Припоминая время, когда «разнеслась весть» о намерении Чехова ехать на Сахалин, М.О. Меньшиков позднее напишет: «Все были удивлены. Куда, зачем? Молодой беллетрист, любимый публикой, талант которого создан «для вдохновений, для звуков сладких и молитв»1 — и вдруг отправляется на каторгу! Это было странно, тем более, что именно тогда, в 1890 году, ходили самые розовые слухи о русских тюрьмах»2.
В литературных кругах возникнут толки, кто-то усмотрит в неожиданном путешествии рекламный трюк, хочет-де привлечь к себе внимание. Найдутся кандидаты в попутчики, полагавшие, что «Новое время» субсидирует поездку и можно за чужой счет прокатиться по России. «Всё отодвинулось <...> делом, сразу породившим разговоры, недоумение и общий вопрос: зачем известный писатель Чехов»3 решил «отправиться в дальнюю поездку (допуская, что назад может и не вернуться) — через Сибирь на остров Сахалин, в самую страшную колонию ссыльнокаторжных»4.
В ком-то «сенсационная новость» и вовсе вызовет недоброе чувство. «То ли досаду, то ли зависть, желание принизить Чехова, «поставить на место»»5. Так в своих «Критических очерках» Чехова помянет Буренин. Рассуждая о «беллетристах новейшей формации» и даже присваивая себе честь открытия «кой-кого из этих талантов», он напишет, в частности: «Вспомните, например, г. Чехова. Этот писатель пропадал с своими маленькими рассказами и очерками на столбцах малой прессы и в юмористических журнальцах под псевдонимом Чехонте. «Новое время», приютив его, вывело его из неизвестности. Разные «серьезные» рецензенты «Вестников Европы», «Северных вестников», «Русских мыслей» или молчали о г. Чехове или относились к нему как к мелкому писателю. Я отнесся к нему несколько иначе и прямо сказал, что по таланту этот беллетрист нисколько не ниже прославляемых в «Вестниках» и «Мыслях» Златовратских6, Короленок, Гаршиных и других. Смею думать, что после моего указания на талант г. Чехова к нему изменилось отношение так называемой «критики», несмотря на то, что он в последующих своих произведениях не написал ничего лучшего своих первых рассказов и вообще в смысле талантливости подвинулся вперед очень немного»7.
Нет, Чехов ехал на Сахалин не из рекламных соображений и не как корреспондент, хотя и с журналистским билетом: «Миша, кажется, писал Вам, что меня будто кто-то командирует туда, но это вздор. Я сам себя командирую, на собственный счет. На Сахалине много медведей и беглых, так что в случае, если мною пообедают господа звери или зарежет какой-нибудь бродяга, то прошу не поминать лихом»8. Далеко не сразу Суворин предоставит Чехову кредит. А расходы предстояли немалые. Один лишь билет на пароход Добровольного флота стоил около 500 рублей, — к примеру, годовой наем дома на Садово-Кудринской, где живет семья Чеховых, обходится в 650 рублей. Чеховы, кстати, сразу съедут из этого дома и к возвращению А.П. будут проживать в куда более скромном флигельке на Малой Дмитровке. Всю экспедицию на остров, включая дорогу туда и обратно, Чехов предполагает уложить в границах текущего 1890 года. Более длительное его отсутствие может поставить семью в тяжелое материальное положение. В счет кредита Чехов возьмет на себя обязательство регулярно посылать «субботники», дорожные очерки для «Нового времени», однако сам Суворин чуть ли не до последней минуты будет сомневаться в целесообразности предполагаемого предприятия — вряд ли с точки зрения интереса к нему читателя, скорее из опасения за судьбу самого Чехова. Он-то уж точно знает, чем может обернуться для писателя эта во всех отношениях непредсказуемая экспедиция. Однако Чехов для себя все решил.
«Насчет Сахалина ошибаемся мы оба, — за полтора месяца до отъезда напишет он издателю «Нового времени», — но Вы, вероятно, больше, чем я. Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий. Нет у меня планов ни гумбольдтских, ни даже кеннановских. Я хочу написать хоть 100—200 страниц и этим немножко заплатить своей медицине, перед которой я, как Вам известно, свинья. Быть может, я не сумею ничего написать, но все-таки поездка не теряет для меня своего аромата: читая, глядя по сторонам и слушая, я многое узнаю и выучу. Я еще не ездил, но благодаря тем книжкам, которые прочел теперь по необходимости, я узнал многое такое, что следует знать всякому под страхом 40 плетей и чего я имел невежество не знать раньше. К тому же, полагаю, поездка — это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный, а для меня это необходимо, так как я хохол и стал уже лениться. Надо себя дрессировать. Пусть поездка моя пустяк, упрямство, блажь, но подумайте и скажите, что я потеряю, если поеду? Время? Деньги? Буду испытывать лишения? Время мое ничего не стоит, денег у меня всё равно никогда не бывает, что же касается лишений, то на лошадях я буду ехать 25—30 дней, не больше, всё же остальное время просижу на палубе парохода или в комнате и буду непрерывно бомбардировать Вас письмами. Пусть поездка не даст мне ровно ничего, но неужели все-таки за всю поездку не случится таких 2—3 дней, о которых я всю жизнь буду вспоминать с восторгом или с горечью? И т. д. и т. д. Так-то, государь мой. Всё это неубедительно, но ведь и Вы пишете столь же неубедительно. Например, Вы пишете, что Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен. Будто бы это верно? Сахалин может быть ненужным и неинтересным только для того общества, которое не ссылает на него тысячи людей и не тратит на него миллионов. После Австралии в прошлом и Кайены Сахалин — это единственное место, где можно изучать колонизацию из преступников; им заинтересована вся Европа, а нам он не нужен? Не дальше как 25—30 лет назад наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека, а нам это не нужно, мы не знаем, что это за люди, и только сидим в четырех стенах и жалуемся, что бог дурно создал человека. Сахалин — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный. Работавшие около него и на нем решали страшные, ответственные задачи и теперь решают. Жалею, что я не сентиментален, а то я сказал бы, что в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку, а моряки и тюрьмоведы должны глядеть, в частности, на Сахалин, как военные на Севастополь. Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и всё это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно. Прославленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных, нарушив таким образом самую главную заповедь христианской цивилизации. В наше время для больных делается кое-что, для заключенных же ничего; тюрьмоведение совершенно не интересует наших юристов. Нет, уверяю Вас, Сахалин нужен и интересен, и нужно пожалеть только, что туда еду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес в обществе. Я же лично еду за пустяками»9.
Колонии на Сахалине в конце XIX века остаются делом мало изученным (на территорию острова суверенитет Российской империи распространился только в 1875 году), так что неудивительно, что информация, поступавшая оттуда, зачастую не отражала реального положения дел, идеализировала ситуацию с целью создания в печати, а следовательно и в обществе желательного представления о жизни на острове.
Помимо книг, информацией о Сахалине и Сибири Чехова станут снабжать его близкие знакомые и друзья. Причем информация эта будет носить самый разносторонний характер. К примеру, актриса Каратыгина в обстоятельном описании своего пребывания на Сахалине в Дуэ и в Корсаковском посту, помимо прочего не забудет упомянуть об участии в ее антрепризе фокусника-актера Роде. По советам доброжелателей для защиты от «сибирских разбойников» и охраны своего дорожного капитала Чехов приобретет армейский револьвер американской фирмы «Smith&Wesson» с достаточной степенью надёжности и убойности10. К счастью, оружие ни в Сибири, ни на Сахалине, ни даже за границей не потребуется.
Отправляясь в путешествие, Чехов планирует посетить Японию, познакомиться с великими цивилизациями Азии — китайской и индийской, вдохнуть жар Аравийской пустыни, пересечь Индийский океан, проплыть недавно прорытым Суэцким каналом, побродить по Константинополю — древней столице Византии. Однако приоритет — каторга. В.Н. Ладыженский11 запомнит слова Чехова: «Ее надо видеть, непременно видеть, изучить самому. В ней, может быть, одна из самых ужасных нелепостей, до которых мог додуматься человек со своими условными понятиями о жизни и правде»12. Снова эта навязчивая идея. В самом деле, может показаться странным, с чего это вдруг в качестве «пороху» Чехов избирает столь экстравагантный и небезопасный маршрут — через всю еще полудикую Сибирь на таинственный кандальный остров?
Рассуждая о необъяснимых нюансах исторического процесса, Ю.М. Лотман однажды скажет: «Предсказуемые процессы идут по заранее вычисляемым закономерностям. А потом наступает какая-то точка, когда движение вступает в непредсказуемый момент и оказывается на распутьи как минимум двух, а практически — огромного числа дорог. Раньше бы мы сказали, что можем высчитать вероятность, с которой мы пойдем в ту или иную сторону. Но в том-то и дело, что, по глубокой мысли Пригожина13, в этот момент вероятность не срабатывает, срабатывает случайность»14.
25 апреля 1889 года от паралича сердца в возрасте 66 лет умирает министр внутренних дел граф Д.А. Толстой15, при Александре II ярко проявивший себя как энергичный реформатор, а при Александре III — как ревностный проводник политики контрреформ. Сердечный приступ у министра случится на фоне двустороннего воспаления легких и скандального дела — Монастыревского бунта политических ссыльных, закончившегося массовой бойней.
«Когда мы смотрим вперёд, мы видим случайности, — замечает Лотман. — Посмотрим назад — эти случайности становятся для нас закономерностями! И поэтому историк как бы всё время видит закономерности, потому что он не может написать ту историю, которая не произошла. А на самом деле, с этой точки зрения, история есть один из возможных путей»16.
После убийства 1 (13) марта 1881 года Александра II, совершенного бомбометателем-народовольцем Гриневицким17 обер-прокурор Святейшего синода, член Государственного совета К.П. Победоносцев обратится в письме к новому императору: «...час страшный и время не терпит. Или теперь спасать Россию и себя, или никогда. Если будут Вам петь прежние песни сирены о том, что надо успокоиться, надо продолжать в либеральном направлении, надобно уступать так называемому общественному мнению, — о, ради бога, не верьте, Ваше Величество, не слушайте. Это будет гибель, гибель России и Ваша: это ясно для меня, как день. <...> Безумные злодеи, погубившие Родителя Вашего, не удовлетворятся никакой уступкой и только рассвирепеют. Их можно унять, злое семя можно вырвать только борьбою с ними на живот и на смерть, железом и кровью. Победить не трудно: до сих пор все хотели избегнуть борьбы и обманывали покойного Государя, Вас, самих себя, всех и всё на свете, потому что то были не люди разума, силы и сердца, а дряблые евнухи и фокусники. <...> не оставляйте графа Лорис-Меликова. Я не верю ему. Он фокусник и может ещё играть в двойную игру. <...> Новую политику надобно заявить немедленно и решительно. Надобно покончить разом, именно теперь, все разговоры о свободе печати, о своеволии сходок, о представительном собрании»18. После двух десятилетий двусмысленных реформ нация ожидает «твёрдого и авторитетного действия», а «приступать к таким мерам, которые уменьшают авторитет власти, дозволять обществу рассуждать о таких вещах, о которых до настоящего времени оно не имело право говорить»19 преступно.
Император Александр III, учитывая некоторые деловые качества графа Дмитрия Толстого, назначит его министром внутренних дел и шефом жандармов. Он не прогадает — как и на всех своих предыдущих постах, новый министр будет действовать энергично и жестко. С 1882 по 1889 год жандармское управление раскроет две с половиной сотни нелегальных организаций различной идеологической направленности, по политическим мотивам будет осуждено 2851 человек. Результатом деятельности Толстого станет то, что за семь лет организованное революционное движение в России фактически перестанет существовать. Одних народовольцев казнят, других приговорят к длительным срокам заключения и ссылке на каторгу в Сибирь. Однако трагические события 1889 года в Якутске покажут, что под общим наркозом социальную болезнь не лечат, и оглушительная победа царского правительства над вольнодумством так и не приняла (положа руку на сердце, и не могла принять) необратимый характер.
В последней четверти XIX века Якутск — важный перевалочный пункт. Отсюда политические ссыльные (в отличие от каторжников, они не считаются арестантами) отправляются дальше на поселение в сторону Колымы — Верхоянска и Среднеколымска. В отсутствие четкого регламента, в неформальном плане порядок и условия их передвижения и физического выживания целиком и полностью зависят от местных властей. К февралю 1889 года в Якутске одновременно собралось больше трех десятков ссыльных, некоторые с семьями. Временно назначенный на должность вице-губернатора П.П. Осташкин20, видимо, решив отличиться перед вышестоящим начальством, резко ужесточил правила дальнейшей транспортировки политических ссыльных. Он не только урезал им нормы провоза имущества и продовольствия, но и распорядился, не дожидаясь весны, отправить всю партию (включая женщин и детей) одним большим караваном за две-три тысячи верст. Утром 21 марта ссыльные отправились к якутскому полицмейстеру с просьбой принять петицию о пересмотре новой инструкции, однако содержательного разговора не получилось. Приняв заявление, полицмейстер предписал ссыльным утром следующего дня собраться в избе якута Монастырева, где им надлежало ждать ответа властей. Ответом стала группа солдат под командованием подпоручика Карамзина. Шесть ссыльных (в том числе две женщины, одна из них — беременная) были убиты на месте (19-летнюю Софью Гуревич заколют штыками), еще десять получили ранения. По личному распоряжению Александра III оставшиеся в живых ссыльные предстали перед Военно-судной комиссией (адвокатов к слушаниям не допустят). Трех человек приговорят к смертной казни, причем одного из них Когана-Бернштейна, тяжко раненого, внесут на эшафот прямо в кровати, поскольку он тяжело ранен в обе ноги, поднимут с нее и вденут в петлю, а затем кровать из-под него выдернут. Остальным «монастыревцам» назначат пожизненные или многолетние сроки каторги21.
Надо ли говорить о том, что, получив огласку, Монастыревские события вызвали широкий резонанс. Благодаря новым средствам связи (гектографу, телеграфу и телефону) о трагических событиях в Сибири быстро узнали не только в России, но и в мире. Известия о гибели политических заключенных нанесли серьезный ущерб международной репутации Российской империи. При этом власти, не обладая эффективными информационно-пропагандистскими ресурсами, не смогли этому противостоять, повели себя на редкость неуклюже. В результате ведущие газеты Европы и Америки вышли со статьями, резко осуждающими репрессивную политику русского правительства, а доселе малоизвестный провинциальный городок сделался символом жестокости самодержавия и получил широкую известность во всем мире.
Дж. Кеннан22, до этого четырежды приезжавший в Россию и дважды побывавший в Сибири, в 1891 гг. опубликует в США книгу «Сибирь и система изгнания»23 с разоблачением изуверств судебно-карательной политики царского режима. Книга обойдет весь мир и будет повсюду будоражить общественное мнение против русского самодержавия. Выход книги предварят многочисленные публичные лекции Кеннана, квалифицированные Департаментом царской полиции, как выступления, нанесшие интересам русского правительства громадный вред. Именно после одной из таких лекций весной 1889 года писатель Марк Твен произнесет: «Если правительство, подобное теперешнему русскому, не может быть низвергнуто иначе как динамитом, то слава богу, что существует динамит!» Спустя год после якутского суда Л.Н. Толстой напишет Кеннану: «Об ужасах, совершаемых над политическими, и говорить нечего. Мы ничего здесь не знаем. Знаем только, что тысячи людей подвергаются страшным мучениям одиночного заключения, каторге, смерти, и что все это скрыто от всех, кроме участников в этих жестокостях. Очень, очень благодарен вам, как и все живые русские люди, за оглашение совершающихся в теперешнее царствование ужасов»24.
Масла в огонь подольет ноябрьская «карийская трагедия», спровоцированная слухами о том, что власти намерены упразднить политическую каторгу и соединить ее с уголовной. Слухи имели под собой почву: на Сахалине эта мера уже доказала свою эффективность, — пребывание среди уголовников угнетающе действовало на политзаключенных и существенно снижало их протестную активность. На карийской каторге начались голодовки. В ответ администрацией каторги принимаются изменения в пользу ужесточения содержания политзаключённых. Новая инструкция генерал-губернатора А.Н. Корфа25 разрешит применение силы и телесные наказания, ранее распространявшиеся только к уголовникам. Член «Народной воли» Надежда Сигида26 за «оскорбление власти» (дала пощечину коменданту Кары) будет подвергнута телесному наказанию (100 розог, и в тот же день, не стерпев позора, покончит с собой). Эта экзекуция станет первым в истории русской политической каторги телесным наказанием женщины и повлечет массовое самоубийство (в знак протеста) каторжан, в числе которых будут еще три женщины27.
Чехову нужно все увидеть своими глазами. В отличие от большинства либерально настроенных коллег, безоглядно осуждающих власть и столь же рьяно поддерживающих революционеров, он хочет убедиться в достоверности освещения происходящего, ибо у всякого конфликта, как известно, две стороны. А в этом конфликте между враждующими сторонами кровь, полнейшее взаимное неприятие и нежелание договариваться. Его путешествие в Сибирь и на Сахалин, таким образом, имеет вполне конкретную цель. Предваряя поездку чтением прессы на тему об острове, Чехов констатирует: «Мне необходимо возможно подробное знакомство с газетной литературой о Сахалине, ибо она интересует меня не со стороны одних только даваемых ею сведений. Сведения, конечно, сами по себе, но, Гусев28, нужно и историческое освещение фактов, составляющих суть этих сведений. Статьи писались или людьми, никогда не бывавшими на Сахалине и ничего не смыслящими в деле, или же людьми заинтересованными, которые на сахалинском вопросе и капитал нажили, и невинность соблюли. Храбрость первых и уловки вторых, как элементы затемняющие и тормозящие, должны быть для исследователя ценнее всяких сведений, кои по большинству случайны и неверны; элементы сии отлично характеризуют отношение нашего общества вообще к делу, а к тюремному в частности. Автора же и его побуждения поймешь только тогда, когда прочтешь его статью полностью»29.
Очень беспокоит Чехова то, что он не решит поставленной задачи — всестороннего изучения каторжного острова — если не запасется официальным разрешением. Реальным основанием для такого беспокойства были доходившие из Сибири и с Сахалина сведения (печатные и устные), более похожие на слухи о настороженном приеме сибирскими властями Гумбольдта30, аресте в Сибири Кеннана и Фроста31, о запрещении очерков Кеннана, о надзоре за корреспондентами дальневосточных газет: «До сих пор сахалинская администрация <...> учреждала тайный надзор за <...> «подозрительными корреспондентами»»32.
В Петербурге благодаря протекции известной общественной деятельницы баронессы В.И. Икскуль де Гильденбанд33 Чехов встретился с начальником Главного управления тюрем при Министерстве внутренних дел М.Н. Галкиным-Враским34. «Известный и один из самых наших талантливых литераторов — если не самый талантливый в настоящее время, — Чехов — очень желает Вас видеть, — и я прошу Вас принять его милостиво и по возможности исполнить его желание. Дело в том, что он собирается на Сахалин с литературными целями — и, конечно, предварительно желает с Вами повидаться. Будет он у Вас на днях на квартире — утром, так как мне сказали в правлении, что это самое удобное для Вас время»35. Через 10 дней после этого письма Чехов посетит Галкина-Враского и сначала устно, а затем письменно изложит свою просьбу.
«Ваше превосходительство милостивый государь Михаил Николаевич! Предполагая весною этого года отправиться с научною и литературною целями в Восточную Сибирь и желая, между прочим, посетить остров Сахалин, как среднюю часть его, так и южную, беру на себя смелость покорнейше просить Ваше превосходительство оказать мне возможное содействие к достижению мною названных целей. С искренним уважением и преданностью имею честь быть Вашего превосходительства покорнейшим слугою. Антон Чехов»36.
Он несколько раз встретится с Галкиным-Враским, чтобы лично разъяснить чиновнику цель своей поездки на Сахалин и получить письменное разрешение на осмотр сахалинских тюрем. Устные обещания начальника тюремного управления создадут у писателя ошибочное представление, будто «все уже улажено»37 и «сварить кашу»38 ему удалось. Впрочем, уже в феврале и позднее он пожалеет о «визитах своих к Галкину»39, так как никакой реальной помощи от него не увидит. «Пришлось действовать на собственный страх»40. О секретном предписании не допускать Чехова на Сахалине до встреч с некоторыми категориями политических ссыльных он, по понятным причинам, в известность поставлен не будет.
К концу января 1890 г. разработан подробный маршрут предстоящей экспедиции, — р. Кама, Пермь, Тюмень, Томск, Иркутск, р. Амур, о. Сахалин, Япония, Китай, Коломбо, Порт-Саид, Константинополь, Одесса41, — который Павел Егорович аккуратно внесет в свою записную книжку. Ко времени отъезда из Москвы маршрут уточнится. Теперь предполагается ехать по железной дороге до Нижнего Новгорода, затем по Каме до Перми; поездом до Тюмени, оттуда на пароходе до Томска, затем на лошадях через Красноярск, Иркутск в Сретенск; на пароходе по Амуру до Николаевска, два месяца на Сахалине; возвращение в Москву планируется через Нагасаки, Шанхай, Ханькоу, Манилу, Сингапур, Мадрас, Коломбо (на Цейлоне), Аден, Порт-Саид, Константинополь. Впрочем, за день до отъезда Чехов сообщит Суворину, что едет поездом не до Нижнего Новгорода, а до Ярославля с целью больше «захватить Волги», которая, «говорят, очень хороша»42.
19 апреля с Ярославского вокзала Чехова провожают Евгения Яковлевна, сестра Маша, Левитан, друзья; до Троице-Сергиевой лавры — брат Иван Павлович. В Ярославле его встретит знакомый студент-юрист, поэт И.Я. Гурлянд43.
Дорога на Сахалин в неполных 12000 верст займет 81 день (включая 11-дневное плавание по Амуру) и будет похожа на «тяжелую, затяжную болезнь»44. Итак: поездом до Ярославля, пароходом по весенним разливам Волги («раздолье удивительное»45) и Камы («прескучнейшая река»46), опять поездом через Уральские горы до Тюмени. А далее начнется «конно-лошадиное странствие»47 с поломками и опрокидываниями тарантаса, ужасными перевозами через реки48 — Иртыш, Обь, Томь. «В Томске нужно будет дождаться того времени, когда прекратятся дожди. Говорят, что дорога до Иркутска возмутительна. Здесь есть «Славянский базар». Обеды хорошие, но добраться до этого «Базара» нелегко — грязь невылазная»49.
В ноябре 1898 г. при врачебном обследовании в Ялте Чехов сообщит лечащему врачу И.Н. Альтшуллеру50, что по дороге на Сахалин у него началось легочное кровотечение, однако скроет, что был серьезно болен задолго до путешествия. «При этом нашем первом медицинском разговоре, — скажет позже Альтшуллер, — он начал летоисчисление с года поездки на Сахалин, когда у него еще по дороге туда случилось кровохарканье...»51. А.С. Лазарев (Грузинский)52 также свидетельствует: «По возвращении с Сахалина Чехов свое недомоганье (тогда еще нельзя было думать, что оно окончится так печально) приписывал простуде, схваченной им на берегу одной из сибирских рек, когда под дождем он несколько часов ждал парома, и его сильно продуло холодным сибирским ветром»53.
Без приключений не обойдется. К примеру, в Иркутске: «Вчера ночью совершал с офицерами экскурсию по городу. Слышал, как кто-то шесть раз протяжно крикнул «караул». Должно быть, душили кого-нибудь. Поехали искать, но никого не нашли»54. «Едут со мною два поручика и военный доктор. <...> Одному ехать гораздо лучше. В дороге я больше всего люблю молчание, а мои спутники говорят и поют без умолку, и говорят только о женщинах. Взяли у меня до завтра 136 рублей и уж потратили»55.
Впрочем, приключение приключению рознь: «В Томске у меня была полиция. В 11-м часу вечера лакей вдруг докладывает мне, что меня желает видеть помощник полициймейстера. Что такое?! Уж не политика ли? Не заподозрили ли во мне волтерианца? Говорю лакею: проси. Входит мужчина с длинными усами и рекомендуется. Оказывается, что это любитель литературы, сам пишет и пришел ко мне в номер, как в Мекку к Магомету, дабы поклониться»56.
К середине июня Чехов добирается до Байкала. «Приехал я сюда во вторник, а пароход пойдет в пятницу; идет дождь, на озере туман, есть ничего не дают; тараканов и клопов сколько угодно. Вообще не жизнь, а оперетка. И скучно и смешно»57. «Горы, леса, зеркальность Байкала — всё отравляется мыслью, что нам придется сидеть здесь до пятницы. Что мы будем здесь делать? Вдобавок еще не знаем, что нам есть. Население питается одной только черемшой. Нет ни мяса, ни рыбы; молока нам не дали, а только обещали. <...> Будь я один, это бы еще ничего, но со мною поручики и военный доктор, любящие поговорить и поспорить. Понимают мало, но говорят обо всем»58.
Настроение Чехова и тональность его писем меняются с переездом в Восточную Сибирь: несмотря на «убийственную дорогу»59, здесь уже пьянит «обилием зелени» весна. «От Байкала начинается сибирская поэзия»60, — отмечает он и, переплывая «славное море»61, поражается: «...сам я видел такие глубины со скалами и горами, утонувшими в бирюзе, что мороз драл по коже»62.
В доме Чеховых в течение всего путешествия висит карта Сибири, по ней родные и близкие следят за перемещениями известного путешественника, а Павел Егорович так даже сокрушается, что газеты, будто сговорившись, пишут наперебой про какого-то казака Д.Н. Пешкова, незадолго до Чехова в одиночку верхом одолевшего путь от Благовещенска-на-Амуре до Москвы и Петербурга63 (с легкой руки репортеров переход верноподданного сотника приобретет патриотический характер), а о Чехове практически ни слова. В свою очередь Антон Павлович не единожды будет поминать родным о том, чтобы те хоть строчку черкнули в ответ на его многочисленные подорожные письма. «К великому моему огорчению, я не нашел письма от вас. Всё написанное вами до 6 мая я получил бы в Иркутске, если бы вы написали. Послал Суворину телеграмму — ответа нет»64. «Я соскучился и послал вам сегодня телеграмму, причем просил вас сделать складчину и ответить мне подлиннее. Ничего бы вам всем, обитающим на Луке, не стоило разориться рублей на пять»65. «Вы-то, судари мои и сударыни, как живете? Положительно ничего не знаю о вас. Сложились бы по гривеннику и прислали подробную телеграмму»66. Уже с Сахалина Чехов отобьет в Сумы телеграмму помещикам Линтваревым, у которых лето гостят Чеховы: «Наши упорно молчат. Беспокоюсь. Попросите телеграфировать еженедельно. Кланяюсь. Чехов»67. Глядя на карту, Чеховы не беспокоились. По-видимому были уверены в том, что сын их и брат в здравии, и его хранит Господь.
Известно, что в зрелые годы отношения Чехова с верой будут сложными. За три года до смерти в письме В.С. Миролюбову68 он напишет: «Мне хотелось бы написать много, много, но лучше воздержаться, тем более что письма теперь читаются главным образом не теми, кому они адресуются. Скажу только, что в вопросах, которые Вас занимают, важны не забытые слова, не идеализм, а сознание собственной чистоты, т. е. совершенная свобода души Вашей от всяких забытых и не забытых слов, идеализмов и проч. и проч. непонятных слов. Нужно веровать в бога, а если веры нет, то не занимать ее места шумихой, а искать, искать, искать одиноко, один на один со своею совестью...»69 Чехов не откажется взять в путешествие на каторжный остров нательный крестик, который Павел Егорович специально закажет для сына по такому случаю. Вместе с Чеховым в путешествие отправится и иконка Спасителя, которой писателя перед отъездом благословит жена Суворина, Анна Ивановна70. Оба оберега Чехов провезет с собой вокруг Азии и будет хранить всю оставшуюся жизнь.
«Забрали мы свои пожитки, веселыми ногами зашагали к пароходу и тотчас же в буфет: ради создателя супу! Полцарства за тарелку супу! <...> Еду я в I классе, потому что спутники мои едут во II. Ушел от них. Вместе ехали (трое в одном тарантасе), вместе спали и надоели друг другу, особенно они мне. <...> Ходил к своим поручикам пить чай. Оба они выспались и в благодушном настроении... Один из них, поручик Шмидт (фамилия, противная для моего уха), пехота, высокий, сытый, горластый курляндец, большой хвастун и Хлестаков, поющий из всех опер, но имеющий слуха меньше, чем копченая селедка, человек несчастный, промотавший прогонные деньги, знающий Мицкевича71 наизусть, невоспитанный, откровенный не в меру и болтливый до тошноты. Подобно Иваненке72, любит рассказывать про своих дядей и теток. Другой поручик, Меллер, топограф, тихий, скромный и вполне интеллигентный малый. Если бы не Шмидт, то с ним можно было бы проехать без скуки миллион верст, но при Шмидте, вмешивающемся во всякий разговор, и он надоел. Однако к чему вам поручики? Неинтересно»73.
Следуя на «Ермаке» в сторону Благовещенска, писатель замечает: «На пароходе воздух накаляется докрасна от разговоров. Здесь не боятся говорить громко. Арестовывать здесь некому и ссылать некуда, либеральничай сколько влезет. Народ всё больше независимый, самостоятельный и с логикой. Если случается какое-нибудь недоразумение в Усть-Каре, где работают каторжные (между ними много политических, которые не работают), то возмущается весь Амур. Доносы не приняты. Бежавший политический свободно может проехать на пароходе до океана, не боясь, что его выдаст капитан. Это объясняется отчасти и полным равнодушием ко всему, что творится в России. Каждый говорит: какое мне дело?»74
В Благовещенске Чехов пересядет с парохода «Ермак» на пароход «Муравьев-Амурский» и в тот же день впервые в жизни попадет на территорию иностранного государства: «27-го я гулял по китайскому городу Айгуну. Мало-помалу вступаю я в фантастический мир. Пароход дрожит, трудно писать. <...> Китаец запел по нотам, которые написаны у него на веере»75. Он снова движется вниз по течению. «В каюте летают метеоры — это светящиеся жучки, похожие на электрические искры. Днем через Амур переплывают дикие козы. Мухи тут громадные. Со мною в одной каюте едет китаец Сон-Люли, который непрерывно рассказывает мне о том, как у них в Китае за всякий пустяк «голова долой». Вчера натрескался опиума и всю ночь бредил и мешал мне спать»76.
После десятидневного плавания по Амуру 1 июля Чехов прибудет в Николаевск-на-Амуре. «Николаевск был основан не так давно, в 1850 г., известным Геннадием Невельским, и это едва ли не единственное светлое место в истории города. В пятидесятые и шестидесятые годы, когда по Амуру, не щадя солдат, арестантов и переселенцев, насаждали культуру, в Николаевске имели свое пребывание чиновники, управлявшие краем, наезжало сюда много всяких русских и иностранных авантюристов, селились поселенцы, прельщаемые необычайным изобилием рыбы и зверя, и, по-видимому, город не был чужд человеческих интересов, так как был даже случай, что один заезжий ученый нашел нужным и возможным прочесть здесь в клубе публичную лекцию. Теперь же почти половина домов покинута своими хозяевами, полуразрушена, и темные окна без рам глядят на вас, как глазные впадины черепа. Обыватели ведут сонную, пьяную жизнь и вообще живут впроголодь, чем бог послал. Пробавляются поставками рыбы на Сахалин, золотым хищничеством, эксплуатацией инородцев, продажей понтов, то есть оленьих рогов, из которых китайцы приготовляют возбудительные пилюли. <...> Если внимательно и долго прислушиваться, то, боже мой, как далека здешняя жизнь от России! Начиная с балыка из кеты, которым закусывают здесь водку, и кончая разговорами, во всем чувствуется что-то свое собственное, не русское. Пока я плыл по Амуру, у меня было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе; не говоря уже об оригинальной, не русской природе, мне всё время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами. В отношении религиозном и политическом я замечал здесь полнейшее равнодушие. Священники, которых я видел на Амуре, едят в пост скоромное, и, между прочим, про одного из них, в белом шёлковом кафтане, мне рассказывали, что он занимается золотым хищничеством, соперничая со своими духовными чадами. Если хотите заставить амурца скучать и зевать, то заговорите с ним о политике, о русском правительстве, о русском искусстве. И нравственность здесь какая-то особенная, не наша. Рыцарское обращение с женщиной возводится почти в культ и в то же время не считается предосудительным уступить за деньги приятелю свою жену; или вот еще лучше: с одной стороны, отсутствие сословных предрассудков — здесь и с ссыльным держат себя, как с ровней, а с другой — не грех подстрелить в лесу китайца-бродягу, как собаку, или даже поохотиться тайком на горбачиков77»78.
Гостиницы в Николаевске не окажется. Отдохнув в общественном собрании после осмотра города, Чехов отправится на пароход «Байкал» и в ожидании отправления проведет на нем почти двое суток. 8 июля пароход снимется с якоря и через Татарский пролив направится в сторону Сахалина.
«На амурских пароходах и «Байкале» арестанты помещаются на палубе вместе с пассажирами III класса. Однажды, выйдя на рассвете прогуляться на бак, я увидел, как солдаты, женщины, дети, два китайца и арестанты в кандалах крепко спали, прижавшись друг к другу; их покрывала роса, и было прохладно. Конвойный стоял среди этой кучи тел, держась обеими руками за ружье, и тоже спал»79.
Вечером 11 июля «Байкал» подошел к Александровскому посту80. «Когда в девятом часу бросали якорь, на берегу в пяти местах большими кострами горела сахалинская тайга. Сквозь потемки и дым, стлавшийся по морю, я не видел пристани и построек и мог только разглядеть тусклые постовые огоньки, из которых два были красные. Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр, казалась фантастическою. На левом плане горят чудовищные костры, выше них — горы, из-за гор поднимается высоко к небу багровое зарево от дальних пожаров; похоже, как будто горит весь Сахалин. Вправо темною тяжелою массой выдается в море мыс Жонкьер, похожий на крымский Аю-Даг; на вершине его ярко светится маяк, а внизу, в воде, между нами и берегом стоят три остроконечных рифа — «Три брата». И всё в дыму, как в аду»81.
Чехов пробудет в Александровском ровно два месяца — с 11 июля по 10 сентября он увидит большую часть селений северного Сахалина. По прибытии А.П. будет представлен местным чиновникам — сперва начальнику острова генералу Кононовичу82, чуть позже начальнику Приамурского края генерал-губернатору барону А.Н. Корфу, тому самому Корфу, в честь приезда которого на остров в Александровском устроят праздничные мероприятия. Тому самому Корфу, издавшему памятную инструкцию для карийской каторги. Узнав, что у писателя нет официального разрешения на посещение колоний, барон Корф лично разрешит ему «бывать где и у кого угодно» с единственным условием: не встречаться с политическими заключенными.
«Я в первый раз видел сахалинскую толпу, — скажет Чехов, разглядывая встречающих барона в день его приезда, — и от меня не укрылась ее печальная особенность: она состояла из мужчин и женщин рабочего возраста, были старики и дети, но совершенно отсутствовали юноши. Казалось, будто возраста от 13 до 20 лет на Сахалине вовсе не существует. И я невольно задал себе вопрос: не значит ли это что молодежь, подрастая, оставляет остров при первой возможности?»83
Останется в памяти праздничный обед.
«А.Н. Корф, в ответ на тост за его здоровье, сказал короткую речь, из которой мне теперь припоминаются слова: «Я убедился, что на Сахалине «несчастным» живется легче, чем где-либо в России и даже Европе. В этом отношении вам предстоит сделать еще многое, так как путь добра бесконечен». Он пять лет назад был на Сахалине и теперь находил прогресс значительным, превосходившим всякие ожидания. Его похвальное слово не мирилось в сознании с такими явлениями, как голод, повальная проституция ссыльных женщин, жестокие телесные наказания, но слушатели должны были верить ему: настоящее в сравнении с тем, что происходило пять лет назад, представлялось чуть ли не началом золотого века»84.
Народные гуляния вызовут смешанные чувства.
«Вечером была иллюминация. По улицам, освещенным плошками и бенгальским огнем, до позднего вечера гуляли толпами солдаты, поселенцы и каторжные. Тюрьма была открыта. Река Дуйка, всегда убогая, грязная, с лысыми берегами, а теперь украшенная по обе стороны разноцветными фонарями и бенгальскими огнями, которые отражались в ней, была на этот раз красива, даже величественна, но и смешна, как кухаркина дочь, на которую для примерки надели барышнино платье. В саду генерала играла музыка и пели певчие. Даже из пушки стреляли, и пушку разорвало. И все-таки, несмотря на такое веселье, на улицах было скучно. Ни песен, ни гармоники, ни одного пьяного; люди бродили, как тени, и молчали, как тени. Каторга и при бенгальском освещении остается каторгой, а музыка, когда ее издали слышит человек, который никогда уже не вернется на родину, наводит только смертную тоску»85.
Будет и повторная личная аудиенция у барона: «...он изложил мне свой взгляд на сахалинскую каторгу и колонию и предложил записать всё, сказанное им, что я, конечно, исполнил очень охотно. Всё записанное он предложил мне озаглавить так: «Описание жизни несчастных». Из нашей последней беседы и из того, что я записал под его диктовку, я вынес убеждение, что это великодушный и благородный человек, но что «жизнь несчастных» была знакома ему не так близко, как он думал. Вот несколько строк из описания: «Никто не лишен надежды сделаться полноправным; пожизненности наказания нет. Бессрочная каторга ограничивается 20-ю годами. Каторжные работы не тягостны. Труд подневольный не дает работнику личной пользы — в этом его тягость, а не в напряжении физическом. Цепей нет, часовых нет, бритых голов нет»86.
Чехову выдадут разрешающий документ. «Удостоверение. Дано сие от начальника острова Сахалин лекарю Антону Павловичу Чехову в том, что ему, г. Чехову, разрешается собирание разных статистических сведений и материалов, необходимых для литературной работы об устройстве на острове Сахалине каторги. Начальникам округов предлагаю оказывать г. Чехову для означенной цели при посещении им тюрем и поселений законное содействие, а в случае надобности предоставлять г. Чехову возможность делать разные извлечения из официальных документов. В чем подписом и приложением казенной печати удостоверяем, июля 30 дня 1890 года, пост Александровский. Начальник острова генерал-майор Кононович. Правитель канцелярии И. Вологдин. Вр. и. д. делопроизводителя Андреев»87.
Чехова интересует буквально все: климат, гигиенические условия тюрем, пища и одежда арестантов, жилища ссыльных, состояние сельского хозяйства и промыслов, система наказаний, которым подвергаются ссыльные, положение женщин, жизнь детей и школы, медицинская статистика и больницы, метеорологические станции, жизнь коренного населения и сахалинские древности, работа японского консульства в Корсаковском посту; помимо прочего он изучает быт и нравы местных чиновников.
«Каторжные и поселенцы, за немногими исключениями, ходят по улицам свободно, без кандалов и без конвоя, и встречаются на каждом шагу толпами и в одиночку. Они во дворе и в доме, потому что они кучера, сторожа, повара, кухарки и няньки. Такая близость в первое время с непривычки смущает и приводит в недоумение. Идешь мимо какой-нибудь постройки, тут каторжные с топорами, пилами и молотками. А ну, думаешь, размахнется и трахнет! Или придешь к знакомому и, не заставши дома, сядешь писать ему записку, а сзади в это время стоит и ждет его слуга — каторжный с ножом, которым он только что чистил в кухне картофель. Или, бывало, рано утром, часа в четыре, просыпаешься от какого-то шороха, смотришь — к постели на цыпочках, чуть дыша, крадется каторжный. Что такое? Зачем? «Сапожки почистить, ваше высокоблагородие». Скоро я пригляделся и привык. Привыкают все, даже женщины и дети. Здешние дамы бывают совершенно покойны, когда отпускают своих детей гулять с няньками бессрочнокаторжными»88.
Из 65 русских селений, обозначенных на карте Сахалина 1890 года, Чехов опишет или упомянет 54, а лично посетит 39. Он обнаружит на Сахалине множество «преступлений по должности», и, хотя далеко не во всех будет виновата местная администрация, Кононовичу все-таки предложат уйти в отставку вслед за Корфом, который в начале февраля 1893 года скоропостижно скончается в результате апоплексического удара.
«Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано <...>, — сообщит он Суворину ровно через два месяца по приезде. — Я имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения»89. Своей рукой Чехов заполнит около 8000 карточек90, а также, вопреки строжайшему предписанию не встречаться с политическими ссыльными, будет говорить с каждым из них, — преимущественно народовольцами и членами польской социально-революционной партии, — всего около 40 человек91.
Разумеется, содержание этих бесед с людьми, поднявшими руку на власть, останется в тайне, но даст почву для вполне определенных выводов. Пройдет немного времени, и практика террора даст о себе знать, в первую очередь — в Польше, где члены Польской социалистической партии уже с конца XIX века время от времени станут уничтожать «врагов революции», в том числе полицейских осведомителей и штрейкбрехеров. При этом революционный террор в Царстве Польском будет окрашен в националистические цвета, и отмечен стойким отказом признавать русское владычество. Борьба поляков за национальное освобождение, включая открытый террор против военных, сделается «главной заботой почти всех польских политических деятелей, как умеренных, так и радикальных. Для большинства революционеров национально-освободительная борьба» будет перевешивать «преданность идеям социализма», впрочем, и для имперской власти «гораздо большую опасность представляла Польша, объединенная в своем стремлении к независимости»92. Борцы за независимость увидят «в политических убийствах не просто инструмент мести и уничтожения видных сторонников репрессий, а чрезвычайно эффективный способ дестабилизации российской имперской власти в Польше»93.
Впрочем, через шесть лет отвечая на вопрос о своих разговорах с политическими, Чехов слегка приоткроет завесу: «Бывший приамурский ген[ерал]-губ[ернатор] барон Корф разрешил мне посещать тюрьмы и поселения с условием, что я не буду иметь никакого общения с политическими, — я должен был дать честное слово. С политическими мне приходилось говорить очень мало и то лишь при свидетелях-чиновниках (из которых некоторые играли при мне роль шпионов), и мне известно из их жизни очень немногое. На Сахалине политические ходят в вольном платье, живут не в тюрьмах, несут обязанности писарей, надзирателей (по кухне и т. п.), смотрителей метеорологических станций; один при мне был церковным старостой, другой был помощником смотрителя тюрьмы (негласно), третий заведовал библиотекой при полицейском управлении и т. д. При мне телесному наказанию не подвергали ни одного из них. По слухам, настроение духа у них угнетенное. Были случаи самоубийств — это опять-таки по слухам»94.
С окончанием сибирско-сахалинской части экспедиции у Чехова сложится достаточно полная, хотя и не однозначная картина того, что происходит в царской каторге. Она будет далека как от той, что живописует власть, так и от той, что рисуют либералы. Путешествие по Амуру выявит губительное для страны взаимное неприятие власти и протестных слоев общества, нежелание и неспособность к диалогу. Социологический опрос жителей несвободного острова со всей очевидностью подтвердит этот печальный факт.
Первая общенациональная перепись населения в Российской империи состоится в 1897 году. Основой ее проведения явится опыт местных, в основном, городских переписей предыдущих тридцати лет в крупных городах и отдельных губерниях, а также опыт десяти общероссийских ревизий95.
Все началось с реформы Петра I, — в целях жесткого контроля подворное обложение заменялось подушной податью, которая предписывала персональный учёт податных сословий — крестьян, мещан, купцов — плативших подушную подать, подвергавшихся телесным наказаниям, выполнявших рекрутскую и другие натуральные повинности. Подобный учёт получил название ревизия, т. е. проверка, и проводился периодически по назначению правительства. «Единицей учёта мужского населения стала «ревизская душа», которая в ходе ревизии вносилась в именные списки — ревизские сказки. Ревизия учитывали также и большую часть неподатного населения (духовенство, ямщики, отставные солдаты и др.). Всей территории Российской империи ревизии не охватывали; они не проводились, в частности, в Польше, Финляндии и Закавказье. Часть неподатного населения (дворяне, чиновники) большинством ревизий не учитывалась. Личный состав армии и флота, а также иностранцы ревизии не подлежали. Ряд ревизий не регистрировал женское население. Но в среднем доля населения, не охваченного ревизиями, не превышала 5% всех жителей страны»96.
В отличие от ревизий, у «региональных» переписей населения пореформенной России будет принципиально иной контекст. С отменой крепостного права сотни тысяч крестьян вместе с декларированными правами временнообязанных получат полное отсутствие каких бы то ни было социальных гарантий. Не имея опыта проживания в крупных городах, предоставленные сами себе, они моментально сделаются обитателями городского дна. В этих условиях единственная форма их учета и поддержки — благотворительные институты, как государственные, так и частные.
Словом, у Чехова будут предшественники. К примеру, в Москве. «Региональную» перепись, подобно прочим проведут дважды — в 1871 и 1882 году. Во второй, в качестве одного из инициаторов в сочетании с ролью переписчика выступит Л.Н. Толстой. Намерения писателя будут самые благородные: «Я предлагал воспользоваться переписью для того, чтобы узнать нищету в Москве и помочь ей делом и деньгами, и сделать так, чтобы бедных не было в Москве»97. По результатам переписи Толстым планируется выступление в городской думе с призывом системно помочь московской бедноте. В самом начале 1882 года он пишет статью «О переписи в Москве»: «Будем записывать, считать, но не будем забывать, что если нам встретится человек раздетый и голодный, то помочь ему важнее всех возможных исследований, открытий всех возможных наук; что если был бы вопрос о том, заняться ли старухой, которая второй день не ела, или погубить всю работу переписи, то пропадай вся перепись, только бы накормить старуху!»98
Вопреки ожиданиям Толстого статья не произведет на парламентариев должного впечатления, и уже не объекты спасительной переписи, а сам он сделается персонажем зоркого наблюдения. По иронии судьбы среди переписчиков, приставленных к Толстому, окажется Александр Амфитеатров99, человек умный и внимательный, в будущем — один из лучших журналистов России.
«Статья «О московской переписи» — блистательное доказательство безутайной литературной искренности Толстого, — напишет Амфитеатров много лет спустя, находясь в эмиграции. — В ней нет ни одной мысли, которой мы, счетчики, не слыхали бы от Льва Николаевича в те достопамятные дни изустно. Статья эта, прочитанная Толстым в рукописи пред организационным комитетом переписи, не понравилась людям экономической науки: нашли ее, со всеми вежливыми извинениями и комплиментами литературному гению автора, наивною «отсебятиною», какова она действительно и есть. Филантропическая попытка вычерпать нищее море черпаком частной благотворительности, хотя бы и широчайшей, ясно показывала, что Толстой не представляет себе размеров бедственного вопроса: ни его хронической силы и власти над обществом и государством, ни материальной механики политических и социальных причин, создающих и поддерживающих его»100.
Неготовность Толстого к адекватному восприятию реалий городской жизни беднейших слоев населения, крайняя неосведомленность в положении дела станет очевидной всем, кто по разным поводам столкнулся с писателем еще на этапе подготовки к московской переписи. Еще более удивительно то, что незнание писателем современной ему жизни дна отразится и в программной статье Толстого «Так что же нам делать?»101, написанной четырьмя годами позже.
«Там есть и о нас, счетчиках, — отметит Амфитеатров: «То же самое впечатление произвело мое сообщение и на студентов-счетчиков, когда я им говорил о том, что мы во время переписи, кроме целей переписи, будем преследовать и цели благотворительности. Когда мы говорили про это, я замечал, что им совестно смотреть мне в глаза, как совестно смотреть в глаза доброму человеку, говорящему глупости. Такое же впечатление произвела моя статья на редактора газеты102, когда я отдал ему статью, на моего сына103, на мою жену, на самых разнообразных людей. Всем почему-то становилось неловко»104.
Правду сказать, мудрено было смотреть иначе, когда Лев Николаевич серьезно предлагал, например, внушенный ему Сютаевым105 проект разобрать московскую нищету «по дворам», чтобы она обеспечивала себя трудом при богатых... Хотелось сказать ему:
— Да ведь из этого вырастет новое крепостное право?!
А как скажешь? Нам ли, двадцатилетним мальчишкам на школьной скамье, имеющим разве лишь то преимущество, что в голове свежи курсы политической экономии, было поучать «великого писателя Земли Русской»? А в то же время нельзя было не чувствовать, что в социальной науке великий писатель — ребенок и даже азбуку ее плохо разбирает»106.
Полагаясь на природное чутье и литературное знание жизни (к моменту проведения переписи Толстому 54 года, уже написаны «Война и мир» и «Анна Каренина»), Лев Николаевич в отношении московской урбанистической повседневности руководствовался представлениями, которые, к сожалению, большей частью формировались случайно, бессистемно, в откровенном предубеждении, а специально посвящать время изучению предмета он, по-видимому, не счел нужным. В результате, им была сформирована весьма специфическая картина московского уклада жизни, общие впечатления носили негативный, приблизительный, недифференцированный характер, а отзывы о социальной обстановке в городе были сколь критическими, столь и абстрактными. Так, например, 5 октября 1881 года он запишет в дневнике: «Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию. И пируют. Народу больше нечего делать, как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное»107.
«В момент переписи Львом Николаевичем было внесено кроме филантропического еще одно предложение, о котором он не упоминает, — припомнит Амфитеатров, — хотя оно имело больший успех: отмечать культурный уровень переписываемых семейств в среднем классе населения. Не внесена была эта рубрика в опросные листы исключительно по невозможности столковаться: каким основным признаком определять «начальную культурность»? Толстой предлагал считать таковым наличность в квартире... фортепиано! Этого, пожалуй, довольно для характеристики, насколько он был тогда «барин» и как ма-ло знал московский средний класс»108.
Впрочем, незнание реалий городской среды лишь подтолкнет Толстого к шагам решительным и даже дерзким. К примеру, когда дойдет до дележа участков между переписчиками, Лев Николаевич выберет себе один из наиболее неблагополучных — Проточный переулок с его арбатскими окрестностями, населенных «ржановской» публикой109. С точки зрения нищеты и преступности стоявшие здесь доходные дома могли поспорить с легендарной Хитровкой110.
Разумеется, Толстой и прежде не раз сталкивался с ужасающей крестьянской нищетой, однако в Ясной Поляне от нее все же пахло навозом. Городской нищий вызывающе неопрятен, физически слаб, ни в какой форме не способен к труду и не желает трудиться. Его подножный корм — содержимое мусорных отвалов. Ни эмоционально, ни интеллектуально к такому «открытию» Толстой оказался не готов.
«Как только я вошел во двор, я почувствовал отвратительную вонь. Двор был ужасно грязный. Я повернул за угол и в ту же минуту услыхал налево от меня, наверху, на деревянной галерее, топот шагов бегущих людей, сначала по доскам галереи, а потом по ступеням лестницы. Прежде выбежала худая женщина с засученными рукавами, в слинявшем розовом платье и ботинках на босу ногу. Вслед за ней выбежал лохматый мужчина в красной рубахе и очень широких, как юбка, портках, в калошах. Мужчина под лестницей схватил женщину.
— Не уйдешь! — проговорил он, смеясь.
— Вишь, косоглазый черт! — начала женщина, очевидно польщенная этим преследованием, но увидала меня и злобно крикнула: — Кого надо?..
Так как мне никого не надо было, я смутился и ушел»111.
Еще больше Льва Николаевича поразят общественные места:
«Трактир очень темный, вонючий и грязный. Прямо стойка, налево комнатка со столами, покрытыми грязными салфетками, направо большая комната с колоннами и такие же столики у окон и по стенам. Кое-где у столов за чаем мужчины, оборванные и прилично одетые, как рабочие или мелкие торговцы, и несколько женщин. Трактир очень грязный; но сейчас видно, что трактир торгует хорошо. Деловитое выражение лица приказчика за стойкой и расторопная готовность молодцов. Не успел я войти, как уже один половой готовился снять пальто и подать, что прикажут. Видно, что заведена привычка спешной и отчетливой работы. Я спросил про счетчиков.
— Ваня! — крикнул маленький, по-немецки одетый человек, что-то устанавливающий в шкафу за стойкой.
Это был хозяин трактира, калужский мужик Иван Федотыч, снимающий и половину квартир Зиминских домов и сдающий их жильцам. Подбежал половой, мальчик лет 18, худой, горбоносый, с желтым цветом лица.
— Проводи барина к счетчикам; они в большой корпус, над колодцем, пошли.
Мальчик бросил салфетку и надел пальто сверх белой рубахи и белых штанов и картуз большой с козырьком и, быстро семеня белыми ногами, повел меня чрез задние двери с блоком. В сальной, вонючей кухне и сенях мы встретили старуху, которая бережно несла куда-то очень вонючую требуху в тряпке. Из сеней мы спустились на покатый двор, весь застроенный деревянными, на каменных нижних этажах, постройками. Вонь на всем дворе была очень сильная. (Центром этой вони был нужник, около которого всегда, сколько раз я ни проходил мимо него, торопились люди. Нужник не был сам местом испражнения, но он служил указанием того места, около которого принято было обычаем испражняться. Проходя по двору, нельзя было не заметить этого места; всегда тяжело становилось, когда входил в едкую атмосферу отделяющегося от него зловония)»112.
Нечего и говорить, что толстовская инициатива с личным участием в переписи была неоднозначно воспринята в кругу его родных.
«Графине Софье Андреевне113 участие Льва Николаевича в переписи очень не нравилось, — замечает Амфитеатров. — Толстой упоминает в «Так что же нам делать?» об ее ироническом отношении к его филантропической затее. Не раз и при нас, счетчиках, она высмеивала «новую игрушку», которая, мол, скоро надоест Льву Николаевичу, «как все». И — с язвительностью не только ироническою, но и гневною. Она очень боялась, не схватил бы Лев Николаевич в ночлежных квартирах Проточного переулка заразы сам или не принес бы в дом. Однажды за обедом <...> Софья Андреевна распространилась на эту тему с чрезвычайною резкостью. Мы, сами только что из тех «зачумленных» мест, сидели весьма сконфуженные, как на иголках. Чувствовали себя соучастниками преступления, которого не подозревали.
Правду сказать, супружеский выговор этот мог быть сделан тактичнее — в наше отсутствие... Лев Николаевич был очень смущен, но протестовал лишь тихим успокоительным вор котом: живут же, мол, там люди, авось и мы не помрем»»114.
Впрочем, еще до начала переписи Толстой остынет к практической работе. Амфитеатров опишет это так: «Мне думалось, что напрасно он взялся за дело, коль скоро так явно пренебрегает им в самой идее его... Во время ее решительно ничто не обнаруживало в Льве Николаевиче, чтобы дело его затянуло. Напротив, видимо, мучился.
Кроме нескольких ярких бытовых встреч и эпизодов, его ничто не оживляло в переписной работе. Ходил по квартирам мало и неподолгу, скучный, угрюмый и брезгливый. Заметно пересиливал, ломал себя, трудно давалась ему победа над органическим отвращением к новой изучаемой среде...
Толстой ли не знаток народной речи? А с ржановцами он не умел говорить, плохо понимал их жаргон, терял в беседах с ними такт и попадал в курьезнейшие просаки.
Так, одного почтенного ржановского «стрелка» (любопытно, что это ходовое московское слово, обозначающее нищего с приворовкою, оказалось Толстому незнакомо, и он тешился новым речением, как ребенок) Лев Николаевич тихо и конфиденциально, тоном, приглашающим к доверию, спросил в упор:
— Вы жулик?
За что, конечно, и получил такую ругань, что — не знаю, как мы выскочили из квартиры!»115
Московская перепись обнажит кабинетный, усадебный характер знания Толстым людей пореформенной городской среды не принадлежащих высшему свету, а кроме того сделает очевидным его неумение найти подход в общении с теми, кто к этому общению не расположен или не готов.
«Может показаться странным и почти невероятным, что скажу, — замечает Амфитеатров, — но мне редко случалось видеть, чтобы человек так неумело и неловко входил в «среду», как Лев Николаевич, очутившись пред «злой ямой» Ржанова дома. Великий знаток «народа» в крестьянстве, здесь он, по-видимому, впервые столкнулся с новым для него классом городского пролетариата низшей, подонной категории. Этот «народ» не только ужаснул его, но на первых порах, заметно, показался ему противен, и не сразу Толстой приучил себя к нему по чувству долга, через силу»116.
Конечно, Толстой не остановится, — как человек эмоциональный и неравнодушный, он будет по-настоящему потрясен увиденным, а вопросов к жизни (как это будет с ним во все годы) станет только больше, — «он теперь во всякой книге, во всяком разговоре, во всяком человеке искал отношения к этим вопросам и разрешения их...»117
«Никогда не прощу себе ошибки, — корит себя Амфитеатров, — что в позднейшие свои встречи с Толстым я всегда как-то забывал спросить его о причине одной странности его статей о переписи: почему в них не отразился самый черный ад нашего печального участка — ужасный дом Падалки? Страшнее, мерзее, отчаяннее этой полуподземной ямины, под обманным именем человеческого жилья, я уже никогда не видал ничего впоследствии, если не считать турецких тюрем Бияз Кулы в Салониках. Но тюрьмы я видел упраздненными и пустыми, а подвалы Падалки кишели какими-то подобиями людей — дряхлых, страшных, больных, искалеченных, почти сплошь голых и нестерпимо вонючих... И на такой вертеп требовалось составить квартирную карточку! Уж добро бы берложную! Когда мы поднялись из этого проклятого подземелья обратно на белый свет, Лев Николаевич был в лице белее бумаги. Я не видал его таким ни прежде, ни после. И действительно, было от чего. Мы видели предел падения человека, покуда он жив: ниже, смраднее, гаже, безнадежнее остается уже только могильное разложение трупа...
Что дом Падалки произвел на Льва Николаевича наибольшее впечатление из всего, что он видел в своем участке, я сужу по тому, что однажды вскоре был спрошен граф Софьей Андреевной с большим недовольством:
— А что это за дом Падалки, о котором Лев Николаевич так много говорил и ужасно волновался при этом?
Я рассказал. Она так вспыхнула негодованием:
— Что вы только делаете! Ну, можно ли, ну, можно ли рисковать собою, посещая подобные места?!
У нас <...> дом Падалки остался на всю жизнь вроде пословицы — нарицательным именем для последней мерзости, какую возможно вообразить. Почему Лев Николаевич не коснулся своим пером этой преисподней, полувыползшей из ада на землю, — недоумеваю. Разве что поверим Эдгару По118, будто: «Есть темы, представляющие глубокий интерес, но слишком ужасные, чтобы служить предметом художества. Писатель должен избегать их, если не хочет возбудить отвращение или оскорбить читателя»119»120.
Примечания
1. Неточная цитата последнего двустишья стихотворения А.С. Пушкина «Поэт и толпа».
2. Меньшиков М.О. О лжи и правде // «Книжки Недели», 1895, № 10. С. 220.
3. Кузичева А.П. Чехов. Жизнь «отдельного человека». С. 191.
4. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. С. 303.
5. Кузичева А.П. Чехов. Жизнь «отдельного человека». С. 192.
6. Златовратский Николай Николаевич (1845—1911) — русский писатель на крестьянские темы. Получил известность произведениями, в духе народничества идеализирующими сельское общество. Во второй половине 1880-х годов подпал под влияние идей Л.Н. Толстого и увлёкся непротивленчеством.
7. «Новое время», 1890, № 5024, 23 февраля.
8. Из письма А.П. Чехова — Н.М. Линтваревой от 5 марта 1890 г. // ПСС. Т. 22. С. 29. Линтварева Наталья Михайловна (1863—1943) — младшая дочь семьи Линтваревых, хозяев поместья в сумских Луках. Окончила Бестужевские курсы в Петербурге, была учительницей. Чехов поддерживал с ней дружеские отношения и вел переписку.
9. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 9 марта 1890 г. // ПСС. Т. 22. С. 31—33.
10. До 1895 года револьвер «Smith&Wesson» состоял штатным оружием русской армии.
11. Ладыженский Владимир Николаевич (1859—1932) — русский поэт, прозаик, общественный деятель.
12. Ладыженский В.Н. В сумерки // А.П. Чехов в воспоминаниях современников, 1986. С. 298.
13. Пригожин Илья Романович (1917—2003) — бельгийский и американский учёный, родившийся в России, физик, химик, философ, теоретик, один из создателей парадигмы изменяющегося эволюционирующего во времени мира природы, современной неравновесной термодинамики. Автор ряда оригинальных теорий и концепций философии науки, а также один из основателей нового научного направления — системы миропонимания, обозначаемого как синергетика. Лауреат Нобелевской премии по химии 1977 года.
14. Лотман Ю.М. О природе искусства // Об искусстве. С. 400.
15. Толстой Дмитрий Андреевич (1823—1889) — русский государственный деятель и историк: обер-прокурор Святейшего правительствующего синода (1865—1880), министр народного просвещения (1866—1880), министр внутренних дел и шеф жандармов (1882—1889). Также член Государственного совета (с 1866), сенатор.
16. Лотман Ю.М. О природе искусства // Об искусстве. С. 400.
17. Гриневи́цкий Игнатий Иоахи́мович (1856—1881) — член подпольной революционно-террористической организации «Народная воля». Именно он бросил бомбу, взорвавшую его вместе с царём. При взрыве получил тяжёлые ранения. Скончался около 10 часов вечера в день покушения в придворном Конюшенном госпитале.
18. Письма Победоносцева к Александру III. М., 1925. Т. I. С. 315—317.
19. Из речи К.П. Победоносцева на заседании Комитета министров 8 (20) марта 1881 года. — ГА РФ. Ф. 569. Оп. 1. Д. 98. Л. 1—4. Кат. 52.
20. Осташкин Павел Петрович (1851—1916) — Якутский и Семиреченский вице-губернатор.
21. Подробно см.: Якутская трагедия 22 марта 1889 г.: Сб. воспоминаний и материалов. М., 1925. — 230 с.
22. Джордж Кеннан (1845—1924) — американский журналист, путешественник, писатель.
23. Siberia and the Exile System. — N.Y., The Century co., 1891. 2 vols.
24. Из письма Л.Н. Толстого — Джорджу Кеннану от 8 августа 1890 г. Толстой Л.Н. // ПСС. Т. 65. С. 138.
25. Корф Андрей Николаевич (1831—1893) — русский военный и государственный деятель, первый генерал-губернатор Приамурья (1884—1893). Его имя носит ряд географических объектов на Дальнем Востоке.
26. Малаксиано Надежда Константиновна (в замужестве Сиги́да; 1862—1889) — российская революционерка, член партии «Народная воля». Происходила из известного в Таганроге купеческого рода Малаксиано — многочисленного семейства успешных греческих купцов, фамилия которых в летописи города Таганрога встречается с конца 1700-х годов. В 1880 году Малаксиано окончила таганрогскую Мариинскую женскую гимназию. Одновременно с ней в гимназии училась М.П. Чехова.
27. Подробно см.: Карийская трагедия (1889). Воспоминания и материалы. Пб., 1920. — 75 с.
28. Гусев — один из литературных псевдонимов Ал.П. Чехова.
29. Из письма А.П. Чехова — Ал.П. Чехову от 25 февраля 1890 г. // ПСС. Т. 22. С. 25.
30. См. сн. 160 настоящего издания.
31. Джордж Альберт Фрост (1843—1907) — американский художник. В 1885 году сопровождал Джорджа Кеннана в поездке в Сибирь, чтобы запечатлеть жизнь русских изгнанников. Поездка была организована журналом The Century Magazine, и Фрост и Кеннан сделали множество фотографий, которые позже были переданы Библиотеке Конгресса. Рисунки Фроста были использованы для иллюстрации книги Кеннана «Сибирь и система изгнания».
32. М. Иронов. О положении ссыльнопоселенцев на острове Сахалине // «Владивосток», 1889, № 47, 19 ноября.
33. Икскуль фон Гильденбанд Варвара Ивановна (урождённая Лутковская; 1850—1928) — русская писательница, переводчик и издатель, сестра милосердия, благотворительница.
34. Галкин-Враской Михаил Николаевич (1832—1916) — русский учёный-пенитенциарист и государственный деятель, эстляндский и саратовский губернатор, статс-секретарь.
35. Из письма В.И. Икскуль де Гильденбанд — М.Н. Галкину-Враскому от 10 января 1890 г. // Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. М., 2004. Т. 2. С. 319.
36. Письмо А.П. Чехова — М.Н. Галкину-Враскому от 20 января 1890 г. // ПСС. Т. 22. С. 10.
37. Из письма А.П. Чехова — М.П. Чехову от 28 января 1890 г.: «С Галкиным-Враским почти всё уже улажено. Маршрут: река Кама, Пермь, Тюмень, Томск, Иркутск, Амур, Сахалин, Япония, Китай, Коломбо, Порт-Саид, Константинополь и Одесса. Буду и в Маниле. Выеду из Москвы в начале апреля» // Там же. С. 14.
38. «У Вас живя, я многое прочел, многое видел и слышал и сварил кашу не с одним только Галкиным — и это всё, невзирая на винопийство и шатанье из угла в угол». Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину около 20 февраля 1890 г. // Там же. С. 22.
39. Из письма А.П. Чехова — А.Н. Плещееву от 10 февраля 1890 г. // Там же. С. 17.
40. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 11 сентября 1890 г. // Там же. С. 133.
41. См. письмо А.П. Чехова — М.П. Чехову от 28 января 1890 г. // Там же. С. 14.
42. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину от 18 апреля 1890 г. // Там же. С. 64.
43. Гурлянд Илья Яковлевич (1868—1921) — русский государственный деятель, историк, писатель, публицист, поэт, драматург и редактор. Действительный статский советник. По образованию юрист, доктор полицейского права, профессор Демидовского юридического лицея в Ярославле. В начале своей карьеры публиковался под псевдонимами Арсений Гурлянд, Арсений Г. и Арсений Гуров, Н.П. Васильев. С 1904 и по 1917 год служил в министерстве внутренних дел, в 1906—1911 годах — один из близких сотрудников П.А. Столыпина, был членом Совета при министре внутренних дел.
44. Из письма А.П. Чехова — И.Л. Леонтьеву (Щеглову) от 10 декабря 1890 г. // ПСС. Т. 22. С. 143.
45. Из письма А.П. Чехова — Чеховым от 23 апреля 1890 г. // Там же. С. 65.
46. Из письма А.П. Чехова — Чеховым от 29 апреля 1890 г. // Там же. С. 70.
47. Из письма А.П. Чехова — Чеховым от 20 июня 1890 г. // Там же. С. 118.
48. См. письмо А.П. Чехова — Чеховым от 14—17 мая 1890 г. // Там же. С. 84.
49. Из письма А.П. Чехова — Чеховым от 16 мая 1890 г. // Там же. С. 91.
50. Альтшуллер Исаак Наумович (1870—1943) — врач, лечивший А.П. Чехова и Л.Н. Толстого в Крыму.
51. Альтшуллер И.Н. Еще о Чехове // ЛН. Т. 68. С. 689.
52. Лазарев-Грузинский Александр Семёнович (1861—1927) — русский писатель, беллетрист, журналист, поэт.
53. А. Грузинский. У Антона Павловича Чехова (Из воспоминаний моего приятеля) // «Южный край», 1904, № 8148, 11 июля.
54. Из письма А.П. Чехова — Чеховым от 6 июня 1890 г. // ПСС. Т. 22. С. 108.
55. Из письма А.П. Чехова — Чеховым от 7 июня 1890 г. // Там же. С. 110.
56. Там же. С. 112.
57. Из письма А.П. Чехова — Ф.О. Шехтелю от 13 июня 1890 г. // Там же. С. 116.
58. Из письма А.П. Чехова — Чеховым от 13 июня 1890 г. // Там же. С. 114.
59. См. письмо А.П. Чехова — Чеховым от 28 мая 1890 г. // Там же. С. 98.
60. Из письма А.П. Чехова — А.Н. Плещееву от 20 июня 1890 г. // Там же. С. 121.
61. «Славное море — священный Байкал» — русский романс, в основу которого были положены стихи сибирского этнографа, поэта и учителя Дмитрия Павловича Давыдова (1811—1888).
62. Из письма А.П. Чехова — Чеховым от 20 июня 1890 г. // ПСС. Т. 22. С. 117.
63. Пешков Дмитрий Николаевич (1859—1908) — полковник Императорской армии; в чине сотника совершил одиночный конный переход от Благовещенска до Санкт-Петербурга, преодолев 8283 версты и проведя верхом 1169 часов, или 48 суток 17 часов. Одним из обстоятельств, побудивших к этому, было сообщение об аналогичном переходе корнета Асеева из Лубен в Париж. Получив шестимесячный отпуск, 7 ноября 1889 года Дмитрий Николаевич Пешков начал свой поход. Большая часть путешествия — по Забайкалью и Сибири — проходила в условиях суровых морозов, доходящих до сорока градусов. Во время поездки Пешков вёл дневник, где описывал интересные случаи, достопримечательности и т. д. Впоследствии этот документ был издан в печати и широко разошёлся по России, а самому Пешкову были оказаны всяческие почести.
64. Из письма А.П. Чехова — Чеховым от 6 июня 1890 г. // ПСС. Т. 22. С. 107.
65. Из письма А.П. Чехова — Чеховым от 7 июня 1890 г. // Там же. С. 110.
66. Из письма А.П. Чехова — Чеховым 20 июня 1890 г. // Там же. С. 118.
67. Телеграмма А.П. Чехова — Н.М. Линтваревой от 16 июля 1890 г. // Там же. С. 132.
68. Миролюбов Виктор Сергеевич (1860—1939) — оперный певец, журналист, издатель, получил широкую известность благодаря своей работе в качестве руководителя «Журнал для всех», первоначально небольшое издание, которое он затем выкупил, чтобы превратить в один из ведущих литературных журналов России. В 1901 году Миролюбов стал соучредителем Религиозно-философских встреч.
69. Из письма А.П. Чехова — В.С. Миролюбову от 17 декабря 1901 г. // ПСС. Т. 28. С. 142.
70. Суворина Анна Ивановна (урожд. Орфанова, 1858—1936) — сестра писателя-народника, вторая жена А.С. Суворина. С Чеховым познакомилась во время его приезда в Петербург в 1887 году. Находилась с ним в переписке.
71. Адам Бернард Мицкевич (1798—1855) — польский поэт, политический публицист, деятель польского национального движения, член общества филоматов.
72. Иваненко Александр Игнатьевич (лит. псевдоним — Юс Малый; ок. 1862 — после 1926) — музыкант, флейтист; автор нескольких рассказов, московский знакомый Чеховых.
73. Из письма А.П. Чехова — Чеховым от 20 июня 1890 г. // ПСС. Т. 22. С. 117—119.
74. Из письма А.П. Чехова — Чеховым от 23—26 июня 1890 г. // Там же. С. 125—126.
75. Из письма А.П. Чехова — Чеховым от 29 июня 1890 г. // Там же. С. 129.
76. Там же.
77. Горбачик — беглый каторжник (их называли «горбачами», или «горбунами», в Сибири, так как они носили котомку за плечами).
78. Чехов А.П. Остров Сахалин // ПСС. Т. 14—15. С. 41—43.
79. Там же. С. 44. Примечания.
80. Ныне город Александровск-Сахалинский.
81. Чехов А.П. Остров Сахалин // ПСС. Т. 14—15. С. 54.
82. Кононович Владимир Осипович (1838—1917) — либеральный чиновник, дворянин. Занимал должность зав. ссыльнокаторжными Нерчинского горного округа (1876—81). Смягчил режим для государственных преступников. За сочувствие к ссыльным в 1881 переведен на о. Сахалин. В 1888—93 служил начальником о. Сахалин. В 1893 произведен в генерал-лейтенанты с последующим увольнением со службы.
83. Чехов А.П. Остров Сахалин // ПСС. Т. 14—15. С. 62—63.
84. Там же. С. 64.
85. Там же. С. 64—65.
86. Там же. С. 65.
87. Там же. С. 755. Примечания.
88. Там же. С. 61—62.
89. Из письма А.П. Чехова — А.С. Суворину 11 сентября 1890 г. // ПСС. Т. 22. С. 133—134.
90. Карточки, по специальному заказу писателя, были напечатаны в небольшой типографии при местном полицейском управлении в посту Александровском.
91. Подробнее см. «Быть может, пригодятся мои цифры...» Материалы сахалинской переписи А.П. Чехова 1890 год. Южно-Сахалинск, 2005. — 600 с.
92. Гейфман А. Революционный террор в России, 1894—1917. С. 38.
93. Там же. С. 39.
94. Из письма А.П. Чехова — Д.Л. Манучарову от 21 марта 1896 г. // ПСС. Т. 24. С. 133. Манучаров Давид Львович (1867—1942) — техник, железнодорожный служащий, брат осужденного народовольца И.Л. Манучарова. Беспокоясь о сосланном на Сахалин брате, он в 1896 году обратился с письмом к А.П. Чехову, который изучал быт сахалинских каторжников и был хорошо знаком с местными реалиями. В ответных письмах от 5 и 21 марта А.П. подробно ответил на все вопросы о жизни политических ссыльных и обещал похлопотать за брата.
95. Ревизия (от позднелат. revisio — пересмотр), в России XVIII—XIX вв. перепись податного населения. Всего было проведено 10 Р. (1-я — 1719, 2-я — 1744—45, 3-я — 1763, 4-я — 1782, 5-я — 1795, 6-я — 1811, 7-я — 1815, 8-я — 1833, 9-я — 1850, 10-я — 1857).
96. Кабузан В.М. Ревизия // Большая советская энциклопедия: В 30 т. М., 1969—1978. Т. 21. С. 538.
97. Толстой Л.Н. Так что же нам делать? // ПСС. Т. 25. С. 193.
98. «Современные известия», 1882, № 19, 20 января.
99. Амфитеатров Александр Валентинович (1862—1938) — популярный русский журналист, фельетонист, литературный и театральный критик, драматург, один из самых читаемый романистов в эпоху Серебряного века.
100. Амфитеатров А.В. Лев Толстой «на дне» // «Возрождение», 1928, 9 сентября.
101. Очевидная цитата запрещенного романа Н.Г. Чернышевского «Что делать?» Опубликован в журнале «Современник» (1863, № 3—5), однако номера журнала, в которых печатался роман, оказались под запретом. Запрет будет снят только в 1905 г.
102. Речь идет о редакторе-издателе «Русских ведомостей» В.М. Соболевском.
103. Толстой Сергей Львович (1863—1947) — старший сын Толстого, один из первых композиторов и музыкальных этнографов России, работа которых охватывала не только русский и европейский фольклор, но и музыкальные традиции Индии.
104. Толстой Л.Н. Так что же нам делать? // ПСС. Т. 25. С. 195—196.
105. Сютаев Василий Кириллович (1824—1892) — крестьянин Тверской губернии, Новоторжского уезда (ныне Торжокского района), деревни Шевелино, основатель религиозно-нравственного учения. В начале 1870-х годов в Петербурге сблизился с революционными народниками. Во взглядах Сютаева евангельские принципы сочетались с идеями народничества.
106. Амфитеатров А.В. Лев Толстой «на дне» // «Возрождение», 1928, № 1225, 9 сентября.
107. Толстой Л.Н. Записки христианина, дневники и записные книжки. 1881—1887 // ПСС. Т. 49. С. 58.
108. Амфитеатров А.В. Лев Толстой «на дне» // «Возрождение», 1928, № 1225, 9 сентября.
109. «Ржановцы» — по фамилии владельца ночлежного дома «Ржановская крепость» купца Арженова в Проточном переулке близ Смоленского рынка.
110. До начала 20-х гг. XX века крайне неблагополучный район в центре Москвы.
111. Толстой Л.Н. Так что же нам делать? // ПСС. Т. 25. С. 198.
112. Там же. С. 199—200.
113. Толстая Софья Андреевна (урожд. Берс; 1844—1919) — супруга Л.Н. Толстого.
114. Амфитеатров А.В. Лев Толстой «на дне» // «Возрождение», 1928, № 1225, 9 сентября.
115. Там же.
116. Там же.
117. Толстой Л.Н. Анна Каренина // ПСС. Т. 62. С. 368, 369.
118. Эдгар Аллан По (1809—1849) — американский писатель, поэт, эссеист, литературный критик и редактор, представитель американского романтизма. Наиболее известен как автор «страшных» и мистических рассказов.
119. По Э.-А. Преждевременное погребение // Избранное. М., 1958. С. 256.
120. Амфитеатров А.В. Лев Толстой «на дне» // «Возрождение», 1928, № 1225, 9 сентября.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |