобного рода мысли в любые времена воспринимаются как сугубо якобинские. Однако, в отличие от классической ультралиберальной формулы «инакомыслия» Чехов направляет палец указующий не столько в сторону власти и социума, сколько на себя.
«Норма мне неизвестна, как неизвестна никому из нас. Все мы знаем, что такое бесчестный поступок, но что такое честь — мы не знаем. Буду держаться той рамки, которая ближе сердцу и уже испытана людями посильнее и умнее меня. Рамка эта — абсолютная свобода человека, свобода от насилия, от предрассудков, невежества, чёрта, свобода от страстей и проч.»86
Стойкое убеждение Чехова: лишь не стесненный групповыми обязательствами человек способен делать свой выбор свободно, — исходя из житейского опыта, самостоятельного анализа конкретной ситуации, чувства справедливости и собственного достоинства, вкуса, такта, честности, бескорыстия. Впрочем, сам Чехов далек от мысли о решении этой проблемы.
«На Ваше сетование относительно гувернера и всяких неудач я отвечу тоже текстом: не надейся на князи и сыны человеческие87... И напомню еще одно выражение, касающееся сынов человеческих, тех самых, которые так мешают жить Вам: сыны века. Не гувернер, а вся интеллигенция виновата, вся, сударь мой. Пока это еще студенты и курсистки — это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам выйти самостоятельно на дорогу, стать взрослыми, как и надежда наша и будущее России обращается в дым, и остаются на фильтре одни доктора-дачевладельцы, несытые чиновники, ворующие инженеры. Вспомните, что Катков88, Победоносцев89, Вышнеградский90 — это питомцы университетов, это наши профессора, отнюдь не бурбоны91, а профессора, светила... Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям — интеллигенты они или мужики, — в них сила, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своем; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было, наука все подвигается вперед и вперед, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать беспокойный характер и т. д., и т. д. — и всё это делается помимо прокуроров, инженеров, гувернеров, помимо интеллигенции en masse92 и несмотря ни на что»93.
Не стоит подходить к чеховской позиции буквально. Будучи крупным общественным деятелем, человеком, никогда не игравшим в гения не от мира сего, он отлично понимает, что частное, по сути, максималистское понимание свободы неприменимо в масштабе современного общества. Оставаясь вне политической контекста, Чехов, тем не менее, с сочувствием относится к левым движениям. Однако далеко не всегда его устраивают методы, которыми эти политические группы пытаются добиваться своих целей: «О холерных бунтах уже ничего не слышно94. <...> Если наши социалисты в самом деле будут эксплоатировать для своих целей холеру, то я стану презирать их. Отвратительные средства ради благих целей делают и самые цели отвратительными. Пусть выезжают на спинах врачей и фельдшеров, но зачем лгать народу? Зачем уверять его, что он прав в своем невежестве и что его грубые предрассудки — святая истина? Неужели прекрасное будущее может искупить эту подлую ложь? Будь я политиком, никогда бы я не решился позорить свое настоящее ради будущего, хотя бы мне за золотник подлой лжи обещали сто пудов блаженства»95.
И уж совершенно точно его вовсе не страшит т. н. общественное мнение, разве что печалит своим идиотизмом и душной поверхностной ангажированностью.
«Не боюсь ли я, чтобы меня сочли либералом? — размышляет Чехов о рассказе «Именины». — Это дает мне повод заглянуть в свою утробу. Мне кажется, что меня можно скорее обвинить в обжорстве, в пьянстве, в легкомыслии, в холодности, в чем угодно, но только не в желании казаться или не казаться (курсив наш — Т.Э.)... Я никогда не прятался. Если я люблю Вас, или Суворина, или Михайловского, то этого я нигде не скрываю. Если мне симпатична моя героиня Ольга Михайловна, либеральная и бывшая на курсах, то я этого в рассказе не скрываю, что, кажется, достаточно ясно. Не прячу я и своего уважения к земству, которое люблю, и к суду присяжных. Правда, подозрительно в моем рассказе стремление к уравновешиванию плюсов и минусов. Но ведь я уравновешиваю не консерватизм и либерализм, которые не представляют для меня главной сути, а ложь героев с их правдой. Петр Дмитрич лжет и буффонит в суде, он тяжел и безнадежен, но я не хочу скрыть, что по природе своей он милый и мягкий человек. Ольга Михайловна лжет на каждом шагу, но не нужно скрывать, что эта ложь причиняет ей боль. Украйнофил не может служить уликой. Я не имел в виду Павла Линтварева96. Христос с Вами! Павел Михайлович умный, скромный и про себя думающий парень, никому не навязывающий своих мыслей. Украйнофильство Линтваревых — это любовь к теплу, к костюму, к языку, к родной земле. Оно симпатично и трогательно. Я же имел в виду тех глубокомысленных идиотов, которые бранят Гоголя за то, что он писал не по-хохлацки, которые, будучи деревянными, бездарными и бледными бездельниками, ничего не имея ни в голове, ни в сердце, тем не менее стараются казаться выше среднего уровня и играть роль, для чего и нацепляют на свои лбы ярлыки (курсив наш — Т.Э.). Что же касается человека 60-х годов, то в изображении его я старался быть осторожен и краток, хотя он заслуживает целого очерка. Я щадил его. Это полинявшая, недеятельная бездарность, узурпирующая 60-е годы97; в V классе гимназии она поймала 5—6 чужих мыслей, застыла на них и будет упрямо бормотать их до самой смерти. Это не шарлатан, а дурачок, который верует в то, что бормочет, но мало или совсем не понимает того, о чем бормочет. Он глуп, глух, бессердечен. Вы бы послушали, как он во имя 60-х годов, которых не понимает, брюзжит на настоящее, которого не видит; он клевещет на студентов, на гимназисток, на женщин, на писателей и на всё современное и в этом видит главную суть человека 60-х годов. Он скучен, как яма, и вреден для тех, кто ему верит, как суслик. Шестидесятые годы — это святое время, и позволять глупым сусликам узурпировать его значит опошлять его. Нет, не вычеркну я ни украйнофила, ни этого гуся, который мне надоел! Он надоел мне еще в гимназии, надоедает и теперь. Когда я изображаю подобных субъектов или говорю о них, то не думаю ни о консерватизме, ни о либерализме, а об их глупости и претензиях»98.
Когда-то это должно было случиться, — рано или поздно, — не в том суть. Еще в начале декабря 1889 года «он отбивался от поездки в Петербург и вдруг внезапно засобирался. Но главное — и сказал и не сказал в письме Лейкину99, зачем он приедет: «Визитов никому делать не буду, ибо приеду incognito100, на манер бразильского дон Педро101. Побываю только у старых знакомых, по которым соскучился, и у кое-кого из молодежи. Есть и дела»102. Какие дела? Видимо, неотложные и серьезные, если сразу оговорил условия поездки: всего лишь несколько визитов...»103
К тридцати годам Чехову становится ясно, дальше так продолжаться не может. Кажется, он впервые ясно ощутит лимит отведенного времени. Чехонте вырос, ему все труднее говорить не своим голосом. Приходит осознание — то, на что уходят годы каторжного труда, более невозможно. Кто-то пожмет плечами — для аутодафе нет оснований. В самом деле, не считать же таковыми стойкий интерес неразборчивой публики и весьма зыбкое финансовое равновесие.
«Я хотел только сказать, что современные лучшие писатели, которых я люблю, служат злу, так как разрушают. Одни из них, как Толстой, говорят: «не употребляй женщин, потому что у них бели; жена противна, потому что у нее пахнет изо рта; жизнь — это сплошное лицемерие и обман, так как человек по утрам ставит себе клистир, а перед смертью с трудом сидит на судне, причем видит свои исхудалые ляжки». Другие же, еще не импотенты, не пресыщенные телом, но уж пресыщенные духом, изощряют свою фантазию до зеленых чёртиков и изобретают несуществующего полубога <...> и «психологические» опыты <...>104, которые убивают сразу сто зайцев: компрометируют в глазах толпы науку, которая, подобно жене Цезаря, не должна быть подозреваема, и третируют с высоты писательского величия совесть, свободу, любовь, честь, нравственность, вселяя в толпу уверенность, что всё это, что сдерживает в ней зверя и отличает ее от собаки и что добыто путем вековой борьбы с природою, легко может быть дискредитировано «опытами», если не теперь, то в будущем. Неужели подобные авторы «заставляют искать лучшего, заставляют думать и признавать, что скверное действительно скверно»? Неужели они заставляют «обновляться»? Нет, <...> в России они помогают дьяволу размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами. Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая никак не может придумать для себя приличного образца для кредитных бумажек, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки и посещает пятидесятикопеечный бордель, которая брюзжит и охотно отрицает всё, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать; которая не женится и отказывается воспитывать детей и т. д. Вялая душа, вялые мышцы, отсутствие движений, неустойчивость в мыслях — и всё это в силу того, что жизнь не имеет смысла, что у женщин бели и что деньги — зло. Где вырождение и апатия, там половое извращение, холодный разврат, выкидыши, ранняя старость, брюзжащая молодость, там падение искусств, равнодушие к науке, там несправедливость во всей своей форме. Общество, которое не верует в бога, но боится примет и чёрта, которое отрицает всех врачей и в то же время лицемерно оплакивает Боткина105 и поклоняется Захарьину106, не смеет и заикаться о том, что оно знакомо с справедливостью»107.
Вернувшись в Москву, он как будто еще пытается нащупать почву под ногами, не веря зыбким незнакомым ему ощущениям уже народившейся новой правды:
«Неужели Вам не понравилась «Крейцерова соната»108? Я не скажу, чтобы это была вещь гениальная, вечная — тут я не судья, но, по моему мнению, в массе всего того, что теперь пишется у нас и за границей, едва ли можно найти что-нибудь равносильное по важности замысла и красоте исполнения. Не говоря уж о художественных достоинствах, которые местами поразительны, спасибо повести за одно то, что она до крайности возбуждает мысль. Читая ее, едва удерживаешься, чтобы не крикнуть: «Это правда!» или «Это нелепо!» Правда, у нее есть очень досадные недостатки. Кроме всего того, что Вы перечислили, в ней есть еще одно, чего не хочется простить ее автору, а именно — смелость, с какою Толстой трактует о том, чего он не знает и чего из упрямства не хочет понять. Так, его суждения о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению и проч. не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами. Но все-таки эти недостатки разлетаются, как перья от ветра; ввиду достоинства повести их просто не замечаешь, а если заметишь, то только подосадуешь, что повесть не избегла участи всех человеческих дел, которые все несовершенны и не свободны от пятен»109.
К этому времени петербургские и московские газеты уже сообщат «сенсационную новость»: писатель Чехов едет на Сахалин «с целью изучения быта каторжников»110. В конце января сообщение о задуманной поездке напечатано в «Петербургской газете»: «Талантливый писатель А. Чехов предпринимает кругосветное путешествие на Сахалин с партией ссылаемых туда арестантов. Затем, обратный путь А.П. Чехов думает совершить сухим путем через Сибирь и вернуться в Москву к сентябрю месяцу. Поездка эта предпринимается с целью изучения быта арестантов, и не подлежит сомнению, что талантливый наш беллетрист сделает крупный вклад в литературу из своих наблюдений и впечатлений, вынесенных из этой поездки»111.
Вчерне уже составлен подробный список основных работ, посвященных Сахалину, начиная с трудов прославленных путешественников И.Ф. Крузенштерна112 и Ю.Ф. Лисянского113, и кончая сочинениями современников, например «Фрегат Паллада» И.А. Гончарова114 и «Путешествие на Север и Восток Сибири» А.Ф. Миддендорфа115 (на немецком языке), а также отчеты Г.И. Невельского116 и В.А. Римского-Корсакова117. Сперва в список входит 65 источников, в разгар работы над «Островом Сахалином» их число превысит две сотни. Среди прочих книг, прочитанных при подготовке к путешествию, внимание Чехова привлечет «Обзор десятилетней деятельности Главного тюремного управления. 1879—1889»118, где в разделе о сахалинской каторге успешная «колонизация» края будет представлена в положительном ключе, подчеркнуто отсутствие на острове эпидемических заболеваний, анонсировано попечение детей ссыльнокаторжных, их обеспечение предметами и средствами начального обучения и т. п.
Решение о путешествии созреет летом 1889 г., когда, после смерти брата Николая Чехов откажется от предложенной Сувориным заграничной поездки и из Ялты вернется в Сумы. Формальным толчком к решению отправиться именно на Сахалин могли стать беседы в июне того же года с артисткой К.А. Каратыгиной119, исколесившей «всю Россию и Сибирь с Кяхтой и Сахалином»120 в конце 1870-х годов. Спустя некоторое время Чехов сообщит ей о своем намерении, предупредив, однако, чтобы она хранила это в тайне.
В московских «Новостях дня» о предстоящей поездке Чехова сообщит В.М. Дорошевич121: «Сенсационная новость. Талантливый А.П. Чехов предпринимает путешествие по Сибири, с целью изучения быта каторжников». Отметив далее обычные для французских писателей (Золя122, Мопассан123) «долгие живые наблюдения над жизнью» и, наоборот, «полнейшую неподвижность», свойственную русскому «пишущему человеку», автор заключит: «Г-н Чехов является, следовательно, во всех отношениях исключением. Во всяком случае это первый из русских писателей, который едет в Сибирь и обратно»124.
Примечания
1. Из письма А.П. Чехова — В.К. Харкеевич от 20 мая 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 187.
2. «Крымский курьер», 1899, № 88, 22 апреля.
3. Из письма А.П. Чехова — М.О. Меньшикову от 4 июня 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 196.
4. Из письма А.П. Чехова — М.О. Меньшикову от 26 декабря 1899 г. // Там же. С. 335.
5. Мережковский Дмитрий Сергеевич (1865—1941) — русский писатель, поэт, литературный критик, переводчик, историк, религиозный философ, общественный деятель. Вошёл в историю как один из основателей русского символизма, основоположник нового для русской литературы жанра историософского романа.
6. Меньшиков М.О. Клевета обожания // «Книжки Недели», 1899, № 10. С. 184.
7. Подробнее о месте и роли народа в творчестве А.С. Пушкина см.: Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. М., 1965; Гуковский Г.А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957.
8. Из письма А.П. Чехова — И.П. Чехову от 7 февраля 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 44.
9. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чеховой от 15 января 1900 г. // Там же. С. 14.
10. Раевский Александр Николаевич (1795—1868) — участник Отечественной войны 1812 года (полковник), одесский приятель и соперник Пушкина, адресат его знаменитого стихотворения «Демон».
11. Почтовая карета, перевозившая пассажиров и легкую почту.
12. Губонин Пётр Ионович (1825—1894) — русский купец 1-й гильдии, промышленник и меценат, тайный советник. До 1858 г. — крепостной крестьянин, с 1872 г. — дворянин. Один из «железнодорожных королей».
13. Флавий Пётр Савватий Юстиниан (482/483—565) — византийский император с 1 августа 527 года вплоть до своей смерти. Полководец и реформатор, — один из наиболее выдающихся монархов раннего средневековья. Его правление знаменует собой окончательный этап перехода от римских традиций к византийскому стилю правления. Ещё одним важным событием является поручение Юстиниана о переработке римского права, результатом которого стал новый свод законов — свод Юстиниана (лат. Corpus iuris civilis).
14. Ялта и ее ближайшие окрестности / Сост. В.А. Фаусек. Ялта, 1897. С. 95—96.
15. Раевский Николай Николаевич (1771—1829) — русский полководец, герой Отечественной войны 1812 года, генерал от кавалерии (1813). За тридцать лет безупречной службы участвовал во многих крупнейших сражениях эпохи. После подвига под Салтановкой стал одним из популярнейших генералов русской армии. Борьба за батарею Раевского явилась одним из ключевых эпизодов Бородинского сражения. Участник «Битвы народов» и взятия Парижа. Член Государственного совета. Был близко знаком со многими декабристами. Отец А.Н. Раевского.
16. Безчинский А.Я. Путеводитель по Крыму. М., 1902. С. 334.
17. Фридрих Арнольд Брокгауз (1772—1823) — немецкий издатель, основатель издательской фирмы «Брокгауз» и издатель «Энциклопедии Брокгауз». Его энциклопедия послужила основой для российского словаря Брокгауза-Ефрона с 1890 по 1907 год.
18. Ефрон Илья Абрамович (1847—1917) — один из наиболее известных дореволюционных российских типографов и книгоиздателей. Совместно с немецкой издательской фирмой Брокгауз основал в 1889 году акционерное издательское общество «Ф.А. Брокгауз — И.А. Ефрон», которое выпустило практически все крупные русскоязычные энциклопедии того времени.
19. Энциклопедический словарь: В 86 т. Издатели Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон. СПб., 1890—1907. Том IX—А. С. 911.
20. Соболевский Василий Михайлович (1846—1913) — публицист, редактор-издатель газеты «Русские ведомости».
21. Из письма А.П. Чехова — В.М. Соболевскому от 19 января 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 18.
22. Встречи с Толстым: Из дневника А.В. Жиркевича // Литературное наследство (далее ЛН). Т. 37—38: Толстой, II. М., 1939. С. 424.
23. Горбунов-Посадов Иван Иванович (наст. фамилия Горбунов; 1864—1940) — русский и советский писатель, просветитель, педагог, редактор и издатель книг и журналов для детей. Редактор издательства «Посредник» с 1899 г. Также известен как один из ближайших сподвижников Л.Н. Толстого.
24. Теперь установлено, что это стихотворение к императору Николаю Павловичу никакого отношения не имеет.
25. Николай I Павлович (1796—1855) — император Всероссийский с 19 ноября 1825 по 18 февраля 1855, царь Польский (единственный коронованный польский монарх из числа Всероссийских императоров) и великий князь Финляндский. Третий сын императора Павла I и Марии Фёдоровны, родной брат императора Александра I, отец императора Александра II.
26. Философов Д.В. Толстой о Пушкине. Впервые опубликовано: «Русская мысль», 1910, № 12. Беседа происходила в Хамовниках в Вербную субботу (9 апреля) 1899 г. незадолго до Пушкинских дней.
27. Из письма А.П. Чехова — А.М. Пешкову (Максиму Горькому) от 24 августа 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 248—249.
28. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 12 февраля 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 50.
29. Из письма А.П. Чехова — М.О. Меньшикову от 28 января 1900 г. // Там же. С. 30.
30. Из письма А.П. Чехова — А.М. Пешкову (Максиму Горькому) от 15 февраля 1900 г. // Там же. С. 53.
31. Ленин В.И. [В.И. Ульянов] Лев Толстой, как зеркало русской революции // «Пролетарий», 1908, № 35, 11 (24) сентября.
32. 25 марта 1886 г. Григорович писал Чехову: «Бросьте срочную работу. Я не знаю Ваших средств; если у Вас их мало, голодайте лучше, как мы в своё время голодали, поберегите Ваши впечатления для труда обдуманного, обделанного, писанного не в один присест, но писанного в счастливые часы внутреннего настроения. Один такой труд будет во сто раз выше оценён сотни прекрасных рассказов, разбросанных в разное время по газетам; Вы сразу возьмёте приз и станете на видную точку в глазах чутких людей и затем всей читающей публики». Переписка А.П. Чехова: В 2 т. М., 1984. Т. 1. С. 276—277.
33. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 7 января 1889 г. // ПСС. Т. 21. С. 132—133.
34. Кузичева А.П. Чехов. Жизнь «отдельного человека». С. 187.
35. «Поездка эта была задумана совершенно случайно. Собрался он на Дальний Восток как-то вдруг, неожиданно, так что в первое время трудно было понять, серьезно ли он говорит об этом или шутит. В 1889 году я кончил курс в университете и готовился к экзаменам в государственной комиссии, которая открылась осенью этого года, и потому пришлось повторять лекции по уголовному праву и тюрьмоведению. Эти лекции заинтересовали моего брата, он прочитал их и вдруг засбирался. Начались подготовительные работы к поездке. Ему не хотелось ехать на Сахалин с пустыми руками, и он стал собирать материалы». Чехов М.П. Вокруг Чехова // Вокруг Чехова. С. 275—276.
36. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 4 мая 1889 г. // ПСС. Т. 21. С. 203—204.
37. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину около 29 декабря 1889 г. // Там же. С. 304—305.
38. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 23 декабря 1888 г. // Там же. С. 100.
39. Чудаков А.П. Антон Павлович Чехов. С. 102.
40. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 10 февраля 1887 г. // ПСС. Т. 20. С. 27—28.
41. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 22 апреля 1889 г. // ПСС. Т. 21. С. 196.
42. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 6 августа 1891 г. // ПСС. Т. 22. С. 257.
43. «Петербургская газета» — ежедневная политическая и литературная газета, принадлежащая к так называемой «малой прессе» (1867—1918). Основана в 1867 году И.А. Арсеньевым.
44. Из письма А.П. Чехова — Н.А. Лейкину от 5 мая 1887 г. // ПСС. Т. 20. С. 79.
45. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 28 мая 1892 г. // ПСС. Т. 23. С. 70.
46. Из письма А.П. Чехова — Ал.П. Чехову от 20-е числа февраля 1883 г. // ПСС. Т. 19. С. 58.
47. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 5 февраля 1893 г. // ПСС. Т. 23. С. 164.
48. «На реках вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сюна...» (Староцерк. Пер. «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе...»). 136-й псалом из книги Псалтырь. Представляет собой песню еврейских изгнанников, томящихся в вавилонском плену после падения Иерусалима и разрушения Первого Храма.
49. Из письма А.П. Чехова — Ал.П. Чехову от 13 мая 1883 г. // ПСС. Т. 19. С. 70.
50. Из письма А.П. Чехова — Ал.П. Чехову середины июля 1884 г. // Там же. С. 119.
51. Из письма А.П. Чехова — Н.П. Чехову марта 1886 г. // Там же. С. 222.
52. Мк. 2; 11—11.
53. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 6 августа 1891 г. // ПСС. Т. 22. С. 257.
54. Из контекста бунинских воспоминаний следует, что на самом деле он имеет ввиду пятую библейскую заповедь: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе». (Исх. 20:2—17). Бунин И.А. О Чехове // ПСС. Т. 8. С. 157.
55. Чудаков А.П. Антон Павлович Чехов. С. 103.
56. Чудаков А.П. Поэтика Чехова. Мир Чехова. Возникновение и утверждение. СПб., 2016. С. 68.
57. Мережковский Д.С. Старый вопрос по поводу нового таланта // Мережковский Д. Акрополь. Избранные литературно-критические статьи. М., 1991. С. 34.
58. Арсеньев К.К. Современные русские беллетристы // «Вестник Европы», 1888, кн. 7. С. 258—259.
59. Чудаков А.П. Поэтика Чехова. Мир Чехова. Возникновение и утверждение. С. 131.
60. Островский Петр Николаевич (1839—1906) — военный инженер, литературный критик. Брат А.Н. Островского.
61. Из письма П.Н. Островского — А.П. Чехову от 4 марта 1888 г. // А.П. Чехов и наш край. Ростов-на-Дону, 1935. С. 131.
62. Чудаков А.П. Поэтика Чехова. Мир Чехова. Возникновение и утверждение. С. 131.
63. Там же. С. 139.
64. Там же. С. 146.
65. Измайлов Александр Алексеевич (1873—1921) — петербургский беллетрист и один из видных литературных критиков своего времени.
66. Измайлов А. Литературное обозрение // «Биржевые ведомости», 1898, № 234, 28 августа.
67. Богданович Ангел Иванович (1860—1907) — российский публицист и критик. Народник, затем «легальный марксист». В 1893 один из вдохновителей организации «Народное право». С 1894 редактор журнала «Мир Божий».
68. А. Б. (Богданович А.И.) Критические заметки // «Мир Божий», 1898, № 10. С. 9.
69. Чудаков А.П. Поэтика Чехова. Мир Чехова. Возникновение и утверждение. С. 109.
70. Там же. С. 145.
71. Там же. С. 146.
72. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 1 апреля 1890 г. // ПСС. Т. 22. С. 54.
73. Чудаков А.П. Поэтика Чехова. Мир Чехова. Возникновение и утверждение. С. 110.
74. Ермилов В.В. Антон Павлович Чехов. С. 41.
75. Там же.
76. Там же.
77. Там же. С. 42. Обращаем внимание на то, что строчки эти написаны при жизни и М.П. Чеховой, и О.Л. Книппер-Чеховой в эпоху успешно завершившейся советской канонизации Чехова.
78. Чехов А.П. Записные книжки, дневники // ПСС. Т. 17. С. 194—195.
79. Постепеновец — разговорно-интеллигентское слово с публицистической окраской. Оно оформилось в 60-е годы XIX в., но особенно широко распространилось в русском литературном языке, в его журнально-публицистическом и разговорно-интеллигентском стилях в 70—80-е годы. Обозначает сторонника медленного, поступательного, постепенного развития прогресса, противника решительных революционных методов. Позднее было образовано и отвлеченное слово — постепеновщина, получившее еще более пренебрежительную окраску и обозначавшее: отрицание решительных, революционных методов.
80. Индифферентизм — постоянное равнодушие или безразличие к вопросам знания, морали, общественной жизни. Различают индифферентизм философский, этический, религиозный и политический.
81. Консистория — в Русской православной церкви учреждение при епископе по управлению епархией.
82. Нотович Осип Константинович (1849—1914) — писатель. Окончил курс в Санкт-Петербургском университете по юридическому факультету. В 1873—1874 гг. был издателем и фактическим редактором газеты «Новое Время». В 1876 г. приобрел небольшую газету «Новости», которую постепенно превратил в большой политический орган. Из статей, частью написанных Нотовичем, частью, по данным им программам, М.Л. Несковским, составилась книга «Основы реформ». Ему же принадлежит «Исторический очерк русского законодательства о печати», несколько философско-эстетических очерков. В 1874 г. Нотович издал популярное изложение «Истории цивилизации в Англии» Бокля. Написал также ряд драматических произведений. Некоторые из этих пьес были представлены на Императорских сценах в Петербурге и Москве.
83. Градо́вский Александр Дмитриевич (1841—1889) — профессор права и публицист; дворянин. Преподавал в Санкт-Петербургском университете. Полемизируя с Достоевским, отстаивавшим значение личного начала в ущерб общественному, Градовский доказывал, что для полного и цельного развития человеческой личности необходимы известные условия общественной и политической жизни. Несовершенства политической и общественной жизни свидетельствуют у нас, говоря словами Градовского, о следующей «нехитрой истине»: никакие общественные установления не могут ни развиться, ни даже пустить корней, если человеческая личность не обеспечена в своих элементарных правах. «Уважение к человеческой личности» — вот верховный критерий, в незыблемости которого Градовский всегда и везде старался убедить читателей и слушателей.
84. Из письма А.П. Чехова — А.Н. Плещееву от 4 октября 1888 г. // ПСС. Т. 21. С. 11.
85. Вспомним, хотя бы, стихотворение А.С. Пушкина «Из Пиндемонти».
86. Из письма А.П. Чехова — А.Н. Плещееву от 9 апреля 1889 г. // ПСС. Т. 21. С. 186.
87. Адресат Чехова Орлов Иван Иванович (1851—1917) — врач, заведовавший больницей Московского губернского земства в Солнечногорске. С Чеховым познакомился в Мелихове, переписывался с ним. Орлов писал Чехову: «Один раз в месяц собираю у себя товарищей — врачей с целью обмена литературными и жизненными впечатлениями нашей профессиональной деятельности. Составил учредительное собрание и отправил чрез гувернера [т. е. через губернатора] самому министру государеву на утверждение принятый собранием (из дворян, духовенства, разночинцев, купцов, мещан и крестьян) проект «Устава Солнечногорского общества попечения о санитарных и экономических нуждах населения участка». Тут и борьба с пьянством, и всякие культурные усовершенствования, и организация мелкого крестьянского кредита с потребительными и др. обществами, и широко поставленные задачи санитарии и общественного призрения... В главе дела поставлены два земских начальника (заметьте: не стоят, а поставлены), из них один родственник гувернера, один князь и т. д...» Приведенные Чеховым слова взяты из Библии (Пс. 145:3).
88. Катков в своих изданиях обеспечивал идеологическую поддержку контрреформам Александра III.
89. Победоносцев Константин Петрович (1827—1907) — русский правовед, государственный деятель консервативных взглядов, писатель, переводчик, историк церкви, профессор; действительный тайный советник. Главный идеолог контрреформ Александра III. В 1880—1905 годах занимал пост обер-прокурора Святейшего синода. Член Государственного совета (с 1872).
90. Вышнеградский Иван Алексеевич (1831—1895) — русский учёный-механик и государственный деятель, входил в близкое окружение Каткова. Выдающийся инженер-конструктор. Основоположник теории автоматического регулирования, почётный член Петербургской АН. В 1887—1892 гг. — министр финансов России.
91. Здесь: грубый и невежественный человек.
92. В целом (фр.).
93. Из письма А.П. Чехова — И.И. Орлову от 22 февраля 1899 г. // ПСС. Т. 26. С. 100—101.
94. В мае 1892 года в Ташкенте началась эпидемия холеры, унесшая более двух тысяч жизней. 18 июня болезнь докатилась до Астрахани. Эпидемия сопровождалась «холерным бунтом» 21—22 июня. Двумя днями позже поднялось восстание в Ташкенте.
95. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину А.С. от 1 августа 1892 г. // ПСС. Т. 23. С. 101.
96. Линтварев Павел Михайлович (1861—1911) — хозяин усадьбы в Луках. Юрист. Титулярный советник.
97. Период расцвета социально-политических реформ в России, включая отмену крепостного права (1861).
98. Из письма А.П. Чехова — А.Н. Плещееву от 9 октября 1888 г. // ПСС. Т. 21. С. 18—19.
99. Лейкин Николай Александрович (1841—1906) — писатель, журналист и издатель, «первый газетный увеселитель и любимый комик петербургской публики». Издавал юмористический еженедельник «Осколки» в Санкт-Петербурге. Именно в этом журнале под различными псевдонимами начинал печатать рассказы А.П. Чехов. Несмотря на солидную разницу в возрасте, Лейкин и Чехов в то время на равных конкурировали за внимание читателей.
100. Инкогнито (итал. incognito от лат. incognitus — неузнанный, неизвестный) — лицо, обычно официальное, скрывающее (не с преступными целями) своё настоящее имя, живущее, выступающее под вымышленным именем.
101. Педру ди Алкантара Жуан Карлуш Леополду Салвадор Бибиану Франсишку Шавьер ди Паула Леокадиу Мигел Габриэл Рафаэл Гонзага ди Браганса и Аустрия, он же Педру II по прозвищу Великодушный (1825—1891) — последний император Бразилии, в результате переворота отрекся от престола, умер в изгнании.
102. Из письма А.П. Чехова — Н.А. Лейкину от 25 декабря 1889 г. // ПСС. Т. 21. С. 305—306.
103. Кузичева А.П. Чехов. Жизнь «отдельного человека». С. 190.
104. Речь идет о французском писателе и критике Поле Бурже (1852—1935), чьи произведения в конце XIX века пользовались огромным успехом как во Франции, так и в России. Самое известное — роман 1889 года «Ученик», в предисловии к нему Бурже приравнивает позитивистское мировоззрение к губительному цинизму и дидактически иллюстрирует необходимость возврата молодёжи к традиционной католической морали. Главный герой романа играет с чувствами людей, и эти «опасные связи» неумолимо ведут его к трагедии. В своем творчестве Бурже дал выразительный портрет интеллектуалов конца века. По мнению некоторых критиков, его произведения оказали особое воздействие на зарождение декадентского движения.
105. Боткин Сергей Петрович (1832—1889) — русский врач-терапевт, патолог, физиолог и общественный деятель, создал учение об организме как о едином целом, подчиняющемся воле.
106. Захарьин Григорий Антонович (1829—1897) — русский врач-терапевт, заслуженный профессор Московского университета, основатель московской клинической школы, почётный член Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук. В противоположность С.П. Боткину Захарьин при всём внимании к так называемым объективным методам известен как «субъективист»: сторонник индивидуального подхода, на приёме подолгу беседовал с больным, придавая большое значение субъективным ощущениям пациента.
107. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 27 декабря 1889 г. // ПСС. Т. 21. С. 308—309.
108. «Крейцерову сонату» Чехов прочитает в Петербурге, где повесть ходит в списках, в литографированных копиях.
109. Из письма А.П. Чехова — А.Н. Плещееву от 15 февраля 1890 // ПСС. Т. 22. С. 18.
110. «Сенсационная новость. Талантливый А.П. Чехов предпринимает путешествие по Сибири с целью изучения быта каторжников». Далее автор напоминал (не в пользу русских писателей, сидящих «сиднем») о Золя, изучившем определенные стороны жизни для романов «Жерминаль», «Нана», «Человек-зверь», и Мопассане, добывавшем в самой действительности материалы для произведений «На земле», «На воде», «В воздухе». Рядом с ними он ставил Чехова. «Г. Чехов является, следовательно, во всех отношениях исключением. Во всяком случае это первый из русских писателей, который едет в Сибирь и обратно» // «Новости дня», 1890, № 2359, 26 января.
111. «Петербургская газета», 1890, № 23, 24 января.
112. Крузенштерн Иван Фёдорович (урожд. А́дам Йо́ханн фон Кру́зенштерн; 1770—1846) — русский мореплаватель, адмирал. Происходил из остзейских дворян. Возглавлял в 1803—1806 годах первое русское кругосветное плавание. Экспедиция, состоявшая из двух кораблей («Надежда» и «Нева») под командованием Крузенштерна и Резанова, с помощником капитан-лейтенантом Лисянским через Атлантический океан обогнула мыс Горн; из русских и соседних с ними земель на севере Тихого океана она обратила особенное внимание на Камчатку, Курильские острова и Сахалин.
113. Лисянский Юрий Фёдорович (1773—1837) — русский мореплаватель, исследователь, писатель, военный моряк.
114. В октябре 1852 года Иван Гончаров, служивший переводчиком в департаменте внешней торговли министерства финансов, был назначен секретарём адмирала Путятина. Перед отправкой Гончарова по Петербургу прошёл слух: «Принц де Лень отправляется в плавание». Так называли Гончарова. С первых же дней путешествия Гончаров начал вести подробный путевой журнал (материалы которого легли в основу будущей книги «Фрегат «Паллада»»). Экспедиция продолжалась почти два с половиной года. Гончаров побывал в Англии, Южной Африке, Индонезии, Японии, Китае, на Филиппинах и на множестве небольших островов и архипелагов Атлантического, Индийского и Тихого океанов. Высадившись в 1854 году на берегу Охотского моря, в Аяне, Гончаров проехал сухим путём через всю Россию и вернулся в Петербург в феврале 1855 года.
115. Ми́ддендорф Александр Фёдорович (1815—1894) — русский путешественник, географ, зоолог, ботаник и натуралист, академик и непременный секретарь Петербургской академии наук, тайный советник. Основоположник мерзлотоведения.
116. Невельской Геннадий Иванович (1813—1876) — русский адмирал, исследователь Дальнего Востока, основатель города Николаевска-на-Амуре. Доказал, что устье Амура доступно для входа морских судов и что Сахалин — остров.
117. Ри́мский-Ко́рсаков Воин Андреевич (1822—1871) — русский мореплаватель, географ, гидрограф, писатель, реорганизатор системы военно-морского образования. В 1852 году был назначен командиром шхуны «Восток», на которой обследовал остров Сахалин, Татарский пролив и Амурский лиман. Позднее изучал побережье Камчатки и Курильских островов. Старший брат композитора Н.А. Римского-Корсакова.
118. Обзор десятилетней деятельности Главного тюремного управления. 1879—1889. СПб., 1889. — 195 с.
119. Каратыгина Клеопатра Александровна (урожд. Глухарева, 1848—1934) — актриса, выступавшая в провинциальных театрах, позже в Малом, Александринском и других столичных театрах. Муж ее, Антон Андреевич Каратыгин, был племянником знаменитого русского трагика В.А. Каратыгина.
120. Каратыгина К.А. Воспоминания об А.П. Чехове. Как я познакомилась с Антоном Павловичем // ЛН. Т. 68: Антон Чехов. М., 1960. С. 578.
121. Дорошевич Влас Михайлович (1865—1922) — выдающийся журналист, публицист, писатель, блестящий театральный критик, «король фельетонов».
122. Эмиль Золя (1840—1902) — французский писатель, публицист и политический деятель. Один из самых значительных представителей реализма второй половины XIX века — вождь и теоретик так называемого натуралистического движения в литературе.
123. Ги де Мопассан (полное имя — Анри́-Рене́-Альбе́р-Ги де Мопассан; 1850—1893) — французский романист и крупнейший новеллист, за девять лет опубликовал не менее двадцати сборников короткой прозы, во многом близкой натурализму.
124. «Новости дня», 1890, 26 января.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |